Текст книги "История Парижской Коммуны 1871 года (ЛП)"

Автор книги: Проспер Оливье Лиссагарэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

В июне 1872 года, когда все дела знаменитых пленников были исчерпаны, военная юстиция отомстила за смерть федерала, капитана Бофора. Этому странному факту есть лишь одно объяснение, которое состоит в том, что Бофор был агентом Версаля. В этом отношении мы получили важное свидетельство (252). В любом случае, если бы федералы расстреляли Делеклюза или Варлена, версальцы не стали бы карать за их смерть.

По этому делу предстали перед судом трое из четырех – Дешам, Денивей и мадам Лашез, знаменитая поставщица провианта 66‑го батальона. Она следовала за Бофором вплоть до проведения военного совета на бульваре Вольтера, и, выслушав обвинения, сделала все возможное, чтобы его защитить. Тем не менее, обвинение превратила ее в главного подстрекателя его казни. По письменному доносу свидетеля, которого так и не нашли, и с которым она никогда не встречалась, комиссар обвинил мадам Лашез в осквернении трупа Бофора. Услышав такое невероятное обвинение, эта замечательная женщина разрыдалась. Ее вместе с Денивеем и Дешамом приговорили к смерти.

Непристойная фантазия вояк с манерами алжирцев сама по себе компрометировала обвиняемых. Полковник Дулак, судивший близкого друга Риго, утверждал, что их дружба носила непристойный характер. Несмотря на эмоциональные протесты пленника, подлый офицер настаивал.

Буржуазная пресса, отнюдь не клеймила, но аплодировала. Без передышки, неустанно, с самого открытия трибунала, она сопровождала все суды тем же хором проклятий и злословием. Некоторые люди протестовали против таких казней, происходивших по истечении долгого времени после боев. Франциск Сарси писал: «Следовало бы обрубить топором руки палача».

До этого Комиссия по помилованию убивала за раз три жертвы. 24‑го июля она санкционировала убийство четырех – Франсуа, начальника тюрьмы Ла Рокетт, Обри, Даливу и де Сент‑Омера, осужденного за дело на улице Аксо. Де Сент‑Омер был под сильным подозрением, в тюрьме его сокамерники держались от него в стороне. Перед мушкетами они воскликнули: – Да здравствует Коммуна! – Он сказал: – Долой ее!

18‑го сентября казнили Денивея, Дешама и Лолива (обвиненного в причастности к казни архиепископа). Денвей и Дешам крикнули: – Да здравствует Всемирная социальная республика! Будь прокляты трусы! – 22‑го января 1873 года, через девятнадцать месяцев после уличных боев, Комиссия по помилованию поставила к расстрельным столбам еще три жертвы – Филипа, члена Совета Коммуны, виновного в энергичной обороне Берсн; Бено – за поджог Тюильри; Декама – за поджог улицы Лилля, хотя против него не было найдено ни одной улики. – Я умираю невиновным, – крикнул он. – Долой Тьера! – Филип и Бено воскликнули: – Да здравствует социальная республика! Да здравствует Коммуна! – Они пали, подтвердив отвагу солдат Революции 18‑го марта.

Это была последняя казнь в Сатори. Комиссия по помилованию была обагрена кровью двадцати пяти жертв. В 1875 году она санкционировала расстрел молодого солдата в Винсенесе, обвиненного в гибели детектива Вицентини, брошенного в Сену сотнями рук во время демонстрации у Бастилии (253).

Участников борьбы в провинциях судили трибуналы или суды ассизов, в зависимости от того, было или не было введено в департаменте осадное положение. Повсюду ждали исхода боев в Париже. Сразу после падения Коммуны в Париже, реакция перешла в наступление. Суды инициировал трибунал Эспивана. У него был свой Гаво в лице командира Вильнева, одного из тех, кто осуществлял бомбардировку 4‑го апреля; свои Мерлин и Буаденемец в лице полковников Томассена и Дуэ. 12‑го июня перед военными предстали Гастон Кремье, Этьен, Пелисье, Ру, Буше и все, кто участвовали в движении 23‑го марта. Претенциозный болван Вильнев послужил образцом военных прокуроров, которые наводнили Францию. Кремье, Этьену, Пелисье и Ру вынесли смертные приговоры. Но этого было недостаточно иезуитской буржуазной реакции. Эспиван объявил в Кассационном суде, что департамент Буш–дю–Рон находился на осадном положении с 9‑го августа 1870 года по указу императрицы, который так и не был опубликован в бюллетене законов. Этот указ не был санкционирован Сенатом и даже не объявлялся. На его основании Эспиван подвергал преследованию всех, на кого указывала Конгрегация. Муниципальный советник Давид Боск, бывший делегат Комиссии, судовладелец–миллионер, был обвинен в краже серебряных часов полицейского агента, и был оправдан лишь небольшим перевесом голосов. На следующий день председателя–полковника заменили подполковником 4‑го стрелкового полка Донна. Он был помешан на потреблении полынной водки. 75-летний рабочий был осужден на десять лет каторги и двадцать лет поражения в гражданских и политических правах за то, что 4‑го сентября захватил на полчаса полицейского агента, который отправил его в Кайен в 1852 году. Безумная старуха, поставщица провианта иезуитам, задержанная 4‑го сентября на несколько минут, обвинила бывшего командира Национальной гвардии в ее аресте. Ее обвинение было противоречивым и опровергалось посредством алиби и многочисленных доказательств. Бывшего командира осудили на пять лет тюрьмы и десять лет поражения в гражданских правах. Один из военных судей после вынесения этого несправедливого приговора сказал: – Нужно обладать весьма глубокими политическими убеждениями, чтобы выносить приговоры в подобных делах. – С такими циничными сообщниками Эспиван удовлетворил всю свою злобу. Он обратился к судам Весрсаля с просьбой доставить к нему члена Совета, Амуро, который некоторой время выполнял функции делегата в Марселе. «Я обвиняю его в оказании пагубного влияния на солдат, – писал Эспиван, – в преступлении, которое карается смертью. Убежден, что к нему применят эту кару».

Трибунал Лиона не слишком отставал. За участие в движении 22‑го марта подверглись преследованиям 44 человека. 32 приговорили к наказаниям от заключения в крепость до тюремного заключения. По делу о восстании 30‑го апреля было привлечено семьдесят человек. Их отлавливали в Лионе наугад, как было принято в Версале. Мэр Гийотьера, Крестен, вызванный в качестве свидетеля, не признал среди задержанных кого–либо из тех, кого он видел тогда в мэрии. Председательствовали в судах полковники Марион и Ребийо.

В Лиможе, Дюбуа и Рубейрол, уважаемые всем городом демократы, были заочно приговорены к смерти, как руководители движения 4‑го апреля. Двух человек приговорили к двадцати годам тюремного заключения за то, что они хвастали своим знанием того, кто убил полковника Бийе. Другой арестант получил десять лет за распределение амуниции.

Приговоры судейских коллеги разнились. Суд в департаменте Нижние Пиренеи оправдал 8‑го августа Дюпорталя, а также четыре–пять человек, обвиняемых в участии в революционном движении Тулузы. Оправдательный приговор был вынесен на Родосе, где перед судом после предварительного заключения в восемь месяцев предстали Дижон и арестант из Нарбонны. Сочувствовавшая публика заполнила зал и подходы к трибуналу и приветствовала обвиняемых во время выхода из здания суда. Энергия Дижона еще раз показала силу его характера.

Суд Рьома осудил по делу Сен‑Этьена двадцать одного пленника, среди которых был Амуру, пославший всего двух делегатов. Молодой рабочий Катон отличился умом и твердостью.

Суд Орлеана отнесся к обвиняемым общины Монтаржи сурово. Всех их приговорили к тюремному заключению, и хуже всего к обвиняемым общин Козн и Нери—Сюр—Луар, где отсутствовало всякое сопротивление. Их было всего двадцать три, среди них – три женщины. Им вменялось в вину то, что они несли красный флаг и кричали: – Да здравствует Париж! Долой версальцев! – Малардье, бывшего представителя народа, который прибыл накануне демонстрации и не принимал в ней участия, приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Не пощадили ни одного обвиняемого. Собственники Луаре отомстили за страхи своих коллег в департаменте Ньевр.

Участники революционного движения в Куламье, Ниме, Дордиве и Вуароне также подверглись разным наказаниям.

В июне 1872 года большая часть репрессивной деятельности была завершена. Из 36 309 (254) пленников – мужчин, женщин и детей, не считая 5000 военнопленных – 1 179, по признанию версальцев, умерли в тюрьмах. 22326 освободили, продержав долгие зимние месяцы на понтонах, в фортах и тюрьмах. 10488 предстали перед военными трибуналами, которые вынесли приговоры 8525 из них. Преследования не прекращались. С появлением 24 мая 1873 года Макмагона произошла их новая вспышка. 1 января 1875 года Версальская юстиция сообщила о 10137 приговорах, объявленных в присутствии обвиняемых, и 3313 приговорах, вынесенных в их отсутствие. Приговоры распределялись следующим образом:

	В целом	Женщин	Детей
Смертные приговоры	297	8
Каторжные работы	410	29
Заключение в крепость	3989	20
Принудительные работы	3507	16	1
Содержание под арестом	1269	8
Содержание под стражей	64	10
Принудительные работы на государственных предприятиях	29
Заключение на три месяца и меньше	432
Заключение от трех месяцев до года	1622	50	1
Заключение более года	1344	15	4
Ссылка	322
Под наблюдение полиции	117	1
Штрафы	9
Дети до 16 лет, отправленные в исправительные дома			56
В целом:	13450	157	62

Этот отчет не содержал ни приговоров, вынесенных военными трибуналами вне юрисдикции Версаля, ни приговоров, вынесенных судами ассизов. Следовательно, нужно прибавить 15 смертных приговоров, 22 осуждения на каторжные работы, 28 приговоров к заключению в крепость, 29 осуждений на принудительные работы, 74 содержаний под арестом, 13 содержаний под стражей и определенное число тюремных заключений. Общее число осужденных в Париже и провинциях превышает 13700, среди которых было 170 женщин и 62 ребенка.

Три четверти из 10 000 осужденных, причем присутствовали в суде – 7 418 из 10 137 – были простыми гвардейцами или унтер–офицерами, 1 942‑младшими офицерами. Перед судом предстало только 225 старших офицеров, 29 членов Совета Коммуны, 49 членов ЦК. Несмотря на необъективное судопроизводство, допросы с пристрастием, лжесвидетельства, трибунал не смог выдвинуть против девяти десятых осужденных – 9 285 человек – какого–либо другого обвинения кроме владения оружием или выполнения государственных функций. Из 766 человек, осужденных за так называемые обычные преступления, 276 были арестованы без причины, 171 – за участие в уличных боях, 132 – за преступления, квалифицированные в отчете как «обычные», очевидно, военные действия (255). Несмотря на большое количество досрочно освобожденных людей, преднамеренно привлеченных к суду, почти три четвертых осужденных – 7119 – не имели для этого юридических оснований. 524 арестанта осудили за нарушение общественного порядка (политические или обычные полицейские прецеденты). 2 381 человеку – за преступления или проступки, которые в отчете постарались не конкретизировать. Наконец, за мятеж, спровоцированный и осуществленный, согласно утверждениям буржуазной прессы, иностранцами, было арестовано в целом лишь 396 человек иностранного происхождения.

Таков итог 1874 года. В дальнейшие годы произошли новые приговоры. Количество судов убавилось, но прецедент был поставлен, и преследования продолжались. Даже сейчас, через шесть лет после разгрома Коммуны, не прекращаются аресты и вынесение приговоров

XXXVI. Результаты мести буржуазии

Ссыльные счастливее, чем наши воины, ибо нашим воинам нужно сражаться, в то время как ссыльные живут среди роз в саду.

(Выступление против амнистии министра военно–морского флота, адмирала Фуришона 17‑го мая 1876 года).

Прежде всего, республиканцы должны быть против амнистии.

(Виктор Лефранс, сессия 18‑го мая 18766 г.)

В двух днях пути из Франции расположена колония, жаждущая рабочих рук, достаточно богатая, чтобы обогатить тысячи семей. После каждой победы над парижскими рабочими буржуазия предпочитала отправлять свои жертвы на территории–антиподы заселяемому ею Алжиру. Республика 1848 года использовала для этого Нуку Хиву, Версальская Ассамблея – Новую Каледонию. Именно на эту скалистую землю, в тридцати тысячах километрах от родины, она решила сослать пленников, осужденных на пожизненное заключение. «Правительство, – говорилось в сообщении об этом решении, – предоставляет ссыльным возможность завести семью и дом». Даже пулемет был честнее.

Эти ссыльные были согнаны в четыре сборных пункта – форт Бояр, Сен‑Мартен де Ре, Олерон и Келерн, где в течение долгих месяцев томились между отчаянием и надеждой, никогда не покидавшей политических заключенных. Однажды, когда они уже считали себя почти забытыми, прозвучал грубый окрик. На медосмотр! Врач осматривал их, расспрашивал и не слушал ответы. Затем говорил: – Годен к отправке! (256). После этого прощай семья, страна, общество и человеческие условия существования на пути к могиле на заморской территории. И счастлив был тот, кого приговорили только к ссылке. Он мог в последний раз пожать дружескую руку, увидеть слезы в добросердечных глазах, получить прощальный поцелуй. Галерный раб–коммунар видел лишь надсмотрщика. По свистку, он раздевался, подвергался обыску, наделялся проездным документом и, не простившись, с родными, поднимался на борт плавучей тюрьмы.

Транспортный корабль представлял собой плавучий понтон. Заключенные содержались в больших клетках, помещенных на батарейной палубе. В дневное время узникам клеток позволялось прогуляться полчаса по палубе, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Вокруг клеток располагались ворчавшие тюремщики, наказывая карцером за малейшее отклонение от заведенных правил. Некоторые несчастные существа проводили всю поездку на дне трюма, иногда в обнаженном состоянии, за отказ мириться с произволом. Как и мужчины, в карцер отправлялись женщины. Монахини, следившие за ними, были хуже тюремщиков. В течение пяти месяцев заключенные, мужчины и женщины, были вынуждены находиться в одной клетке, в грязи. Их часто кормили заплесневевшим хлебом, протухшим салом, давали пить почти соленую воду. В тропиках они страдали от жары, к югу – от холода, их обдавали брызги волн, бьющих в край палубы. И какие только ужасы не рождало их воображение! Когда «Орн» бросил якорь в Мельбурне, 360 из 588 узников были больны цингой (257). Они вызывали жалость даже у суровых колонистов Австралии. Жители Мельбурна собрали им в качестве гуманитарной помощи 40 000 франков. Командир «Орна» отказался передать эту помощь узникам даже в виде одежды, рабочих инструментов и предметов первой необходимости.

«Даная» была первым судном, отправившимся 3 мая 1872 года. За ним последовали «Герьер», «Гаронна», «Вар», «Сибил», «Орн», «Кальвадос», «Вирджиния» и т. д. На 1-ое июля 1875 года в Новой Каледонии высадилось 3 859 заключенных (258).

Каледонская усыпальница включает три области. Полуостров Дукос, недалеко от Нумеи, столицы Новой Каледонии, был предназначен для осужденных – 805 мужчин и 6 женщин – на ссылку в крепость. Остров Пинос, в тридцати милях к юго–востоку от главного острова – для осужденных – 2795 мужчин и 13 женщин – на принудительные работы. И на этом фоне, худшим из всех был остров Ноу для 240 коммунаров–рабов.

Полуостров Дукос представляет собой узкую горловину суши под прицелом орудий, раструб которой стерегли солдаты. Не имея водной протоки, зеленых насаждений, полуостров изобилует горами и болотистыми долинами. Осужденные укрывались в нескольких ветхих хижинах. Все их имущество составляли кастрюли и гамаки. Остров Пинос – плато, в цеентре совершенно пустынное, но огороженное плодородными равнинами. Ими распоряжаются монахи Общества Марии, эксплуатирующие коренное население. Для приема осужденных ничего не было подготовлено. Вновь прибывшие долго бродили в лесах, прежде чем их снабдили палатками и гамаками. Местные жители, под влиянием миссионеров избегали пленников или продавали им провизию по крайне высоким ценам.

Администрация была обязана снабдить пленников необходимой одеждой. Ни одно из предписанных правил не соблюдалось. Кепи и ботинки вскоре износились, и подавляющее большинство осужденных было вынуждено терпеть зной и дожди с непокрытыми головами и необутыми. У них не было ни табака, ни мыла. Не было и бренди, чтобы подмешать к солоноватой воде.

Вначале пленники не теряли бодрости духа. Трудолюбивым, активным, мастерам на все руки, подобно многим парижским рабочим, им казалось по силам преодолеть первые трудности. Юридический сборник расхваливал возможности обогатиться на рыбной ловле, скотоводстве и в горнорудной отрасли, он преподносил эту принудительную эмиграцию как основание новой Французской империи в Тихом океане. Осужденные надеялись обустроиться на заморских территориях. Эти пролетарии были свободны от чувства ложного достоинства, которому подвержены буржуазные изгнанники. Они не отказывались от работы, но искали ее. На острове Пинос надо было завершить строительство больницы, акведука, административных складов, следовало построить большую дорогу. На это подрядились 2000 осужденных. Наняли лишь 800 из них, положив зарплату, которая не превышала 85 сантимов в день. Некоторые из них, которым администрация отказала в работе, потребовали земельных наделов, им предоставили по нескольку квадратных метров земли (259), а также немного семян и инструментов по непомерным ценам. С огромным напряжением сил им удалось обработать участки земли, дающие скудный урожай овощей. Другие осужденные, не имевшие ничего, нанимались в частный сектор, предлагая услуги торговцам из Нумеи. Но колония, зажатая в тиски военного режима, стесняемая бюрократами и весьма ограниченными ресурсами, могла обеспечить работой, в лучшем случае, еще пятьюстами человек. Более того, многие из них, занявшиеся фермерством, были вынуждены вскоре бросить его и вернуться на остров Пинос.

Это была золотая эпоха ссылки. К середине 1873 года в Нумею была доставлена депеша министра заморских территорий. Версальские власти приостановили все административные кредиты на производство государственных работ. «Если допустить право на труд осужденного, – писал министр, – то скоро возродится скандальный прецедент Национальных мастерских 1848 года». Вполне логичная позиция. Версальцы не обязаны предоставлять средства труда для тех, кого лишили права на труд. Таким образом, мастерские были закрыты. Леса острова Пинос доставляли ценный материал мебельщикам, и некоторые осужденные производили предметы мебели по заказам из Нумеи. Их заставили прекратить эту деятельность. Однако 13‑го декабря министр заморских территорий не постеснялся заявить с трибуны, что большинство заключенных отказываются от любой работы (260).

В то самое время, когда власти настолько ограничили жизнь ссыльных, их жен вызвали в министерство заморских территорий, где им рисовали самые радужные картины пребывания заключенных в Новой Каледонии. Им обещали, что по прибытии они обнаружат дом, участок земли, семена и орудия производства. Большинство из жен, чувствуя подвох, отказывались ехать, пока их не позовут сами мужья. Однако 69 из них дали себя уговорить и сели на борт «Фенелона» вместе с женщинами, отправленными Департаментом общественных работ в помощь колонистам. Эти несчастные жены заключенных, по прибытии, обнаружили лишь отчаяние и нищету своих мужей. Власти отказались отослать их на родину.

Итак, имеются тысячи людей, привычных к физическому и умственному труду, обреченных на пребывание в замкнутом пространстве, на безделье и жалкое существование. Часть из них находятся на узком полуострове, другие на острове Пинос, без одежды и недоедая. Ими помыкают грубые надсмотрщики (261), вооруженные револьверами. Они почти не имеют связи с родиной, за исключением редких писем, да и те задерживаются в Нумее на три недели. Сначала бесконечные раздумья, затем разочарования и ужасное отчаяние. Далее, случаи умопомешательства и, наконец, смерть. Первым вольноотпущенником стал учитель Вердю, член Совета Коммуны. Комиссар трибунала обвинил его лишь в одном преступлении: – Он был филантропом–утопистом. – Он хотел открыть школу на полуострове, ему отказали. Без дела, вдали от жены и дочери, он истомился и умер. Утром 1873 года тюремщики и монахи увидели на извилистой тропе, ведшей к кладбищу, как несут гроб, покрытый цветами от некоторых заключенных. Позади носильщиков гроба шли 800 друзей покойного в глубоком молчании. «Гроб, – рассказывал один из них, – опустили в могилу. Один из друзей произнес слова прощания. Каждый из присутствовавших бросал в могилу маленький красный цветок и восклицал: – Да здравствует Республика! – Да здравствует Коммуна! – На этом все было кончено». В ноябре на острове Пинос умер Альберт Грандье, один из сотрудников газеты «Раппель».Сердцем он оставался во Франции с сестрой, которую обожал. Каждый день он выходил на берег моря, ожидая ее, и постепенно сошел с ума. Власти отказались поместить его в психиатрическую лечебницу. Он избегал друзей, которые оберегали его, и однажды утром они обнаружили его умершим от холода в болотах, недалеко от дороги, ведшей морю (262).

Здесь хотя бы было утешение от того, что страдаешь вместе со всеми одинаково. Но считаться преступниками в логове негодяев! – Я знаю лишь одну исправительную колонию, – ответил министр–республиканец Виктор Лефран матери, просившей за своего сына. Действительно, существует лишь одна исправительная колония, где таких героев как Тринке и Лисбон, таких людей как Фонтэнь, мэр Пюто, Рокес, (имеется так много славных имен, что я стыжусь упоминания немногих), таких идейных, честных журналистов как Бриссак и Хамбер, ряд людей, ставших преступниками только из–за получения ордера на арест, посадили на пять лет вместе с убийцами и ворами, заставили выносить оскорбления и делить по ночам походную кровать. Версальцы домогаются не просто страданий тела. Они хотят повлиять на разум повстанца, погрузить его в атмосферу смрада и порока, чтобы опустить его. «Преступники» – коммунары, с которыми обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжелой работой, били теми же палками и хлыстами, были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые натравливали на них уголовников. Время от времени коммунарам удавалось отправить письма, и некоторые из них попали к нам. Так пишет 33-летний член Совета Коммуны, еще сохранявший здоровье.

Сент‑Луи.

… Работа в этом лагере считается особенно тяжелой. Она включает выкапывание камней, земляные работы и т. д. Работа прерывается лишь в воскресное утро на религиозную службу. Наш рацион составляет кофе без сахара в 5 часов утра, 700 грамм хлеба, 100 грамм бобов. Вечером нам дают маленький кусочек баранины, и, наконец, 690 грамм вина в неделю. Если мне удается купить четверть фунта хлеба, мое здоровье улучшается. Лишь немногие из нас здоровы. Многие страдают от анемии. В Сент‑Луи пятнадцать человек из шестидесяти помещены в больницу. Со всем этим еще можно было смириться, если бы нас не смешивали с людьми с порочными страстями. Нас пятьдесят человек в одном помещении. Что касается подрядов на работу в магазинах и учреждениях, то коммунарам они запрещены.

Другой ссыльный пишет:

Остров Ноу, 15‑го февраля.

Я обособляюсь, насколько возможно, но бывает время, когда мне нужно быть в компаунде под страхом смерти. Случается, мне надо оберегать свою пищу от прожорливых компаньонов, когда нужно выносить фамильярность Мано или Латауэра (263). Это ужасно, я краснею от стыда, когда думаю, что почти утратил чувствительность к этому позорному положению. Эти негодяи – трусы, и являются не самой малой причиной наших мучений. Все это способно свести с ума, и, мне кажется, многие из нас сойдут, в конце концов. Несчастный Березовский (264), которому за восемь лет выпало так много страданий, почти обезумел. На него больно смотреть. Как ни ужасно, я не смею этого делать. Сколько еще месяцев, лет нам придется провести в этой колонии? Я содрогаюсь при этой мысли. Несмотря на все это, верю, что не позволю себя сломать. Моя совесть спокойна, я крепок духом. Подвести может только здоровье, но в себе лично я уверен, и никогда не сдамся.

Вот третье письмо:

Пришлось много пережить. Исправительная колония Тулона, цепи, роба арестанта, и, что хуже всего, унизительное общение с уголовными преступниками – вот что я вынес. Одним я утешаюсь среди многих страданий – своей чистой совестью, любовью старых родителей и мнением таких людей, как ты… Как часто приходилось разочаровываться! Какое отчаяние, сомнения овладевали мной! Я верил в гуманизм, но все мои иллюзии утрачивались, одна за другой. Во мне произошли большие перемены, я почти утратил способность сопротивляться столь многочисленному крушению иллюзий.

И еще письмо:

Я не обманываюсь. Все эти годы потеряны для меня. Не только подорвано мое здоровье, я чувствую, что опускаюсь каждый день все ниже. Действительно, становиться слишком тяжело жить без книг (за исключением книг из библиотеки Марны) в этом грязном поселении, где подвергаешься всяческим оскорблениям и побоям, где заключают в пещеры. На работе с нами обращаются как со скотами. Над нами издеваются тюремщики, мы закованы в цепи. Это следует переносить безропотно, малейший протест влечет за собой тяжкое наказание. Камера, четвертинка хлеба, оковы, выкручивание пальцев, плеть. Это вызывает стыд, я содрогаюсь при мысли об этом. Многие наши товарищи носят в исправительной команде двойные цепи, занимаются тягчайшим каторжным трудом, умирают от голода. Их подгоняют розгами, часто револьверными выстрелами. Они не имеют с нами никакой связи, нельзя передать им даже кусочка хлеба. Ужасно, и боюсь, все это скоро не закончится. Но будут протесты, нас нельзя бросить на произвол судьбы. Ужасно, если мы останемся здесь навсегда. Я не могу работать, поэтому прав, когда говорю, что эти годы совершенно потеряны для меня. Это приводит меня в отчаяние. Все же мне хочется знать больше. Но что делать без книг и информации? Мы ее почти не получаем. Все же знаем, что Республика крепнет с каждым днем. Мы надеемся на нее, но я не смею в это верить. Нас так часто обманывают.

Сколько осталось в живых на сегодняшний день? Никто не знает. Марото отбыл в колонию в марте 1875 года. Комиссия по помилованию смягчила приговор, сменила Сатори на остров Ноу. В двадцатипятилетнем возрасте он умер в колонии из–за двух статей, когда акулы версальской прессы, каждая строчка которой требовала и добивалась резни, овладели нашим Парижем. Мужество не покидало его до последнего момента. – Умереть не трудно, – говорил он друзьям, окружившим его у смертного одра, – но я предпочел бы расстрельный столб Сартори этому грязному ложу. Друзья мои, подумайте обо мне! Что станет с моей мамой?

Вот что рассказал один из осужденных:

Остров Ноу (Печи по обжигу извести), 18‑го апреля.

Не могу не сказать, что многие друзья умирают, и что в этом месяце скончалось пять человек.

15‑го мая.

Старина Одан, один из ссыльных от 2‑го декабря, навеки освободился от своих цепей. Он был больным, старым (59 лет) и наша работа ему была не под силу. Однажды, утомленный, измученный острым бронхитом, он не смог подняться. Тем не менее, он был вынужден приступить к работе. Через два дня он попросился к врачу. Его отправили в темницу. Через пять дней он умер в больнице, а еще через два дня еще один ссыльный, Гобер, последовал за ним в могилу.

Канала, 25‑го декабря.

… Добавьте к этому смерти старых и добрых друзей. После Морото умерли Мортен, Марс, Лекой, которых мы похоронили месяц назад.

Они умерли, но ни один не сломался. Политические заключенные мужественные люди. Им удавалось не терять достоинства в этом кошмаре. Такое признание позволил сделать себе никто иной, как генеральный инспектор Рабуль. Разве можно сравнить христианских мучеников с этими людьми, которые, находясь каждый день в неустанных, безжалостных лапах тюремщиков, сохранили свою революционную веру и достоинство?

И известно ли нам, что им пришлось пережить? Покров над этим приоткрылся случайно. 19 марта 1874 года Рошфору, Журду, Паскалю Груссе и троим другим ссыльным коммунарам удалось бежать на борту австралийского корабля (265). Они благополучно сошли на берег в Австралии, и то, что они сообщили, пролило немного света на тюремное логово. Именно тогда мы узнали, что коммунары подвергались дополнительным пыткам, что в колонии все еще применяется выкручивание пальцев, которое уродовало руки. Четверо ссыльных были расстреляны на острове Пинос за проступок, наказываемый обычным судом пятью месяцами заключения. Жестокость и оскорбления тюремщиков, видимо, имели целью вызвать протест, который бы позволил отправить на каторгу всех ссыльных. Ссыльные дорого заплатили за эти откровения. Версальские власти немедленно послали контр–адмирала Рибура, и выкручивание пальцев стало осуществляться более ревностно, чем раньше.

Тех, кто добился разрешения посещать главный остров, снова изолировали на полуострове Дюкос или острове Пинос. Рыбную ловлю запретили. Подвергалось конфискации любое запечатанное письмо. Отказывали в праве возить дрова из леса для приготовления пищи. Тюремщики удвоили свою жестокость, стреляли в ссыльных, выходивших за границы поселения или не возвращавшихся во время в свои халупы. С острова выдворили несколько торговцев из Нумеи, которых обвинили в пособничестве побегу Рошфора и его друзей.

Рибур привез указ об отставке губернатора, Ла Ришери, бывшего губернатора Кайены, который сколотил хищениями в Новой Каледонии большое богатство. Конечно, он понес наказание не за воровство, но за побег 19‑го марта. Временное правление доверили полковнику Алейрону, который прославился в кровавой бойне в мае. Алейрон распорядился, чтобы каждый ссыльный отдавал государству плоды полдневного труда под страхом ограничения необходимого питания, состоявшего из 700 грамм хлеба, 10 грамм масла и 60 грамм сушеных овощей. После протестов ссыльных он применил указ к 57 осужденным, четверо из которых были женщины.

Поскольку женщин третировали так же жестоко, как мужчин, они мужественно требовали прав разделить общую участь. Луиза Мишель и Лемель, которых хотели отделить от товарищей, заявили, что покончат с собой, если будет нарушен закон. Из–за оскорблений тюремщиков и злоупотреблений командира полуострова, редко выдававшего женщинам одежду, им не раз приходилось облачаться в мужскую одежду.

По прибытии в начале 1876 года нового губернатора, Де Прицбуэра, закончилась короткая, но блестящая карьера Алейрона. Прицбуэр, отрекшись от протестантизма, превратился в настоящего иезуита, и привнес в Новую Каледонию иезуитские настроения министерства. При своей слащавой манере, он нашел способы и средства усугубить существование ссыльных еще больше. В этом деле его направлял полковник Шарьер, генеральный директор пенитенциарных учреждений Новой Каледонии, который назвал уголовных преступников колонии более достойными в сравнении с политическими заключенными. Прицбуэр подтвердил приказ своего предшественника, прибавив, что ссыльные, которые в течение года не смогут обеспечить себя достаточными ресурсами, будут получать урезанный рацион питания. Наконец, он заявил, что администрация по истечении определенного времени снимет с себя все расходы, связанные с содержанием ссыльных. Для регулирования отношений ссыльных с торговцами из Нумеи назначили посредника. Но все указы мира не способны развить коммерцию и производство страны без естественных ресурсов. Говорилось и подтверждалось много раз, что в Новой Каледонии эти тысячи людей не могли приложить к чему–либо свои силы, благодаря которым они могли бы обеспечить себе безбедное существование в жизнеспособной и процветающей колонии. Те немногие, что были заняты полезной работой, проявили свой интеллект. Они завоевали на выставке достижений в Нумее несколько медалей или отличий. Менее удачливые – сотни из них – страдали под бременем указа от 1875 года. В действительности, огромное большинство ссыльных занималось каторжным трудом. Драконовские меры, введенные после побега Рошфора, так и не изменились. Женам и матерям ссыльных в редких случаях разрешалось общаться с ними под присмотром тюремщиков. Ни одну из них изгнали из колонии.