Текст книги "Благородный топор. Петербургская мистерия"

Автор книги: Р. Н. Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава 24
ПОКА ДЕВОЧКА СПАЛА

Внезапное вторжение зелени на заснеженный тротуар Порфирия Петровича несказанно удивило. Похоже, он один во всем Петербурге позабыл, что уже канун Рождества. Вспомнил только сейчас – толчком – при виде нежданно возникшего темно-зеленого массива.

У крытого Гостиного Двора появились елки всевозможных размеров и оттенков – в том числе и уже наряженные, в лентах и расписных безделушках. Между ними расхаживали торговцы, высматривая покупателей на свой товар, который сейчас свозили отовсюду, даже из Финляндии.

Порфирий Петрович тронул за плечо извозчика.

– Останови-ка, братец. – Сидящему рядом Салытову он пояснил: – Надо на минутку отлучиться. Дело, понимаешь, важное, – и спрыгнул с саней.

Возвратился он лишь минут через двадцать, с пестрым, перехваченным лентой свертком.

– Надо было ребенку что-то захватить. У нее же, понимаешь, дитя. Девочка.

– У лярвы той, что ли? – рассерженно уточнил Салытов, глядя, как извозчик щелкает в воздухе кнутом.

Порфирий Петрович лишь улыбнулся.

– Ох и лютовал ты в то утро, Илья Петрович. – Он чутко глянул на поручика, румяное от мороза лицо которого не замедлило помрачнеть; даже бакенбарды как-то поникли. – Аж на весь участок слыхать было. А вот не упустил бы тогда Говорова, глядишь, и дело бы уже раскрыли.

Салытов в сердцах крепко ударил по поручню саней.

– Да сколько раз повторять: никого я не упускал! Речи о том тогда не шло! Задержан был не он. А он как раз выдал себя за потерпевшего, и выдвинул обвинение. Кто ж знал, что он так возьмет и смоется! Да мы тогда и не знали, что он за птица, этот Говоров! Вообще не знали, кто он такой! – И лишь заметив краем глаза улыбку сослуживца, Салытов понял, что над ним подтрунивают. – Да ну тебя, Порфирий! Что за человек!

– Да ладно, ладно. Я тебя и вправду сейчас разыгрывал. Хотя и неспроста. Я хочу, чтоб ты эту Лилю – лярву, как ты ее назвал, – припугнул. Да не просто, а знаешь, так, по-настоящему, от души. А затем, по моему знаку, оставил меня с ней наедине. И уж тогда я за нее возьмусь. – И Порфирий Петрович приподнял сверток с детским подарком.

– Ох, Порфирий, Порфирий. А не кажется тебе, что твои приемчики когда-нибудь на тебя самого обращены окажутся?

Следователь в ответ с непроницаемым видом улыбнулся.

* * *

В дверь квартиры Порфирий Петрович постучал размашисто, браво, в одной руке держа на отлете подарок.

– Ты меня понял? Держись построже, – с улыбкой напомнил он Салытову.

– Слушаю и повинуюсь. Только в суфлерах не нуждаемся, – сосредоточенно глядя перед собой, откликнулся тот.

– Бог ты мой, Илья Петрович! Никак на старости лет шутить вздумал? Да ты ли это?

– Да уж будь добр. – Поручик неодобрительно поежился, по-прежнему не оборачиваясь.

– Только внутри шуточек не допускай, прошу тебя. Предоставь это мне.

– Если мы вообще внутрь попадем, – угрюмо заметил поручик и загрохотал кулаком по двери. В ответ на удары тишина за дверью словно сгустилась.

– Что такое. Неужто переехали? – подождав, растерянно пробормотал следователь.

Салытов толкнул дверную ручку, которая неожиданно поддалась. Приоткрывшись, дверь уперлась в какое-то препятствие.

Тогда Салытов приналег плечом и толкнул. Незримое препятствие с той стороны сместилось по полу со звуком, напоминающим вздох.

Вслед за поручиком следователь протиснулся в комнату.

– О Господи Боже, – выдохнул он, сжимая в руках подарок.

– Случилось только что, – определил Салытов, с хищной зоркостью оглядывая царящий в квартире беспорядок. – Кровь свежая.

– Нет, не может быть! – выкрикнул Порфирий Петрович.

– Если б мы без остановки, сразу сюда проехали…

– Но как так? Как такое могло произойти? – словно самого себя растерянно спросил следователь.

Малышка Вера лежала на кровати, как и подобает спящему ребенку – калачиком, подложив ладошки под щеку. Не было лишь того, что так умиляет в спящих детях. Безмятежность истинно детского сна; черты личика, вторящие сладости бесхитростных сновидений или чуть насупленные, – все это отсутствовало. Да-да, не было лица. Лишь кровавое месиво с ошметками кожи и обломками костей – словно кто-то специально, методично изуродовал лицо ребенка до неузнаваемости.

– Господи Боже правый, – выронив сверток с подарком, Порфирий Петрович грузно качнулся, угодив спиной на дверь, отчего та сама собой захлопнулась. – Ужас-то какой…

– Хоть бы уж ее, того, во сне, – хмуро произнес Салытов. Лишь сейчас они увидели мать девочки. Лиля лежала на полу возле печи; вымокшие в крови волосы свились липкими темными кольцами. Глаза и рот были приоткрыты, словно видя и тайком изрекая имя убийцы. Рану на вид из-за обилия крови и не определишь.

Салытов, шагнув к лежащей, опустился рядом на одно колено и оглядел ей голову в том месте, где кровь стекала на пол.

– Удар, видно, пришелся в затылок, – определил он. – А затем ее перевернули. Или она сама в последний момент нашла в себе силы повернуться. Вон, по всей печи брызги. Да и на стенке. А девочка, похоже, спала. Должна была спать. Уповать будем, что спала. Дай-то Бог. Мать, должно быть, обернулась на секунду, и тут последовал удар. Причем нападавшего она знала, иначе бы не обернулась. А затем убийца подступил к девочке.

Салытов повернулся, думая разглядеть следы убийцы, и тут, крупно вздрогнув, указал на пол неподалеку от того места, где находился Порфирий Петрович.

Теперь, когда дверь захлопнулась, стало видно, что именно мешало ей открыться. У плинтуса лежала Зоя Николаевна в песцовой шубе, мех которой испачкан был кровью, струившейся из разбитой головы.

А на стенах стыдливо отводили от мерзкого зрелища глаза золоченые лики святых. Они словно боялись оскверниться, хотя это им вряд ли удалось: алые брызги и мазки сообщали тускловатым образам новую, несвойственную ранее яркость.

– Мать он убил, пока девочка спала, – рассудил Салытов. – Затем убил ребенка. А тут некстати возвратилась старуха – он и ее уложил, прямо на пороге. Она и пикнуть не успела.

– Боже мой, да что же это! – сокрушенно воскликнул Порфирий Петрович, глядя на сверток с подарком, сиротливо, будто ничком лежащий на полу. – Это все моя вина. Моя… Если б мы там не задержались…

– Откуда тебе было знать, – заметил Салытов, явно в утешение сослуживцу.

Порфирий Петрович с тихим отчаянием посмотрел на поручика.

– Кто это сделал? – спросил он беспомощно.

Тот в ответ, как бы демонстрируя выправку, расправил плечи и прикрикнул:

– Господин следователь, извольте держаться достойно! Правда, вслед за этим сам потерянно сник.

Порфирий Петрович, толкнувшись, как пьяный побрел на поручика (вид при этом такой, что и не поймешь – не то обнять собирается, не то придушить). Неожиданно свернув на полпути, он деревянным движением нагнулся и, вытянув перед собой руки, поднял с пола сверток и, похоже, что-то еще, после чего так же машинально выпрямился.

– Что у тебя там? – чуть севшим голосом спросил Салытов.

Порфирий Петрович в ответ протянул сверток с подарком.

– Да не в этой руке. В другой!

– А ты знаешь, что я ей купил? От всего сердца выбирал. – Салытов не ответил. – Нет, ты глянь!

Поручик подчинился и развернул бумагу. Внутри оказалась пара разукрашенных деревянных фигурок, барышня с гусаром – оба на лицо неказистые, но залихватски веселые.

– А в той-то руке что? – повторил Салытов, игрушки оставив без внимания.

Порфирий Петрович разжал ладонь. Там лежал стеклянный флакончик. «Настойка опия», – значилось на этикетке.

* * *

На стук открыла жена шкатулочника Кезеля. Лицо распухшее, в синяках; нос и тот смесь лилового и сине-желтого. Салытов ворвался, чуть не сбив ее с ног.

– Виргинский где? – рявкнул он, заполоняя собой, казалось, все помещение – безупречно чистое, с простой, но добротной мебелью. – Крови нет, – оглядевшись, резюмировал поручик, обращаясь невесть к кому.

Порфирий Петрович вошел более осмотрительно и, прежде чем что-то спросить, пристально посмотрел женщине в глаза, словно заранее ища там ответ.

– Его здесь нет, – безучастным голосом ответила она.

– Почему муж вас бьет? – спросил наконец следователь, похоже сам дивясь своим словам. В глазах хозяйки отразились растерянность и страх. – Были бы красавицей, если бы не побои.

– Когда Виргинский был здесь в последний раз? – проревел Салытов. – Отвечать, живо!

– Да вот только что, – отвечала женщина, глядя при этом на Порфирия Петровича, словно не в силах отвести от него взгляд. Было в его глазах что-то такое; нечто похожее на ответ ее собственным мыслям.

– В каком он был состоянии? – продолжал дознаваться Салытов. – Было ли в его поведении или внешности что-то необычное?

Женщина взглядом обратилась к следователю за пояснением.

– Может, на нем была кровь? Пришлось ли ему как-то приводить себя в порядок? Может, умываться?

Жена шкатулочника смиренно кивнула.

– Кровь на руках была.

– Только на руках? – уточнил Порфирий Петрович. – А на одежде? Может, ему пришлось переодеться?

Женщина съежилась, как в ожидании удара.

– Я не знаю, – выдавила она слезливо дрогнувшим голосом. – Да какое переодеться. У него одежды-то кот наплакал.

– Ладно, – смягчился следователь. – А вот вы мне скажите, за что вам досталось от мужа в этот раз? Может, как раз из-за Виргинского?

В глазах у женщины опять мелькнул испуг.

– Из-за самовара.

– Какого еще самовара?

– У нас самовар пропал. Стащил кто-то.

– Вы что, серьезно? – не поверил своим ушам следователь. Совмещать пропажу самовара с недавно увиденным было попросту свыше сил. За спиной нетерпеливо завозился Салытов. Встретившись с поручиком взглядом (дескать, «надо бы к негодяю в комнату заглянуть»), он одобрительно кивнул, между тем уточнив:

– То есть он избил вас из-за того, что кто-то стащил самовар? На следователя нахлынула вдруг такая ярость, что, казалось, приди сейчас этот самый Кезель, так и разорвал бы его в клочья. Или, как минимум, задушил.

От охватившего омерзения самому сделалось тошно. Причем следом нахлынул приступ безумной, с истерикой граничащей веселости.

– А кто, по-вашему, мог это сделать? – спросил Порфирий Петрович, отчаянно борясь с тем, чтобы не расхохотаться во все горло.

Женщина лишь покачала головой.

Порфирий Петрович прикрыл глаза. Перед внутренним взором всплыл образ забрызганных кровью икон.

– Ну а муж ваш кого подозревает?

Вот Веронька играет в снегу со сверстниками – только личико разбито в кровавую кашу. Вот она подбегает к нему, пытается что-то сказать – но носика нет, а вместо рта кровавая дыра, потому и слов не выходит, а лишь изливается кровяная слизь.

Распахнув глаза, Порфирий Петрович вперился в ссадины на лице жены Кезеля. Страдалица. Так и хотелось потянуться сейчас к ее лицу, утешить, погладить…

– Пал Палыча, – отозвалась она наконец.

– Значит, все же его, – вздохнул следователь. – И как вы считаете, он прав в своей догадке?

Женщина молча потупилась.

– А ведь кражи не было, не так ли? Вы сами отдали ему тот самовар. Позволили его унести, даром что знали, что муж непременно спохватится – а как же иначе – и потом выместит на вас всю свою злость. Дорогая моя, да вы любите Виргинского почти так же, как ненавидите себя.

– Почему себя, – ответила она твердо, – я мужа своего ненавижу.

– Ох уж да. Как всякий добропорядочный мещанин, он любит почаевничать. А потому какой еще может быть способ с ним, деспотом, поквитаться, как не отдать самовар – эту святыню домашнего очага. А скажите, что Павел Павлович намеревался делать с тем самоваром?

– Он его заложил. Обещал, что вернет. Да он как раз за ним и побежал. Едва лишь увидел, как со мной супруг мой разделался.

– Так он направился к процентщику?

Из каморки Виргинского появился Салытов.

– Я там еще флаконы из-под опийной настойки обнаружил, целых несколько. И вот что еще.

Он протянул Порфирию Петровичу наспех накорябанную записку.

Отец,

Я твой сын. Теперь я это ясно вижу и, увы, не могу отрицать. Я такое же гнусное, низкое и преступное создание, что и ты. Оказалось, что я способен на самые мерзкие злодеяния, какие только можно вообразить. И ненавижу теперь себя даже больше, чем когда-то ненавидел тебя. Я не могу более уживаться с тем, чем я стал, – преступником и подлым трусом. Я собираюсь броситься куда-нибудь под поезд или хотя бы под лошадь (это становится модным у нас в России, ха-ха). По крайней мере, так я обрету свободу от тебя, а ты от меня.

Но как ты смел поднимать на нее руку? Как смел на нее посягать?

Весь в тебя – твой сын Павел.

* * *

Сипловатый, будто спросонья, звонок недовольно звякнул, когда Салытов распахнул дверь в лавку процентщика Лямхи. Так уж сложилось, что теперь всюду первым проникал поручик, и лишь за ним втягивался следователь. Помня предыдущую встречу с хозяином лавки, Порфирий Петрович внутренне напрягся.

В прошлый раз подержанные предметы вокруг вселяли невольный соблазн, облекая флером некоей таинственности. Некоторые он, помнится, пробовал даже на ощупь. Подспудный драматизм их участи и тот казался романтичным – так сказать, скорее грел, а не жег. Теперь же здешняя атмосфера казалась поистине удушающей. Все эти безучастные на вид предметы были воплощением отчаяния. Да, именно отчаяние – вот из чего они были изваяны, а не из фарфора, меди или бронзы. И веяло от них чем-то непередаваемо зловещим.

Хозяина за прилавком Порфирий Петрович тут же узнал; как, впрочем, и он его – ишь как сразу нахохлился.

– Илья Петрович, – тронув сослуживца за плечо, обратился следователь вполголоса, – дай-ка я сам с ним поговорю.

– Ну давай. Какая разница, – так же вполголоса буркнул в ответ Салытов.

Обогнув дюжего поручика, Порфирий Петрович подошел к прилавку. Хозяин, затаившись, ждал.

– Вы меня, я полагаю, помните, – обратился следователь.

– Ну. – Лямха кивнул.

– В прошлый раз мы здесь толковали о некоем студенте Виргинском. Вы его, часом, не видели? Я имею в виду, недавно.

– Вчера приходил, – не глядя в глаза, ответил процентщик.

– Видимо, заложить самовар?

– Именно. – В глазах у Лямхи мелькнуло удивление от такой осведомленности.

– А сегодня он не объявлялся, буквально недавно, чтоб его выкупить?

– Нет. Только вчера и приходил.

– Может, дело было в ваше отсутствие и вы просто не знаете?

– Да почему. Вон он, тот самовар. Он его и не выкупал.

– Где? Будьте любезны, покажите.

Лямха кивком указал куда-то поверх головы следователя. Порфирий Петрович обернулся – ага, вот она, полка с самоварами.

– Вон там, крайний справа.

Порфирий Петрович невольно поморщился, увидев, из-за какого невзрачного, по сути, предмета досталось жене Кезеля от супруга. На такой мало кто и позарится. Хоть бы уж надраен был.

Порфирий Петрович без слов повернулся и, махнув рукой Салытову, двинулся к выходу.

* * *

Миновав гулко шумящую галерею Апраксина двора, они вошли в суматошную пестроту блошиного рынка. Перекрывая прочие запахи, всюду царил аромат хвои и мятных пряников. Есть вдруг захотелось так, что под ложечкой засосало.

– Ну а теперь что? – спросил Салытов.

– Теперь? Постоим здесь. Понаблюдаем.

– Думаешь, он сюда придет? Порфирий Петрович пожал плечами.

– Если не придет, то хотя бы здесь пройдет. Правда, если у него есть деньги, чтобы выкупить самовар.

– А что. Может, он как раз у них деньги и взял. За ними, возможно, и вламывался.

– Не думаю, – резко, даже сердито бросил в ответ следователь. – Деньги он, может, и взял, но вламываться не вламывался. Здесь не в деньгах дело.

– Ну, тебе видней. А мне-то чем сейчас заняться?

– Ступай-ка, брат, в участок. Жди меня там. Поручик в нерешительности замялся.

– Он же, слушай, опасен быть может, – засомневался Салытов. – Ты его попробуешь задержать, а он…

– Задерживать его я не собираюсь. Мне с ним просто поговорить надо.

– Так его ж нельзя упускать!

– Попробую уговорить его сдаться.

– Нет, я остаюсь с тобой, – определился с выбором Салытов.

– В самом деле, Илья Петрович. Не надо, – слабо улыбнулся следователь. – Он здесь ничего такого не устроит. Глянь, сколько вокруг народу. – Порфирий Петрович мельком кивнул на людскую толчею.

– А не ровен час, запаникует? Кто знает, чего от них, блажных, ожидать.

– Это во всяком случае не он. Не злоумышленник. Я глаза его видел. Не он убийца.

– Да откуда ты знаешь! Следователь еще раз покачал головой.

– Говорю тебе, не он. Ну подумай: разве убийца мог бы так принять к сердцу синяки той бедолаги, жены шкатулочника?

– У него кровь на руках была! А записка! Это ж прямо-таки исповедь!

– Никакая это не исповедь. Во всяком случае, не в убийстве. Может, в каком-то другом преступлении. В той же краже самовара. В том, что из-за него досталось Кезелевой жене.

– Тогда объясни, как там оказался флакон из-под опия.

– Получается, он там был! – уже не сказал, а почти выкрикнул Порфирий Петрович. – Но ведь и мы там были!

– Мы! У нас на то причина была, веская.

– Иди давай, – потеряв наконец терпение, скомандовал Порфирий Петрович.

Салытов еще немного потоптался, с тяжким вздохом кивнул и, махнув рукой, побрел восвояси.

* * *

Неподалеку от лавки Лямхи располагался книжный ряд. Порфирий Петрович примостился там сбоку под навесом, чтобы, находясь вне поля зрения, наблюдать, кто к процентщику заходит и выходит. А сам для виду перебирал книги, вдыхая дразнящий запах свежей выпечки (книготорговец сейчас как раз закусывал).

Четкого плана действий, честно сказать, не было. Более того, трудно было избавиться от ощущения, что все сейчас делается понапрасну. Но надо было как-то действовать. По крайней мере, он сейчас не стоял без дела, а наблюдал – и то ладно. Хотя исподволь чувствовалось: торчать здесь да ждать у моря погоды – тоже не выход.

Прошел примерно час. Порфирий Петрович уже не столько наблюдал, сколько раздраженно прикидывал, маячить ли здесь еще или уж бросить это зряшное занятие. Машинально примеряя к прохожим приметы Виргинского, он уже понемногу склонялся к последнему. В самом деле, пора заканчивать. Первоначальное ощущение оправданности собственных действий мало-помалу развеивалось. На месте удерживало не столько оно, сколько тягостная мысль: что же теперь?

В руках он машинально вертел очередную книгу. Раскрыл, для виду полистал, на страницы толком и не глядя.

– Ну так берете, наконец, или нет? – спросил раздраженно торговец. Видно было, что этот бездумно слоняющийся господин ему изрядно надоел. Порфирий Петрович кивнул.

– Беру.

– Гривенник благоволите.

Порфирий Петрович протянул монету и взял покупку, на название книги даже не взглянув. «Вот ведь вздор. Торчу здесь как болван. Да и вообще все никуда не годится».

Глянув напоследок на лавку процентщика, он заметил, как к ее двери приближается рослый худощавый человек. Что-то в его угловатой фигуре показалось смутно знакомым. Прежде чем войти, человек бегло оглянулся через плечо. Узкое бледное лицо, тонкие сжатые губы, льдисто-серые глаза… Все, вспомнилось.

– Порфирий Петрович! – послышалось в этот момент на расстоянии, да так громко, что несколько прохожих обернулось. Ну конечно Салытов, кто же еще – мчится, аж полы развеваются.

– Чшшш! – Следователь бдительно вскинул руку. Поручик, запыхавшись, остановился в паре шагов.

– Уфф! Срочно, Порфирий Петрович. Уж я бегом бежал, чтоб известить. Слава богу, застал. Мне тут нарочного прислали: студент под колеса попал, на Казанском мосту.

– Как! Неужто Виргинский?

– Пока точно не знаю. Голову ему копытом размозжило. А вообще по приметам вроде совпадает.

Порфирий Петрович в растерянности смотрел на дверь лавки.

– Бред какой-то, – пробормотал он. – Никакой логики.

– Я сейчас туда, – сообщил поручик и, сощурясь как на солнце (которого в полумраке галереи и в помине не было), тоже посмотрел на дверь лавки. – Ты со мной или как?

Над дверью процентщика снова звякнул колокольчик.

– Смотри, – указал следователь на выходящую оттуда угловатую фигуру. – Узнаёшь?

– А то, – уверенно сказал Салытов. – Как его там: Вадим Васильевич?

– Он самый, – кивнул Порфирий Петрович. – И что это он там, интересно, выносит?

А выносил Вадим Васильевич узорчатую золотистую шкатулку, бережно держа ее перед собой, как какую-нибудь раненую птицу.

Видеть секретаря издательства возле лавки процентщика было безусловно странно. Оттого ум Порфирия Петровича заработал с удвоенной энергией, выстраивая умозаключения.

– Книги, – вдумчиво помолчав, произнес наконец он. – Ну да, конечно. Все сокрыто в книгах.

Азартно блестя глазами, он вслед за Салытовым заспешил через рынок в сторону Невского.

* * *

День был погожий, хотя и морозный. В лучах зимнего солнца город поблескивал, как лезвие клинка.

По дороге к Казанскому мосту Порфирий Петрович временами задумчиво замедлял шаг, что безусловно сказывалось на скорости хода. Салытов то и дело был вынужден останавливаться и ждать, досадливо теребя ус. Затем, дождавшись сослуживца, нервно кивал и брался снова задавать темп, хотя и тщетно. Оба молчали.

Казанский мост крутой дугой всходил над Екатерининским каналом. Уже на подходе стали видны спины сгрудившейся на проезжей части стайки зевак (некоторые из них поминутно теряли равновесие – что поделаешь, наледь, да еще и спуск). На зевак покрикивал городовой, но расходиться те упорно отказывались. Все взгляды были обращены в некую точку, пока еще скрытую подъемом моста. Еще один полицейский направлял в обход транспорт.

Сбоку на мосту черепахой застыл приватный экипаж с приспособленными под зиму колесами. Холеные рысаки, всхрапывая, нетерпеливо перебирали копытами, словно возмущаясь этой внезапной остановкой. Кучер на козлах (в ливрее) демонстративно прикладывался к шкалику, изображая полное презрение к происходящему. А в экипаже, за затемненными стеклами, бесстрастным истуканом восседала фигура пассажира.

Едва шагнув на мост, Порфирий Петрович тут же поскользнулся на наледи – если б не твердая рука Салытова, непременно бы шлепнулся. (Впрочем, заподозрить поручика в заботливости было бы сложно. Руку он тут же убрал – дескать, кати себе дальше на свой страх и риск.)

Вклинившись наконец в кольцо зевак, следователь ощутил, что вместе эту стаю удерживает не одно лишь праздное любопытство. Хищное, до непристойности жадное злорадство читалось на их лицах. Люд в основном был бедный – разномастная челядь, прачки, чернорабочие – сермяги, зипуны да полушалки, дрожащие на морозном ветру. Однако сейчас они – хотя бы на время – словно отрешились от бремени собственной приниженности, созерцая участь того, кому повезло еще меньше. В их глазах читалось некое единение, даже, можно сказать, сплоченность. И хотя пострадавший был им совершенно незнаком, смерть делала его для них своим, а на экипаж они поглядывали со скрытой, трусоватой враждебностью – дескать, «погодите, настанет и наше время». И еще одно читалось в их глазах – то, что они все старались, но не могли скрыть. Это победа, извечная победа живого над мертвым; немое торжество, что сплачивает оставшихся в живых, превозмогая в них даже жалость к умершим.

Проталкиваться сквозь сомкнутые спины и плечи зевак оказалось делом достаточно непростым. Пробившись первым, Салытов о чем-то негромко перемолвился с городовым, который, судя по виду, разом и обрадовался и удивился этому нежданному подкреплению.

– Ну прям как собаки, ваш бла'ародь, – разводя руками, оправдывался он перед поручиком, – лезут и лезут!

Детали происшествия Салытов выяснял у остановленного полицейским свидетеля – кавалерийского офицера, некстати оказавшегося в тот момент на мосту. Звание и выправка придавали его показаниям дополнительную весомость, причем заметно было, что двое военных (один, правда, бывший) сразу же нашли меж собой общий язык. Офицер излагал детали четко и неспешно, не впадая в эмоции и в то же время без скучливости. Видно было, что ему и самому доводилось бывать в переделках, и потому к стражам порядка он относился с должным уважением. Судя по всему, лошади у него вызывали больше сочувствия, чем угодивший под них растяпа.

За офицером Порфирий Петрович наблюдал лишь краем глаза. Большее внимание привлекала сидящая в экипаже фигура. Постепенно он приблизился к этому непроницаемому на вид, глянцевито поблескивающему коробу на колесах. Мрачная сцена на мосту во всей полноте отражалась в его затемненных стеклах, из-за которых сидящий внутри пассажир казался недосягаемым. Порфирий Петрович, вглядевшись, различил закутанную в меха юную особу лет двадцати. На фоне мехов ее красивое, с тонкими чертами лицо смотрелось подчеркнуто надменно. Особа, шевельнувшись, отреагировала взглядом на взгляд: величавое презрение к нахальной черни, смеющей беспокоить знатных персон по пустякам.

На мгновение пронзило острое желание выволочь эту спесивую аристократку из экипажа и силой подтащить к погибшему по ее вине человеку. Хотя какое там. И следователь, задумчиво накренив голову, взялся рассматривать украшенный листьями фамильный герб на дверце экипажа. Вслед за чем повернулся и зашагал непосредственно к месту происшествия, решимостью движений будто компенсируя потерянное попусту время.

Первым делом взгляд остановился на голове, напоминающей раздавленную тыкву. Снег успел впитать в себя крошево из костей, мозгов и волос. Глядя расширенными глазами на эту набрякшую грязно-розовую массу, следователь машинально пытался сопоставить ее с чертами лица Виргинского – занятие заведомо бесполезное. Затем взгляд сам собой перешел на встопорщенное, словно соломой набитое туловище, из которого под немыслимыми углами торчали словно наспех кем-то уложенные конечности. Не тело, а небрежно собранный конструктор, на котором не к месту смотрелась даже черная студенческая шинель.

А возле шинели валялся бурый заношенный башмак – треснутый верх, истертая подошва.

Сердце учащенно забилось. Стыдно стало собственного облегчения: «Кажется, не он». Вот был человек, и нет его. Низведен нищетой и отчаяньем. А то и просто алкогольным или наркотическим дурманом, что в принципе одно и то же. А ведь заслуживал лучшей доли.

Неожиданно с безоблачного неба пошел снег.

Повернувшись к мертвецу спиной, Порфирий Петрович размашисто зашагал прочь. Теперь поспевать пришлось уже Салытову.