Текст книги "Благородный топор. Петербургская мистерия"

Автор книги: Р. Н. Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Тогда он вас до себя и не допустит. Мирские дела его не занимают.

– Дело чрезвычайной важности. У меня указание из Петербурга, от полицейского департамента. Об уголовном расследовании. Вникаешь?

– Он о том и слушать не будет. Ему подобные вещи в тягость. Он от этого когда еще отрешился. – Брат Иннокентий глянул на Улитова искоса и как бы с лукавством. – Уж лучше со мной поделиться. Авось чего подскажу, – добавил он с вкрадчивой улыбкой.

– Я направлен именно к отцу Амвросию.

– Говорю же, он во встрече вам откажет. По таким делам старец попросту не принимает. Если б о душе, тогда еще куда ни шло. – Брат Иннокентий хихикнул, как от какой-нибудь скабрезной шутки. – Ему жить-то осталось всего ничего. Может, пока мы до монастыря добираемся, он уж и преставиться успеет. Вот вам на меня лишь уповать и останется. – Монашек снова скривил губы не то в улыбке, не то в усмешке.

Улитов, почувствовав усталость, пошел медленнее. Да и от монаха с его болтовней хотелось держаться подальше.

Брат Иннокентий, тоже замедлив шаг, дождался путника и повел дальше, улыбнувшись не без скрытого, как показалось исправнику, злорадства.

* * *

Брат Иннокентий завел исправника в комнату с низким сводчатым потолком, где уже толклось порядком добротно одетых паломников – все как один одержимы той же возбужденной словоохотливостью, что и этот монах. Все дружно обернулись навстречу вошедшим; гул голосов при этом на секунду утих, но тут же загудел с новой силой.

Улитов проникся к умирающему старцу невольным сочувствием. «Ишь чего, – подумал он желчно, – чуда им подавай. Святоши: пришли за чудом, а сами, кого ни копни, упыри упырями».

К брату Иннокентию тут же гурьбой потянулись помещики в богатых шубах и дамы в чопорных одеяниях.

– Ну скажите же, как он? – исходил один и тот же вопрос от их горящих жадным любопытством лиц.

– Не ведаю, – с плохо скрываемым удовольствием отвечал инок, радуясь возможности попривередничать, – я сам только что из сторожки.

– Неужто он нас вскоре уже покинет? – с сокрушенным видом вопрошала особа средних лет, ханжески возводя глаза к потолку, что не мешало ей, однако, держать на отлете лорнет и через него прицельно разглядывать вошедших.

Тучный красномордый купчина выкатил вперед, на всеобщее обозрение, кресло-коляску с девушкой лет восемнадцати.

– Пусть он Лароньку мою вперед всех примет! Скажите ему, пускай непременно ее первую посмотрит!

Девушка зарделась (что было ей, кстати, весьма к лицу). На секунду встретившись взглядом с молодым исправником, она отвела глаза.

– Старец знает, что вы все здесь, и все вы за чем-то пришли. Но вызывать он будет вас сам, как сочтет нужным, – взялся наводить порядок брат Иннокентий.

– Вы вспомните, сколько я денег на храм пожертвовал! – одышливо наседал купчина.

– Папенька! – одернула его Лара.

– Добродетель и щедрость ваша не осталась незамеченной. Но может, у других еще более срочная духовная нужда. А времени крайне мало. Так что на всех его все равно не хватит.

– Надо бы начать с меня, – голосом, не терпящим пререканий, бросил капитан-исправник Улитов.

Инок задумчиво на него посмотрел.

– А может, и так, – сказал он наконец негромко и вышел из комнаты.

«Нет, не слабоумный. И не простофиля», – определил Улитов.

Тучный купчина ухватил его под локоть.

– Христом-богом прошу, – взмолился он, – пусть он после вас мою Лароньку примет!

* * *

В первую секунду лежащий на узкой постели старик и вправду показался Улитову неживым. Седые волосы окаймляли ему голову словно нимбом, черты аскетичного лица заострились. Неподвижное тело было, видимо, настолько невесомым, что под одеялами почти не различалось – то ли есть оно там, то ли нет. Одно слово: мощи. Между тем глаза у старца были открыты и отрешенно смотрели куда-то вдаль, вряд ли замечая кого-либо в комнате.

Это была скорее опочивальня, чем келья. Ложе старца окружали понуро стоящие иноки. Все негромко, слегка вразнобой, читали из Евангелия. Судя по всему, шло соборование.

– На старца то ясность нисходит необыкновенная, то он вдруг в забвение впадает, – пояснял шепотом брат Иннокентий. – Господь к нему, видать, уж взывает. Но я таки сумел насчет вашего прихода до него донести. Мол, высокий чиновник прибыл из управления, по неотложному делу.

– Да какой я высокий, – даже зарделся Улитов. Нашел тоже, как его фигуру представлять.

«Глупо. Глупо и фальшиво, насквозь, – смятенно думал он. – Оттого я и покраснел. Ишь вон как она на меня действует, вся эта братия».

– Только он все равно бы вас не принял, – продолжал брат Иннокентий. – Лишь когда я ему сказал, что вы неверующий, он кивнул – дескать, зови.

– Откуда ты знаешь, что я неверующий? Может, совсем наоборот?

– Вас по глазам видать. – Брат Иннокентий скрытно улыбнулся. – Сейчас как подойдете к ложу, тотчас на колени опуститесь и ждите, покуда он вас не заметит. Первым голоса не подавайте – он сам заговорить должен. А как очи прикроет, сразу уходите.

Улитов так и поступил. В то же время брат Иннокентий подобострастно прильнул к старцу, словно собираясь поцеловать, и пошептал ему что-то на ухо, после чего проворно отстранился (исправнику показалось, что он, отходя, подмигнул).

Невольно вдруг вспомнилось, как он сам ощущал себя под натиском бури – один, покинутый всеми, даже слугой. Вот когда рационализм его, можно сказать, дал трещину.

Глаза старца медленно, с неизъяснимой тоской обратились к казенному гостю.

– Спросить чего хочешь? – подал он голос. Губы умирающего едва шевелились, поэтому впечатление было такое, будто голос доносится откуда-то извне.

Улитову почему-то сделалось стыдно.

– Прошу прощения, что нагрянул в такой час, – произнес он вполголоса пустые слова.

Отец Амвросий устало прикрыл глаза. Как, неужто всё? И хотя вопросы задавать было считай что и необязательно (указание попасть к келейнику так или иначе выполнено), подниматься исправник медлил. Почему-то хотелось продлить этот момент. Но когда он наконец решил уже вставать, отец Амвросий открыл глаза снова.

– В Бога, стало быть, не веруешь?

– Ни, простите, в него, ни в бессмертие души.

Тонкие губы в волнах седой бороды тронуло подобие улыбки – или же это был отзвук страдания.

– А что ж тогда?

– Простите, что именно?

– Что ж службу свою справляешь, коль в Бога не веруешь? Зачем оно?

– Ну как. Есть же законы. Они должны как-то соблюдаться. Люди должны уважать права друг друга. Право на жизнь, например. Таковы общественные устои. Все объясняется рациональностью. – Неожиданно для себя Улитов понизил вдруг голос и сообщил спешно, будто в свое оправдание: – Да это не мое дознание. Это я так, по указанию из Петербурга.

– Начальство, стало быть, прислало? – Да.

– И чего ему надобно, тому начальству?

– Хотелось бы знать, не был ли здесь в Оптиной пустыни некто Симонов Осип Максимович, числа эдак с девятого ноября по двенадцатое декабря?

– Брата Иннокентия спроси. Он за всеми ими приглядывает – кого пищей, кого беседой взбодрит.

– Мне было велено спросить именно у вас.

Взгляд старца как-то осовел, ушел вглубь себя. Улитов уже пожалел, что докучает ему всеми этими расспросами.

– Был кто-то под таким именем.

– Именно в эти дни?

– У ключаря спросишь, он им учет ведет.

– Благодарю.

Исправник собирался было встать, но взгляд келейника, исполнившись вдруг неведомой силы, удержал его на месте. Чувствовалось, что каждое движение старца может оказаться последним, и это придавало происходящему некую таинственную значимость.

– И ничего больше узнать не хочешь?

Прежде чем ответить, Улитов смущенно помолчал.

– Зачем… Почему вы согласились меня принять?

– Скажу, – трудно сглотнув, откликнулся старец. – Хотел напоследок безбожнику в глаза взглянуть. Безверие исцелить.

И действительно взглянул: проникновенно, с печальной возвышенной кротостью.

– И… и что вы видите? – спросил Улитов, теряя вдруг в себе всякую уверенность.

– Страх вижу. – Отец Амвросий устало смежил веки. – А вот мне не страшно, – чуть слышно выдохнул он.

Улитов смутно ощутил, как его кто-то поднимает на ноги и уводит.

– Господи, верую! – выкрикнул он уже на пороге. Крик этот, похоже, никого особо не удивил.

* * *

Возвратясь в комнату с чопорной публикой, Улитов стыдливо избегал смотреть на девушку в инвалидном кресле. Он ощущал, что предал ее в угоду какой-то низменной, а главное, совершенно никчемной цели.

– Ты сказал старцу-то про Лароньку? – допытывался у него купчина. – Сказал, чтобы он ее принял?

Улитин лишь сокрушенно покачал головой. Через какое-то время в комнату вышел брат Иннокентий. Губы иноку коверкала странная улыбка.

– Отец наш Амвросий преставился! – возгласил он и заплакал.

Все со скорбными вздохами стали опускаться на колени и истово креститься, в их числе и Евгений Николаевич Улитов, некогда капитан-исправник. Лара в своем кресле-каталке тихо плакала.

Глава 23
БАСТАРДЫ ЮПИТЕРА

– Это что, правда? – грянул с порога Никодим Фомич, не успев даже прикрыть за собой дверь в апартаменты Порфирия Петровича. Проходить в кабинет он, судя по всему, не намеревался, а просто дожидался от следователя ответа.

Порфирий Петрович, пустив синеватый клуб дыма, смахнул с рукава случайно попавший пепел.

– Вы насчет чего? – моргнув, переспросил он, отвлекаясь от разложенных на столе бумаг.

– Насчет чего? Насчет того, что наше превосходительство господин Липутин тронулся окончательно!

– Ах вот вы о чем. – Порфирий Петрович с невозмутимым видом подал главному суперинтенданту рескрипт с прокурорским вензелем – Тут говорится, чтобы я передал на доследование господину Липутину дела о смерти при подозрительных обстоятельствах Степана Горянщикова, Тихона Кутузова и Константина Говорова. Доследованием займется он лично. Аудиенции с господином прокурором я жду всякую минуту.

Никодим Фомич, пробежав глазами рескрипт, бросил его на стол.

– Но это же чушь несусветная, Порфирий Петрович! «Серьезные процедурные просчеты», «безосновательное отклонение фактов медицинской экспертизы»… Кто, как не ты, доказывал ему справедливость выводов Первоедова! Ведь это же не ты, а он от них отмахнулся!

– В прокурорском ведомстве не ошибаются.

– Его превосходительство, я извиняюсь, осел! Он все дело загубит, и результатов следствия ему не видать как своих ушей!

– Я полагаю, он считает, что следствие я уже провел.

– Вот как! В самом деле? И каков итог? Порфирий Петрович пожал плечами.

– Да так, есть кое-какие начатки. Круг подозреваемых действительно сузился.

– И насколько?

Следователь закатил глаза, подсчитывая.

– Человек до шести.

– Ну, Порфирий Петрович, скажу я тебе! И это ты называешь «сузился»?

– Нет, скорее до семи.

– И как ты можешь преспокойно в таком духе рассуждать! – все еще горел негодованием Никодим Фомич.

– А что мне еще делать?

– Подавать апелляцию!

– Да уж проще смириться, – вяло улыбнулся Порфирий Петрович. – Это по-нашему, по-русски.

– Скажешь тоже, – фыркнул суперинтендант. – Этот твой стоицизм все и губит. И русскому характеру он совершенно не свойствен. Более того, он ему претит!

– С моей стороны надо лишь всеми силами способствовать прокурору в скорейшем распознании убийцы. Вот что сейчас действительно важно. А разочарован я или нет, это к делу не относится… Тот, кто стоит за всеми этими убийствами, – добавил он, помолчав, – может ими и не ограничиться.

– Именно! Вот почему ты должен довести дело до самого конца!

В дверь осмотрительно постучали.

– К вам их превосходительство, господин прокурор Липутин, – елейным голосом доложил Заметов, как всегда не без ехидства.

В кабинет решительным шагом вошел прокурор. Никодиму Фомичу он сухо кивнул, Заметова же попросту проигнорировал.

– Порфирий Петрович, будьте добры сюда папку с делом, – с ходу потребовал он.

– Сию минуту, ваше превосходительство, – собрав толстую стопу листов и завязав тесемки, следователь подал папку Липутину.

– Благодарю. Теперь извольте дожидаться, покуда я изучу эти бумаги, а затем ответить на вопросы, которые у меня к вам, возможно, появятся. От ведения дела вы отстраняетесь до особого распоряжения.

– Ярослав Николаевич, – твердо заявил Никодим Фомич. – Я против подобного шага решительно возражаю. В этом нет ни справедливости, ни уж тем более смысла.

Липутин в сторону суперинтенданта намеренно не взглянул. Вместо этого он с придирчивой внимательностью рассматривал папку.

– А ваше здесь присутствие, Никодим Фомич, я вообще считаю необязательным. Вы должны заниматься своими непосредственными обязанностями: работой полицейского департамента.

– От имени Порфирия Петровича я буду вынужден ходатайствовать об апелляции!

– Которая так или иначе пройдет через меня, – скривив губы, произнес прокурор.

Порфирий Петрович проводил своего сослуживца вкрадчивой улыбкой.

* * *

Прокурор обосновался за столом следователя. Время от времени (в частности, разглядывая порнографические снимки из говоровской квартиры) он бросал на Порфирия Петровича неодобрительные взгляды, словно за эти непристойности был в ответе именно следователь. Сам Порфирий Петрович устроился на кожаном диване, куря папиросу за папиросой. Иногда прокурор, судя по мимике, собирался что-то спросить, но всякий раз сдерживался. Наконец, перевернув последний лист дела (пару строк, написанных Анной Александровной), он со вздохом откинулся в кресле.

Взгляд прокурора уперся в Порфирия Петровича, в этот момент раздумчиво гасящего очередной окурок в хрустальной пепельнице, умещенной на подлокотнике дивана.

– Ну так что, Порфирий Петрович, – сказал прокурор. – Вы полагаете, что убийца – Анна Александровна? Однако где основания? Женщина, причем из благородного сословия – уже одно это должно удерживать ее от преступных намерений, вам не кажется? Скромность, даже стыдливость…

– Оба эти качества в равной мере могли способствовать обратному. А именно превратному представлению о скромности и стыдливости. Желанию сохранить определенные вещи в тайне. Яд – орудие убийства типично женское.

– Но ей был бы необходим мужчина, хотя бы в подручные. Того же дворника вздернуть.

Порфирий Петрович пожал плечами.

– У меня на этот счет свои соображения. И основное, кстати, в том, что записка, найденная мной в шкатулке Тихона, писана не ее рукой. А именно та записка, судя по всему, и привела его к гибели.

– Что значит «не ее рукой»? – с некоторым удивлением переспросил Липутин. Порывшись в папке, он стал сличать меж собой оба листка. – Бумага, вне сомнения, разная. Но это еще ни о чем не говорит.

– Да, бумага разная. И вы правы, дело действительно не в этом. Но есть некоторое различие в почерке. У Анны Александровны он более округлый; я бы сказал, женственный. А вот другая записка писана была мужчиной, пытавшимся сымитировать ее почерк.

– Хм. Но где конкретные доказательства?

– Вы правы, четких доказательств того, что это писал мужчина, у меня нет. Но в том, что это имитация с целью подделки, я не сомневаюсь.

– Однако вы определили, что бумага пахнет ее духами?

– Да. Хотя купить флакон таких же духов ни для кого не составит труда.

– Но при том это должен быть кто-то, кому аромат ее духов знаком, не так ли? – Порфирий Петрович кивнул. – Скажем, ее горничная? – предположил Липутин.

Следователь в ответ поджал губы, как бы под впечатлением.

– В тот свой недавний визит к вдове Иволгиной я обратил внимание на специфический, весьма неприятный запах в доме. С эдаким, знаете, железистым привкусом. Как раз перед этим я погасил папиросу. А известно, что именно такой привкус дает курение вблизи синильной кислоты. Я спросил горничную, откуда этот запах, и она ответила, что в доме окуривают матрасы. Так вот это окуривание как раз и есть один из, так сказать, бытовых способов использования синильной кислоты. И безусловно у горничной к этому веществу имелся свободный доступ.

– Получается… горничная?

Порфирий Петрович в сомнении поднял брови.

– Опять же, такой же доступ мог быть и у всех домочадцев. Взять ту же старуху няньку, Марфу Прокофьевну. Или повариху Лизавету. Потом, у них еще есть двое жильцов – Осип Максимович и Вадим Васильевич, его секретарь. Кстати, в издательской конторе Осипа Максимовича как раз работал Горянщиков.

– Да, только у Осипа Мексимовича есть твердое алиби, подтвержденное тем старцем, как его… Амвросием из Оптиной пустыни. Этот же факт подтвержден депешей исправника из Калуги.

– Кстати, да.

– Что, между прочим, лишает алиби Вадима Васильевича.

– Да, но вместе с тем и мотива в совершении преступления.

– Нет, в самом деле, Порфирий Петрович, что у вас за манера изводить! Неужто нельзя просто назвать имя убийцы, да и дело с концом?

– Да если б я знал наверняка, ваше превосходительство, я бы вам незамедлительно сообщил.

Липутин, укоризненно покачав головой, взялся листать папку.

– Да, вы еще, кажется, выпустили из-под стражи того студента, Виргинского?

– Так точно.

– То есть по крайней мере с него вы подозрения сняли?

– В некоторой степени. Впрочем, как и со всякого, против кого нет неоспоримых улик. Из рапорта вам известно, что мы установили за ним слежку. А также что его видели в аптеке Фридлендера. Как раз накануне смерти Говорова.

– Вы допросили аптекаря?

– Да. Допрос проводил поручик Салытов.

Липутин порылся в папке, разыскивая соответствующий рапорт.

– Ага, вот. Оказывается, он пытался купить настойку опия. Правда, безуспешно. – Глаза прокурора заинтересованно блеснули. – Может статься, он тем самым аптекаря проверял? Если тот окажется настолько мягкотелым, что продаст опий подозрительному оборванцу, то его можно подбить и на сделку посомнительней, а? Правда, ваш филер его упустил. А может, он попытался что-то такое купить в другом месте, и на сей раз ему это удалось?

– Но ведь у убийцы уже имелся доступ к синильной кислоте, – усомнился следователь. – Факт, подтвержденный результатом вскрытия Тихона.

– Закупать изрядное количество чего-то из одного источника значит наверняка навлечь на себя подозрение, – категорично заметил Липутин.

– Тут вот еще что нужно иметь в виду, – рассудил Порфирий Петрович. – Деньги. У Виргинского их никогда особо не водилось. Так что, если ему нужна была синильная кислота, вряд ли он для отвода глаз спрашивал еще и опий. Человек в нужде так себя не ведет.

– А может, аптекарь солгал? Зачем ему признавать, что он продал смертельный яд убийце под подозрением?

– Аптекарь, начать с того, не знал, что его клиент подозревается в убийстве. Может, он решил, что перед ним коллекционер бабочек?

– Бабочек? Это в декабре-то, у нас в Петербурге? Ну и фантазия у вас, Порфирий Петрович!

– Я лишь о том, что он мог так оправдать свою покупку – как перед собой, так и перед присяжными.

– Ох уж эти мне присяжные! Ох, уж лучше не надо! – отмахнулся прокурор. – Даже если и так, надо привлечь Виргинского повторно. У него к убийству прослеживается явный мотив. Взять тот же престранный договор о вверении его души Горянщикову. А пока суд да дело, привлечь и аптекаря. В поручике Салытове я уверен: показания он из них вытрясет.

– Следствие теперь в ваших руках, ваше превосходительство, – заметил Порфирий Петрович почтительно.

Что-то в словах следователя заставило Липутина в нерешительности смолкнуть.

– Э-э… Да-да, конечно, – произнес тот наконец. – А что там у нас с философским тем переводом? – неожиданно сменил он тему.

– Я полагаю, Горянщиков знал, что его жизнь в опасности, и даже знал, кого ему опасаться. А потому оставлял в тексте некие намеки. Там есть фрагменты, которых нет в оригинале.

– Пассажи, которые привлекли ваше внимание?

– Можно так сказать. Вот первый из них: Отец Веры станет разрушителем Мудрости. Далее я обнаружил еще два несоответствия. Одно из них – это ссылка на Алкивиада и Сократа. Знаете, кто таков был Алкивиад? – Липутин кивнул как-то косо – не то утверждение, не то отрицание, не то просто непроизвольное движение. – Выдающийся и в некотором смысле совершенно не отягощенный нравственностью афинский полководец, – пояснил Порфирий Петрович. – Известный как воинскими подвигами, так и своими безнравственными, святотатственными деяниями. Вот цитата из «Пира» Платона. У Горянщикова в тексте значится следующее: И да разве не возлежал Алкивиад с Сократом под одним плащом, и не держал в похотливых своих объятиях сего духовного мужа?

– Да-да. Я хорошо осведомлен о порочных наклонностях, что были в ходу у древних греков.

– Так вот, у Прудона подобного упоминания об Алкивиаде с Сократом нет. Третье же расхождение…

Липутин вскинул руку, останавливая Порфирия Петровича, и сам дочитал отмеченный следователем третий отрывок:

Общеизвестно, что Минерва была дочерью Юпитера. Она появилась на свет непосредственно из головы своего отца. Данное чудо осуществилось лишь после того, как отец целиком пожрал ее беременную мать! Для нас неудивительно, что данное божество являлось также отцом многих бастардов. С иронией, которую по достоинству оценили бы древние, одна из внебрачных дочерей Юпитера звалась Фидес [2]2
  Вера (лат.).


[Закрыть].

– Что, наконец, все это значит? – воскликнул на этом месте Липутин, откладывая запись и строго глядя на следователя.

– Пока не знаю.

– Вы не знаете? – Прокурор буквально поперхнулся от негодования.

– Может, знаете вы? Вы уже вполне подробно ознакомились с собранными материалами дела.

– Мне-то откуда знать всю эту нелепую, лишенную смысла белиберду! Боже мой, Порфирий Петрович, чем только вы все это время занимались?

– Выстраивал версии.

– И куда же они вас вывели, эти версии? – Порфирий Петрович деликатно развел ладони, как бы извиняясь. – Вот потому я, как видите, и вынужден взяться за дело сам.

– И каков же будет ваш следующий шаг? – с невинным видом поинтересовался следователь.

Липутин вместо ответа поводил пальцем по царапине в углу столешницы и наконец бросил нерешительный, можно сказать, робкий взгляд в сторону следователя.

– А ваш?

– Лично я возвратился бы к самым истокам. Для начала к той самой девушке, Лиле Семеновой.

– Проститутке, что ли? Порфирий Петрович молча кивнул.

– Вы считаете, убийца – она? – без особой уверенности спросил прокурор.

– Нет. Но полагаю, что она могла оказаться причиной тех убийств. А потому позвольте одно лишь предложение, ваше превосходительство. Наложенное на меня взыскание я полностью приемлю. Прошу лишь единственно ненадолго отменить мое отстранение от дела.

– Об этом не может быть и речи. Своих решений я не отменяю.

– Ярослав Николаевич, вы когда-нибудь играли в азартные игры? – Прокурор воззрился на следователя так, будто получил сейчас оплеуху. – Я предлагаю сыграть буквально один кон, – как ни в чем не бывало продолжал Порфирий Петрович. – Отмените мое отстранение надвое суток. Если я не успеваю раскрыть преступление, вы отстраняете меня на неопределенный срок, без выплаты жалования. Если я дело раскрываю, то прошу вас отозвать мое взыскание. Успех мой благотворно скажется на вашей и без того безупречной репутации. Ну а неуспех даст вам полное право сделать меня козлом отпущения.

Прокурор Липутин чопорно поджал губы.

– Что я вам скажу, Порфирий Петрович. Я русский человек. А какой русский не играет.