Текст книги "История Парижской Коммуны 1871 года (ЛП)"

Автор книги: Проспер Оливье Лиссагарэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Пока третий трибунал спорил с адвокатами, четвертый суд спешил вершить дело без промедлений. 16‑го августа сразу после открытия он немедленно вынес два смертных приговора. Если один суд имел своего Жеффриса, другой располагал Трестайоном в лице корреспондента «Фигаро» полковника Буаденемеца, пьяницу, похожего на дикого борова, всего запачканного кровью, изредка проявлявшего сообразительность. 4‑го сентября к нему привели несколько женщин, обвиняемых в поджоге здания Почетного легиона. Это был суд над поджигательницами. Восемь тысяч завербованных фурий, объявленных верными режиму газетами, были уменьшены до пяти женщин. Перекрестный допрос показал, что так называемые поджигательницы были всего лишь восхитительно добросердечными сестрами милосердия. Одна из них, Ретифф, сказала: – Мне следует ухаживать за версальским солдатом так же, как за национальным гвардейцем. – Почему? – спросили ее. – Разве вы останетесь, когда батальон уйдет? – Будут раненые и умирающие, – ответила она просто. Свидетели обвинения заявили, что они не видели, чтобы какая–нибудь из этих женщин поджигала. Но их судьба была предрешена. Между двумя заседаниями суда Буаденемец заорал в кафе: – Смерть всем этим шлюхам!

Три адвоката из пяти отсутствовали в суде. – Где они? – спросил председатель. – Они отпросились для поездки за город, – ответил комиссар. Суд поручил военным защищать бедных женщин. Один из них, квартирмейстер Борделе, произнес эти замечательные слова: – Я полагаюсь на мудрость трибунала.

Его клиентке, Сьютан, вынесли смертный приговор, так же как Ретифф и Марше, за «попытку изменения государственного строя». Двух других женщин осудили на содержание в крепости и заключение. Одна из осужденных женщин, повернувшись к офицеру, читавшему приговор, закричала душераздирающим голосом: – Но кто будет кормить моего ребенка?!

– Твоего ребенка! Гляди, он здесь!

Через несколько дней перед тем же Буаденемецем предстали пятнадцать детей–парижан. Старшему было шестнадцать лет, младшему, – настолько маленькому, что его трудно было заметить на скамье подсудимых, – одиннадцать лет. На детях были голубые блузы и военные кепи.

– Друэ, – спросил военный, – чем занимается твой отец?

– Он механик.

– Почему ты не работаешь, как он?

– Потому что у меня нет работы.

– Бувера, почему ты вступил в организацию «Учащиеся Коммуны»?

– Чтобы иметь еду.

– Тебя арестовывали за бродяжничество?

– Да, дважды. Второй раз за кражу носок.

– Каньонкль, ты был «ребенком Коммуны»?

– Да, сударь.

– Почему ты убежал от семьи?

– Потому что не было хлеба.

– Ты сделал много выстрелов?

– Около пятидесяти.

– Леско, почему ты бросил маму?

– Потому что она не могла меня содержать.

– Сколько у нее было детей, кроме тебя?

– Трое.

– Тебя ранили?

– Да, в голову.

– Леберг, ты был квалифицированным рабочим, и тебя схватили во время грабежа кассы. Сколько денег ты украл?

– Десять су.

– Эти деньги не жгут тебе руки?

А вам, человеку, чьи руки в крови, не жгут губы эти слова? Вы – подлый кретин, не способны понять, что преступление совершили не эти дети, выброшенные на улицу без грамоты, без надежды, по необходимости, возникшей из–за вас, а вы, солдафон в кружевах. Виноваты вы, служитель общества, в котором двенадцатилетние дети, способные и готовые работать, вынуждены красть носки. У них не было иной альтернативы, кроме как погибнуть от пули или умереть от голода!

XXXV. Казни

В Версале были использованы все средства для гарантии того, чтобы все дела были рассмотрены с максимумом внимания и серьезности… Поэтому полагаю, что вынесенные приговоры бесспорно справедливы не только в соответствии с нашими законами, но являются таковыми также для самых совестливых людей. (Вы только послушайте!)

Речь Дюфора против амнистии на сессии Национального собрания от 18‑го мая 1876 г.

Приговоры военного трибунала, я должен признать, в интересах лучшего будущего.

(Аллен—Тарге, депутат–сторонник Гамбетты, на заседании Национального собрания 19‑го мая 1876 г.)

Двадцать шесть военных трибуналов, двадцать шесть юридических машин действовали в Версале, Мон—Валерьене, Париже, Винсеннесе, Сен‑Клу, Севре, Сен‑Жермене, Рамбуйе, а также в Шартре. При формировании этих трибуналов игнорировалось не только подобие юстиции, но даже военные правила. Ассамблея не потрудилась даже определить их прерогативы. И этих офицеров, еще не остывших от боев, для которых любое сопротивление, даже самое легитимное, являлось преступлением, спустили с цепи на поверженных противников. Для них юриспруденцией был собственный произвол, гуманизмом – собственная сдержанность, указанием – собственные полномочия. При наличии подобных янычаров и уголовного кодекса, объемлющих своим эластичным обскурантизмом все на свете, для того чтобы обесчестить Париж не было никакой нужды в чрезвычайных законах. Вскоре в этом юридическом логове стали изобретать и распространять крайне экстравагантные теории. Так, присутствие на месте преступления являлось свидетельством соучастия в нем. В подобных судах это признавалось догмой.

Вместо перевода военных трибуналов в порты, пленников заставляли совершать мучительные переезды от морского побережья в Версаль. Некоторые из них, такие как Элиза Реклю, проходили таким образом через четырнадцать тюрем. Из понтонов их гнали пешком, в наручниках, на железнодорожную станцию, однако, в Бресте, когда они проходили по улицам, звеня цепями, прохожие обнажали перед ними головы.

За исключением нескольких видных пленников, о судах над которыми я коротко расскажу, большинство пленников предстало перед трибуналами после допросов, которые не выявляли даже их идентичность. Слишком бедные, чтобы нанять адвоката, эти несчастные люди, без совета, без свидетелей защиты – тех, кого они призывали, не осмеливались прийти из боязни ареста – появлялись и исчезали из суда. Обвинение, допросы, приговор тасовались в течение нескольких минут. – Вы воевали в Исси, в Нейи? Ссылка на каторгу. – Что! Пожизненная каторга? А жена, дети? – Другому говорили: – Вы служили в батальонах Коммуны? – Но кто бы кормил мою семью, когда закрылись мастерские и заводы? – Снова каторга. – А вы? Виновен в незаконном аресте. В колонию. – 14‑го октября, менее чем через два месяца, первый и второй трибуналы вынесли более шестисот приговоров.

Если бы я был в состоянии передать мученичество тысяч людей, которые прошли, таким образом, угрюмыми рядами из национальных гвардейцев, женщин, детей, стариков, медсестер, врачей, функционеров этого разрушенного города! Именно вам я должен был воздать честь, вам, прежде всего. Вас безымянных я должен был поставить на первое место. Вы заслужили это место работой на баррикадах, где выполняли свой долг в полной безвестности. Подлинная драма военного трибунала разыгрывалась не на тех торжественных заседаниях, где обвиняемые, суд и адвокаты готовили публичные выступления, но в залах, где находились несчастные люди, забытые всем миром, лицом к лицу с судьями, неумолимыми, как винтовки, предназначенные для расстрела. Сколько этих скромных защитников Коммуны сложили головы с большим достоинством, чем их лидеры. И никто не узнает о их героизме! Поскольку известны наглость, оскорбления, нелепые аргументы судей, можно себе представить, какие унижения пришлось испытать обвиняемым под сенью этих новых чрезвычайных судов. Кто отомстит за гибель множества людей на Пер‑Лашез под покровом ночи?

Газеты не упоминали об этих судилищах, но в отсутствие имен жертв я раскрою для истории имена некоторых судей.

Прежде, во времена славы французской армии, в 1795 году, после сражения за Киберон требовалось пригрозить офицерам Республики смертью, чтобы они согласились участвовать в трибуналах для суда над мятежниками Вандеи. Но тогда эти побежденные под прикрытием артиллерии, с английским оружием, ударили в спину своей стране, в то время как союзные державы атаковали ее с фронта. В 1871 же году соучастники Базеня добивались почетного, с их точки зрения, права судить побежденный Париж, который был оплотом национального достоинства. В течение долгих месяцев 1 509 офицеров этой деградировавшей армии, которая не потратила и часа на восстановление и обучение, выделили из своей среды в состав трибунала и комиссаров, 14 генералов, 266 полковников и подполковников и 284 командира. Кого выбрать из этого сборища скотов? Назвав наугад несколько председателей суда – Мерлина, Буаденемеца, Жоби, Делапорта, Дюлака, Бартеля, Донната, Обера – я упущу сотню других.

Мерлин и Буаденемец уже упоминались. Полковник Делапорт представлял собой подобие Галифе. Старый, исчерпавший себя, мнительный, он оживлялся лишь после вынесения смертного приговора. Именно он произнес их больше всего при содействии своего помощника Дюльплана, который готовил приговоры заранее и впоследствии бессовестно подделывал протоколы. Говорят Жоби потерял сына во время сражений с Коммуной, и теперь он пользовался возможностью отомстить. Его маленькие сморщенные глазки искали следы страданий на лице несчастного человека, которому он выносил приговор. Любой призыв к здравому смыслу он воспринимал как оскорбление. – Я был бы счастлив, – говорил он, – зажарить адвокатов вместе с преступниками.

Между тем как мало адвокатов выполняли достойно свой долг! Многие заявляли, что не могут защищать таких пленников должным образом. Другие хотели отказаться. За четырьмя–пятью исключениями (247) эти недостойные защитники пировали вместе с офицерами. Адвокаты и комиссары согласовывали друг с другом приемы обвинения и защиты. Офицеры объявляли приговоры заранее. Адвокат Рише хвастал участием в составлении обвинительного заключения Росселю. Официально назначенные адвокаты не отвечали на вызовы.

Невежественным судьям, организовавшим парад насилия, оскорблявшим пленников, свидетелей и адвокатов, ревностно помогали комиссары. Один из них, Грималь, продал газетам документы знаменитых пленников (248). Гаво, злобный тупица, без тени таланта, умер несколько месяцев спустя в сумасшедшем доме. Бурбулон жаждал представлений, рассчитанных на ораторское красноречие. Бартелеми, любитель пива, толстый и румяный, каламбурил, когда требовал смертных приговоров для обвиняемых. Шарьер, в свои пятьдесят лет все еще капитан, похожий на дикого кота, слабоумный и претенциозный лжец, говорил, что дал обет жестокости Цезарю. Жуэсн, прославившийся в армии глупостью, компенсировал ее своей стойкой злобой. В таких судах больших способностей не требовалось. Самыми жестокими из них были третий, четвертый и шестой суды, а также тринадцатый суд в Сен‑Клу, который гордился тем, что никого не оправдал.

То же можно сказать о судьях и правосудии, навязанных буржуазией тем пролетариям, которых она не расстреляла. Мне хочется проследить шаг за шагом их сумасбродную юриспруденцию, разобрать один за другим судебные процессы, показать все нарушения закона, пренебрежение элементарными процессуальными нормами, сфальсифицированные документы, искаженные показания, пленников, осужденных на каторжные работы и смерть без малейшего доказательства. Хочется показать цинизм чрезвычайных судов Реставрации и смешанных комиссий декабря вкупе с жестокостью военных, мстивших за свою касту. Такая работа потребует большого исследовательского труда (249). Я намечу лишь главные направления. Но, разве эти судебные решения уже не осуждены?

В 1871 году версальское правительство потребовало от Швейцарии выдачи управляющего Военной школы, в 1876 году – выдачи Франкеля от Венгрии. Оба были осуждены на смерть за убийство и поджоги. Их сразу арестовали.

Либеральная Швейцария и аграрная Венгрия, считая действия Коммуны обычными преступлениями, были готовы выдать пленников, если Версаль предоставит правовые основания, согласно требованиям соглашений о выдаче, которые подтверждали бы, что пленники совершали инкриминируемые им преступления. Версальские власти представили только приговоры военных трибуналов, и не могли подкрепить их минимумом доказательств или какой–нибудь достоверной уликой, устанавливающей виновность осужденных (250). Пленных пришлось освободить.

8‑го сентября Россель предстал перед третьим трибуналом. Он оправдывал свое служение Коммуне надеждой, что восстание послужит делу возобновления войны с пруссаками. Мерлин уделил этому пленнику особое внимание, тот, в свою очередь, демонстрировал глубокое уважение к армии. Но требовалось показать пример романтически настроенным военным, и Росселя приговорили к смерти.

21‑го сентября Рошфора приговорили к заключению в крепость. Бонапартисты в трибунале следили с особым рвением за судом над автором «Лантерна». Мерлин защищал в свое время Пьера Бонапарта. Гаво обвинял пленника в оскорблении персоны императора. Трошю, которого Рошфор вызвал в качестве свидетеля, ответил человеку, который во время осады пожертвовал для него своей популярностью, оскорбительным письмом!

Революционная журналистика имела честь понести некоторые потери в своих рядах. Юный Морото за две статьи – только две – в «Салю Публик» был осужден на смерть. Альфонса Гумберта а три–четыре статьи в «Пер Дюшен» приговорили к пожизненной каторге.

Других журналистов приговорили к заключению в крепость. В чем состояло их преступление? В защите Коммуны. Между тем Коммуна ограничилась закрытием газет, поддерживавших версальцев. Фактически, трибуналу поручили искоренить революционную партию.

Страх перед будущим делал их неумолимыми. После многочисленных убийств на улице Розьер, они хотели также организовать бойню во имя Леконта и Клеман—Тома. Реальных исполнителей казни генералов они не искали. Взрыв ярости, стоивший жизни генералам, был стихийным, таким же внезапным, в результате которого погибли в 1789 году Флисель, Фулон и Бертье. Участниками драмы был легион, поэтому найти виновных было невозможно. Военные судьи выбирали обвиняемых наугад точно так же, как их коллеги отбирали для расстрелов первых попавшихся людей на холмах Монмартра.

«Симон Майер, – говорится в отчете, – пытался в последний момент защитить заключенных, а Каздански делал все возможное для предотвращения расправы. Толпа оскорбляла его и сорвала его золотые галуны». Эрпин– Лакруа прилагал отчаянные усилия. Лагранж, отказавшийся сформировать расстрельную команду, настолько считал себя невиновным, что добровольно предстал перед судьями. Отчет сделал его главным обвиняемым, наряду с Симоном Майером, Каздански, Эрпин—Лакруа и сержантом Верданье, который 18‑го марта поднял свое ружье прикладом вверх.

Суд вершился полковником Обером, глумливым, мелодраматическим изувером. Вопреки усилиям его и комиссара, против пленников не было обнаружено ни одной улики. Даже армейские офицеры, соратники генерала Леконта, свидетельствовали в их пользу. – Симон Майер делал все возможное для нашего спасения, – говорил командир Пуссарг. Офицер слышал, как один голос кричал: – Без суда не убивайте даже предателей, сформируйте трибунал. – Так говорил буквально Эрпин—Лакруа. Из всех обвиняемых свидетель узнал только Майера. Другой офицер дал такие же показания. Верданье доказывал, что во время казней он находился в хижинах Курселя. Обвинение все отрицало, но не могло обеспечить ни одного свидетеля. Рибемонт доказывал, что противодействовал толпе в помещении на улице Розьер. Против Масселота не было никаких иных улик, кроме свидетельств некоторых враждебных ему женщин. Они утверждали, что слышали его хвастовство, как он расстреливал генералов. Капитан Беньо, адъютант военного министра, присутствовавший на месте казни, наоборот, подтвердил, что генералов окружила толпа солдат. Де Майефю сообщил, что расстрельная команда состояла из девяти солдат, и назвал полки, где они служили.

Здесь не привлекались даже фальшивые свидетели, как на суде членов руководства Коммуны, и все же обвинение, вместо того чтобы освободить их, проявило наибольшее жестокосердие в отношении людей, которые с риском для жизни пытались спасти генералов. Комиссар пригрозил арестовать свидетеля, который отозвался тепло о пленнике. После нескольких заседаний они обнаружили, что судили одного обвиняемого вместо другого. Председатель суда велел прессе замолчать инцидент. Каждое заседание, каждое новое свидетельство отметало доводы обвинения и делало наказание невозможным. Тем не менее, 18‑го ноября Верданье, Майеру, Эрпин—Лакруа, Масселоту, Леблону и Альденхофу вынесли смертные приговоры. Другие наказания варьировались от каторги до тюремного заключения. Одному из осужденных Леблону было всего пятнадцать с половиной лет.

Удовлетворив армию, суды, как учтивые придворные, отомстили тем, кто обижали Тьера. Функционер Фонтэнь, которому Коммуна поручила взорвать дом Тьера, уничтожившего сотни домов, предстал перед пятым трибуналом. Этот трибунал делал все возможное, чтобы сделать из подсудимого вора. Всем известно, что мебель Тьера и серебряная посуда были отправлены в Гарде—Мёбль, произведения искусства – в музеи, книги – в публичные библиотеки, белье – в лечебницы, и что после захвата города войсками карлик вернул свое имущество. Часть его сгорела во время пожара в Тюильри. Обвинительный акт инкриминировал Фонтэню присвоение недостающего имущества, хотя в его доме были обнаружены всего две медали, не имеющие ценности. На такое обвинение Фонтэнь, считавший, что всей своей долгой жизнью доказал неподкупность и честность, мог ответить только слезами. Сотрудники «Фигаро» долго смеялись над этим. Фонтэня осудили на двадцать лет каторги.

28‑го ноября Ассамблея возобновила расстрелы. Тьер, искусно навязавший депутатам право осуществления наказаний, переименовал Комиссию по помилованию в Палату. Она состояла из пятнадцати членов, поставщиков провианта из Смешанной комиссии 1852 года, крупных собственников, закоснелых роялистов (251). Один из них, маркиз Кенсон во время уличных боев инспектировал казни в Люксембурге. Председатель Палаты, Мартель, был старым распутником, продававшим помилования хорошеньким адвокатессам.

Первые дела, которые они рассматривали, были дела Росселя и Ферре. Либеральная пресса тепло отнеслась к молодому офицеру. В этом человеке, с его беспокойным умом, лишенным опасных политических убеждений, который так бесцеремонно повернулся спиной к Коммуне, буржуазия признала одного из своих блудных детей. Кроме того, он принес публичное извинение. Пресса опубликовала его мемуары, в которых он бранил Коммуну и федералов. День за днем газеты рассказывали о жизни пленника, о его возвышенных беседах с протестантским духовником, о душераздирающих встречах с семьей. О Ферре не публиковалось ни слова, за исключением замечаний, что он «ужасен». Его мать умерла в состоянии безумия. Брата заключили в казематы Версаля как сумасшедшего. Отец был заключенным цитадели Фурас. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, молчаливая, погруженная в себя, стоическая работала дни и ночи за двадцать франков, которые каждую неделю отсылала своему брату. Она отказалась от помощи друзей, не желая делить с кем–либо честь выполнения своего благочестивого долга. В самом деле, невозможно вообразить что–нибудь более «ужасное».

Исполнение смертных приговоров осужденным отложили на двенадцать недель. Наконец, 28‑го ноября в шесть часов утра им сообщили о предстоящем исполнении смертного приговора. Ферре встал с кровати без проявления каких 0-либо эмоций, отказался от встречи с капелланом, написал письма к военному трибуналу с просьбой освободить отца и к сестре с просьбой похоронить его так, чтобы друзья могли с ним встретиться снова. Россель, вначале пораженный, затем побеседовал со своим духовником. Он написал письмо, с просьбой не мстить за его смерть – совершенно бессмысленное опасение – и вознес благодарности Иисусу Христу. Их товарищем в смерти был сержант 45‑го линейного полка, Буржуа, который перешел на сторону Коммуны и продемонстрировал такое же хладнокровие, как Ферре. Россель возмущался, когда на него надели наручники, Ферре и Буржуа не снизошли до протеста.

День едва занялся, было очень холодно. У холма Сатори 5 000 вооруженных солдат окружили три белых столба, каждый из которых сторожили двенадцать палачей. Командовал полковник Мерлин, объединив в себе, таким образом, три функции – победителя, судьи и палача.

Зрителей представляли любопытные соглядатаи, офицеры и журналисты.

В 7 часов появились телеги с осужденными. Забили дробь барабаны, зазвучали трубы. Пленники сошли на землю в сопровождении жандармов. Россель, проходя мимо группы офицеров, отдал им честь. Отважный Буржуа, глядя на происходящее с безразличным видом, прислонился к среднему столбу. Последним подошел в черном костюме Ферре, дымя сигарой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он поднялся четким, ровным шагом и прислонился к третьему столбу.

Россель в присутствии адвоката и духовника попросил разрешения скомандовать залп. Мерлин не разрешил. Россель пожелал пожать ему руку в знак одобрения приговора. Тот отказался. Во время этих переговоров Ферре и Буржуа оставались неподвижными и безмолвными. Чтобы прекратить излияния Росселя одному офицеру пришлось сказать, что он продлевает мучения двух других пленников. Наконец, ему повязали вокруг глаз повязку. Ферре отшвырнул повязку и уставился глазами в очках прямо на строй солдат.

Зачитали приговор, адъютанты взмахнули саблями и прозвучали выстрелы. Россель и Буржуа рухнули на землю. Ферре оставался стоять, ему попали только в бок. По нему дали еще один залп и он упал. Солдат, вставивший дуло ружья ему в ухо, выбил ему мозги.

По знаку Мерлина, зазвучали фанфары, и, имитируя обычаи каннибалов, войска прошли триумфальным маршем мимо трупов. Какие бы вопли ужаса исторгла бы из себя буржуазия, если бы федералы прошли под музыку мимо казненных заложников!

Тела Росселя и Ферре затребовали семьи, тело Буржуа сгинуло в общей могиле на кладбище Сен‑Луи. Народ не станет отделять память о нем от памяти о Ферре, поскольку оба коммунара мужественно приняли смерть во имя дела, которому служили с большим воодушевлением.

Либеральная печать приберегла слезы скорби для одного Росселя. Несколько смелых провинциальных газет почтили всех жертв и выразили неприязнь Франции Комиссии по помилованию – «Комиссии убийц», как выразился на Ассамблее один депутат. Эти газеты, привлеченные к суду, были оправданы.

Через два дня после казни в Сатори, Комиссия по помилованию обрекла на смерть Гастона Кремьо. Со времени его осуждения прошло шесть месяцев, и эта долгая отсрочка, казалось, сделала исполнение приговора невозможным. Но провинциальная Комиссия пожелала отомстить ему за знаменитую речь в Бордо. 30‑го ноября в семь часов утра Гастона Кремьо привезли в Прадо, широкую равнину у моря. Он сказал конвоирам: – Я покажу, как должен умирать республиканец. – Его поставили к тому же столбу, у которого месяцем раньше был расстрелян солдат Пакви за переход на сторону восставших.

Гастон Кремье пожелал, чтобы ему не завязывали глаза и чтобы он скомандовал залп. Ему разрешили. Затем он обратился к солдатам: – Цельтесь в грудь, а не в голову. Огонь! Да здравствует Республика! – Последнее слово оборвала смерть. Как и в Сатори, вокруг трупа последовала пляска солдат.

Смерть этого молодого энтузиаста произвела глубокое впечатление на город. За несколько часов дверь его дома покрылась тысячами надписей. Революционеры Марселя не забыли своих чад.

В тот же день шестой трибунал отомстил за смерть Шоди. Его расстрелом командовал один Рауль Риго. Федералы, составлявшие расстрельную команду, были уже за границей. Главный обвиняемый, Пру де Ведель, тогда заключенный в Сен‑Пелажи за обычное преступление, просто держал фонарь. Но юстиция офицеров возлагала на случайных свидетелей ту же ответственность, что и на главных исполнителей. Пру де Веделя приговорили к смерти.

4‑го декабря в зале заседаний третьего трибунала появилось подобие приведения, бледного и симпатичного. Это был Лисбон, который шесть месяцев мучился от своих ран в Шато д’О. Перед военным трибуналом этот человек, храбрейший в бою, был тем же, каким показал себя во время существования Коммуны и в Бузенвале. Он отрицал только свою причастность к грабежу. Другие судьи лишь гордились бы тем, что пощадили такого врага. Версальцы же приговорили его к смерти.

Через несколько дней тот же трибунал услышал голос женщины. – Я не буду защищаться и не дам себя защищать, – говорила Луиза Мишель. – Я всем своим существом принадлежу социальной революции и заявляю, что беру на себя всю ответственность за совершенные мною действия. Беру на себя полностью и безоговорочно. Вы обвиняете меня в причастности к казни генералов. Отвечаю на это: да, причастна. Если бы я была на Монмартре, когда они захотели стрелять в народ, я бы, не колеблясь, сама приказала стрелять по тем, кто отдавал такие команды. Что касается пожаров в Париже, да, я причастна к ним. Я хотела противопоставить захватчикам из Версаля огневой барьер. Сообщников у меня не было, я действовала по собственному почину.

Комиссар Дэйи потребовал смертного приговора.

Луиза Мишель: Чего я прошу от вас, вас, величающих себя военным трибуналом, называющих себя моими судьями, не маскирующих себя, как члены Комиссии по помилованию, похоронить меня в Сартори, где пали уже мои братья. Меня нужно изъять из общества, вам так сказали. Верно, комиссар республики прав. Поскольку, видимо, каждое сердце, которое бьется ради свободы, только и имеет право на небольшую надежду, я тоже хочу взять свою долю. Если вы сохраните мне жизнь, я не перестану призывать к мести убийцам из Комиссии по помилованию за своих братьев.

Председатель суда: – Я не разрешаю вам продолжать.

Луиза Мишель: – Дело сделано. Если вы не трусы, убейте меня.

Они не осмелились убить ее сразу. Ее приговорили к заключению в крепость.

Луиза Мишель не была одинока в своей мужественной позиции. Многие другие, среди которых следует упомянуть Лемель и Августину Шифон, показали версальцам, какими ужасными женщинами были эти парижанки, даже побежденные, даже в цепях.

Дело о казнях в Ла Рокетт слушалась в начале 1872 года. Там, как и в трибуналах по делам о расстрелах Клеман—Тома и Шоди, реальных исполнителей не было, за исключением Жентона, который доставил приказ. Почти все свидетели, бывшие заложники, показывали с гневными чувствами, присущими людям, пережившим страх. Обвинение, отказавшись поверить во вспышку ярости, сделало из судебного рассмотрения посмешище и штамповку смертных приговоров пленникам. Утверждалось, что один из заключенных скомандовал огонь, вопреки громким протестам Жентона, когда был внесен подлинный командир расстрельной команды, которого обнаружили умирающим в тюрьме. Жентона приговорили к смерти. Его адвокат откровенно клеветал на него, затем сбежал, а суд запретил ему воспользоваться другим адвокатом.

Наиболее важное дело, которое затем последовало, было дело в связи с гибелью доминиканцев Аркуэля. Ни одна гибель не была предумышленна. Эти монахи погибли, когда пересекали авеню Италия, попав под огонь бойцов 101‑го батальона. Обвинение было предъявлено Серизи, которого в то время даже не было на авеню. Единственный свидетель против него говорил: – Сам я ничего не утверждаю, мне говорили. – Но известно, как тесно связаны армия и духовенство. Серизи приговорили к смерти так же, как и его помощника, Буэна, против которого не было приведено ни одного свидетельства. Суд воспользовался возможностью вынести смертные приговоры Вроблевски, бывшему в то время на холме Кай, и Франкелю, державшему оборону в Бастилии.

12‑го мая в шестом трибунале под прежним председательством Делапорта рассматривалось дело о событиях на улице Аксо. С казнями заложников там было не более ясно, чем с казнями на улице Розьер. Обвинение предъявили начальнику тюрьмы Франсуа, который долгое время оспаривал выдачу заключенных, и двадцати двум лицам, осужденным трибуналом, на основе противоречивых сплетен. Ни один из свидетелей не признал обвиняемого. Делапорт угрожал им столь цинично, что комиссар Русто, который, хотя и доказал свою жестокость во время предшествовавших заседаний, не мог не воскликнуть: – Не хотите же вы осудить их всех? – На следующий день комиссара сменил кретин Шарьер. Несмотря на это, обвинение рассыпалось от часа к часу в силу отпирательства свидетелей. Однако ни один из заключенных не избежал приговора. Семерых приговорили к смерти, девятерых к каторге, других к заключению в крепость.

Комиссия по помилованию ожидала, с оружием наготове, добычи, передававшейся военными трибуналами. 22 февраля 1872 года она утвердила расстрел трех так называемых «убийц» Клеман—Тома и Леконта, даже при том, что их непричастность с очевидностью вытекала из судебного процесса. Это – Эрпин—Лакруа, Лагранж и Верданье. 28‑го ноября они погибли у расстрельных столбов с вдохновенными лицами и криками: – Да здравствует Коммуна! – 19‑го марта казнили Прео де Виделя. 30‑го апреля настала очередь Жентона. У него открылись раны, которые он получил в мае. Жентон взобрался на холм на костылях. Подойдя к столбу, он отбросил костыли и с возгласом – Да здравствует Коммуна! – упал после залпа на землю. 25‑го мая места у столбов заняли Серизи, Буэн и Буден. Последнему вынесли приговор как командиру расстрельного взвода, который расстрелял перед Тюильри версальца, пытавшегося помешать сооружению баррикад на улице Ришелье. Они обратились к солдатам со словами: – Мы – дети народа, как и вы. Мы покажем вам, как дети Парижа могут умирать! – Они тоже пали под возгласы: – Да здравствует Коммуна!

Эти люди, так отважно сошедшие в могилу, не испугавшиеся мушкетов, умиравшие с криками, что их дело не погибнет, их звенящие голоса и твердые взгляды глубоко трогали солдат. Мушкеты, стрелявшие почти в упор, дрожали и редко убивали пленников с первого залпа. Поэтому во время следующих расстрелов 6‑го июля командир расстрельного взвода Колен приказал закрывать глаза жертв повязками. Расстрелу подлежали двое. Бодуэн, обвиненный в поджоге церкви Сент‑Элой и убийстве лица, стрелявшего в федералов, а также Руляк, повстанец, стрелявший в буржуа, целившегося в федералов. Оба оттолкнули сержантов с повязками. Колен приказал привязать их к столбам. Бодуэн три раза срывал веревки, отчаянно отбивался Руляк, Священник, подошедший помогать солдатам, получил дважды удары в грудь. Когда, наконец, их одолели, пленники крикнули: – Мы умираем за правое дело. – Пули искромсали их. После прохождения солдат офицер, склонный к психологическим сентенциям, провел носком сапога по мозгам, которые вытекали из простреленных голов жертв, и сказал коллегам: – Этим они думали.