Текст книги "Благородный топор. Петербургская мистерия"

Автор книги: Р. Н. Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

На приход Анны Александровны она даже головы не подняла.

– Что, ушел?

– Ушел.

– Кто таков?

– Говорит, следователь.

– Чего хотел?

– Степана Сергеевича с Тишенькой нашли. – Марфа Прокофьевна вскрыла пикового туза. – Неживые, оба, – устало произнесла Анна Александровна.

Марфа Прокофьевна передвинула червовую семерку, возложив ее на восьмерку пик.

– Марфа Прокофьевна, вы слышите? – в голосе Анны Александровны сквозило что-то похожее на мольбу.

– Да слышу, слышу.

– Он спрашивал насчет той ссоры.

– И что? Чего сказала?

– Да как было, так и сказала.

– Ну вот и упокоился наш Степанушка. Чему быть, того не миновать. Господа, видать, прогневил. Наказал, должно, за уродство-то.

– Да разве ж такое наказуется. Его-то греха в том не было.

– Не он один, не ему одному и кара.

Марфа Прокофьевна, отложив карты, взглянула опять себе на пальцы. Надо же, ни одного уж, чтоб без бородавки; даже суставы вон как-то искривились. Последнее время перстами омахиваться и то затруднительно. Она снова взялась за карты.

– Он сказал, они еще раз придут. Из полиции-то. Показания с нас всех снимать будут, – поежилась Анна Александровна.

Марфа Прокофьевна наконец подняла глаза, глубоко запрятанные в сетке морщин.

– За меня не бойся. Я от родни вашей сроду не отрекалась, не отрекусь и теперь.

– Да я и не боюсь особо.

Марфа Прокофьевна продолжала в тишине раскладывать карты.

– Раньше кто обо всем заботился? – сказала она наконец. – Я, нянька ваша. Вот и опять, надо будет, обо всем позабочусь. Богу богово.

Глава 12
СВИДЕТЕЛЬСТВО КНЯЗЯ

– Разумеется, вы этого ожидали! – горячился Никодим Фомич, суперинтендант.

– Да у меня такого оборота событий и в мыслях не было! – горячился и Порфирий Петрович.

– Порфирий Петрович. Давайте взвешенно. – Никодим Фомич растопырил по столешнице пальцы, как будто играл на рояле или, паче чаяния, боялся, что стол сам собой оторвется вдруг от пола и взлетит. Постояв так немного, он словно для верности нажал пальцами на зеленое сукно и лишь тогда сел. – Прокурор решил…

– Прокурор – спесивый чинуша и болван!

– По его мнению, дело решенное. Карлик погиб от руки того дворника. Дворник совершил самоубийство. Ваши же следственные действия выявили несколько, скажем так, неожиданных свидетельств, вызвавших в управлении большие споры. Поручик Салытов взял недавно показания у всех жильцов того дома. И кстати, некоторые из них утверждают, что дворник во всеуслышание – можно сказать, громогласно – грозился того карлика убить.

– Однако медицинское освидетельствование…

– По мнению прокурора, оно не вполне достоверно. «Подозрительное» – так он, кажется, выразился.

– Доктор Первоедов в заключении указал: налицо самый что ни на есть наглядный случай отравления синильной кислотой.

– Прямо так и указал?

– Прямо так, – запальчиво подтвердил Порфирий Петрович.

– Прокурор, между нами, о вашем докторе не самого высокого мнения…

– Какое это имеет отношение к делу!

– Другой врач, назначенный уже прокурором, заключил, что следы синильной кислоты возникли из-за загрязнения в химической лаборатории. И что Первоедов ваш вообще занимается не тем, да и переработал, возясь с больными, порядком. Так что начальство наше вряд ли станет впредь допускать его к нашим делам. Прокурор вообще высказался в том духе, что надо бы его, дескать, наказать за некомпетентность, из-за того самого загрязнения. Факты, в его понимании, просто не вяжутся с каким-то там отравлением.

– Вздор, вздор, вздор! – сорвался Порфирий Петрович. – Глупость какая!

– Будет вам, Порфирий Петрович, полноте. В конце концов, это на вас даже не похоже.

– Никодим Фомич, но вы же сами прекрасно видите всю нелогичность таких, с позволения сказать, заявлений!

– Порфирий дорогой вы наш Петрович. Не забывайте, где мы: в России. А потому не логикой руководствуемся, но распоряжениями начальства. Вы же это не меньше моего знаете. И этот ваш Первоедов, можно сказать, еше легко отделался. Прокурор поначалу даже склонялся было, что он намеренно подделал результаты, в интересах своего служебного роста. Это уж я его разубедил.

Порфирий Петрович, рухнув в кресло, некоторое время удрученно молчал.

– Ну и что теперь делать? – проговорил он наконец.

– Что делать? Да плюнуть и растереть. Забыть все к чертям собачьим.

– А мертвые как же? Убиенные?

Горянщиков с бедолагой-дворником словно преобразовались у него в воображении в каменные изваяния, подпирающие теперь каменные своды. Только, в отличие от петербургских атлантов и кариатид, бремя это они удерживали с мучением, присущим живым.

– Мертвые, они и есть мертвые. И, по мнению прокурора, нечего им путать нам карты. Ишь чего удумали!

– Тогда почему он мне сам, в глаза это все не высказал? В конце концов, я же ему подотчетен, не вам.

– Хотите знать, что я на этот счет думаю? Он вас попросту боится. Вы же умнее его, и это налицо. За ним-то, помимо протекции да чина, особо ничего и нет. А у вас напротив. Проницательность есть, ум и сострадание.

Комплименты Никодима Фомича подействовали лишь удручающе.

– Вы мне о сострадании? Вот уж чего за собой не замечал. Хоть того же Первоедова спросите.

– А иначе зачем так биться, дознавая, кто убил тех двоих?

– Да нет, я об этом не из сострадания пекусь. К мертвым у меня участия нет. Им теперь все равно. Зачем им оно, мое сострадание.

– Я знаю, что вами движет, Порфирий Петрович. И от чего в вас сострадание.

– Что ж, в таком случае вам известно больше моего.

– Участь злоумышленников. Безнаказанность их преступных деяний.

Порфирий Петрович, сжав кулаки, костяшками пальцев подпер себе подбородок. Поза получилась почти молитвенная.

– Вы подразумеваете того мальчугана, – сказал он, глядя перед собой.

– Нет, не только его. А всех. Души людские, вот ради чего вы действуете.

– Эк куда хватили, Никодим Фомич. Да что мне дела до всех их душ? Мне б хоть свою уберечь. Это раньше я подобную околесицу нес. Но это была так, хитрость, чтобы вывести людей на откровенность. Не более чем профессиональная уловка. Тогда все на поверхность и выходит.

– Вот и я о том.

– Но не из сострадания! По мне, пусть они катятся ко всем чертям. Никакого сострадания у меня не может быть к хладнокровному убийце.

– А вот и есть, Порфирий Петрович. И вы все это на деле подтверждаете. Что и отличает вас от нашего многоуважаемого прокурора.

Порфирия Петровича сковало странное напряжение. Состояние его колебалось между уязвленностью и гневом.

– Заблуждаетесь, Никодим Фомич. Глубоко заблуждаетесь. Я единственно о славе, так сказать, радею. И амбиций у меня не меньше, чем у прокурора.

Смотреть на сослуживца он по-прежнему избегал, словно боясь увидеть в его глазах подтверждение своим словам.

* * *

Письмоводитель Заметов поджидал возле дверей в кабинет. Порфирию Петровичу сейчас страх как не хотелось сносить затаенную строптивость этого щелкопера. Тем не менее на этот раз в его поведении сквозило нечто заискивающее, не сказать подобострастное.

– Порфирий Петрович, – голос у Заметова был сама угодливость, – не смею ль я вас, ваше превосходительство, на минуту отвлечь, буквально самую малость?

Следователь, чуть нахмурясь, увидел на одном из стульев – где имеют обыкновение дожидаться очереди просители и жалобщики – изящной наружности молодого человека. Живые глаза посетителя тотчас обратились на Порфирия Петровича с мольбой и отчаянием. Вид у незнакомца был щеголеватый: галстук с крупным узлом, пальто с воротником из чернобурки, накинутое поверх костюма горчичного цвета с изумрудной жилеткой. Руки юноши нервно мяли бобровую шапку с уложенными в нее лайковыми перчатками. Волосы, похоже, с недавней завивкой; гладко выбрит – если он с такой нежной кожей вообще бреется. В самой его осанке и театральности молящего взгляда угадывалось нечто, так или иначе связанное с заискивающим тоном Заметова.

– Что тут у вас, Александр Григорьевич?

– Тут один мой друг… – молодой человек при этих словах искательно улыбнулся, – просит аудиенции в следственном управлении, по одному деликатному делу. Вопрос, я бы сказал, ну просто архиделикатный. Так вот я, Порфирий Петрович, естественным образом подумал-с, что лучше вас у нас в департаменте…

– Помилуйте, Александр Григорьевич, вы меня такой лестью просто в краску вгоняете.

Заметив, как столоначальник, открывая перед ним двери в кабинет, щелкнул каблуками, Порфирий Петрович не мог сдержать улыбки.

– Так что же мне сообщить посетителю? – заглянул в двери Заметов.

Порфирий Петрович из-за своего казенного стола бесстрастно взглянул на чиновника.

– Так вы говорите, дело деликатное? – переспросил он. – А есть ли в нем вообще, так сказать, состав преступления? Если нет, так это не ко мне. А в таком случае я вашему другу, боюсь, не помощник.

У Заметова вытянулось лицо.

– Здесь дело, в некотором роде, неоднозначное. – В своей озабоченности Заметов не заметил слегка насмешливого тона следователя. – Поскольку я сам не из следственного, мне об этих вопросах судить затруднительно.

– Да будет вам, Александр Григорьевич! Я вас сегодня, право, не узнаю.

Мимика письмоводителя сменилась с заискивающей на раздраженную. Он наконец понял, что над ним подтрунивают.

– Так что, видно, вам решать, не мне, уголовное это дело или нет.

– Вот, наконец-то!

– Так вы его примете или нет?

– Принять его – моя обязанность. Просите, Александр Григорьевич.

Молодой человек заглянул осторожно, с видом самым что ни на есть просительным. Заметову даже пришлось слегка его подтолкнуть, чтобы тот прошел к столу.

– Вы можете идти, – обратился Порфирий Петрович к выжидательно застывшему Заметову, не замедлившему, разумеется, выразить свое неудовольствие строптивым взглядом. Он вышел, закрыв дверь громче обычного.

– Ну-с, прошу. – Порфирий Петрович указал вошедшему на стул.

Молодой человек занял место осторожно, если не сказать опасливо, словно боялся, что у стула подпилены ножки. Внятного представления об этом человеке у следователя никак не складывалось.

– Итак, вы у нас…

Вопрос визитера как будто удивил, во всяком случае, озадачил – настолько, что он помедлил с ответом, не то из робости, не то из осмотрительности.

– Быков, Макар Алексеевич, – представился он наконец голосом высоким и слегка сдавленным. После чего, не заметив на лице у следователя никакой реакции на свои слова, полушепотом добавил: – Князь.

– Неужто и впрямь князь? – переспросил Порфирий Петрович; вышло слегка насмешливо.

– Вы, видимо, обо мне наслышаны?

– Да нет, – тоже помедлив, отвечал следователь.

– А ведь я пьесы пишу.

– Вы, стало быть, драматург?

– Причем вполне известный, в определенных кругах. Может, вам про них доносили, так сказать… по вашей служебной линии?

– Спешу разочаровать. Ни о вас, ни о ваших пьесах я не слышал. – Порфирий Петрович попытался улыбнуться ободряюще.

Вид у молодого человека сделался совсем уж нерешительный.

– Крамолы в них, понятно, нет, как я сам считаю. Произведения все глубоко патриотичные.

– Вот и похвально, – одобрил Порфирий Петрович.

– Только вот если их ставить, то есть опасность, что они могут быть неверно истолкованы. В смысле превратно поняты. Хотя смысл пьес досконально ясен.

– Да уж надеюсь.

– Вот Александр Григорьевич и убедил меня, что вы сможете мне помочь.

– С пьесами, извините, вам не ко мне. Я все же следователь, а не импресарио.

– А я к вам вовсе не из-за пьес пришел.

– Ах вот как. А то уж я было подумал…

Князя вдруг обуяла доподлинная буря эмоций. Притиснув руки к груди, он выпалил:

– Ратазяев пропал!

– Ратазяев?

– Да, он! – истово кивнув, князь смахнул навернувшиеся слезы.

– И кто же это?

– Это… – князь Быков даже зажмурил глаза от чувства, – очень, очень близкий мой друг.

Он открыл глаза, словно проверяя, как следователь усвоил его слова. Взгляд у него был теперь не робким и уклончивым, а полным неподдельного горя. В общем-то, проситель оказался вполне честным и не таким уж пугливым человеком.

– Понятно, – сказал Порфирий Петрович, действительно поняв, что к словам князя Быкова надо отнестись вполне серьезно. Только почему Заметов навязал этого человка именно ему? Вопрос поистине любопытный; а впрочем, сейчас не до этого. – Прошу вас, расскажите, как так вышло, что ваш Ратазяев исчез, – попросил он, закуривая.

– Я никак, никак не могу себе этого простить! Это все моя вина. Понимаете ли, у нас с ним случился разлад.

– И как именно?

Князь Быков поморщился, будто от боли.

– Видите ли, Ратазяев вдруг разжился деньгами. Я отнесся к этому с подозрением, поставил ему на вид. Даже упрекнул его. Он же мне сказал, что у него появился ангажемент, сценический. Он по профессии актер, хотя на подмостки не выходил вот уж бог весть сколько лет. Я ему так и сказал: дескать, что-то верится с трудом. И во многом его тогда обвинил. Вот смотрите. Играть он должен был в Тосно, и собирался туда якобы на неделю. На неделю, не больше. Но я вас спрашиваю, какой может быть в Тосно театр? А? И что это за сезон такой, что длится всего лишь неделю? Не-де-лю! Что можно поставить за неделю? Или он что, думает играть вовсе без репетиций? Ах да, то есть нет, не неделю, а две. Небольшой такой ангажемент, приватный. Единственный спектакль. Мол, и репетиции как раз для него предусмотрены. Дескать, все это в честь князя Строганова-Голицына, у них же имение как раз под Тосно. Якобы по случаю юбилея князя. Особое такое представление, от друзей. Что ж, ладно. А что за пьеса? Он мне, дескать, «Пир во время чумы». Вот уж действительно, самая что ни на есть пьеса для юбилея, а? Он тогда: «Ой, то есть не „Пир во время чумы“, а „Снегурочка“». Восхитительно! С Пушкина сразу на Островского! Он: «Ой, да нет, то есть не „Снегурочка“, а „Борис Годунов“». Прямо-таки весь «Годунов»? Вы что, всю постановку думаете подготовить за пару недель? Он мне: «Да нет же, нет. Так, отдельные сцены да арии». Сцены, видите ли! И какую ж ты роль думаешь там играть? «Главную». Нет, вы представляете: глав-ну-ю! Да тебя там, говорю, весь зал освищет, Борис ты Годунов. Ври, мол, да не завирайся. Все у тебя шито белыми нитками. Ох, он тогда взвился! Схватился чемодан укладывать: все, мол, уезжаю в Тосно, и точка. А меня с собой брать наотрез отказался. Даже чемодан не дал к экипажу поднести. «Не смей, – говорит, – даже приближаться». Ну да ладно, не смей так не смей. Я и не навязываюсь: ты человек вольный, поступай как знаешь. Хочешь в Тосно – поезжай в Тосно, я на дороге стоять не буду. Но лгать, мне! Этого я не потерплю! А что это, как не ложь?

Он того не знал, что я в кадетском корпусе состоял вместе с кузеном князя Строганова-Голицына. И что мы с ним иной раз в Английском клубе видимся. Вот я кузена там и спросил насчет всех этих чудесных приготовлений к юбилею, да еще с театром. А он мне: «Какой еще юбилей? Какой театр? У князя день рожденья летом, в августе». Говорю: «Может, ты ошибаешься?» – «Да нет же», – отвечает. И рассказывает, как в прошлом году самолично был зван к князю на день рожденья, и не было там никакого театра, а был фуршет и живые картины в саду. Кузен даже сам в том действе участвовал: сцены из Троянской войны; он, кажется, Патрокла изображал. Думаю, раз так, то ничего я Ратазяеву говорить не стану: сил моих нет. Не могу больше выносить такой лжи. Тем более от человека, которого я так… – князь Быков замялся, но быстро нашелся, – которым я так восхищаюсь. Тем более я его этим лишь сильнее уязвлю. – Князь посмотрел страдальчески. – А между тем лучше б мне было поступить именно так. Возможно, выложи я ему все начистоту, я бы его сейчас не потерял. А теперь это лишь так, отговорки. Однако это не все. Я за ним решил проследить. Прямо так, изменил внешность и проследовал за ним до Николаевского вокзала, откуда поезд отходит на Тосно.

– Изменили внешность? Как это?

– Да разве это важно?

– Важнее, чем вы думаете. Если б он вас увидел и узнал, это могло бы повлиять на ход дела.

– Но он меня не узнал.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Я переоделся в женщину. – Вот как.

– Поэтому он меня не узнал, даже когда взглянул в упор.

– Итак, вы проследовали за ним на Николаевский вокзал.

– Да, и стоял как раз за спиной, когда он брал билет до Тосно. Он именно так в кассе и сказал. Я даже сам билет видел.

– Вы были так близко, и он все равно вас не распознал?

– Нет же, уверяю вас! Так вот, я сам тоже взял билет до Тосно и сел в поезд. Разумеется, не в одно с ним купе, но он все равно был так или иначе на виду. Я его на том поезде видел своими глазами.

– Ну, и что произошло?

– В Тосно я сошел на станции одним из первых. И наблюдал за всеми выходящими пассажирами.

– И?

– Ратазяев из поезда не появился.

– Возможно, он решил продолжить поездку?

– Мне вот что бросилось в глаза…

– Я весь внимание.

– Я увидел человека, мужчину, ехавшего с Ратазяевым в одном купе. Он сошел в Тосно на перрон с чемоданом Ратазяева.

– Но это был не Ратазяев.

– Именно.

– Так. А вы уверены?

– Тогда, в тот момент, уверенности особой не было. Так сказать, глазам своим не верил. А теперь уверен, точно.

– Почему же сейчас вы уверены?

– Потому что Ратазяев не вернулся. Из той поездки. Уж где б его ни носило, но возвратиться-то он был должен! Он мне клятвенно это обещал, а прошло уже без малого три дня. Тем не менее ни его самого, ни хоть какой-то весточки за все это время. Это на него не похоже. Размолвки у нас случались, не отрицаю, но так он меня никогда не наказывал. И слезы у нас бывали, и упреки. Но все кончалось полюбовно. Я прощал его, а он меня.

– Вы мне можете описать этот чемодан? – спросил Порфирий Петрович, подождав, пока князь совладает с собой.

– Чемодан? Коричневый. – Князь промокнул щеки большущим носовым платком. – Кожаный коричневый чемодан.

– Но откуда вы уверены, что это был именно чемодан Ратазяева? Мало ли у кого из пассажиров коричневые чемоданы.

– Тот был именно той формы и размера, к тому ж на нем еще и царапина приметная есть.

Князь Быков машинально проводил взглядом руку следователя, сующую папиросу в хрустальную пепельницу.

– Все равно, этого не вполне достаточно, – сказал Порфирий Петрович. На князя больно было смотреть. – Тем не менее, если вы немного потерпите, я вам кое на что предложу взглянуть.

* * *

Чемодан отыскался не сразу. Не было даже уверенности, что он вообще в участке. Поручик Салытов поначалу было воспротивился:

– Вы же в курсе, что расследование на сегодняшний день официально прекращено?

– Я-то в курсе, Илья Петрович. Только был бы очень признателен, если б вы все же выполнили эту мою просьбу. Этот господин – между прочим, князь, не кто-нибудь – заявил о пропаже человека. Причем в свидетельстве фигурирует некий чемодан, как часть багажа. Так что для большей точности показаний мне необходимо сверить его с тем, что вы нашли в Петровском парке. Только и всего.

Салытов помедлил, всем своим видом выказывая вопросительность, не сказать подозрительность. Пускаться на поиски ему явно не хотелось. Однако в конце концов чемодан все же нашелся. Из хранилища его успели убрать, но в участке он тем не менее остался. Кто-то из чинов приспособил его у себя под столом для папок со старыми делами. Папки пришлось выложить.

Едва завидев чемодан, князь нервно кивнул.

– Он самый, ратазяевский. Вон и та царапина на крышке.

Глава 13
СТРАННЫЙ ДОКУМЕНТ

Здание Департамента полиции Санкт-Петербурга впечатляло не только своим видом, но и ухоженностью. Контраст с участком на Сенной был налицо. Даже сами мундиры полицейских – пусть таких же по чину, как и на Сенной, – смотрелись как-то более ладно, парадно. Идешь все равно что в гости к богатым родственникам, где надо блюсти себя с удвоенной тщательностью.

Департамент располагался на Гороховой, 2, рядом с Адмиралтейством. Здесь на третьем этаже и находился кабинет прокурора Липутина. Порфирий Петрович не спеша поднялся по мраморной лестнице, слыша эхо собственных шагов.

В приемной, как он и ожидал, пришлось промаяться довольно долго, прежде чем его наконец впустили в кабинет – куда просторнее, наряднее и светлее, чем его собственный. Прокурор сидел за добротным, орехового дерева столом, углубившись в изучение какого-то дела. Подняв наконец глаза, он кольнул вошедшего строгим взглядом.

– А, Порфирий Петрович, – сухо сказал он.

– Ваше превосходительство.

– Какими судьбами-с?

– Хочу испросить вашего разрешения на возобновление следствия по убийству мещанина Горянщикова.

– Горянщикова, Горянщикова… Это тот карлик, что ли?

– Так точно. Появилось новое свидетельство.

– Вы что, все еще ищете Новые свидетельства?

– Я сам его не искал. Оно само объявилось.

– Ну, и Что это за свидетельство?

– Показания некоей особы княжеского рода. А, как известно, достоверность показаний свидетеля закон требует уравнивать с его чином. Так что свидетельство княжеской особы со счетов сбрасывать никак нельзя.

– Князь? А что за князь?

– Князь Быков.

– Так что у него, говорите, за свидетельство-с?

– Он опознал чемодан, в котором был найден труп Горянщикова. Тот чемодан, как выяснилось, принадлежал компаньону князя, некоему Ратазяеву. Так вот, Ратазяев объявлен в розыск как пропавший.

Лицо Липутину скривило как от уксуса.

– Каким таким образом тот чемодан попал ему на глаза?

– Я ему его показал.

– Вы! Да как вы смели!

– На чемодане были характерные отметины, что само по себе помогло установить его принадлежность Ратазяеву. Мне подумалось: если князь Быков признает тот чемодан из Петровского парка, это поможет ему описать и багаж исчезнувшего друга.

– Опять вы за свои игры, Порфирий Петрович!

– Я лишь хотел установить связь между этими двумя…

– Кто этот Ратазяев?

– Актер.

– Ах акте-op, – протянул прокурор иронично.

– Очень близкий друг князя Быкова, который, между прочим, вхож в высший свет. И надо сказать, тепло отзывается о Строгановых-Голицыных.

– Карлик был убит дворником. Дворник убил сам себя, – забубнил прокурор, словно пересказывая Ветхий Завет.

– Что ж, может, оно и так. Но остается вопрос: как тело Горянщикова в итоге очутилось в чемодане Ратазяева? И где, в конце концов, сам Ратазяев?

– Да откуда он знает, что этот чемодан – тот самый? Подумаешь, кожаный коричневый. Да таких по одному Петербургу, должно, тьма тьмущая. Нет, это не факты. Занимайтесь исчезновением Ратазяева, но и только. И чтоб никакой мне связи между этими двумя делами! – Видя искреннюю разочарованность на лице подчиненного, прокурор с натянутой улыбкой добавил: – Да я ж о вашем только благе и радею, Порфирий Петрович! Не ровен час, сядете еще с этим делом в лужу перед начальством. Да ну его! К тому же вам ли, с вашим либерализмом, плясать под дудку какого-то там аристократишки.

* * *

В тот вечер Порфирий Петрович ужинал у себя в кабинете: стерляжья уха и расстегаи из ресторана на углу Садовой и Вознесенского. Вернее, не ел, а так, ковырнул да бросил. Ужин как был подан, так почти в том же виде и унесен Захаром, пожилым лакеем, состоящим здесь в услужении.

– Надо ж, и не притронулся, – покачал головой Захар, исчезая с подносом в людскую. – Ну да ладно, их дело. А я свое справил, – и в два счета разделался с почти нетронутой трапезой.

За вином Порфирий Петрович не посылал. В конце концов, сейчас был пост: канун Рождества. Вместо этого он ограничился крепким кофе. И когда Захар, убирая поднос, посягнул было и на кофейник, он остановил его предостерегающим жестом. Вот так только за весь вечер и пообщался с верным слугой.

Перед Порфирием Петровичем лежали выкупленные в ломбарде книги. Среди них и та французская, над которой корпел Горянщиков; перевод тоже был здесь. Порфирий Петрович намеревался продолжить знакомство с текстом, а заодно и с тем, насколько перевод соответствует оригиналу, но на него вдруг нашла какая-то дремотная вялость. Хотя оно и понятно: его же отстранили от дела, как тут не впасть в немоту. Оживил его, в конце концов, крепкий кофе. В животе заурчало (зря, пожалуй, отказался от ужина). Порфирий Петрович закурил: так оно сподручней думается. Но и при этом не удавалось собраться с мыслями настолько, чтобы суметь тщательно сличить исходный текст с рукописным русским переводом.

Он нехотя переключился на философские опусы: русские издания «Силы и материи», «Суеверия и науки», «Круговорота жизни» и «Диалектики природы». Правда, усердия хватило разве что на титульные листы. Но и этого, кстати, оказалось достаточно, чтобы уяснить: все книги опубликованы одним и тем же петербургским издательством – «Афина», Невский проспект, 22.

Досадуя на себя за то, что никак не может сосредоточиться, Порфирий Петрович остановил наконец взгляд на лежащем рядом альманахе пикантного свойства. Именно эта самая пикантность, замешанная на непотребстве, мешала ему раскрыть эту книжицу с самого начала. Хотя, пожалуй, надо было это сделать, едва лишь выкупив ее у процентщика. (Можно только догадываться, как ходил вокруг нее кругами, изнывая от скоромного любопытства, Захар.)

Хотя, надо полагать, эту самую «Тысячу и одну девичью головку» Порфирий Петрович все равно бы открыл, неважно, в связи или вне связи со следствием. А уж после нынешней аудиенции с прокурором и подавно. Он теперь был как тот околоточный, что приспособил под свои нужды чемодан Ратазяева. Уликами эти книги более не считаются, ведь хозяин их мертв. Так что, получается, он тоже волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Просто как частное лицо.

Адреса на титульном листе не значилось, только символ «Приапа» да еще имя (а скорее псевдоним) переводчика. Надпись гласила: «Переведено с французского „Алкивиадом“».

Страницы книжки были не разрезаны. Подносить к ним нож почему-то не хотелось, словно это могло как-то осквернить лезвие. Судя по количеству девиц (1001) и страниц (около 200), усекновений голов на лист должно было приходиться примерно по полдесятка. Получается, на само повествование, а уж тем более на развитие сюжета места отводилось не густо. Но, взглянув лишь мельком, Порфирий Петрович с удивлением обнаружил, что автор, вопреки ожиданиям, позаботился и о связности сюжета, и об увлекательности. Причем первая девица, прежде чем расстаться с головой, продержалась аж несколько страниц, на которых она сноровисто входила во вкус любовных утех, прежде чем лишиться девственности, а с нею и головы. Первую треть книги соития шли хотя и по нарастающей, но все еще вдвоем. Однако к середине повествования любвеобильный злодей, поднаторев, стал уже затаскивать на всевозможные ложа по нескольку красавиц одновременно. Ну и наконец, венчалась книга оргией страниц на пятнадцать – в закрытом пансионате, где головы (общим числом 321) в некую вальпургиеву ночь посыпались градом, чуть ли не наперегонки. Последняя голова принадлежала настоятельнице – шестидесятилетней старой деве, разрыдавшейся при открытии, какой услады она себя лишала на протяжении долгих лет.

Поглощенный сей трогательной развязкой, Порфирий Петрович дошел наконец до последней пары неразрезанных страниц, оказавшейся неожиданно выпуклой на ощупь. Выяснилось, что между ними всунут сложенный вдвое бумажный листок, который он невзначай чуть было не распорол, торопясь закончить скабрезное, но презабавное чтиво. Осторожно вынув двумя пальцами листок, он развернул его и прочел (буквально) следующее:

Сей документ является достоверным и обязательным к исполнению Договором, в коий не по принуждению и по своей воле вступают нижеуказанные стороны, в чем и подписуются:

Павел Павлович Виргинский (подпись) Степан Сергеевич Горянщиков (подпись)

В двадцатый день одиннадцатого месяца года 1866-го сторона первая – сиречь Павел Павлович Виргинский – вверяет душу свою стороне второй – сиречь Степану Сергеевичу Горянщикову – безоговорочно и навсегда, за исключением разве что кончины Степана Сергеевича Горянщикова, в коем случае вышеозначенная собственность переходит к наследникам Горянщикова; либо, в случае если наследников у оного не окажется, собственность на душу Павла Павловича Виргинского возвращается обратно к вышеозначенному Павлу Павловичу – но лишь в случае, если Степан Сергеевич Горянщиков не распорядится оной собственностью своею – как-то, живой и вечной душою Павла Павловича Виргинского, – иначе: путем завещания, передачи либо иным каким скрепленным свидетельскими подписями документом.

Подписано в присутствии свидетелей:

Константина Кирилловича Говорова (подпись) Алексея Спиридоновича Ратазяева (подпись)

* * *

– О-о, да вы, я вижу, опять к нам пожаловали! – Порфирий Петрович кивнул, избегая глядеть мадам Келлер в глаза. Для того чтобы почувствовать ее сарказм, это было совершенно излишне. – А вы, я вижу, быстро схватываете! Вон и шубу свою драгоценную изволили без уговоров снять. Надеюсь, теперь и от шампанского не откажетесь?

Порфирий Петрович лишь молча кивнул.

– Ну уж на этот-то раз, уповаю, вы к нам не как официальное лицо? – все задирала гостя мадам Келлер, наполняя искристым напитком бокал.

– Скажите, Лиля сюда после моего прошлого визита не наведывалась?

– Да вот все не дождемся. Забыла, видно, нас Лилечка-то. Ну ничего, мой господин, мы вам другую девушку подыщем. Не желаете снова Раю? Нет? Она вам разве не по вкусу пришлась?

– А помоложе кого-нибудь у вас нет?

Мадам Келлер игриво хохотнула: дескать, ох уж я вас, развратных шалунишек, насквозь вижу.

– Если вы насчет девственниц, так у нас их нет. Увы, не держим!

– Лиля из девушек была самой юной, по возрасту?

– Всё Лиля да Лиля, уж будто на ней свет клином сошелся. Она, знаете, тоже далеко не девственница. Как там у вас, русских? Лучше синица в руках, чем куропатка на ветке? Да?

– Не совсем. Тем не менее, если б мне захотелось… ну, скажем, совсем юную девушку – именно девственницу, – есть у вас кто-нибудь, кто осуществил бы такое мое пожелание?

– Это как? Схватить с улицы привести, что ли?

– У вас это так делается?

– Есть у вас еще одна поговорка: любопытной Варваре нос – что?

– Оторвали.

– Вот то-то. Не знаю, как вам, а мне бы его действительно того.

– Вам не известен такой Константин Кириллович Говоров?

– Нам в нашем деле ой сколько имен слышать доводится.

– А некто Ратазяев?

– Вот уж этот-то точно нет. – Мадам Келлер качнула головой. – Такую фамилию запомнить несложно.

– И еще: вам не знакома проститутка – пожилая, из бывших – Зоя Николаевна? Она еще приглядывает за Лилиной дочуркой?

– Дочуркой? Да господь с вами, mein Herr. Малютке и пяти нет!

– Я, безусловно, плачу.

Глаза мадам Келлер вдумчиво сузились – видимо, ее впечатляла хладнокровная настойчивость клиента.

– Раньше, быть может, оно бы и возможно. Но теперь, когда у Лилечки богатый покровитель… думаю, вряд ли. Деньги в таком случае ничего не решают. Стену, знаете, лбом не прошибешь.