Текст книги "История Парижской Коммуны 1871 года (ЛП)"

Автор книги: Проспер Оливье Лиссагарэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

XXIV. Новый Комитет за работой

10 мая, когда приступил к работе новый Комитет, военная обстановка на линии от Сен‑Уана до Нейи, где противоборствующие стороны противостояли друг другу на одном уровне, не изменилась. Но она осложнялась от Ла Мюэт. Мощная батарея Монрету, батарея Медона, Мон—Валериана обстреляли Пасси и серьезно повредили брустверы. Траншеи версальцев протянулись от Булони до Сены. Их стрелки напирали на деревню Исси и заняли окопы между этим фортом и фортом Ванв, который они стремились отрезать от Монруж. По–прежнему мы пренебрегали обороной. Бастионы от Ла Мюэт до форта Ванв были плохо вооружены. Наши канонерки почти в одиночку обстреливали Медон, Кламар и Валь—Флери.

Первым действием нового Комитета стал приказ взорвать дом Тьера. Этот легкомысленный акт спровоцировал бомбардировку дворца, за что Ассамблея проголосовала через день. Затем Комитет выпустил свою прокламацию: «Измена проникла в…» и т. д.

Делеклюз выпустил свою прокламацию. Он, задыхаясь, тащился вперед и по праву мог сказать: «Если бы я рассчитывал только на свою силу, я бы отказался выполнять свои функции. Обстановка серьезная, но когда я думаю о грандиозном будущем, которое ожидает наших детей, и, хотя нам не придется пожать то, что посеяли, я все еще с энтузиазмом приветствую революцию 18‑го марта».

Войдя в министерство, он обнаружил, что ЦК тоже составляет прокламацию. «ЦК заявляет, что считает своим долгом не допустить, чтобы революция 18‑го марта, которая началась так успешно, погибла. Он беспощадно подавит всякое сопротивление. Он полон решимости прекратить ссоры, уничтожить вредителей, покончить с соперничеством, невежеством и неспособностью». Это была попытка выступить более авторитетно, чем Совет, и, кроме того, льстить себе странным способом.

В первую же ночь возникла необходимость устранить беду. Форт Ванв, на котором сконцентрировался обстрел, ведшийся раньше по Исси, стал почти беззащитным. Комендант форта решил оставить его. Узнав об этом, Вроблевски принял командование от заболевшего Ла Сесилии, и в ночь с 10‑го на 11‑е мая поспешил туда во главе 187‑го и 105‑го батальонов знаменитого 11‑го легиона, который вплоть до последнего дня не прекращал выделять людей для обороны. В 4 часа утра Вроблевски появился перед набережной, где размещались версальцы, атаковал их в штыки, обратил в бегство, взял в плен несколько солдат и освободил форт. Наши федералы снова показали, что способны на многое при умелом командовании.

В течение этого дня версальцы снова вели обстрелы. Они накрыли монастырь Дес Ойзо и всю деревню Исси, главную улицу которой превратили снарядами и гранатами, начиненными пикратом калия, в груду развалин. В ночь с 12‑го на 13‑е мая они захватили внезапным приступом лицей Ванва, а 13‑го атаковали семинарию Исси. В течение пяти дней Бруней отчаянно пытался наладить, хоть немного, порядок в обороне деревни. Россель послал за этим храбрым членом Совета, которого завистливые круги держали на расстоянии, и сказал ему: – Положение Исси почти безнадежно. Будете его защищать? – Бруней согласился, построил баррикады, запросил артиллерию (оставалось всего четыре орудия) и новые батальоны, чтобы выручили 2000 человек, которые держались сорок один день (172). Ему прислали только две, три сотни человек. Он попытался как–то использовать свои ресурсы, укрепил оборону семинарии, которую федералы не могли удерживать под градом снарядов. Бруней организовал вторую линию обороны в домах деревни и вечером отбыл в военное ведомство, где Делеклюз пригласил его на военный совет.

Это был первый и единственный совет в правление Коммуны. На нем присутствовали Домбровски, Вроблевски и Ла Сесилия. Весьма воодушевленный Домбровский говорил о мобилизации 100 000 человек. Более практичный Вроблевски предложил сконцентрировать все усилия, бесполезно растрачиваемые в Нейи, против траншей на юге. После долгих дебатов не пришли ни к какому решению. Когда прибыл Бруней, участники заседания уходили. Поэтому ему пришлось встретиться с Делеклюзом в ратуше, а затем он вновь отправился в Исси. У ворот на Версаль он увидел свои батальоны по другую сторону вала. Эти батальоны, не слушаясь своих командиров, бросили деревню и решили возвращаться в город. Бруней запретил опускать подъемный мост и попытался выйти через ворота на Ванв, где ему не дали пройти. Он вернулся в военное ведомство, объяснил обстановку, попросил людей, бродил всю ночь в поисках таковых, и в четыре часа утра отправился за город со 150 федералами, но обнаружил, что деревня полностью захвачена версальцами. Офицеров Исси судил военный трибунал. Бруней давал показания и горько сетовал на преступную безответственность, которая парализовала оборону. За такой ответ его арестовали.

Его речь была слишком правдивой. Беспорядок в военном ведомстве делал сопротивление невозможным. Делеклюз обладал только энтузиазмом. Несмотря на внешнюю суровость, он, из–за мягкого характера, был игрушкой в руках генштаба, руководимого Продомом, который, пережив всех своих начальников, умудрился добиться того, чтобы его считали незаменимым. ЦК, ободренный робостью Совета, вмешивался повсюду, публиковал указы, приказывал оплачивать расходы без ведома Военной комиссии. Члены комиссии, образованные люди но составлявшие меньшинство, пожаловались в Комитет общественной безопасности, который заменил их Романтиками. Споры продолжались все равно и усилились настолько, что среди легионов распространились слухи о разрыве между Советом и ЦК.

Со своей стороны, версальцы продолжали нажим. В ночь с 13‑го на 14‑е мая форт Ванв, который отвечал на обстрелы противника случайными залпами, совершенно истощился, и не мог воспрянуть вновь. Гарнизон, отрезанный со всех сторон, отступил через каменоломни Монружа, и версальцы захватили то, что осталось от форта. Снова в Версале звучали овации.

16‑го мая мы не могли послать ни одного человека с левого берега к Малому Ванву, где занимали позиции около 2000 федералов под командованием Ла Сесилии и Лисбона. Попытались отбить деревню Исси, но были отброшены. Отсюда противник мог продолжать продвижение и укрепить два бастиона форта Исси, которые были обращены к городу. Неприятельский огонь, на который ответили на короткий миг огнем бастионы, стал теперь преобладающим. Его поддержали батареи, который разгромили шестнадцатый округ. На этот несчастный квартал обрушили огонь с фронта и флангов почти сотня орудий. Действительно, наступило время подумать об обороне внутреннего обвода города. Делеклюз передал трем генералам власть над смежными кварталами города. Он распустил батальон баррикад, который утратил всякую пользу, поручил оборонительные работы военным инженерам и обратился к помощи чернорабочих. Но все его указы оставались на бумаге или перечеркивались другими указами. Когда делегат предложил чернорабочим 3 франка 50 сантимов, Комитет общественной безопасности в той же колонке «Оффисиель» предложил им 3 франка 75 сантимов.

Комитет общественной безопасности внес вклад в оборону указом, обязывающим всех жителей Парижа обзавестись удостоверениями, предъявить которые могли потребовать национальные гвардейцы. Указ был столь же неосуществимым, как и указ относительно непокорных рекрутов. Ратуша никого не могла напугать. За ее громкими словами ощущалось бессилие. 12‑го мая некоторые батальоны окружили банк и решили произвести обыск. Старый Беслэ не позволил им этого сделать, и грозные диктаторы Комитета общественной безопасности отреклись от собственного порученца. Люди смеялись – ужас! Последний удар, и с властью Коммуны было бы покончено. Этот удар был нанесен меньшинством.

Это меньшинство рассердило наблюдение за тем, как его наиболее способных членов изгоняют с государственной службы: Вермореля – из Комиссии по общественной безопасности, Лонге – из «Оффисиеля», Варлена – из Комиссариата. Его приводил в отчаяние беспорядок в военном ведомстве. Удрученное отрицанием его ответственности, меньшинство подготовило манифест и вынесло его на заседание Совета от 15‑го мая. Большинство, заранее предупрежденное, не пришло на заседание, за исключением четырех, пяти делегатов. Меньшинство, отметив их отсутствие, не стало дожидаться нового заседания, но разослало свою декларацию газетам. «Коммуна, – говорилось в ней, – отреклась от своей власти в пользу диктатуры, которой дано название Комитет общественной безопасности. Своим голосованием большинство сняло с себя всякую ответственность. Меньшинство, наоборот, подтверждает, что Коммуна должна ради революционного движения принять на себя всю ответственность. Что касается нас самих, то мы заявляем о своем праве самим отвечать за свои действия, не прячась за верховную диктаторскую власть. Мы возвращаемся в свои округа. Убежденные в том, что военный вопрос является самым главным, мы будем выполнять свои муниципальные функции среди своих братьев из Национальной гвардии».

Это – большая ошибка, и, вместе с тем, непростительная. Меньшинство не имело права кричать о диктатуре, в то время как голосовало без выражения какой–нибудь сдержанности, за второй Комитет. Оно не имело права говорить о том, что избранные делегаты народа покушались на суверенитет, поскольку такая концентрация власти была совершенно случайной, продиктованной необходимостью войны, и оставляла принцип суверенитета народа нерушимым в обычных обстоятельствах. Было бы более достойно открыто отмежеваться от действий Комитета, а затем предложить что–нибудь лучшее самим. Было бы логично, поскольку «вопрос войны превалировал над всеми другими», не ослаблять настолько оборону морально посредством дезертирства из ратуши. Округа посылали делегатов в Совет не для того, чтобы вернуть их себе.

Некоторые представители меньшинства вынесли вопрос на публичные митинги, участники которых призывали их вернуться на свои посты. Представители четвертого округа объясняли в Театре—Лирик, «что их руководящий принцип заключался в признании Коммуны лишь исполнительным органом народной воли, постоянно делая очевидным и доказывая день за днем, что она была создана для обеспечения победы Революции». Несомненно, принцип был верным, и революция может обезопаситься непосредственным законодательным творчеством народа. Но было ли время для законотворчества, когда гремели пушки? А среди огня вправе ли «исполнительный орган» ожидать, что солдат, который за него сражается, будет также доставлять ему идеи.

Версальские газеты ликовали в связи с этим манифестом меньшинства. Многие из тех, которые подписали его, поняли свою ошибку, пятнадцать из них появились на заседании 17‑го мая. Никогда Совет не был столь многочисленным, перекличка показала шестьдесят шесть участников. Сначала Совет принялся за обсуждение предложения, выдвинутого предателем. Барраль де Монто, начштаба 7‑го легиона, объявил, что версальцы в Ванве расстреляли сестру милосердия Коммуны. Урбен, по призыву Монто, которому удалось приобрести его дружбу, попросил в качестве ответной репрессии расстрелять пять заложников в Париже и пять на бастионах. Совет перешел к повестке дня. Сразу после этого инцидента представитель большинства бросил вызов меньшинству. Он без труда доказал несерьезность доводов, включенных в манифест меньшинства, и, распаляясь, назвал своих соперников жирондистами. – Что! Жирондисты! – воскликнул Франкель. – Ясно, что вы укладываетесь спать ночью и поднимаетесь по утрам с «Монитором» 1793 года, иначе вы бы знали различие между нами, социалистами–революционерами, и жирондистами». Дебаты обострились. Вале, который подписал манифест, сказал: – Я заявлял, что нам нужно искать взаимопонимания с большинством, но ему нужно уважать меньшинство, вот в чем дело. – Он потребовал, чтобы все силы были брошены против врага. Гражданин Мио отвечал суровым тоном из глубины своей бороды. Представитель большинства говорил о примирении. Сразу же Феликс Пиа, чтобы вызвать их раздражение, попросил зачитать манифест. Напрасно Вэлан взывал к разуму и справедливости: – Когда наши коллеги приходят к нам, дезавуируя свою программу, не надо тыкать ею им в глаза, чтобы заставить их упорствовать в своих заблуждениях. – Примирительную повестку дня заменили повесткой Мио, сформулированной в выражениях, неприемлемых для меньшинства.

Вдруг дебаты были прерваны мощным взрывом. Бильоре ворвался в комнату с вестью, что взлетел на воздух патронный завод на авеню Рапп.

Взрыв потряс весь восток Парижа. Стена пламени из расплавленного свинца, человеческих останков, горящих бревен и пуль поднялась от Марсового поля до огромной высоты и обрушилась на пригороды. Рухнули четыре дома. Получили ранения более сорока человек. Катастрофа была бы еще более ужасной, если бы пожарники Коммуны не вырвали из огня вагоны со снарядами и бочки с порохом. Собралась обезумевшая толпа, уверовавшая в диверсию. Арестовали несколько лиц. Артиллеристов отвели в Военную школу.

Кто был злоумышленником? Никто не знает. Ни Совет, ни прокурор Коммуны не расследовали дело. Однако Комитет общественной безопасности объявил в своей прокламации о задержании четырех преступников, а Делеклюз заявил, что дело будет направлено в военный трибунал. Больше о нем ничего не слышали, хотя пролить свет на это дело было не только долгом, но также в интересах Совета. Серьезное дознание, вероятно, раскрыло бы преступление. Женщины, которые обычно уходили с работы в семь часов, в этот день отпустили в шесть часов. Надо учитывать, что Шарпентье просил у Кобрэна динамит. Для заговорщиков было выгодно посеять панику одним ударом по Военному ведомству, Военной школе, бараком на Марсовом поле, которые занимали федералы (173). Париж был уверен в наличии заговора. Реакционеры говорили: – Это месть за Вандомскую колонну. (Колонна была сооружена в 1805 году в честь побед Наполеона. Она стала символом бонапартизма.)

Колонну разрушили вечером раньше с большими церемониями. Постановление о ее низвержении, идея которого стала весьма популярной во время первой осады (174), вышло 12‑го апреля (175). Это по–человечески понятное, глубокое народное воодушевление, свидетельствовало о том, классовая война заменила войну между нациями. Оно нанесло, вместе с тем, удар по эфемерному триумфу пруссаков. Довольно дорогостоящие приготовления, стоившие почти 15 000 франков, надолго задержали из–за индифферентности инженера и неоднократных попыток подкупить рабочих. 16‑го мая, в 2 часа дня, все соседние улицы заполнила огромная толпа людей, желавших увидеть, чем закончится операция. Реакционеры предрекали все виды катастроф. Инженер, наоборот, заверил, что не будет никаких шокирующих неожиданностей, что во время падения колонна развалится на части. Он подпилил ее по горизонтали у пьедестала. Косой прорез был призван облегчить падение колонны назад на обширный настил хвороста, песка и навоза, наваленный в направлении улицы мира.

Веревка, привязанная к верху колонны, наматывалась на ворот, установленный в начале улицы. На площади толпились национальные гвардейцы. В окнах, на крышах размещались любопытные зрители. В отсутствие Жюля Симона и Ферри, вначале горячих сторонников операции, Гле—Бизва поздравил нового префекта полиции Ферре, который занял место Курне, и доверительно сообщил ему, что сорок лет страстно желал видеть это искупительный памятник взорванным. Оркестры заиграли «Марсельезу», ворот пришел в движение, блок сломался, один человек получил ранение. В толпе уже стали циркулировать слухи об измене, но быстро доставили другой блок. В 5.15 на балюстраде появился на некоторое время офицер, помахал трехцветным флагом, затем прикрепил его к поручням. В 5.30 вновь пришел в движение ворот, и через несколько минут край колонны медленно сместился, колонна потихоньку уступала, затем вдруг зашаталась, сломалась и рухнула с глухим шумом. Голова Бонапарта покатилась по земле, его рука отделилась от туловища. Прозвучал оглушительный возглас одобрения, как бывает у людей, освободившихся от ярма. Люди с одобрительными криками взобрались на руины. На свободном пьедестале развивался красный флаг, который в этот день стал алтарем человечества.

Люди хотели поделить между собой фрагменты колонны, но этому помещали присутствовавшие члены Совета. Неделей позже их подобрали версальцы. Одной из первых акций победоносной буржуазии было восстановление колонны, символа ее суверенитета от народа. Чтобы водрузить императора на пьедестал, им надо было нагромоздить 30 000 трупов. Подобно матерям Первой империи, матери этого времени не могли смотреть без слез на это бронзовое сооружение.

XXV. Париж на краю гибели

Парижу Коммуны осталось жить всего три дня. Давайте запечатлеем в своей памяти его светлый облик.

Тот, кто вдохнул в тебя жар современной истории, кто тосковал по твоим бульварам и плакал в твоих предместьях, кто пел на заре твоих революций и через несколько недель погружал свои руки в порох под прикрытием твоих баррикад. Тот, кто слышал под камнями твоих мостовых голоса мучеников за высокие идеи и вычитывал в любой из твоих улиц дату человеческого прогресса, даже он отдаст меньше справедливости твоему исконному величию, чем чужеземец, пусть даже он был и филистером, который прибыл поглядеть на тебя в дни Коммуны. Тяга к мятежному Парижу была так сильна, что люди спешили в него из Америки увидеть это действо, беспрецедентное в истории, – великий город Европы в руках пролетариев. Даже малодушный стремился сюда.

В начале мая прибыл один из наших друзей – один из самых робких люде й боязливых провинций. Родные и близкие провожали его в путь со слезами на глазах, словно он спускался в глубины ада. Он сказал нам: – Какова доля правды в распространяемых слухах? – Ладно, пойдем и осмотрим все потаенные углы.

Мы отправились от Бастилии. Уличные мальчишки выкрикивают газетные заголовки «Лозунга» и «Папаши Дюшена» Рошфора, «Гласа народа» Жюля Валле, «Мстителя», «Коммуны», «Вольноотпущенника», «Позорного столба шпионов» Феликса Пиа. «Оффисиель» спрашивают меньше. Конкуренция журналистов Совета вредит ему. Тираж «Гласа народа» – 100 000 экземпляров. Эта газета выходит раньше всех. Она встает с петухами. Если нам удавалось прочесть утром статью Валле, мы считали, что нам повезло. Но вместо этого заставляет себя слишком часто читать Пьер Денни с его автономией «до крайности». Только раз попадалась «Папаша Дюшен», хотя ее тираж свыше 60 000 экземпляров. Вот статья Феликса Пиа в «Мстителе» – прекрасный пример литературной интоксикации. У буржуазии нет лучших помощников, чем эти пустые и невежественные рыцари дешевой сенсации. Вот доктринерская газета «Коммуна», в которую иногда пишет Милье, и в которой Жорж Дюшен отчитывает молодежь и стариков ратуши со строгостью, больше приличествующей человеку с другим характером. Не забывают и «Лозунг», чтобы ни говорили романтики. Она первой поддержала Революцию 18 марта, и метала в версальцев острые стрелы.

В киосках выставлены карикатуры. Тьер, Пикар и Жюль Фавр прижались брюшками друг к другу, подобно трем грациям. Эта великолепная рыба, макрель, с голубовато–зеленой чешуей, которая формирует вместе с императорской короной постель, маркиз де Галифе. Газеты «Будущее», рупор Лиги, и «Век» очень ожесточились со времени ареста Густава Шоди, а «Правда», газета Янки Портали, лежит стопкой, меланхоличная и неподвижная. Многие реакционные газеты были закрыты префектурой, но, несмотря на это, не погибли, поскольку нам предлагает их парень–разносчик, без всякой конспирации.

Читайте, ищите, найдите призыв к убийствам и грабежам, проходящий единственной жестокой строкой в газетах коммунаров, возбужденных войной, затем сравните их с версальскими газетами, требовавшими массовых расстрелов, когда войска овладеют Парижем.

Давайте последуем за теми катафалками, которые движутся от улицы Рокет, и войдем вместе с ними на территорию кладбища Пер‑Лашез. Все те, которые погибают за Париж, погребаются с заупокойными службами в этом большом месте упокоения. Коммуна сочла за честь оплачивать их похороны. Ее красные флаги трепещут с четырех сторон похоронных дрог, за которыми следуют соратники по батальону, в то время как к процессии присоединяются несколько прохожих. Вот жена, сопровождающая погибшего мужа. За гробом следует член Совета, он произносит у могилы речь, исполненную не скорби, но надежды и отмщения. Вдова обнимает своих детей и говорит им: – Помните и повторяйте вместе со мной «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Коммуна!» (176)

Возвращаясь назад, мы проходим мимо мэрии 11‑го округа. Она завешана черным цветом. Траур по последнему имперскому плебисциту, невинными жертвами которого стали парижане. Пересекаем площадь Бастилии, веселую, одушевленную пряничной ярмаркой. Париж не боится пушек. Он верит в победу.

Экипажи попадаются редко. Ведь вторая осада лишила лошадей провизии. По улице 4‑го сентября мы добираемся до фондовой биржи, над которой водружен красный флаг, и Национальной библиотеки, где за длинными столами сидят читатели. Проходим Пале—Рояль, в аркадах которого всегда шумно, и подходим к музею Лувр. Залы, увешанные картинами, открыты для широкой публики. Тем не менее, версальские газеты утверждают, что Коммуна распродает национальное культурное достояние иностранцам.

Спускаемся на улицу Риволи. Справа, на улице Кастильоне, огромная баррикада перегораживает доступ на Вандомскую площадь. Выход с площади Согласия закрывает редут Сен‑Флорентина, тянущийся направо до морского министерства, а налево – до Тюильри, с плохо наведенными амбразурами шириной в четыре метра. Огромный ров, обнажающий артерии подземной жизни, отделяет площадь от редута. Рабочие заканчивают отделку рва и покрывают его края торфом. Многие люди, проходящие мимо, с любопытством смотрят, и не один из них заглядывает вниз. Искусно сооруженный коридор ведет нас на площадь Согласия. Гордый профиль Страсбургской статуи возвышается напротив красных флагов. Коммунары, обвиняемые в пренебрежении Францией, благочестиво заменили увядшие венки первой осады свежими весенними цветами.

Теперь мы входим в боевую зону. Елисейские поля тянутся длинной пустынной полосой, которая прерывается грозными разрывами снарядов, выпущенных из фортов Монт—Валерьена и Курбевуа. Обстрел ведется на пространстве до Дворца промышленности, чьи сокровища доблестно оберегают коммунары. Вдали высится могучее сооружение Триумфальной арки. Туристы первых дней Коммуны исчезли, так что площадь Этуаль стала столь же пустынной, как и крепостной вал. Снаряды разбили барельефы, которых Жюль Симон призвал биться с пруссаками. Главная арка обнесена баррикадой, чтобы защитить ее от бомбардировок снарядами. За баррикадой люди готовятся водрузить обломки на платформу, которая по высоте сравнима с Монт—Валереном.

Проходим вдоль Елисейских полей по предместью Сен‑Оноре. В правом углу, образованном авеню Великой армии и Терн, бастионы, а на авеню Ваграм нет ни одного неповрежденного дома. Вы убеждаетесь, что Тьер «не подвергает бомбардировкам Париж, о чем не устают утверждать представители Коммуны». С полуразрушенной стены свисают обрывки плаката. На нем была напечатана речь Тьера против короля Бомбы, которую группа достаточно сообразительных миротворцев воспроизвела. – Вы знаете, господа, – выступал он перед буржуа в 1848 году, – что происходит в Палермо. Вас всех пробирает ужас при мысли о том, что в течение сорока восьми часов крупный город подвергался бомбардировке. Кем? Был ли это иноземный захватчик, осуществляющий право войны? Город обстреливали его собственные власти. Для чего? Потому что несчастный город добивался своих прав. И вот, за требование собственных прав он подвергся обстрелу в течение сорока восьми часов! – Счастливый Палермо! Париж подвергается бомбардировкам уже сорок дней.

Нам удается добраться по левой стороне авеню Терн до бульвара Перейра. Оттуда до Порт—Мэлло. На каждом шагу подстерегает опасность. Пользуясь кратковременным затишьем, мы достигаем ворот или, скорее, груды развалин, которая обозначает это место. Вокзала больше нет, тоннель засыпан, бастионы сползли во рвы. И все же имеются человеческие саламандры, которые осмеливаются передвигаться среди этих руин. Напротив ворот три орудия под командой капитана Ла Марсельеза. Направо – капитан Рушат с пятью орудиями. Налево капитан Мартэн с четырьмя орудиями. Монтере, командующий этой позицией в последние пять недель, находится вместе с ними в этой атмосфере грохота снарядов. Монт—Валерьен, Курбевуа и Бекон обрушили на них более восьмисот снарядов. Двенадцать орудий обслуживаются десятью людьми. Они обнажены по пояс, их тела и руки почернели от пороха. С них градом катит пот. Часто в их руках запальные фитили. Матрос Бонавентура, который один выжил из первого набора, видел двадцать раз, как его товарищей разносило в клочья. И все–таки они держались. Эти орудия постоянно демонтировались и снова устанавливались. Артиллеристы жаловались только на нехватку боеприпасов, поскольку больше нельзя было подогнать повозки. Версальцы часто пытались, и будут пытаться вновь, захватить батареи врасплох. Монтере на страже день и ночь. Он мог с гордостью написать в Комитет общественной безопасности, что, пока он здесь, версальцы не пройдут через Порт—Мэлло.

Каждый шаг в направлении Ла Муэтта – игра со смертью. Но наш друг должен засвидетельствовать все величие Парижа. На бастионе, близ ворот Ла Муэтта, один офицер машет своей кепи в сторону Булонского леса. Вокруг свистят ядра. Это Домбровский, который забавляется руганью в сторону траншей версальцев. Члену Совета, находящемуся рядом, удается убедить его отказаться от этой мушкетерской бравады. Генерал ведет нас в замок, где располагается его штаб. Все помещения пробиты снарядами. И все же он остается здесь, и заставляет держаться своих людей. Подсчитано, что его адъютанты живут, в среднем, восемь дней. Как раз в этот момент наблюдатель Бельведера врывается к нам с ужасом на лице. Снаряд прошил его позицию. – Оставайся там, – говорит ему Домбровский, – если тебе не было суждено умереть, то ничего не бойся. – Такова его отвага. Сплошной фатализм. Несмотря на отправку депеш в военное министерство, он не получил никаких подкреплений. Полагал, что игра проиграна, и повторял это слишком часто.

Это мой единственный упрек. Не ожидаете же вы от меня извинений за то, что Коммуна позволила иностранцам умирать за себя. Разве это не пролетарская революция? Не пора ли людям отдать справедливость великой польской нации, которую предавали все французские правительства?

Домбровский сопровождает нас в переходе через район Пасси до Сены и показывает нам почти заброшенные бастионы. Снаряды все крушат и сносят на подходах к железной дороге. Большой виадук проломился в сотнях мест. Бронированные локомотивы перевернуты вверх колесами. Батарея версальцев с острова Биланкур бьет прямой наводкой по нашим канонеркам, и топят одну из них «Л’Эсток» на наших глазах. Буксир прибывает во время, подбирает экипаж и поднимается под обстрелом вверх по течению Сены до моста Йены.

Чистое небо, яркое солнце, мирный покой обволакивают эту реку, развалины, снаряды. Смерть выглядит более жестоко среди безмятежной природы. Идемте, поприветствуем нашего раненого в Пасси. Член Совета Лефрансэ приходит в санитарную палатку доктора Демаркэ и расспрашивает его о состоянии раненого. – Я не разделяю ваших взглядов, – говорит доктор, – и не могу желать триумфа вашего дела, но я раньше никогда не видел, чтобы раненые люди сохраняли такое спокойствие и хладнокровие во время операций. Я связываю эту отвагу с энергией их убеждений. – Затем мы осматриваем больничные койки. Большинство раненых живо интересуются, когда они смогут возобновить службу. Восемнадцатилетний парень, которому только что ампутировали руку, вытягивает другую и восклицает: – У меня есть еще одна рука, чтобы служить Коммуне! – Смертельно раненому офицеру говорят, что Коммуна передала его зарплату жене и детям. – У меня нет на нее права, – отвечает он, шутя. – Здесь, дружок, британские пьяницы, которые, по словам версальцев, составляют армию Коммуны.

Возвращаемся на Елисейские поля. Казармы здесь плохо укомплектованы. Другие кадры, другая дисциплина потребуются, чтобы содержать там батальоны. Перед Военной школой, в 1 500 метрах от бастионов, в нескольких шагах от военного ведомства, стоит в бездействии сотня артиллерийских орудий, заляпанные грязью. Оставим справа военное ведомство, центр распрей, войдем в Законодательное собрание, превращенное в мастерскую. Там работает полторы тысячи женщин. Они шьют мешки для песка, чтобы заткнуть бреши. Высокая симпатичная девушка, Марта, повязавшая вокруг талии красный шарф с серебристой оторочкой, подарок друзей, распределяет работы. Время труда сокращают веселые песни. Каждый вечер выплачивается жалование. Женщины получают все, что заработали, по восемь сантимов за мешок. Между тем прежние работодатели платили им едва два сантима.

Теперь мы следуем по набережным, убаюкиваемым первозданной тишиной. Академия наук проводит в понедельник свои заседания. Отн. дь не рабочие говорили: – Республике не нужны ученые. – Председательствует месье Делоне. Месье Элие де Бомон просматривает корреспонденцию и читает письмо от своего коллеги Ж. Бертрана, который бежал в Сен‑Жермен. Отчет об этом мы прочтем в «Офисиель» Коммуны.

Нам не следует покидать левый берег без посещения военной тюрьмы. Спросите солдат, сталкивались ли они хотя бы с одной угрозой, хотя бы с одним оскорблением в Париже. Разве с ними не обращались как с товарищами, не подвергавшимися никаким исключительным мерам, разве они не освобождались по желанию помочь своим парижским братьям.

Между тем наступил вечер. Театры открыты. Оперный театр «Лирик» дает грандиозное представление в пользу раненых, а «Комическая опера» готовит другой спектакль. Опера обещает особое представление в следующий понедельник, когда мы услышим революционный гимн Госсека. Актеры «Гайете», покинутые своим режиссером, сами руководят своим театром. «Жимназ», «Шатле», «Театр—Франсэ», «Амби—Комик», «Делассема» посещаются каждый вечер многочисленной парижской публикой. Давайте перейдем к более суровым спектаклям, таким, какие Париж не видал с 1793 года.

Открыты десять церквей, и Революция восходит на кафедры. В старом квартале Гравилье собор Сен‑Николя на Елисейских полях наполнен мощным гулом голосов. Несколько газовых горелок едва освещают многочисленную толпу. А в дальнем конце собора, почти сокрытая тенью сводов, висит фигура Христа, задрапированная тканями популярных ярких цветов. Единственное освещенное место пюпитр, стоящий напротив кафедры, завешан кумачом. Играет орган, и люди поют Марсельезу. Оратор, чрезвычайно взволнованный этим фантастическим окружением, выступает с пламенными декламациями, которые эхо разносит как угрозу. Люди обсуждают события дня, ресурсы обороны. Членов Совета сурово осуждают, принимаются резкие резолюции для передачи в ратушу на следующий день. Иногда просят слова женщины, у них есть собственный клуб в Батиньоле. Эти горячие митинги дают мало ценных идей, но они наполняют многих энергией и отвагой.