Текст книги "Благородный топор. Петербургская мистерия"

Автор книги: Р. Н. Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Срамотища-то какая, – шумно сглотнув, вымолвил пораженный увиденным дворник. – Подумать только, и все это буквально у меня над головой проистекало! Ну Говоров, ну держись!

– А ну тихо! Об увиденном никому ни слова, понял? Чтоб не возникало подозрений. Этот жилец, скорее всего, – опасный преступник. Речь идет об убийстве; точнее, о его расследовании. Как только Говоров этот вернется, сразу дашь мне знать. Я – поручик Салытов, из Сенного полицейского околотка, на Столярном.

– Да нешто мы не знаем. Мы полицию завсегда уважаем, – с готовностью заявил Толкаченко.

– То-то. Когда он, этот Говоров, в основном дома бывает?

– Да пес его знает. Он то есть, то его нет. То весь день спит, то цельную ночь где-то пропадает.

Салытов подошел к этажерке. Книги на ней были примерно одной формы и размера, и даже обложка преимущественно одного цвета, бордового. Ну и соответственно, названия:

«Гарем: сцены из жизни», «Похождения распутника», «Тайная страсть Пандоры», «Белые рабыни», «Пребывание в Содоме», «Право первой ночи», «Плеть и плутовка», «Сладость через боль (продолжение „Плети и плутовки“)», «Плоть и кровь», «Отдавшись мавру», «Тысяча и одна девичья головка», «Монах и девственницы» – и далее в том же духе. На корешках изданий значилось: «Приап».

Салытов победоносно кивнул. Не дворнику, боже упаси (о нем он сейчас напрочь позабыл), а просто представив, как он эти книги предъявляет Порфирию Петровичу.

Глава 18
ГОСТИНИЦА «АДРИАНОПОЛЬ»

Сани неслись через Неву по Биржевому мосту. Извозчик то и дело, привстав, с гиканьем подхлестывал своего жеребца. Тот в ответ, изогнув шею, тряс гривой. От лоснящихся каурых боков шел пар. Конское всхрапывание, звяканье сбруи и резкий скрип полозьев по накатанному насту – что может быть отраднее в ясный, морозный зимний день; пожалуй, самый погожий за всю зиму.

Порфирий Петрович сидел, закутавшись в уютный кокон своей шубы.

– Вот дурачье, – подал голос сидящий рядом Салытов.

Порфирий Петрович обернулся взглянуть, чем вызвана такая ремарка. Взгляд Салытова был прикован к ледяной горе посреди замерзшей реки. Стояло субботнее утро, которое искатели острых ощущений проводили с пользой для себя, карабкаясь на горку, а затем ухарски бросаясь по крутому склону вниз, рядком по три-четыре человека. Чистый морозный воздух доносил их восторженный рев и визг. Катались в основном ребята, но попадались и девушки – лица у всех разрумяненные, полные радостного возбуждения. Порфирий Петрович улыбнулся, наглядно представляя себе веселый ужас и бойкий, искристый восторг этого головокружительного спуска.

– А ты молодец, Илья Петрович! – сказал он как мог громко, стремясь перекрыть шум езды и как-то развеять меланхолию своего попутчика. Горка осталась позади, а вместе с ней поутихли и звонкие крики катающихся.

Салытов не ответил, даже не обернулся.

– Найти лежбище Говорова – это уже кое-что!

– Да ну. Так, обычная сыскная рутина. Все равно бы след всплыл, рано или поздно. Ну, всплыл чуть пораньше. Подфартило, только и всего.

На Порфирия Петровича поручик при этом не глядел – он говорил через плечо. Приходилось напрягать слух, чтобы его расслышать.

– Не скажи, Илья Петрович! Удачу свою человек сам делает, а уж особливо в нашем-то деле! – Салытов в ответ лишь хмыкнул. – Разумеется, вопрос, поднятый твоей находкой, – это с чего вдруг человеку, живущему в Спасском, брать себе номер на Большом проспекте! – Молчание Салытова в ответ показалось намеренным. – Да ты что, Илья Петрович? Иль я тебя обидел чем?

Поручик обернулся вполоборота, не глядя при этом в глаза.

– Да никто меня не обидел, – выдавил он наконец.

– Ну вот и славно. Тогда позволь мне тебя спросить… – Порфирий Петрович вдруг осекся. – Нет, что-то здесь не то! – Чуя, что попытка вызвать Салытова на откровенность не удалась, он вгляделся в него пристальней. – Илья Петрович, а ну-ка скажи прямо, что ты такое против меня имеешь!

Салытов глубоко вздохнул и наконец повернулся к начальнику лицом. В глазах у него стояла горькая невысказанная обида.

– Я свое место знаю. Я так, простой службист: что мне из управления велят, то я и делаю. Так что, если есть какие ко мне нарекания, милости прошу с ними к моему начальству, Никодим Фомичу.

– Да что ты, какие нарекания, Илья Петрович! Я лишь дивлюсь, чем я тебе не по нраву прихожусь последнее время! – опять как можно громче сказал Порфирий Петрович, отчего голос слегка осип.

– Да мы и не обязаны вовсе друг дружке нравиться. Ни вы мне, ни я вам.

– Это так. Да только ты того, видно, не понимаешь, что я всей душой тебя уважаю, Илья Петрович. Я потому тебя и назначил на это дело, чтоб мы с тобой в одной упряжке были.

В глазах у Салытова сверкнул вдруг гнев, будто эти слова его больно задели.

– Да что с тобой, Илья Петрович? Чего ты?

– А то ты не знаешь!

– Нет, конечно, – искренне удивился Порфирий Петрович.

– Хочешь, чтоб я сам тебе сказал? – Порфирий Петрович кивнул. – Что ж, изволь! Думаешь, я не вижу, что ты надо мной надсмехаешься! Посылаешь меня по всяким дурацким поручениям! Интригуешь у меня за спиной, чтоб если какой-нибудь вздор, то непременно ко мне. И у тебя еще совести – нет, наглости – хватает говорить, что ты меня уважаешь!

– Ох, как ты ошибаешься, Илья Петрович.

– Ничего я, Порфирий Петрович, не ошибаюсь! Просто тебе доверяться нельзя. Ты с товарищами своими те же приемчики пользуешь, что и со своими подследственными! Со мной, скажем, лесть и неискренность. Она у тебя, кажется, «психологией» зовется?

– Да ты что, всерьез ли, Илья Петрович?

– Вот видишь, ты и сейчас напрямую говорить со мной избегаешь, а еще хочешь, чтоб я с тобой открыт был!

Порфирий Петрович, шумно вздохнув, полез за папиросами.

– А может, ты и прав, а? Интересно на себя взглянуть через призму чужого, так сказать, восприятия. Не очень лестный портрет, признаться, получается.

– Да уж куда там! Я человек прямой, ты знаешь.

– Знаю, ох знаю. Такая уж у меня метода. Прости меня за то. И все как есть тобою сказанное на свой счет принимаю. Видать, как в себе ни прячься, как ни скрытничай, а рыло все одно наружу. Со стороны оно видней.

Дружелюбная улыбка Порфирия Петровича поручика, судя по всему, не тронула. Он вдруг прижался чуть ли не вплотную и сказал буквально на ухо:

– Это ты мне, видно, за то не простил.

– Это еще за что? Интересно, – в тон ему откликнулся теперь и Порфирий Петрович.

– За то, что он мне тогда сознался, – бросил Салытов с вызовом.

– Кто? В чем? Ничего в толк не возьму.

– А студент тот. Раскольников. Как он меня тогда выискал и сам во всем сознался.

– Так я тому лишь рад был, Илья Петрович! Что он вообще хоть сознался! Какая разница кому, – главное, что признался в содеянном.

– Вот опять ты виляешь. Это ж тебя наверняка тогда по самолюбию резануло. Уж будь добр, не криви душой.

– Чувствую, не удастся мне тебя убедить в том, чему ты сам наотрез отказываешься верить.

– Да. В искренности твоей меня убедить не удастся, если ты о ней.

Прикурить не удалось. Порфирий Петрович досадливо отбросил спичку, а следом и папиросу.

– Жаль мне, Илья Петрович, что ты в таком свете все представляешь. Душа страдает. – Салытов в ответ пожал плечами. – Ну да ладно. Давай попросту условимся: забудем про наши различия и сосредоточимся целиком на деле, – подытожил тогда Порфирий Петрович голосом нарочито сдержанным.

Салытов придвинулся снова.

– Но хоть в нем-то, в деле этом, ты будешь со мной честным? – спросил он с какой-то просительной ноткой. – Чтоб я хоть знал, о чем ты успел проведать? Или ты опять будешь… того, все от меня скрывать?

– Если тебе кажется, что я что-то скрываю, то, виноват, лишь потому, что открыть мне тебе особо и нечего. Я ж ничего еще толком не проведал. И ключ к разгадке дается мне так же, как и тебе. То есть пока никак.

– Но есть же у тебя какие-то… подозрения?

– Есть, нет. Любые подозрения на этой стадии следствия – пустой звук.

– Вот видишь, ты даже подозрениями не хочешь со мной поделиться!

– Ну, скажем так. Я не верю, что Горянщикова убил Тихон. А также что он сам на себя руки наложил.

– Это мне известно. Ну и что?

– Что же касается Виргинского…

– То ты его отпустил.

– Мне ничего иного не оставалось. Хотя чувствую я, он каким-то образом опосредованно связан с разгадкой. И все так или иначе сходится к тому вздорному на вид договору. По крайней мере, в нем прослеживается мотив. Только вот что это за мотив? Что за ним стоит? Здесь, подозреваю, что-то кроется. И именно от этого я начинаю разматывать клубок, а ниточку привязываю к Виргинскому – уж куда он ее вытащит. А может, она ему и жизнь спасет – вроде, знаешь, как лодка на спасительной привязи.

– Ты полагаешь, ему грозит опасность?

– Если убийца решит, что он может его так или иначе обозначить.

– А кто он, по-твоему, тот убийца? Порфирий Петрович подавленно вздохнул.

– Я ощущаю некое чувство вины, ты в этом прав. Вины сугубо русской. Ты меня понимаешь? – На мгновенье взгляд у следователя сделался растерянным, даже робким. – Я человек суеверный. Ты, кстати, знаешь, что у меня бабка по материнской линии из татар, алтайских? Захомутал ее в жены один есаул. Не знал? Ну так вот. Иногда бывает, кажется мне, что в родне у нее непременно шаманы водились. Или знахари какие. Оттого, видать, и суеверность, и скрытность во мне такая, тобой столь порицаемая, – вижу вещи изнутри. Наследственность, стало быть. Но ничего такого, не подумай. А потому – уж как бы мне тебя не разочаровать – все тайны эти подчас отнюдь не умом постигаются. Разум твой тут тебе не поможет. А чего я подчас даже сам побаиваюсь – иной раз вдумаюсь, так даже оторопь берет, – это как оно у меня само собой все выходит: р-раз, и вот он, ключ к разгадке! А дело в том, что есть в каждом человеке некое место, сродни пустоши бескрайней. У преступника в нем как раз все его темные замыслы и вызревают, словно травы черные, и пробиваются затем на поверхность. Но и в нас есть место сокровенное, где замыслам тем создаются, наоборот, противоядия. По крайней мере, у меня так. Вслух-то всего и не скажешь: люди не поймут.

– Ну так ты о чем?

– А о том, что туман там пока, в этом месте. Ощупью приходится брести. Но кое-что уже проглядывает, брезжит. Глядишь, куда и выйдем.

Салытов с тягостным вздохом отстранился и какое-то время молчал, обдумывая.

– Нет, Порфирий, – вымолвил наконец он. – Что ни говори, а опять ты что-то крутишь, себе на уме. Все думаешь, как секреты свои при себе удержать, чтоб я до них вперед тебя не докопался. От меня вон прямоты требуешь, а сам… Зря ты так.

– Н-да, – словно очнувшись, произнес Порфирий Петрович. – Курить будешь?

Он протянул свой портсигар. Салытов в ответ сердито мотнул головой.

Сани умерили бег. Порфирий Петрович сунул портсигар в карман. Папиросу доставать не стал.

* * *

Того бродягу Виргинский углядел в подворотне на Гороховой, с грязным мешком на голове. Узнал его по расползшимся опоркам, торчащим из-под мешковины.

Хорошо, что лицо бездомного было скрыто. Так проще было справляться со страхом, который владел теперь Виргинским неотступно: страхом узнать в этом получеловеке свои черты. Он вдруг непостижимым образом проникся уверенностью, что сгорбленная эта фигура возле лестницы действительно не кто иной, как он сам в будущем. Абсурд, но тем не менее. Атеистические воззрения не допускали в студенте «слепую веру», но убежденности придавал какой-то диковатый, языческий страх. Он заставлял воспринимать эту мысль как вполне достоверную.

«Я сошел с ума», – чуть ли не вслух выкрикнул Виргинский.

Хотя само осознание происходящего вселяло некоторую надежду.

«Я мыслю, следовательно, я не безумен».

Согбенное туловище под мешковиной, словно почуяв на себе посторонний взгляд, шевельнулось. Скорее прочь! И главное – не смотреть. Почему-то казалось, что стоит хоть на мгновенье встретиться с этим мытарем взглядом, и они с ним сольются воедино. И быть ему этим самым мытарем до конца дней. Какое чудовищное и унизительное суеверие – да, именно унизительное, как и все теперь в его жизни! И тем не менее он проникся им настолько, что шагал теперь как завороженный, боясь отвести взгляд от мостовой.

Чувствуя за спиной присутствие бродяги, Виргинский предпочел переключиться мыслями на скорый ужин в какой-нибудь дешевой харчевне. Что тоже унизительно, учитывая то, к чему ему пришлось прибегнуть ради этого полтинника на пропитание. Он его не просто выклянчил – он ради него солгал. Переводить ту книгу у Виргинского и в мыслях не было. К издателям он явился единственно с целью выжать из них ну хоть что-нибудь. Однако он при этом не чувствовал ни стыда, ни раскаяния. Даже намека на них.

Получается, спасибо голоду. Именно он заставлял сейчас Виргинского вожделенно мечтать о пироге с требухой как о царской трапезе и оправдывал любые, самые низменные поступки.

Однако надо было сделать и кое-что еще. Виргинского влекли в себе сияющие буквы над витриной аптеки Фридлендера. Он с какой-то изумленностью уставился на освещенные изнутри бутыли с разноцветными жидкостями. А потом машинально обернулся туда, на подворотню с бродягой. Уму непостижимо – там никого не было.

* * *

Гостиница «Адрианополь» представляла собой деревянное приземистое строение на углу Большого проспекта – серый квадрат под белесым небом. Дощатая стена в одном месте была явно опалена, словно кто-то пытался это строение поджечь.

Внутри было сумрачно и тихо. Комната при дверях была минимальна по размерам: так, конторка с откидным прилавком и связками ключей на стенке, а далее сразу узкий сводчатый коридор. Освещение, и без того скудное, еще и частично поглощалось грязноватыми желтыми обоями.

Порфирий Петрович нажал тускло звякнувший звонок на прилавке.

Через какое-то время из боковых дверей навстречу показался небритый то ли швейцар, то ли носильщик. Одет он был в невпопад застегнутое подобие мундира, из-под которого виднелась надетая на голое тело жилетка. На вошедших он взглянул с явным неудовольствием.

– Чего, комнатенку на часок, что ли?

– Что-о? Да как ты, каналья, смеешь… – угрожающе начал Салытов, распаляясь так быстро, что забеспокоился даже Порфирий Петрович.

– Мы ищем одного мальчика, Митю, – поспешил с объяснением он. – Причем по полицейской части. Я из следственного управления, а этот господин – полицейский поручик.

– Чего он натворил, бесенок этот?

– Передайте, что мы к нему с наградой, от царя.

Швейцар, недоверчиво хмыкнув, набряк вдруг лицом и рявкнул, не сводя с вошедших глаз:

– Митька!

Порфирий Петрович между тем негромко попросил Салытова:

– Илья Петрович, очень тебя прошу. Ты уж не забывай, что это всего лишь мальчишка. – И, видя, что коллега не вполне его понял, добавил: – Пугать его – значит вообще ничего не выведать.

Салытов в ответ угрюмо кивнул.

– Вы тут о какой-то награде упоминали-с, – заюлил за прилавком швейцар, алчно блеснув глазами.

– Да, для Мити, – подчеркнул Порфирий Петрович.

– Вам ее, ваши благородия, лучше у меня оставить, – предложил швейцар с кривенькой улыбкой. – Чтоб, знаете ль, не подевалась куда. А то неловко будет-с. Этого пострела пока еще дождетесь; знаете ль, неловко-с…

– Награды, стало быть, хочешь? – нехорошо усмехнулся Салытов, надвигаясь на прилавок. – Ох, я тебя сейчас награжу!

Грозная поступь дюжего поручика заставила швейцара забиться в угол. Умоляюще глядя на Порфирия Петровича, он еще раз позвал: «Ми-итя!», на этот раз даже как-то просительно.

Спустя секунду в дверь выглянула уже знакомая чумазая мордашка в картузе набекрень. При виде следователя глаза у мальчишки распахнулись; похоже, в этот момент он подумывал снова задать стрекача.

– Митя, дружище, рад снова тебя видеть! – уловив его настроение, как можно радушнее воскликнул Порфирий Петрович. – А я тут к тебе с наградой, от самого государя! – И он разжал ладонь, явив на ней новенький серебряный рубль. Мальчуган невольно шагнул вперед. Однако прежде чем он схватил монету, Порфирий Петрович проворно сомкнул ладонь.

– Тю-ю. Да это ж серебро, а не золото, – с напускной разочарованностью протянул Митька.

– Да. Зато, глянь, новенькой чеканки – как раз для тебя изготовлено. Да еще и с портретом государя.

– Ну так давай сюда!

– Ишь ты. И впрямь бы дал. Кабы ты тогда деру не сделал, пока мы еще разговор не закончили. Чего ж ты так, а, Мить? Неужто сдрейфил? Эх, ты!

– Почему сдрейфил. Не сдрейфил.

– Тогда чего же смылся?

– Просто ты меня вопросами своими допек.

– Да работа у меня, брат, такая.

Порфирий Петрович полез за папиросой. Заметив, с какой жадностью мальчишка следит, как он прикуривает, Порфирий Петрович предложил портсигар и ему. Тот не замедлил выхватить угощение и деловито прикурил.

– Славный табак! – одобрил он после первой затяжки. – Небось турецкий?

– Ну и хорошо, что нравится, – кивнул Порфирий Петрович. – Помнишь, мы тогда говорили насчет дворника? Когда ты отнес письмо тому карлику, Горянщикову, а потом еще в дворницкую заглянул. Так вот, Говоров не давал тебе записку еще и для дворника?

– Да, давал, – подумав, отвечал Митька.

– Ну и чего ж ты об этом молчал?

– Не знаю, – пожал плечами мальчуган, глядя на огонек своей папиросы, зажатой большим и указательным пальцем. – Может, он чего-то такое мне сказал.

– Что же именно?

– Да так, ничего особенного, – сказал Митька, избегая смотреть следователю в глаза.

– Разумеется ты прав, ничего особенного. Жаль, конечно. Если б это оказалось как-то полезным…

– Смотри осторожнее с этим.

– Осторожнее с чем?

– Да это он так сказал. Смотри, говорит, осторожнее с этим.

– А еще что?

Мальчуган пожал плечами.

– Вот так только и сказал. Ну, и осклабился как-то. И на меня посмотрел. Да так… – Малец мелко вздрогнул, припоминая. В эту секунду глаза у него непроизвольно сузились, и в них мелькнуло совершенно недетское выражение – как будто бы он припоминал события изрядной давности. – Да так, что у меня аж сердце захолонуло.

Порфирий Петрович, поджав губы, украдкой поглядел на Салытова, который, надо сказать, смотрел на мальчишку с вполне серьезным видом.

– Н-да, интересно, – вздохнул следователь.

– Ну так что, как с наградой-то? – спросил Митька, протягивая ладошку.

Порфирий Петрович, моргнув, раскрыл ладонь, открывая монету. Одними посулами из такого собеседника много не вытянешь.

– Молодец, брат. Государь доволен будет, – и он передал целковый по назначению.

Митька при этом гордо огляделся, нахохлившись лишь под ехидным взглядом швейцара.

– А ты чего, и вправду царя знаешь? – спросил он, спешно пряча целковый в карман.

– Да не так чтобы совсем уж на короткой ноге. Но могу доложить о твоей помощи вышестоящему начальству, а оно еще выше, и так, глядишь, до самого государя. А уж он, разумеется, будет доволен.

– Разыгрывают они тебя, дура, а ты и уши развесил, – усмехнулся швейцар.

– Вовсе нет. У нас все заведено именно так, – спокойно возразил следователь. – Монаршая милость, а то бывает и наоборот, немилость, нисходит по инстанции сверху вниз. А потому могло все кончиться не целковым, а и вовсе поркой. – И он с напускной строгостью посмотрел на наглеца швейцара.

К Митьке же Порфирий Петрович повернулся, наоборот, с улыбкой. – Ну что, брат. У меня к тебе, пожалуй, еще лишь одна просьбишка осталась. Отвел бы ты нас в номер, где Говоров останавливался. Хочу посмотреть.

– Свеча понадобится, – знающе сказал Митька, с бывалым видом затягиваясь.

* * *

Выходя от Фридлендера, Виргинский внимательно оглядел Гороховую в оба конца. Бродяги видно не было. Но было темно, и в воздухе обильно кружились снежинки, тем самым ограничивая видимость. Может, нищий где-то сейчас подкарауливает. Пристроился небось где-нибудь возле костра, что дворники разжигают вдоль мостовых для сугрева.

В животе у Виргинского бурчало. Снежинки летели в лицо, тая на щеках.

Он двинулся по улице вниз. Ботинки почти не скользили – вот что значит новая обувь. Хотя было по-настоящему скользко, и приходилось поминутно балансировать, глядя под ноги. Когда же мимо прогромыхал едущий встречно тарантас, Виргинский, поддавшись вдруг безотчетному порыву, резко развернулся и побежал следом, используя его как прикрытие. Бежалось на удивление легко. Порыв, что и говорить, странный, но вполне объяснимый: ветер не дует в лицо. Да и мытарь, если находится по другую сторону улицы, не различит его за этим прикрытием, да еще в эдакую метель. Так получилось, что на первом же повороте Виргинский, сам того не ожидая, попал на Морскую улицу. Тарантас пронесся дальше. Пробежав еще некоторое расстояние, Виргинский, растопырив руки, проехал пару саженей юзом, после чего перешел на быстрый шаг, лишь раз оглянувшись через плечо.

С такой же безотчетностью, что побудила его развернуться и припустить по Гороховой, он теперь остановился перед каким-то не то салоном, не то лавкой. Вывески он толком не видел, не знал и того, чем здесь торгуют.

А пахло между тем новыми тканями и кельнской водой – причем запах на удивление знакомый. И тут Виргинский вспомнил, что он здесь уже единожды был, только давно. Да-да, именно здесь, на Морской, в этом немецком шляпном магазине, куда случайно забрел вскоре после приезда в Петербург. Собственный франтоватый вид тогда вполне позволял ему свободно заходить в подобные места и без стеснения прицениваться к головным уборам, даже самым дорогим. Тогда у него и плечи были развернуты, и голова держалась гордо и прямо, и заботливая суета снимающего мерку шляпника казалась чем-то вполне естественным. Он и к товарам подходил так, будто за все уже заплачено, а в зеркала, примеряя щеголеватую немецкую шляпу, смотрелся с некой взыскательностью: ладно ли сидит? Шляпу он, кажется, тогда купил. Где-то она теперь? Не иначе, сгинула в каком-нибудь ломбарде из-за неуплаты.

Теперь же зеркала встречали его словно с презрением – так почтенная публика косится свысока на случайно затесавшегося в приличное общество попрошайку. А уж чтобы шляпу примерить – хотя бы примерить! – тут уж и думать не моги. Затея столь же немыслимая, как вальсировать на этом вот потолке.

Виргинский втянулся с улицы ровно настолько, чтобы прикрыть за собой дверь и вместе с тем видеть через нее, что происходит снаружи. Надо было еще и остерегаться внимания приказчика. К счастью, продавцы были сейчас по большей части заняты с посетителями.

Ждать долго не пришлось: нищий тут как тут, появился и зашаркал по улице. От изумления Виргинский буквально обомлел. К тому же он не успел внутренне собраться – подготовиться, чтобы вот так, в открытую, лицезреть мытаря в профиль. Не менее потрясло его, пожалуй, и то, что лицо незнакомца не имело сходства с его собственным. Нет, черты совершенно иные. Виргинский вначале даже подумал было, что обознался, тот ли это нищий. Хотя кто же, как не он, – вон и опорки, те самые. Только сейчас поверх них почему-то были натянуты добротные резиновые галоши.

Нищий нерешительно остановился на тротуаре фактически в двух шагах, и теперь пристально оглядывал Морскую улицу в обе стороны. Искать объект наблюдения в шляпном магазине ему попросту в голову не приходило. Действительно, кому взбредет в голову разыскивать полунищего студента в заведении с претензией на роскошь. А заодно и соваться туда самому, в таком-то виде. Так что нищий тронулся дальше. Виргинский в очередной раз подивился его сноровке и проворству.

– Чем могу-с? – послышалось сзади.

Виргинский обернулся. Напротив него стоял франт лет тридцати и, чуть накренив голову, взыскательно рассматривал заблудшего оборванца.

Ну что можно такому сказать? Набриолиненные волосы, глухой стоячий воротничок. Сюртук без единой складочки, под которым жилет и до скрипа накрахмаленная сорочка. А уж туфли такие, что можно в них глядеться вместо зеркала. Сама элегантность, по-враждебному неприступен. Запах парфюма и тот пронзителен, как игла.

– Да я тут как-то шляпу раз покупал, – пробормотал Виргинский с вызовом, чтобы как-то то скрыть свое смятение.

На слова побродяжки приказчик отреагировал тем, что, поморщившись, отпрянул, будто отгораживаясь от самих его слов.

– У меня отец, между прочим, помещик, – буркнул Виргинский и, униженно сгорбясь, покинул магазин. Такого стыда он прежде, пожалуй, еще не испытывал.

* * *

Митька вел их по мрачному коридору – такому тесному, что идти приходилось цепочкой, замыкал которую швейцар, которого, собственно, никто с собой и не звал. Вид у него был, надо сказать, довольно глупый (он шел с открытым ртом), а увязался он исключительно из любопытства.

Назвать этот закут гостиничным номером можно было лишь условно – так, чулан чуланом, в самом углу под лестницей. Дверь и та с угла подпилена, чтобы проходить под скат крыши. Пол здесь издавна не знал ни метлы, ни веника, а обои были желтыми скорее по старости, чем по исконному своему цвету. Хотя справедливости ради отметим, что на них таки проглядывали остатки узора. Почти все пространство номера занимала кровать со складным стулом, который при желании мог служить как прикроватный столик. Был еще и громоздкий сундук, на котором стоял подсвечник со свечными огарками. Их от своей свечи и зажег Митька.

– А кто, кстати, за простой нумера платить будет? – спохватился запоздало швейцар.

– Если вам невмоготу, можете предоставить счет мне. Я передам его на рассмотрение обер-полицмейстеру.

– Обер-полицмейстеру! – ахнул швейцар и тут же опасливо смолк, смекнув по общей серьезности, что лучше не связываться.

Одну свечу Порфирий Петрович подал Салытову, другую взял сам. Вместе они внимательно оглядели комнату. Порфирий Петрович не погнушался заглянуть и под кровать, где, разумеется, обнаружил целые сугробы пыли. Местами она даже свалялась в довольно плотные комки. Сняв перчатку, Порфирий Петрович попробовал субстанцию на ощупь. Как выяснилось, это была даже и не пыль.

Он кряхтя поднялся, держа между пальцев щепоть каких-то волокон.

– Что это? – поинтересовался Салытов.

– Точно не знаю, – Порфирий Петрович даже нюхнул щепоть, – но, сдается мне, что-то вроде конского волоса.

– Конского волоса?

– Вроде того.

Салытов сам опустился на колени и взялся оглядывать пол под кроватью.

Порфирий Петрович обернулся к Митьке.

– Митя, ты не припомнишь, не было ли чего-то странного, или не совсем обычного, во время или после пребывания Говорова в этом номере? Чего-нибудь, что привлекло бы твое внимание? Ну, скажем, какой-нибудь шум, крики? – Митька качнул головой. – Не просил ли чего-нибудь Говоров? Или, может, тебя за чем-нибудь посылал? Кстати, не ел ли он здесь? Может, ты ему в номер еду какую-нибудь приносил?

– Точно, приносил. И ел он здесь. – Что именно, не помнишь?

– Ну, это… Телятину заказывал. Потом еще винегрет. И чай.

– И все? Может, чего-нибудь выпить?

– Не, водки не заказывал, – подумав, отвечал Митька. – Я сам спрашивал, не принести ли. Нет, говорит, не надо.

– Как интересно, – заметил Порфирий Петрович успевшему выпрямиться Салытову.

– Да уж, – задумчиво кивнул тот. – Насколько я понял, малопьющим Говорова назвать нельзя. А уж тем более трезвенником.

– Может, у него своя водка была припасена? – предположил Порфирий Петрович. – Давай-ка прикинем. От водки он отказывается, но телятину тем не менее берет. Это в самый-то разгар рождественского поста?

Мальчуган утвердительно кивнул.

– Н-да, неважнецкий из него православный-то, – заметил Порфирий Петрович.

– Да где их нынче сыскать, тех православных? – горько усмехнулся Салытов. – И уж тем более где это видано, чтоб убийца постился, как праведный.

– Убийца он или нет, этого мы пока не знаем, – улыбнулся следователь с лукавинкой.

– У нас только такую еду подают, – пояснил Митька. – Не желаете телятины, пожалте куда-нибудь в трактир. Тут рядом.

– Да! И никто, между прочим, не жаловался, – подал обиженный голос швейцар.

– А больше ничего такого не было? – продолжал выспрашивать Порфирий Петрович.

– Нет, только телятина с винегретом, – сказал Митька.

– Я сейчас не о том. А в смысле не было ли еще чего необычного.

– Да так, ничего особого, – сосредоточенно нахмурясь, припоминал Митька. – Разве что он еще иголку с ниткой спрашивал. И ножницы.

– Да? – оживился Порфирий Петрович. – Интересно. Это до того, как пришел к нему Горянщиков, или после?

Митька, судя по всему, не понял.

– Ну этот, карлик? – подсказал следователь.

– А, карлик-то? Он как раз у него в это время был. Ему вроде как пинжак подлатать понадобилось.

– Вот как?

– Это он так сказал. В смысле тот Говоров. Мол, товарищу моему костюм подлатать надобно.

– Так это Говоров сам попросил? А самого Горянщ… карлика ты в тот момент видел?

– Нет. Он как раз в нумере был. А барин тот вышел и в коридоре со мной разговаривал. А дверь за собой прикрыл.

– Очень любопытно. Да и деталь достаточно важная. Ты, Илья Петрович, помнишь – у Горянщикова разве на костюме была заплата? – Салытов категорично мотнул головой. – Вот и я что-то не припомню. – Секунду-другую следователь стоял с задумчивым видом. – А ну-ка взглянем на саму кровать, – сказал вдруг он, стаскивая грубое одеяло и несвежие простыни на пол.

– Позво-ольте! – опять подал было голос швейцар.

Не обращая на это внимания, Порфирий Петрович провел пальцем по кромке матраса. – Ага. Здесь что-то зашито, – заметил он. – Довольно небрежно. Судя по всему, второпях.

Ногтем он без труда вытягивал длинные стежки. Салытов, Митька и швейцар – все со свечами – тесно обступили кровать, неотрывно следя за действиями следователя.

– Вы уж мне, будьте любезны, постель не подпалите, – сухо предостерег Порфирий Петрович. – А то, не ровен час, уничтожите улику.

Выдернув наконец всю нитку, он поднял вспоротый угол матраса. Все дружно ахнули.

Внутри, поверх набивки из конского волоса, лежала аккуратно уложенная шуба, по размеру почти детская. Рукава скрещены, как у покойника в гробу.

Порфирий Петрович вынул из портсигара папиросу. Те, что оставались, молча отдал Митьке.