Текст книги "Благородный топор. Петербургская мистерия"

Автор книги: Р. Н. Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 25
ДИКИЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ

Весело манили яркие вывески винных, конфетных и деликатесных лавок, расположенных вдоль Невского. Непроизвольный восторг охватывал при виде всех этих фруктов, окороков и пирожных, картинно выставленных в витринах. Зайти б сейчас в какую-нибудь кондитерскую и сидеть там день деньской.

Но нет. Путь сейчас лежал к трехэтажному зданию, что на углу Невского и Большой Конюшенной, через дорогу от лютеранской церкви.

От услуг говорливого швейцара Порфирий Петрович на этот раз отказался и в издательство «Афина» поднялся сам.

Стукнув разок в дверь, он, не дожидаясь ответа, вошел, знаком указав Салытову дожидаться снаружи. Серебристо сверкнул из-за стола очками Осип Максимович Симонов – одет, как всегда, безупречно; борода ухожена, шевелюра пышная, напоминает чем-то античный шлем. В общем, презентабельный мужчина.

– Позвольте присесть? – учтиво, с поклоном спросил Порфирий Петрович.

Осип Максимович несколько натянуто кивнул. Сев напротив, Порфирий Петрович с задумчивой пристальностью посмотрел на хозяина кабинета.

– Н-да… Хотелось бы узнать вас поближе, Осип Максимович. У нас с вами, я чувствую, много общего.

– Разве?

– Безусловно. Я ведь, честно сказать, тоже в семинарии обучался.

– Вот как? Я и не знал.

– А разве не видно?

– Да я как-то не обращал внимания.

– Не забуду своих наставников-монахов, обучавших меня.

– Да, такое не забывается.

– Иногда вот думаю, а помнят ли они меня. Осип Максимович невнятно пожал плечами.

– Иногда так хочется, чтобы помнили, – продолжал Порфирий Петрович.

– Вы, должно быть, были запоминающимся учеником.

– Может, оно и так, да сколько лет уж прошло. Я с той поры вырос, так сказать возмужал. А потому признают ли они во мне теперешнем тогдашнего ребенка?

– Почему бы и нет. Хотя кто знает. Знаете ли, Порфирий Петрович, я сейчас крайне…

– Никогда не забуду, чему они меня учили.

– Что ж, значит, учение не прошло даром.

– Да я больше о нравственном.

– И я о том же. – Судя по натянутой улыбке, беседа Осипа Максимовича начинала тяготить.

– Вы вот в душу верите, Осип Максимович?

– Вы же знаете, что я верующий.

– Да? Тогда мне за вас боязно.

– Напрасно.

– А вот мой друг Павел Павлович Виргинский, например, утверждает, что ни в какую душу не верит.

– Весьма странно, что вы эдакого человека другом называете.

– Вот как? Отчего же?

– О-о. – Осип Максимович откинулся в кресле. – Мне о господине Виргинском много что известно. Например, о его пристрастии к опию. И привычке красть у людей вещи, отдавая их затем в заклад. И о насквозь богохульном контракте, что он на пьяную голову подписал с Горянщиковым.

– В самом деле?

– В самом деле. Мне Горянщиков его показывал.

– Интереснейший документ, не правда ли?

– Такой человек на что угодно способен.

– Это почему же?

– Да потому, что у него действительно нет души. Он заложил ее другому. Впрочем, такому же безбожнику.

– Но если вы не верите в существование души – как, скажем, Виргинский, – то логически получается, что вы не верите и в силу контракта, – рассудил Порфирий Петрович. – И бумага эта совершенно не имеет смысла. Смысл она имеет лишь для того, кто верует. В душу, я имею в виду.

– Думаю, вы правы.

– Как, кстати, поживает Анна Александровна? – неожиданно спросил Порфирий Петрович.

– Очень даже неплохо. – Осип Максимович снял очки и даже улыбнулся. – Мы же, знаете, думаем с ней пожениться. Вот уж и помолвка объявлена, как раз на Новый год.

– Ах вот оно что. – Следователь вздохнул. – Что ж. Теперь я вижу, что за всем этим стоите именно вы. Вы все и совершили. Убрали всех поочередно. Вначале Горянщикова. За ним Тихона, потом Говорова. А там и Лилю с Зоей Николаевной. Даже Вероньку не пощадили. Всех на тот свет отправили, душевнейший Осип Максимович. Я лишь раздумывал о мотиве убийства, ан вы мне его сами и изложили.

Осип Максимович сидел с совершенно непроницаемым видом, даже удивления на лице не изобразив.

– Вздор, – фыркнул он, водружая очки на переносицу. – А впрочем, скажите, как у вас сложилась эта нелепая версия? Любопытно.

– Извольте. Начнем с Тихона.

– Почему именно с него?

– Потому что он и положил начало моим подозрениям. Ведь он не сам повесился. Кто-то ему в этом поспособствовал. Воротник его шинели был пропитан машинным маслом. Откуда, казалось бы? Это я понял, когда наведался сюда в первый раз. Тут у вас в первом этаже, оказывается, лавка механических изделий. Так и есть! Кто-то, должно быть, вздернул его, тяжеленного, с помощью тали. Проще говоря, блока со шкивом. А потому веревку с петлей вы вначале обмотали вокруг сука, а через ту петлю продели еще одну веревку, один конец которой прикреплен был к тали, принайтовленной для верности к соседней березе. Другим концом вы обвязали Тихона вокруг пояса. Он, кстати, на тот момент все еще был жив, хотя и умирал уже от отравленной водки, которую вы ему подсунули. То, что он был еще жив, мы установили по опоясывающему его характерному рубцу. Возможно, вы тогда уже накинули Тихону на шею удавку, но еще не затянули. И когда подняли его на достаточную высоту, то обвязали ее вокруг сука. Затем обмотанный вокруг Тихона конец вы развязали, а ту веревку с петлей попросту перерубили его же топором. На коре от этого осталась зарубка, которая, надо признаться, некоторое время сбивала нас с толку. И вот наконец Тихон, даром что мертвый, висит, как положено удавленнику. Кровь у него к тому моменту уже перестала циркулировать, потому на шее не осталось кровоподтека, свойственного обычным повешенным.

– Но вы не объяснили, зачем мне вообще понадобилось, как вы выразились, вешать бедного Тихона.

– А вам, кстати, не столько его смерть была нужна, сколько смерть Горянщикова. Тихон – это так, для отвода глаз, чтоб было на кого свалить вину. Сам бы он, разумеется, на это не пошел. Вот вы и сымитировали картину самоубийства: дескать, совесть заела от убийства несчастного Степан Сергеича.

– Интересный вымысел. А я, надо сказать, люблю собирать интересные теории. Они меня занимают. Так что я вас вначале выслушаю, и лишь затем начну опровергать.

– Как вам угодно, – кивнул Порфирий Петрович. – Умертвить Горянищикова вы хотели потому, что он знал одну вашу тайну. А впрочем, почему одну – их было несколько. Первая состояла в том, что вы, Осип Максимович, как бы едины в двух лицах – и как «Афина» и как «Приап». То есть издаете разом и почтенные философские труды, и грязные порнографические историйки. Горянщиков это знал, поскольку был задействован у вас и в том и в другом лице. Об этом свидетельствует одна из цитат, которую он самопроизвольно внес в перевод философского текста: «И да разве не возлежал Алкивиад с Сократом под одним плащом, и не держал в похотливых своих объятиях сего благого мужа?» «Алкивиад», стало быть, – это псевдоним Горянщикова в переводах порнографии, а Сократ – просто одно из почтенных имен, фигурирующих в изданиях «Афины».

– Ну полно. Меня весь этот нонсенс, признаться, порядком утомил. Так что давайте взглянем на факты. Убийцей Тихона или Горяншикова, Порфирий Петрович, я не могу являться уже потому, что я на тот момент находился за полтыщи верст отсюда, в Оптиной пустыни. Если б вы как-то потрудились проверить мое алиби, то не тратили бы сейчас понапрасну время, излагая мне все эти нелепые и совершенно необоснованные доводы.

– А я, кстати, как раз потрудился. У меня всегда вызывают подозрение люди, стремящиеся обеспечить себе алиби прежде, чем их в чем-либо обвинят – как вас, в данном случае. А потому человек от следственного управления в Калуге был своевременно отряжен на аудиенцию с отцом Амвросием, царствие ему небесное. И по счастью, был им принят и все от него узнал, прежде чем тот преставился.

– Вот как? В этом не было никакой необходимости. Достаточно было просто свериться с книгой учета паломников в обители. Зачем было беспокоить святого старца.

– А мне, знаете, хотелось услышать это именно из уст отца Амвросия. В конце концов, почитаемый старец был вашим наставником по семинарии, не так ли?

– И что? – спросил Осип Максимович несколько севшим голосом.

– По счастью, посланный нами за сведениями человек отнесся к своим обязанностям самым тщательным образом. И все, что узнал от отца Амвросия, передал нам дословно.

– Что же именно?

– Что «был кто-то под таким именем».

– Ну вот, сами видите.

– А вам не кажется, что фраза эта кое на что намекает? Лично мне она намекает, что он ожидал увидеть иного Осипа Симонова, а не того, что предстал перед ним. Уж во всяком случае, старик наставник не удостоил бы такой уничижительной фразы своего бывшего воспитанника.

– Но ведь я лично отбыл в пустынь, на московском поезде. У меня и подтверждение тому есть: Вадим Васильевич меня провожал.

– Выйти из пункта А – еще не значит прибыть в пункт Б. На московский поезд вы, должно быть, действительно сели, но это лишь в начале пути. А затем сошли на ближайшей станции, в Тосно. Во время же поездки вы поменялись багажом с неким актером по фамилии Ратазяев. Который затем отправился в пустынь вместо вас и морочил там старца. Стыдно, Осип Максимович!

– Интересно, с какой стати тому актеру было все это проделывать?

– А с такой, что вы к той поре крепко взяли его за горло. Вы знали о его уранических наклонностях – проще говоря, что он гомосексуалист. А у нас содомия карается ссылкой в каторжные работы, с полным лишением гражданских прав. Разумеется, среди своих, в кулуарах, эту деликатность можно и замять. Но если дело предать огласке и довести до суда… Чем вы ему и пригрозили.

– Между прочим, где он, этот Ратазяев? Он что, подтвердил все это лично? Если так, то он бессовестный лжец.

– Честно сказать, Ратазяева мы пока не нашли.

– Вот! Вот в чем для вас разом и плюс и минус. Плюс в том, что это позволяет вам вставлять этот персонаж в любое место вашего неразгаданного ребуса. А минус – который, кстати, перевешивает этот плюс стократ – что ваши обвинения абсолютно бездоказательны.

– Позвольте мне продолжить. Сойдя в Тосно – где вас, кстати, случайно заметил, э-э… милый друг Ратазяева князь Быков, вы первым же обратным поездом возвратились в Петербург. Далее под именем Говорова вы сняли номер в гостинице «Адрианополь». Этот самый Говоров был вашим агентом, известным Горянщикову. Из гостиницы вы отправили Горянщикову с посыльным записку, завлекая его тем самым в гостиницу, якобы для встречи с Говоровым. У посыльного было и еще одно задание: передать некое любовное послание – поддельное – от одной дамы. Да чего скрывать – от Анны Александровны. В том послании Тихона той же ночью просили прийти в Петровский парк. В номере гостиницы вы разделались с Горянщиковым, удушив его подушкой. Тело запихали в ратазяевский чемодан, предусмотрительно приказав артисту, чтобы чемодан был пуст. Поскольку в своей шубе Горянщиков в чемодан не умещался, вы ее зашили в матрасе. Консьержу вы просто сказали, что господин Горянщиков будет занимать номер вместо вас, а чтобы хватились не сразу, заплатили им авансом за неделю вперед. Хотя спохватываться те сонные тетери особо и не собирались. Правда, малолетний посыльный что-то заподозрил – нуда ладно. Чемодан вы унесли в Петровский парк, на ночное рандеву с Тихоном. Тот, разумеется, ожидал увидеть Анну Александровну и, мягко говоря, удивился. И состоялся, как я представляю, примерно следующий диалог:

«А где же Анна Александровна?»

Вы ему: «Она прийти не смогла. Вместо этого прислала меня».

«Вас? В эдакое место?»

– Па-апрашу! – побагровев, рявкнул Осип Максимович.

– А что, не так разве было?

– Прекратите этот фарс!

– А вы посмотрели на Тихона – проницательно так, вы это умеете – и сказали: «Тихон. Анна Александровна очень просит тебя помочь». На что он, я представляю, не задумываясь, истово так сказал: «Да я за нее Богу душу отдам!»

Осип Максимович сердито отвернулся.

– Ну что, вырисовывается потихоньку? – поинтересовался Порфирий Петрович.

Собеседник точно таким же жестом повернулся обратно и мотнул головой.

– Ну так вот, – продолжал следователь. – И вот вы ему, сразу или чуть погодя, открываете чемодан и показываете его содержимое. То есть бездыханное тело Степан Сергеича Горянщикова. Которого Тихон, кстати сказать, ох как недолюбливал. И рассказываете ему, Тихону, какие домогательства терпела Анна Александровна от этого гнусного карлика и как похотливо он последнее время поглядывал на Софью Сергеевну – подумать, совсем еще ребенка! И наконец, раскрываете отчаянный замысел якобы Анны Александровны насчет того, чтоб избавиться от этого урода-сатаноида, прежде чем тот совершит какое-нибудь злодеяние, еще более страшное.

Тихон, охваченный ужасом, поспешно соглашается – дескать, пособлю, непременно пособлю! А вы ему: «Мы все представим как самоубийство. Помоги-ка мне обвязать вокруг этой березы веревку. Так. Я тебе на плечи встану, а ты меня подсади. Вот и славно. Ты не беспокойся, я знаю, что делаю. Теперь меня опускай. Тихон, голубчик, да ты весь дрожишь! На-ка вот, хлебни водочки. Я как раз шкалик припас». А когда он из дружеских чувств – знаете, как это у сообщников, – предлагает приложиться и вам, вы деликатно отказываетесь: «Нет, не сейчас. Одному из нас надо иметь ясную голову, следы замести». Я полагаю, что-то вроде этого? А, Осип Максимович?

– Что?! И все это из-за того, что я опубликовал какую-то пару скабрезных книжонок?

– Нет, вовсе не из-за этого. Я сейчас как раз приближаюсь к главному. Позволите продолжить?

– Вы ничего не докажете, – опечаленный будто именно этим, ответил Осип Максимович.

– Итак, вот бедняга Тихон уже и висит. Вы же, его топором, тюк Горянщикова по голове! И сунули орудие убийства дворнику за пояс. А тем временем истинному Говорову, Константин Кириллычу, вы поручили скомпрометировать Лилю. Для чего? Чтобы убрать ее подальше. Скажем, куда-нибудь в ссылку, в Сибирь. Вместе с малолетней дочкой. Вы ведь этого хотели? Но к несчастью для Лили с Веронькой, у Говорова этого не получилось.

– Вообще не возьму в толк, о чем вы. Что еще за Лиля?

– Да знаете вы. Проститутка. Она ею стала, но была таковой отнюдь не всегда. Родом она из вполне добропорядочной семьи. Впрочем, к этому мы еще вернемся. Итак, Говорова вы убили, поскольку он был вашим детищем. Не просто распространителем тех порнографических изданий. Это он нашел для вас Ратазяева. Ему вы поручили избавиться от Лили. Но, как и все слуги, он знал про своего хозяина слишком много. Во всяком случае, достаточно, чтобы вас низвергнуть. Возможно, он начал вас шантажировать. Или же просто перестал вас устраивать, так как проваливал ваши задания. Несомненно, вам было досадно брать на себя устранение Лили и ее ребенка. Но вам необходимо было уничтожить свидетельство своего более раннего преступления. Я имею в виду совращение Лили, которую вы изнасиловали. А потому вы ее убили. А с ней и ее дочь, Вероньку. Точнее, вашу общую дочь. Да-да, Осип Максимович, отец этого ребенка – именно вы. Можете отрицать, но это прослеживается даже в ваших чертах. В частности, нос – что у вас, что у девочки на кончике носа есть характерная ложбинка. Точнее, была. Это я о ребенке: у девочки от носика ничего теперь не осталось.

– Знать бы еще, о чем вы говорите.

– И все это, кстати, так или иначе фигурирует в тексте у Горянщикова. Вы являетесь основателем издательства «Афина». Скажем так, отцом Афины – или Минервы, как ее именовали римляне. Как указывает Горянщиков, ссылаясь на внебрачных детей Юпитера, отец Минервы является и отцом Фидес. Имя, которое на русский переводится как Вера.

– Ну и аргументы у вас – один фантастичней другого. А стоит один лишь убрать, как все построение рушится будто карточный домик.

– Тем не менее согласитесь, интересное совпадение: в желтом билете у Лили значится фамилия Семенова. Очень созвучно Симонову, вы не находите? В каком-то смысле она, вероятно, считала себя кем-то вроде вашей внебрачной жены, что отразилось даже на схожести фамилии. Ведь не кто иной, как вы, ее совратил, лишил чести.

– А может, это просто ее фамилия. Действительно, совпадение.

– Я научился не доверять совпадениям.

– Всё-то вы пальцем в небо тычете! Да даже если все обстоит действительно так – с чем я ни в коей мере не согласен, – вы все равно ни слова не докажете! И вообще: в чем здесь по большому счету мой мотив?

– Мотив? Поддержать свою респектабельность. Вещь тем более существенная с той поры, как вы стали вынашивать план жениться на Анне Александровне.

– Ну и выраженьица у вас. «Вынашивать план»!

– Именно план. Поскольку сама женитьба на этой женщине сопряжена у вас с тайным умыслом. Вы ведь женитесь на ней не по любви, а потому, что у нее есть нечто, чего вы втайне вожделеете.

– Денег мне от нее не надо.

– А я не о деньгах. Впрочем, об этом после. Итак, о ваших отношениях с Лилей узнаёт Горянщиков – от нее самой, поскольку является ее клиентом. Он приходит к вам, и между вами разгорается ссора. Возможно, он даже требует от вас для нее отступных – жест, свойственный свободомыслящей натуре, полной нынешних либеральных идей; в частности, о несправедливости общественных устоев, жертвой которых он, между прочим, считает и себя. Возможно, он вам тогда даже пригрозил выложить всю эту историю Анне Александровне. А именно что вы обесчестили Лилю – или, если угодно, «соблазнили». Во всяком случае, позабавились и бросили. Когда обнаружилось, что она беременна, вы заявили, что вы здесь ни при чем. После этого семья ее отвергла. Что, помолвка?! Какая помолвка может быть с беременной! К вам никаких претензий не возникло. Вам, добропорядочному жениху, была обещана девственница – и где она? Гляньте-ка на эту распутницу! Лилю же тогда слушать никто, разумеется, не стал – если у нее вообще хватило духу рассказать, как все было на самом деле. И вот теперь этот самый пигмей Горянщиков грозится раскрыть все Анне Александровне. В своем воображении вы рисуете жуткие картины последствий. Этого нельзя допустить. А вдруг этот склочник возьмет да и выложит, что вы порнограф, – даром что, согласимся, это попросту меркнет в сравнении с другими вашими неприглядными деяниями. Да прознай Анна Александровна о вас правду, разгляди в истинном свете – захотелось бы ей по-прежнему вступать с вами в брак? Сомневаюсь. А расторгни она помолвку, вы бы, Осип Максимович, думаю, безмерно огорчились.

– Боже мой! Что вы такое несете? Да, я бы безусловно огорчился. Но почему вы говорите исключительно… о низменном?

– И ведь на Анне Александровне вы женитесь не ради нее самой – ради ее дочери. Вот почему Горянщиков между строк упоминает: Отец Веры станет разрушителем Мудрости. Вера – буквальный перевод латинского Фидес. Как мы уже уяснили, речь идет о Вероньке, Лилиной дочери; вашей дочери. Что же касается Мудрости, то здесь безусловно подразумевается имя София, Софья. Горянщиков ясно дает понять, что вы представляете угрозу для юной Софьи Сергеевны. Вы любитель молоденьких девушек, не так ли, Осип Максимович? Это, кстати, заметно и по характеру фотографий, что изготавливал для вас Говоров. Он даже и Лилю по вашему указанию отснял – даже после всего того, что между вами было. Хотя к той поре она, должно быть, уже утратила в ваших глазах былое очарование. Ох и баловник же вы, Осип Максимович! Собеседник промолчал.

– Однако вы правы, – помолчав, сказал Порфирий Петрович. – Доказать я все это не могу. Это у нас так, просто беседа двух семинаристов, причем бывших. Я позволил себе несколько увлечься. Дикие, понимаете ли, предположения. Так что оставайтесь вы на свободе. Да и убийца, кстати, найден. Причем такой, с каким нет хлопот, поскольку он уже мертв. Видите, как вам опять повезло – это при условии, что все, о чем я сейчас говорил, правда. Павел Павлович Виргинский написал прощальную записку, смысл которой в том, что он фактически сознается в убийстве. А на месте последнего по счету преступления найден такой же флакончик из-под опийной настойки, что и у него в комнате. К тому же и кровь у него, по словам свидетелей, на руках была. Так что вы поступили прозорливо, сменив свой метод – я имею в виду, в последних тех убийствах. Пустили в ход топор. Орудие не благородного человека, но простолюдина, или какого-нибудь свихнувшегося студента, как вы однажды сами изволили заметить. К тому же топор в любой скобяной лавке приобрести можно. Так вот, в записке той он написал, что думает броситься под лошадь. И надо ж так случиться, что кто-то с похожими приметами погиб недавно именно таким образом! Так что дело считай что закрыто.

К тому же есть и еще один мотив – что он заложил душу Горянщикову. Сам Виргинский душу, может, и отрицает, но русскому человеку свойственны метания – мало ли что он заявил бы по прошествии времени.

– Тогда зачем же вы сюда пришли? – спросил Осип Максимович в искренней растерянности.

– Потому что сам я в мыслях не допускаю, что Виргинский мог быть убийцей. С ним это как-то не вяжется.

– Но… зачем ему сознаваться в убийстве, когда он его не совершал?

– Вот. Этот самый вопрос я себе и задаю, – отвечал Порфирий Петрович. – Может, он пытался кого-то прикрыть.

– А кого?

– Вас.

Осип Максимович посмотрел так, будто не понял, шутит собеседник или всерьез. Поняв, что всерьез, он разразился вдруг хохотом – громким, заливистым, – который, впрочем, оборвался так же внезапно, как и начался.

– Ему, прикрывать меня? Это еще зачем?

– Чтобы вас не арестовали. Чтоб вы оставались на свободе – а он мог сам выследить вас и свести с вами счеты. Виргинский был на квартире у'Лили, застав ее уже при смерти. Держал в руках ее окровавленную голову, чтобы как-то облегчить мучения. Лиля успела назвать ему убийцу. Так что, судя по всему, Виргинский с собой не покончил. Под лошадь попал не он, а кто-то другой.

– Может, Ратазяев? – все еще с усмешкой спросил Осип Максимович.

– Вряд ли, – серьезным тоном ответил следователь. – Вообще, мало ли по Петербургу нищенствующих студентов. Виргинский просто желает ввести нас в заблуждение, что его больше нет.

– И… что же вы думаете делать? – Впервые за все время в глазах у Осипа Максимовича мелькнула тревога.

– А что я могу сделать? – Порфирий Петрович пожал плечами. – Ничего не могу, даже при желании. Это все так, спекуляции. Доказать толком ничего нельзя. Вот если он вас действительно убьет, тогда другое дело. Ну ладно, я пойду.

И он поднялся с кресла.

Осипа Максимовича, судя по всему, охватил нешуточный испуг.

– Так вы что, оставляете меня… на гибель? – воскликнул он в сердитом недоумении.

И тут, к удивлению обоих, медленно открылась дверь в смежную комнату. В дверях стоял Вадим Васильевич – все так же с поджатыми губами, только с лицом бледнее обычного. Взгляд его, непривычно возбужденный, уставлен был на Осипа Максимовича. Перед собой он держал ту шкатулку, что вынес от Лямхи.

– Как? Вы разве здесь? – оторопел от неожиданности Осип Максимович.

– Ханжа! – входя в кабинет, выдохнул свистящим шепотом секретарь.

– Вадим Васильевич, прошу вас, тише.

– Вы думали, это вас спасет?

Натуральный голос Вадима Васильевича оказался на поверку вовсе не баритоном; словно надфиль по дереву, тонкий, скрипучий.

– Вы о чем? – с заискивающей улыбкой переспросил Осип Максимович, вместе с тем с опаской глянув на следователя.

– О чем? Лгать не надо, вот о чем! Поздно, я все слышал!

– Ничего вы не слышали. А теперь прошу вас, дайте сюда шкатулку. Она не ваша. Спасибо, кстати, что принесли. Давайте сюда.

– А я-то в вас верил! А вы меня предали. И выдали себя!

– Напротив, я был искренен перед собой!

Откинув крышку, Вадим Васильевич выхватил из шкатулки сложенный лист бумаги, а саму шкатулку бросил, как что-то ненужное, – она так и ударилась об пол с открытой крышкой.

– Неужто вы в самом деле считали, что это вас спасет? – взмахнул секретарь сложенным листом.

– Еще раз говорю, дайте сюда!

– Значит, в самом деле верите, да? – Вадим Васильевич желчно рассмеялся. – Только Бог – он всего лишь судия, а палачом-то у него дьявол! Эх, вы, а еще умный человек!

– Ну и ладно. Значит, с дьяволом объясняться и будем.

Осип Максимович, встав, осмотрительно приблизился к секретарю – долговязому, выше начальника больше чем на голову. Бумагу Вадим Васильевич держал в поднятой руке – ни дать ни взять журавль. Осип Максимович, как-то недостойно для своей солидности скакнув, так и не допрыгнул до документа.

– А вот я теперь… – злорадно пропел секретарь, – уж я теперь знаю, что мне делать.

Повернувшись спиной, он вдруг бросился в смежную комнату, хлопнув за собой дверью, которую не то запер, не то загородил. Во всяком случае, повернуть ручку Осипу Максимовичу не удалось.

Вскоре, однако, дверь распахнулась, и на пороге снова возник секретарь. Над головой он держал все тот же лист, только теперь его весело лизали оранжевые язычки огня.

– Вы чудовище!!! – крикнул Осип Максимович, бросаясь спасать горящий документ.

– Что, вообще, происходит? – подал наконец голос Порфирий Петрович, до этого безучастно наблюдавший за происходящим.

– Во-от она, его душа, – с упоением пропел Вадим Васильевич. – По крайней мере, как он про нее думает. Мол, сдал ее, и концы в воду. Он ее, видите ли, вверил на хранение третьему лицу – тому кощею-жиду, процентщику Лямхе. Дескать, поскольку она сейчас не при нем, то и злодеяния ее не пятнают.

Резко всосав воздух от боли – огонь достиг пальцев, – он выронил догорающий лист. Однако тут же бдительно шагнул вперед, не давая подступиться к листу Осипу Максимовичу.

– Моя душа чиста, без единого пятнышка! – беспомощно восклицал Осип Максимович, взывая к своему коллеге. – Вы видели контракт Виргинского с Горянщиковым. Мы о нем рассуждали. Вы сами соглашались – логика в нем безупречна. Если душа не находится у человека в непосредственном владении, ничто иное на нее не воздействует. Вы же сами это подтвердили! В конце концов, подписали!

– Да что я, – сник вдруг секретарь, даже став чуть ниже ростом. – Я так, забавлялся. Шутка, она и есть шутка. Нельзя ж воспринимать подобное всерьез. – Он устало рассмеялся. – О чем мы только не болтаем – обо всем! Сплошное словоблудие, весь день. И целые книги того же словоблудия публикуем – правда, хоть чужого.

– Нет, вы посмотрите на него, – с возмущенным видом обернулся Осип Максимович к следователю. – Взял и сжег официальный документ. Варварство какое! Нельзя ли этого вандала под арест?

Порфирий Петрович подошел к двери.

– Поручик Салытов! – громко позвал он. Поручик тут как тут. – Арестуйте этого человека. – И следователь кивком указал на Осипа Максимовича.

– Как! – опешил тот, впрочем тут же опомнившись. – Мы так не договаривались! Вы собирались оставить меня Виргинскому, чтобы счеты со мной свел он, а не вы. Мы договорились, я принял ваши условия. Я пошел на это. Думал, вы благородный человек. А вы – обманывать? Как это низко, бездушно!

– На вашу душу мне наплевать, – ответил Порфирий Петрович. – В отличие от души Виргинского.