Текст книги "Хроника царствования Карла IX. Новеллы"

Автор книги: Проспер Мериме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 56 страниц)

– Боже мой! Кого я вижу?! – воскликнула Арсена таким странным голосом, что г-жа де Пьен вздрогнула.

– Статочное ли дело? Это еще что? Кидаться в окно, как полоумная! Видали вы такую петую дуру?

Не знаю, верно ли я передал самые слова, во всяком случае, таков был смысл того, что говорил вошедший, в котором г-жа де Пьен сразу узнала по голосу Макса де Салиньи. Последовали восклицания, приглушенные вскрики Арсены, затем довольно звучный поцелуй.

– Бедная Арсена, в каком ты виде! – снова заговорил Макс. – Знаешь, я ни за что не разыскал бы тебя, если бы Жюли не дала мне твоего последнего адреса. Вот сумасшествие. Видали вы что-нибудь подобное?!

– Ах, Салиньи! Салиньи! Я так счастлива! Я так раскаиваюсь в том, что наделала! Теперь я разонравлюсь тебе. Ты больше не захочешь меня?..

– Ну и сумасбродка, – говорил между тем Макс, – почему ты не написала мне? не попросила денег? Почему не попросила их у майора? А что сталось с твоим русским? Разве твой казак уехал?

Узнав голос Макса, г-жа де Пьен была сначала почти так же изумлена, как Арсена. Удивление помешало ей сразу же выйти к ним. Потом она стала размышлять, следует ей показываться или нет, а когда одновременно размышляешь и слушаешь, решение не скоро приходит. Поэтому г-жа де Пьен услышала только что приведенный мною назидательный диалог и поняла, что, оставаясь за альковом, она может и не того наслушаться. Она приняла решение и вошла в спальню со спокойствием и величавостью, свойственными добродетельным дамам, которые к тому же прекрасно умеют напускать их на себя.

– Макс, – молвила она, – ваше присутствие вредит этой бедной девочке, уходите. Зайдите ко мне через час, и мы потолкуем.

Макс побледнел, как мертвец, увидев г-жу де Пьен в таком месте, где он никак не ожидал ее встретить; он было повиновался и шагнул к двери.

– Ты уходишь?.. Не уходи! – воскликнула Арсена, с отчаянным усилием приподнимаясь на кровати.

– Дитя мое, – сказала г-жа де Пьен, беря ее за руку, – будьте благоразумны. Выслушайте меня. Вспомните о том, что вы мне обещали!

Говоря это, она бросила спокойный, но повелительный взгляд на Макса, который тотчас же удалился. Арсена снова упала на кровать; увидев, что он уходит, она лишилась чувств.

Госпожа де Пьен и вернувшаяся вскоре сиделка стали ухаживать за ней с той сноровкой, которую проявляют женщины в подобных случаях. Мало-помалу Арсена пришла в себя. Сначала она обвела взглядом комнату, словно ища того, кто только что был здесь; потом обратила свои большие черные глаза на г-жу де Пьен и пристально посмотрела на нее.

– Это ваш муж? – спросила она.

– Нет, – ответила г-жа де Пьен по-прежнему мягко, хотя и слегка покраснев, – господин де Салиньи мой родственник.

Она сочла возможным прибегнуть к этой маленькой лжи, дабы объяснить свою власть над ним.

– Так, значит, это вас он любит! – воскликнула Арсена, не сводя с нее своих горящих, как факелы, глаз.

Любит!.. Лицо г-жи де Пьен просияло. В тот же миг щеки ее вспыхнули ярким румянцем, и голос замер; но вскоре она обрела свою обычную ясность духа.

– Вы ошибаетесь, мое бедное дитя, – ответила она серьезно. – Господин де Салиньи понял, что был неправ, напомнив вам о прошлом, которое, к счастью, изгладилось из вашей памяти. Вы забыли…

– Забыла? Я? – воскликнула Арсена с мученической улыбкой, на которую больно было смотреть.

– Да, Арсена, вы отказались от безрассудных мечтаний прошлого, которое никогда больше не вернется. Подумайте, бедное дитя, что эта преступная связь – причина всех ваших несчастий. Подумайте…

– Он вас не любит? – не слушая, перебила ее Арсена. – Не любит, а понимает с одного взгляда! Я видела ваши и его глаза. Я не ошибаюсь… Что ж… иначе и быть не может! Вы красивая, молодая, очаровательная… а я изуродованная… искалеченная… умирающая…

Она не договорила; голос ее заглушили рыдания, такие громкие, такие мучительные, что сиделка собралась было бежать за врачом, ибо, по ее словам, г-н доктор больше всего опасается таких припадков: если бедняжка не успокоится, она может тут же кончиться.

Мало-помалу прилив сил, найденных Арсеной в самой остроте своей душевной боли, уступил место тупой подавленности, которую г-жа де Пьен приняла за спокойствие. Она возобновила свои увещевания, но Арсена лежала без движения и не слушала приводимых ею неотразимых доводов о преимуществе любви небесной перед любовью земной. Глаза ее были сухи, зубы судорожно сжаты. В то время как ее покровительница говорила о небе и о будущей жизни, она думала о настоящем. Неожиданный приезд Макса на миг пробудил ее несбыточные надежды, но взгляд г-жи де Пьен развеял их еще быстрее. После краткой грезы о счастье Арсена снова увидела перед собой печальную действительность, ставшую во сто крат ужаснее после минутного забвения.

Ваш домашний врач скажет вам, сударыня, что жертвы кораблекрушения, заснувшие среди мучений голода, видят себя за столом, уставленным яствами. Они просыпаются еще более голодные и жалеют о том, что уснули. Арсена терпела муку, подобную муке этих людей. Некогда она любила Макса так, как только умела любить. С ним ей хотелось ходить в театр, с ним ей было весело на загородных прогулках, о нем она то и дело рассказывала своим приятельницам. Когда Макс уехал, она много плакала и все же приняла ухаживания некоего русского; узнав об этом, Макс порадовался, ибо почитал его за человека порядочного, иначе говоря, щедрого. Пока она могла вести разгульную жизнь таких женщин, как она сама, ее любовь к Максу была лишь приятным воспоминанием, заставлявшим ее иногда вздыхать. Она думала о ней, как люди думают о своих детских забавах, к которым никто, однако, не захотел бы вернуться; но когда Арсена осталась без любовников, почувствовала себя всеми покинутой и испытала весь гнет нищеты и позора, ее любовь к Максу как бы очистилась, ибо это было единственное воспоминание, не вызывавшее у нее ни сожалений, ни угрызений совести. Оно даже возвышало ее в собственных глазах, и чем больше она опускалась, тем выше ставила Макса в своем воображении. «Я была его милой, он любил меня», – повторяла она не без гордости, когда ее охватывало отвращение при мысли, что она продажная женщина. В Минтурнских болотах Марий укреплял свое мужество, говоря себе: «Я победил кимвров!»[483]483
  В Минтурнских болотах Марий укреплял свое мужество, говоря себе: «Я победил кимвров!» – Речь идет о римском полководце Гае Марии (156-86 до н. э.), разбившем в битве при Верцеллах в 101 году до н. э. германское племя кимвров. Изгнанный из Рима его соперником Люцием Корнелием Суллой (138-78 до н. э.), Марий некоторое время скрывался в Минтурнских болотах.


[Закрыть] Именно воспоминание о Максе помогало этой содержанке – увы, больше никто ее не содержал – преодолевать стыд и отчаяние. «Он меня любил… он все еще любит меня!» – думала она. На миг она чуть было не поверила этому, но теперь у нее отняли даже воспоминания, единственное благо, которое у нее оставалось в мире.

В то время как Арсена предавалась этим печальным размышлениям, г-жа де Пьен горячо доказывала ей необходимость навеки отказаться от того, что она именовала ее «преступными заблуждениями». Твердая уверенность в своей правоте делает человека бесчувственным, и, подобно хирургу, который выжигает язву каленым железом, не слушая криков больного, г-жа де Пьен продолжала свое дело с поистине безжалостной твердостью. Она говорила, что дни счастья, в которых бедная Арсена ищет прибежища, пытаясь уйти от себя, были преступной и постыдной порой, и что теперь она по справедливости искупает свое прошлое. Надо проклясть, надо изгнать из сердца былые иллюзии: тот, кого она считала своим покровителем, чуть ли не своим добрым гением, должен стать в ее глазах лишь опасным сообщником, соблазнителем, которого следует всячески избегать.

При слове «соблазнитель», нелепости которого г-жа де Пьен даже не почувствовала, Арсена улыбнулась сквозь слезы, но ее достойная покровительница не заметила этого. Она невозмутимо продолжала свою проповедь и в конце ее заставила еще сильнее разрыдаться несчастную девушку, заявив: «Вы больше его не увидите».

Приход врача и полный упадок сил больной напомнили г-же де Пьен, что она сделала все, что могла. Она пожала руку Арсене и на прощание сказала ей:

– Мужайтесь, милая, господь не оставит вас.

Она выполнила свой долг перед больной, оставалось выполнить его перед другим виновным, что было еще труднее. Ее ждал тот, чью душу она должна была склонить к раскаянию. И, несмотря на уверенность, которую она черпала в своем благочестивом рвении, несмотря на свою власть над Максом – в ней она уже успела убедиться, – несмотря, наконец, на доброе мнение об этом вертопрахе, таившееся в глубине ее души, она ощущала странную тревогу при мысли о предстоящей борьбе. Ей захотелось собраться с силами перед этим опасным поединком, и, войдя в церковь, она попросила у бога новых озарений для защиты своего правого дела.

Вернувшись домой, она узнала, что г-н де Салиньи уже давно ждет ее в гостиной. Она нашла его бледным, встревоженным, возбужденным. Они сели. Макс не смел рта открыть; г-жа де Пьен тоже была взволнована, сама хорошенько не зная почему; сперва она молчала и лишь украдкой поглядывала на него.

– Макс, – проговорила она наконец, – я ни в чем не стану упрекать вас…

Он не без надменности поднял голову. Их взгляды встретились, и он сразу потупился.

– Ваше доброе сердце, – продолжала она, – сильнее укоряет вас, чем это могла бы сделать я сама. Провидение восхотело преподать вам этот урок, и я надеюсь, я убеждена… он не пропадет втуне.

– Сударыня, – перебил ее Макс, – я, собственно, не знаю, что произошло. Эта несчастная девушка выбросилась из окна, по крайней мере так мне сказали, но я не настолько самонадеян… я хочу сказать… мне было бы слишком больно приписать этот безумный поступок нашим прежним с ней отношениям.

– Скажите лучше, Макс, что, совершая зло, вы не предвидели его последствий. Бросив эту девушку в омут разврата, вы не подумали, что когда-нибудь она сможет покуситься на свою жизнь.

– Сударыня! – горячо воскликнул Макс. – Разрешите сказать вам, что я не совращал Арсену Гийо. Когда мы с ней познакомились, она уже давно была совращена. Она была моей любовницей, не отрицаю. Признаюсь даже, что я любил ее… как можно любить женщину такого сорта… Полагаю, что и ко мне она была немного больше привязана, чем к другим… Но мы уже давно разошлись, и она, видимо, не слишком сожалела об этом. Когда она написала мне в последний раз, я послал ей денег; но она не бережлива… Обратиться ко мне еще раз ей было стыдно, так как она по-своему горда… Нищета толкнула ее на этот ужасный шаг… Я в отчаянии… Но, повторяю, сударыня, мне не в чем упрекнуть себя.

Госпожа де Пьен смяла лежащее на столе вышивание.

– Конечно, по понятиям света, – проговорила она, – вы не виновны, вы не несете никакой ответственности, но помимо светской морали, Макс, существует мораль иная, и мне хотелось бы, чтобы вы руководствовались ее правилами… В настоящее время вы, вероятно, не в состоянии меня понять. Оставим это. Я хочу попросить вас лишь об одном и уверена, что вы не откажете мне. Эта бедная девушка охвачена раскаянием. Она с уважением выслушала советы некоего почтенного священнослужителя, который согласился ее навещать. Мы имеем все основания многого ожидать от нее. Но вы не должны больше видеться с ней, ибо сердце ее все еще колеблется между добром и злом, и, к сожалению, вы не захотите, да и, вероятно, не сумеете ей помочь. А вот, посещая ее, вы можете причинить ей огромный вред. Поэтому, прошу вас, дайте мне слово больше не бывать у нее.

Макс удивленно взглянул на г-жу де Пьен.

– Вы не откажете мне в этом, Макс. Будь ваша тетушка жива, она обратилась бы к вам с такой же просьбой. Вообразите, что это она говорит с вами.

– Боже милостивый, о чем вы просите меня, сударыня? Какой вред могу я причинить этой несчастной девушке? Напротив, разве долг не повелевает мне… знавшему ее в дни веселья, не покидать ее теперь, когда она больна и больна серьезно, если правда то, что я узнал?

– Да, такова, вероятно, светская мораль, но эта мораль не моя. И чем тяжелее ее болезнь, тем важнее, чтобы вы больше не видели больной.

– Но согласитесь, что в том состоянии, в котором она находится, добродетель, самая неприступная, и та не нашла бы ничего предосудительного... Знаете, сударыня, если бы у меня заболела собака и мое присутствие было бы ей приятно, я поступил бы дурно, оставив ее подыхать в одиночестве. Не может быть, чтобы вы рассуждали иначе, вы, такая добрая, такая милосердная. Подумайте об этом, сударыня. С моей стороны это было бы поистине жестоко.

– Я только что просила вас дать мне это обещание в память вашей доброй тетушки… ради вашей дружбы ко мне… теперь я прошу о том же ради этой несчастной девушки. Если вы ее действительно любите…

– Ах, сударыня, умоляю вас, не смешивайте понятий, которые не имеют между собой ничего общего. Поверьте, мне крайне тяжело перечить вам, но, право же, меня обязывает к этому честь… Вам не нравится это слово? Забудьте его. Разрешите мне только в свою очередь просить вас, сударыня, чтобы вы сжалились над этой обездоленной девушкой… а также хоть немного надо мной… Если я и был в чем-то неправ… если и содействовал ее беспутной жизни… Ныне я обязан позаботиться о ней. Было бы бесчеловечно бросить ее. Я не простил бы себе этого. Нет, я не могу ее бросить. Не требуйте этого от меня, сударыня.

– Недостатка в уходе у нее не будет. Но скажите, Макс, вы любите ее?

– Люблю ли… люблю ли ее?.. Нет… Я не люблю ее. Это слово здесь не подходит. Ее любить? Увы, нет, я не любил ее! С ней я старался отвлечься от чувства более серьезного, которое обязан был побороть… Вам это кажется нелепым, непонятным?.. Ваша чистая душа не допускает, чтобы можно было прибегнуть к такому средству… Так вот, это еще не худший поступок в моей жизни. Если бы мы, мужчины, не могли иной раз давать исход нашим страстям… вероятно… вероятно, ныне я сам бы выбросился из окна… но я не знаю, что говорю, и вы все равно меня не поймете… да я и сам себя едва ли понимаю.

– Я спросила, любите ли вы ее, – снова заговорила г-жа де Пьен, потупившись, и голос ее прозвучал не совсем уверенно, – потому что, будь вы… расположены к ней, у вас хватило бы духу причинить ей боль и этим принести затем величайшее благо. Конечно, ей будет нелегко примириться с мыслью, что она больше не увидит вас; но много хуже для нее было бы свернуть с того пути, на который она почти чудом вступила. Ради своего спасения, Макс, она должна полностью забыть то время, о котором ваше присутствие напоминает ей слишком красноречиво.

Макс молча покачал головой. Он не был верующим, и слово «спасение», имевшее огромную власть над г-жой де Пьен, не находило такого же сильного отклика в его душе. Но по этому поводу с г-жой де Пьен невозможно было спорить. Обычно он тщательно избегал говорить при ней о своих сомнениях и на этот раз снова ничего не сказал; однако нетрудно было заметить, что он далеко не убежден.

– Хорошо, – продолжала г-жа де Пьен, – я буду говорить с вами общепринятым языком, если, к сожалению, вы не понимаете никакого другого. В самом деле, мы обсуждаем с вами чисто арифметическую задачу. Видясь с вами, Арсена ничего не выиграет, зато очень много потеряет. А теперь выбирайте.

– Сударыня, – сказал Макс взволнованно, – надеюсь, вы успели убедиться, что я не питаю никаких иных чувств к Арсене, кроме вполне естественного… участия. Что же ей может грозить? Да ничто. Вы не доверяете мне? Считаете, что я стану возражать против тех добрых советов, которые вы ей даете? Боже мой! Неужто, по-вашему, я хочу видеть умирающую с какими-нибудь дурными намерениями, я, которому претят печальные зрелища и который бежит от них с чувством, близким к отвращению? Повторяю, сударыня, это мой долг, подле нее я ищу искупления, кары, если желаете…

При этих словах г-жа де Пьен подняла голову и пристально, с восторгом, от которого просияло ее лицо, взглянула на Макса.

– Вы сказали, что ищете искупления, кары?.. Да, Макс! Сами того не зная, вы повинуетесь внушению свыше и вы правы, что не уступаете мне… Да, я согласна. Навещайте эту девушку, и пусть она станет орудием вашего спасения, как вы чуть было не стали орудием ее гибели.

Макс вряд ли понимал так же ясно, как это понимаете вы, сударыня, что означает «внушение свыше». Столь внезапная перемена удивила его, он не знал, чему приписать это новое решение, не знал, нужно ли ему благодарить г-жу де Пьен за то, что она вняла его мольбе; однако в эту минуту его тревожило другое: ему хотелось понять, убедил ли он своей настойчивостью ту, которую больше всего боялся прогневить, или же попросту наскучил ей.

– Но я прошу вас, Макс, вернее, я требую…

Госпожа де Пьен сделала паузу, и Макс наклонил голову в знак того, что готов подчиниться ее воле.

– Я требую, чтобы вы виделись с ней только в моем присутствии.

Макс удивленно развел руками, но поспешил согласиться.

– Я не вполне полагаюсь на вас, – проговорила она с улыбкой. – Я все еще боюсь, как бы вы не испортили начатого мною дела, мне же хочется преуспеть. А под моим наблюдением вы окажетесь, напротив, полезным помощником, и, надеюсь, ваше послушание будет вознаграждено.

С этими словами она протянула ему руку. Они условились, что Макс навестит Арсену Гийо на следующий день, а г-жа де Пьен придет туда заранее, чтобы подготовить ее к этому посещению.

Вы поняли, конечно, ее намерения. Она ожидала, что найдет Макса раскаявшимся и без труда воспользуется примером Арсены, чтобы произнести красноречивую проповедь против его дурных страстей; но, вопреки ее ожиданиям, он отказался признать себя виновным. Приходилось на ходу менять вступление к задуманной речи и переделывать ее самое – дело столь же опасное, как и перестраивать войска во время внезапной атаки противника. Г-жа де Пьен не сумела вовремя произвести нужный маневр. Вместо того, чтобы отчитать Макса, она стала обсуждать с ним требования приличия. Неожиданно у нее блеснула новая мысль. «Раскаяние сообщницы тронет его, – подумала она. – Христианская кончина женщины, которую он любил (к сожалению, она не могла сомневаться в близости таковой), нанесет сокрушительный удар его неверию». В надежде на это она и разрешила Максу посещать Арсену, что позволяло ей, кроме того, отложить задуманную душеспасительную речь. Мне кажется, я уже говорил вам, что мысль о столь серьезном поединке невольно пугала ее, несмотря на горячее желание спасти человека, заблуждения которого немало ее огорчали.

Всецело уповая на правоту своего дела, она все же сомневалась в его успехе; а потерпеть неудачу значило бы отчаяться в спасении Макса, значило бы волей-неволей изменить свое отношение к нему. Дьявол, быть может, для того, чтобы отвлечь ее внимание от горячей привязанности, которую она питала к другу детства, вознамерился оправдать эту привязанность христианскими побуждениями. Все средства хороши для искусителя, а такие уловки – для него дело привычное; мысль эта весьма изящно выражена по-португальски: De boâs întençôes esta о inferno cheio (благими намерениями вымощен ад). Вы же, сударыня, говорите по-французски, будто он вымощен женскими языками, что сводится к одному и тому же, ибо, на мой взгляд, женщины всегда стремятся к добру.

Вы мне велите продолжать? Возвращаюсь к своему рассказу. Итак, на следующий день г-жа де Пьен отправилась к своей подопечной и нашла ее очень слабой, очень подавленной, но все же более спокойной и более смиренной, чем ожидала. Она заговорила с ней о г-не де Салиньи, но гораздо мягче, чем накануне. Право же, Арсена должна бесповоротно отказаться от него и вспоминать о нем лишь для того, чтобы сокрушаться об их совместном ослеплении. Кроме того, – и это входит в ее покаяние, – она должна показать самому Максу, что раскаивается, послужить для него примером, изменив свою жизнь и обеспечив ему на будущее тот душевный покой, который сама вкушает ныне. К этим чисто христианским увещеваниям г-жа де Пьен сочла нужным присовокупить и несколько светских аргументов, например, если Арсена действительно любит г-на де Салиньи, она должна прежде всего желать его блага и, изменив образ жизни, заслужить уважение человека, который прежде не мог глубоко уважать ее.

Все, что в этих разглагольствованиях было строгого и печального, сразу позабылось, когда под конец г-жа де Пьен объявила Арсене, что она снова увидит Макса и что он придет к ней с минуты на минуту. При виде яркого румянца, вспыхнувшего на щеках Арсены, давно побледневших от перенесенных страданий, при виде необычайного блеска ее глаз г-жа де Пьен готова была раскаяться, что согласилась на это свидание, но менять решение было поздно. Она употребила оставшееся время на благочестивые и пылкие увещевания, выслушанные с явным невниманием, ибо Арсена была, по-видимому, озабочена лишь тем, чтобы пригладить волосы и расправить помятую ленту своего чепчика.

Наконец явился де Салиньи, изо всех сил пытавшийся придать своему лицу веселое и непринужденное выражение, и осведомился о здоровье больной голосом, который, несмотря на все его старания, звучал более странно, чем при любой простуде. Арсене тоже было не по себе; она запиналась, не находила слов, но, взяв руку г-жи де Пьен, поднесла ее к губам, как бы в знак благодарности. Говорили они в течение четверти часа то, что обычно говорят люди, чувствующие себя неловко. Одна г-жа де Пьен сохраняла обычное свое спокойствие, или, точнее, будучи лучше подготовлена, лучше владела собой. Она нередко отвечала вместо Арсены, но та находила, что ее толмач довольно плохо передает ее мысли. Беседа не клеилась. Г-жа де Пьен заметила наконец, что больная сильно кашляет, напомнила ей о запрещении врача разговаривать и, обратившись к Максу, попросила его лучше почитать вслух, чем утомлять Арсену своими вопросами. Макс поспешно схватил книгу и подошел к окну, так как в комнате было темновато. Он стал читать, не очень хорошо понимая, что читает, Арсена вряд ли понимала больше, но вид у нее был такой, словно слушает она с большим интересом. Г-жа де Пьен занялась вышиванием, которое принесла с собой, сиделка изредка щипала себя, чтобы не заснуть. Взгляд г-жи де Пьен то и дело переходил от кровати к окну; сам стоглазый Аргус[484]484
  Аргус – в древнегреческой мифологии стоглазый великан, у которого во время сна пятьдесят глаз оставались открытыми.


[Закрыть] был некогда менее бдительным стражем, чем она. По прошествии нескольких минут г-жа де Пьен наклонилась к Арсене.

– Как он хорошо читает! – шепнула она.

– О да, – молвила Арсена и бросила на нее взгляд, до странности не вязавшийся с улыбкой, которой сопровождался этот ответ.

Затем она потупилась; время от времени крупная слеза повисала на ее ресницах и, не замеченная ею, скользила по щеке. Макс ни разу не повернул головы. Когда он прочел несколько страниц, г-жа де Пьен обратилась к Арсене.

– Надо дать вам отдых, дитя мое. Боюсь как бы мы вас не утомили. Скоро мы опять зайдем к вам.

Она встала, и тут же встал Макс, словно был ее тенью. Арсена попрощалась с ним, не поднимая глаз.

– Я довольна вами, Макс, – сказала г-жа де Пьен, которую он проводил до дому, – а ею и подавно. Бедная девушка преисполнена смирения. Она подает вам хороший пример.

– Страдать и молчать, сударыня, разве этому так уж трудно научиться?

– Главное, чему надо научиться, – это не допускать дурных помыслов в свое сердце.

Макс откланялся и сейчас же ушел.

Придя на следующий день к Арсене, г-жа де Пьен увидела, что она смотрит, не отрываясь, на букет редких цветов, стоящий на столике возле ее кровати.

– Букет мне прислал господин де Салиньи, – сказала она, – он справлялся также о моем здоровье, но сам не заходил.

– Какие прекрасные цветы! – суховато заметила г-жа де Пьен.

– Прежде я очень любила цветы, – проговорила больная со вздохом, – и он баловал меня… Господин де Салиньи баловал меня, дарил мне самые красивые цветы, какие только мог найти… Но теперь цветы мне ни к чему… У них слишком сильный запах… Возьмите их, сударыня; он не рассердится, если я подарю вам букет.

– Но, милая, ведь вам приятно смотреть на цветы, – сказала гораздо мягче г-жа де Пьен, тронутая глубокой печалью, прозвучавшей в голосе бедной Арсены. – Я возьму лишь цветы, которые пахнут. Оставьте себе камелии.

– Нет, я ненавижу камелии… Они напоминают мне единственную ссору, которая у нас вышла… когда я жила с ним.

– Не вспоминайте об этих безумствах, дорогое дитя.

– Однажды, – продолжала Арсена, пристально смотря на г-жу де Пьен, – я увидела в его спальне красивую розовую камелию, стоявшую в стакане с водой. Я хотела взять ее, он не позволил. Он даже не дал мне дотронуться до цветка. Я заартачилась, наговорила ему глупостей. Он взял стакан с камелией, поставил его в шкаф, запер дверцу, а ключ положил в карман. Я взъерепенилась, даже разбила фарфоровую вазу, которой он очень дорожил. Все было напрасно. Я поняла, что цветок ему подарила какая-то порядочная женщина, но кто она – я так и не узнала.

Говоря это, Арсена не сводила пристального, даже злого взгляда с г-жи де Пьен, а та невольно опустила глаза. Наступило довольно длительное молчание, нарушаемое лишь тяжелым дыханием больной. Г-жа де Пьен смутно припомнила историю с камелией. Однажды, когда она обедала у г-жи Обре, Макс попросил ее последовать примеру тетушки и тоже подарить ему букет по случаю дня его рождения. Она вытащила, смеясь, из прически камелию и протянула ему. Но почему столь ничтожный факт сохранился у нее в памяти? Г-жа де Пьен не смогла этого объяснить. И это почти испугало ее. Охватившее ее смятение едва успело рассеяться, как вошел Макс, и г-жа де Пьен почувствовала, что краснеет.

– Спасибо за цветы, – сказала Арсена, – но мне плохо от них… Они не пропадут: я подарила их госпоже де Пьен. Не заставляйте меня говорить, мне это запрещено. Может быть, почитаете немного?

Макс сел и начал читать вслух. Полагаю, что на этот раз никто его не слушал. Каждый из них, не исключая и самого чтеца, следил за ходом своих мыслей.

Госпожа де Пьен поднялась, собираясь уйти, и оставила было цветы на столе, но Арсена напомнила ей о них. Итак, она унесла с собой букет, недовольная тем, что проявила ненужную щепетильность, не сразу приняв такой пустяк. «Что тут может быть дурного?» – думала она. Но дурно было уже то, что она задавала себе этот простой вопрос.

На этот раз Макс зашел к ней, хотя она его не приглашала. Они сели и, не смотря друг на друга, так долго молчали, что обоим стало неловко.

– Меня глубоко печалит состояние этой бедной девушки, – проговорила наконец г-жа де Пьен. – Надежды, по-видимому, больше нет.

– Вы видели врача? – спросил Макс. – Что он говорит?

Госпожа де Пьен покачала головой.

– Ей уже немного дней осталось провести на этом свете. Сегодня утром ее соборовали.

– На нее было больно смотреть, – сказал Макс, подойдя к окну, вероятно, для того, чтобы скрыть свое волнение.

– Конечно, тяжко умирать в ее годы, – сокрушенно проговорила г-жа де Пьен. – Но проживи она дольше – как знать? – быть может, это обернулось бы несчастьем для нее… Не допустив, чтобы бедняжка наложила на себя руки, провидение пожелало дать ей время на покаяние… Это величайшая милость, всю важность которой она теперь и сама сознает… Аббат Дюбиньон очень доволен ею. Не стоит слишком жалеть ее, Макс!

– Не знаю, нужно ли жалеть того, кто умирает молодым… – ответил он довольно резко. – Впрочем, мне хотелось бы умереть молодым. Но хуже всего для меня – это видеть ее страдания.

– Телесные страдания бывают нередко полезны для души.

Макс молча сел в противоположном конце комнаты, в темном углу, наполовину скрытом тяжелыми занавесями. Г-жа де Пьен работала или притворялась, что работает, обратив глаза на вышивание, но ей казалось, будто она ощущает, как некую тяжесть, устремленный на нее взгляд Макса. Ей чудилось, что этот взгляд, которого она пыталась избежать, скользит по ее рукам, плечам, по ее лбу. Вот он остановился на ее ножке, и она торопливо спрятала ее под юбкой. Быть может, сударыня, есть доля правды в том, что говорят о магнетическом флюиде[485]485
  …о магнетическом флюиде… – В эпоху Реставрации были широко распространены сеансы гипноза (называвшегося также «магнетизмом»); считалось, что человек способен испускать некие «магнетические флюиды», воспринимаемые другим человеком.


[Закрыть].

– Вы знакомы с адмиралом де Риньи[486]486
  Де Риньи, Анри (1782–1835) – французский адмирал, командовавший средиземноморским флотом Франции. Французская эскадра под его командованием приняла участие в битве при Наварине (1827), в которой соединенный англо-франко-русский флот нанес поражение турецко-египетскому флоту.


[Закрыть]? – неожиданно спросил Макс.

– Да, немного.

– Вероятно, мне придется попросить вас о небольшом одолжении… о рекомендательном письме к нему…

– Для чего?

– В последние дни я кое-что надумал, – продолжал он с наигранной веселостью. – Хочу исправиться, совершить какой-нибудь поступок, достойный доброго христианина. Но не знаю, как взяться за это…

Госпожа де Пьен бросила на него строгий взгляд.

– И вот к чему я пришел, – продолжал он. – Я очень жалею, что не знаю ратного дела, но этому можно научиться. Впрочем, я неплохо стреляю… и, как я уже имел честь доложить вам, мне безумно хочется уехать в Грецию и постараться убить какого-нибудь турка для вящей славы креста.

– В Грецию! – вскричала г-жа де Пьен, роняя клубок.

– Да, в Грецию. Здесь я бездельничаю, скучаю; я ни на что не годен, не приношу никакой пользы; нет на свете человека, которому я был бы нужен. Почему бы мне не уехать в Грецию, дабы стяжать там лавры или сложить голову во имя правого дела? Да я и не вижу иного средства прославиться при жизни или увековечить свое имя после смерти, а это было бы мне очень по душе. Представьте себе, сударыня, какая это будет честь для меня, когда в печати появится следующая заметка: «Нам сообщили из Триполицы, что Макс де Салиньи, молодой филэллин[487]487
  Филэллин – друг греков.


[Закрыть], подававший самые большие надежды» – ведь в газете можно так выразиться – «подававший самые большие надежды, пал жертвой своей пламенной преданности святому делу веры и свободы. Свирепый Куршид-паша[488]488
  Куршид-паша – турецкий военачальник, отличавшийся особенной жестокостью в период греко-турецкой войны.


[Закрыть] настолько пренебрег приличиями, что приказал отрубить ему голову…» А по мнению света, это как раз худшее, что у меня есть, не правда ли, сударыня?

Он рассмеялся неестественным смехом.

– Вы серьезно говорите, Макс? Вы действительно собираетесь в Грецию?

– Вполне серьезно, сударыня; постараюсь только, чтобы мой некролог появился как можно позже.

– Но что вам делать в Греции? Солдат у греков и так достаточно… Из вас вышел бы превосходный воин, я уверена, но…

– Великолепный гренадер пяти с половиной футов! – воскликнул он, вскакивая на ноги. – Надеюсь, греки не настолько привередливы, чтобы отказаться от такого новобранца. Кроме шуток, – проговорил он, снова падая в кресло, – мне кажется, это лучшее, что я могу сделать. Я не в состоянии жить в Париже (он произнес это не без запальчивости); я несчастен здесь, я наделаю глупостей… У меня нет сил сопротивляться… Но мы еще поговорим об этом; я еду не сегодня, но все же уеду… О да, это необходимо; я дал себе клятву. Знаете, вот уже два дня как я учу греческий. Ζωή μου, δάς άγαπώ. Какой прекрасный язык, правда?

Госпожа де Пьен, читавшая в свое время лорда Байрона[489]489
  …читавшая… лорда Байрона… – Приведенная греческая фраза как рефрен заканчивает каждую строфу стихотворения Байрона «Афинской девушке».


[Закрыть], припомнила эту греческую фразу, рефрен одного из мелких стихотворений поэта. Перевод ее, как вам известно, дан в примечании: «Жизнь моя, я вас люблю». Таков один из учтивых оборотов речи, принятых в этой стране.