Текст книги "Хроника царствования Карла IX. Новеллы"
Автор книги: Проспер Мериме
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 56 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ЛАЗАРЕТ
Father
Why are you so obstinate?
Pierre
Why you so troublesome, that a poor wretch
Can't die in peace,
But you, like ravens, will be croaking round him?
Монах
Почему вы такой упрямый?
Пьер
А почему вы такие назойливые, почему вы не даете несчастному
Умереть спокойно
И каркаете вокруг него, как воронье?
Оtway. Venice preserved
Старинный монастырь, упраздненный городским советом Ла-Рошели, во время осады был превращен в лазарет для раненых. Из церкви были вынесены скамьи, престол и все украшения, пол застелили соломой и сеном, – сюда клали простых солдат. Для офицеров и дворян была отведена трапезная. Она представляла собой обширное, обитое старым дубом помещение с широкими стрельчатыми окнами, благодаря которым в трапезной было много света, а свет был нужен для беспрерывных хирургических операций.
Сюда внесли и капитана Жоржа и положили на матрац, красный от его крови и от крови таких же несчастных, как он, лежавших до него в этом месте скорби. Подушку ему заменяла охапка соломы. С него только что сняли кирасу, на нем разорвали камзол и рубашку. Он был гол до пояса, но на правой руке еще оставались наруч и стальная перчатка. Солдат пытался остановить кровь, струившуюся у него из ран: его ранило в живот, чуть ниже кирасы, и легко ранило в левую руку. Бернар не способен был оказать брату мало-мальски существенную помощь – так он горевал. Он то, рыдая, падал перед ним на колени, то с воплями отчаяния катался по полу и все упрекал себя в том, что убил нежно любимого брата и самого близкого своего друга. Капитан, однако, не терял присутствия духа и старался успокоить Бернара.
Совсем близко от его матраца лежал бедняга Бевиль, – состояние у него было тоже тяжелое. Но черты его не выражали безучастной покорности, которая была написана на лице капитана. По временам он глухо стонал и оглядывался на Жоржа, – он словно просил, чтобы тот поделился с ним своею стойкостью и мужеством.
В помещение лазарета, держа зеленую сумку, в которой, наводя страх на бедных раненых, что-то брякало, вошел человек лет сорока, сухопарый, костлявый, лысый, с морщинистым лицом, и направился к капитану Жоржу. Это был довольно искусный для своего времени хирург Бризар, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он, видимо, только что сделал кому-то операцию, – рукава у него были засучены до локтей, широкий фартук замаран кровью.
– Что вам нужно? Кто вы такой? – спросил Жорж.
– Я, милостивый государь, хирург. Если имя мэтра Бризара вам ничего не говорит, стало быть, вы человек малоосведомленный. Ну-с, позаимствуйте, как говорится, у овцы храбрости [162]162
…позаимствуйте, как говорится, у овцы храбрости. – Мериме перефразирует Рабле. В «Гаргантюа и Пантагрюэле» (кн. I, гл. 6) сказано: «Ты ведь у меня храбрая, как овечка».
[Закрыть]. В огнестрельных-то ранах я, слава тебе господи, знаю толк. Я хотел бы, чтобы у меня было столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек у людей, которые сейчас здоровехоньки и мне того же желают.
– Вот что, доктор, скажите мне правду: рана, сколько я понимаю, смертельна?
Хирург прежде всего осмотрел левую руку.
– Ерунда! – сказал он и стал зондировать другую рану.
Немного спустя капитан уже корчился от боли и в конце концов правой рукой оттолкнул руку доктора.
– Ну вас к черту, проклятый лекарь! Не лезьте дальше! Я вижу по вашему лицу, что моя песенка спета.
– Видите ли, милостивый государь, я очень боюсь, что пуля задела сперва надчревную область, потом пошла выше и застряла в спинном хребте, именуемом нами по-гречески рахис. У вас отнялись и похолодели ноги – вот что меня в этом убеждает. Патогномонические признаки почти никогда не обманывают, а в таких случаях…
– Стреляли в упор, пуля в спинном хребте! Какого же черта еще нужно, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres? [163]163
К праотцам (лат.).
[Закрыть] Ну так и перестаньте меня мучить, дайте умереть спокойно.
– Нет, он будет жить, он будет жить! – уставив на хирурга мутный взгляд, крикнул Бернар и стиснул ему руку.
– Да, будет – еще час, может быть, два, – хладнокровно заметил Бризар, – он крепыш.
Бернар снова упал на колени и, схватив руку Жоржа, оросил слезами стальную перчатку.
– Два часа? – спросил Жорж. – Ну вот и отлично. Я боялся дольше промучиться.
– Нет, я этому не верю! – рыдая, воскликнул Бернар. – Жорж! Ты не умрешь! Не может брат погибнуть от руки брата.
– Будет тебе! Успокойся! И не тряси меня. Во мне отзывается каждое твое движение. Пока я еще не очень страдаю, лишь бы так было и дальше, как сказал Дзанни [164]164
Дзанни – популярная маска итальянской народной комедии дель арте, тип деревенского увальня и простака.
[Закрыть], падая с колокольни.
Бернар сел возле матраца, уронил голову на колени и закрыл руками лицо. Глядя на его неподвижную фигуру, можно было подумать, что он дремлет. Временами по всему его телу пробегала дрожь, словно его лихорадило, а из груди вырывались какие-то нечеловеческие стоны.
Хирург кое-как перевязал рану, только чтобы унять кровь, и теперь с самым невозмутимым видом вытирал зонд.
– Советую подготовиться, – сказал он. – Если хотите пастора, то пасторов здесь предостаточно. Если же вы предпочитаете католического священника, то один-то уж, во всяком случае, найдется. Я только что видел пленного монаха. Там отходит папистский военачальник, а он его исповедует.
– Дайте мне пить! – попросил капитан.
– Ни за что! Тогда вы умрете часом раньше.
– Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор! Вы нужны другим.
– Кого же вам прислать: пастора или монаха?
– Ни того, ни другого.
– То есть как?
– Оставьте меня в покое.
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
– Отличная рана, клянусь бородой! – воскликнул он. – Эти черти добровольцы бьют метко.
– Ведь правда, я выздоровлю? – сдавленным голосом спросил раненый.
– Вздохните, – проговорил Бризар.
Послышалось что-то вроде слабого свиста: это воздух выходил из груди Бевиля и через рану и через рот. В то же мгновение из раны забила кровавая пена.
Хирург, словно подражая странному этому звуку, свистнул, как попало наложил повязку, молча собрал инструменты и направился к выходу. Бевиль горящими, как факелы, глазами следил за каждым его движением.
– Ну как, доктор? – дрожащим голосом спросил он.
– Собирайтесь в дорогу, – холодно ответил хирург и удалился.
– Я не хочу умирать! Ведь я еще так молод! – воскликнул несчастный Бевиль и откинулся головой на охапку соломы, которая заменяла ему подушку.
Жорж просил пить, но из боязни ускорить его кончину никто не хотел дать ему стакан воды. Хорошо человеколюбие, если оно способно только длить страдания! В это время пришли навестить раненых Лану, капитан Дитрих и другие военачальники. Лану и Дитрих остановились у матраца Жоржа, Лану, опираясь на рукоять шпаги, смотрел то на одного брата, то на другого, и в глазах его отражалось сильное волнение, вызванное печальным этим зрелищем. Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
– Капитан! – молвил он. – Вы старый солдат?..
– Да, я старый солдат. От порохового дыма борода седеет быстрее, чем от возраста. Я капитан Дитрих Горнштейн.
– Взгляните на мою рану; как бы вы поступили на моем месте?
Капитан Дитрих оглядел его с видом человека, привыкшего смотреть на раны и судить об их тяжести.
– Я бы очистил свою совесть и, если бы нашлась бутылка рейнвейна, попросил, чтобы мне налили полный стакан, – отвечал он.
– Ну, вот видите, я прошу у этих олухов глоток скверного ларошельского вина, а они не дают.
Дитрих отстегнул свою весьма внушительных размеров флягу и протянул раненому.
– Что вы делаете, капитан? – вскричал один из аркебузиров. – Лекарь сказал, что если он чего-нибудь выпьет, то сию же минуту умрет.
– Ну и что ж из этого? По крайности, получит перед смертью маленькое удовольствие… Держите, мой милый! Жалею, что не могу предложить вам вина получше.
– Вы хороший человек, капитан Дитрих, – выпив, сказал Жорж и протянул флягу своему соседу. – А ты, бедный Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль молча покачал головой.
– Ай-ай! Этого еще не хватало! – забеспокоился Жорж. – И умереть спокойно не дадут.
Он увидел, что к нему направляется пастор с Библией под мышкой.
– Сын мой! – начал пастор. – Вы теперь…
– Довольно, довольно! Я знаю наперед все, что вы намереваетесь мне сказать. Напрасный труд. Я католик.
– Католик? – воскликнул Бевиль. – Значит, ты уже не атеист?
– Но ведь вы были воспитаны в лоне реформатской религии, – возразил пастор, – и в эту торжественную и страшную минуту, когда вы собираетесь предстать перед верховным судией человеческих дел и помышлений…
– Я католик. Оставьте меня в покое, черт бы вас подрал!
– Но…
– Капитан Дитрих! Сжальтесь надо мной! Вы мне уже оказали важную услугу, теперь я прошу вас еще об одной. Прикажите ему прекратить увещания и иеремиады. Я хочу умереть спокойно.
– Отойдите, – сказал пастору капитан. – Вы же видите, что он не расположен вас слушать.
Лану подал знак монаху, – тот сейчас же подошел.
– Вот ваш священник, – сказал Лану капитану Жоржу, – мы свободу совести не стесняем.
– И монаха и пастора – обоих к чертям! – объявил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны матраца, – они словно приготовились вступить друг с другом в борьбу за умирающего.
– Этот дворянин – католик, – сказал монах.
– Но родился он протестантом, – возразил пастор, – значит, он мой.
– Но он перешел в католичество.
– Но умереть он желает в лоне той веры, которую исповедовали его родители.
– Кайтесь, сын мой.
– Прочтите символ веры, сын мой.
– Ведь вы же хотите умереть правоверным католиком, не так ли?
– Прогоните этого слугу антихриста! – чувствуя поддержку большинства присутствующих, возопил пастор.
При этих словах какой-то солдат из ревностных гугенотов схватил монаха за пояс и оттащил его.
– Вон отсюда, выстриженная макушка! – заорал он. – По тебе плачет виселица! В Ла-Рошели давно уже не служат месс.
– Стойте! – сказал Лану. – Если этот дворянин желает исповедаться, пусть исповедуется, – даю слово, никто ему не помешает.
– Благодарю вас, господин Лану… – слабым голосом произнес умирающий.
– Будьте свидетелями: он желает исповедаться, – снова заговорил монах.
– Не желаю, идите к черту!
– Он возвращается в лоно веры своих предков! – вскричал пастор.
– Нет, разрази вас гром, не возвращаюсь! Уйдите от меня оба! Значит, я уже умер, если вороны дерутся из-за моего трупа. Я не хочу ни месс, ни псалмов.
– Он богохульствует! – закричали в один голос служители враждующих культов.
– Во что-нибудь верить надо, – невозмутимо спокойным тоном проговорил капитан Дитрих.
– По-моему… по-моему, вы добрый человек, избавьте же меня от этих гарпий… Прочь от меня, прочь, пусть я издохну, как собака!
– Ну так издыхай, как собака! – сказал пастор и, разгневанный, направился к двери.
В ту же минуту к постели Бевиля, перекрестившись, подошел монах.
Лану и Бернар остановили пастора.
– Сделайте последнюю попытку, – сказал Бернар. – Пожалейте его, пожалейте меня!
– Милостивый государь! – обратился к умирающему Лану. – Поверьте старому солдату: наставления человека, посвятившего всю свою жизнь богу, обладают способностью облегчить воину его последние минуты. Не слушайтесь голоса греховной суетности, не губите свою душу из пустой рисовки.
– Милостивый государь! – заговорил Жорж. – Я давно начал думать о смерти. Чтобы быть к ней готовым, я ни в чьих наставлениях не нуждаюсь. Я никогда не любил рисоваться, а сейчас и подавно. Но слушать их вздор? Нет, пошли они к чертовой матери!
Пастор пожал плечами, Лану вздохнул. Оба опустили головы и медленным шагом двинулись к выходу.
– Приятель! – обратился к Жоржу Дитрих. – Раз вы говорите такие слова, стало быть, вам, наверно, чертовски больно?
– Да, капитан, мне чертовски больно.
– В таком случае надеюсь, что ваши речи не прогневают бога, а то ведь это здорово смахивает на богохульство. Впрочем, когда в теле человека сидит заряд, то уж тут, прах меня побери, не грех и ругнуться – от этого становится легче.
Жорж улыбнулся и еще раз отпил из фляги.
– За ваше здоровье, капитан! Лучшей сиделки, чем вы, для раненого солдата не найдешь.
Сказавши это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих не без волнения пожал ее.
– Teufel! [165]165
Черт побери! (нем.)
[Закрыть] – еле слышно пробормотал он. – Если б мой брат Генниг был католиком и я влепил бы ему в брюхо заряд… Так вот что означало предсказание Милы!
– Жорж, товарищ мой! – жалобным голосом заговорил Бевиль. – Скажи мне что-нибудь! Мы сейчас умрем, это так страшно! Ты мне когда-то говорил, что бога нет, сейчас ты тоже так думаешь?
– Конечно! Мужайся! Еще несколько минут – и наши страдания кончатся.
– А монах толкует мне о вечном огне… о бесах… еще о чем-то… Но меня это не очень утешает.
– Враки!
– А что, если это правда?
– Капитан! Оставляю вам в наследство кирасу и шпагу. Жаль, что не могу лучше отблагодарить вас за то славное вино, которым вы по своей доброте меня угостили.
– Жорж, друг мой! – снова заговорил Бевиль. – Если б все, о чем он толкует, оказалось правдой, это было бы ужасно!.. Вечность!..
– Трус!
– Да, трус… Легко сказать! Будешь тут трусом, когда тебе сулят вечную муку.
– Ну так исповедуйся.
– Скажи, пожалуйста, ты уверен, что ада не существует?
– Отстань!
– Нет, ты ответь: ты совершенно в этом уверен? Дай мне слово, что ада нет.
– Я ни в чем не уверен. Если черт есть, то мы сейчас убедимся, так ли уж он черен.
– А ты и в этом не уверен?
– Говорят тебе, исповедуйся.
– Ты же будешь смеяться надо мной.
Жорж невольно улыбнулся, потом заговорил уже серьезно:
– Я бы на твоем месте исповедался – так спокойнее. Тебя исповедали, соборовали, и теперь тебе уже нечего бояться.
– Ну что ж, я как ты. Исповедуйся ты сперва.
– Не буду.
– Э, нет!.. Ты как хочешь, а я умру правоверным католиком… Хорошо, отец, мой, я сейчас прочту Confiteor [166]166
Каюсь (лат.).
[Закрыть], только вы мне подсказывайте, а то я подзабыл.
Пока он исповедовался, капитан Жорж еще раз хлебнул из фляжки, затем положил голову на жесткую свою подушку и закрыл глаза. С четверть часа он лежал спокойно. Потом вдруг стиснул зубы, но все же не мог удержать долгий болезненный стон и вздрогнул всем телом. Бернар, решив, что Жорж отходит, громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан тотчас открыл глаза.
– Опять? – спросил он и легонько оттолкнул Бернара. – Полно, Бернар, успокойся!
– Жорж! Жорж! Ты гибнешь от моей руки!
– Ничего не поделаешь! Я не первый француз, которого убил брат… Полагаю, что и не последний. Но виноват во всем я… Принц вызволил меня из тюрьмы и взял с собой, и я тут же дал себе слово не обнажать шпаги… Но когда я узнал, что бедняга Бевиль в опасности, когда до меня донеслись залпы, я решил подъехать поближе.
Капитан опять закрыл глаза, но тут же открыл их и сказал Бернару:
– Госпожа де Тюржи просила передать, что она любит тебя "по-прежнему.
Он ласково улыбнулся.
Это были последние его слова. Через четверть часа он умер – видимо, не очень страдая. Несколько минут спустя на руках монаха скончался Бевиль, и монах потом уверял, что он явственно слышал в небе ликующие голоса ангелов, принимавших в свои объятия душу раскаявшегося грешника, меж тем как в преисподней торжествующе завывали бесы, унося душу капитана Жоржа.
Во всех историях Франции рассказывается о том, как Лану, которому опостылела гражданская война и которого замучила совесть, потому что он воевал со своим королем, в конце концов покинул Ла-Рошель, как королевское войско вынуждено было снять осаду и как в четвертый раз был заключен мир [167]167
…в четвертый раз был заключен мир… – Мирный договор, подписанный в Булони герцогом Анжуйским, положил конец четвертой гражданской войне (1572-1573).
[Закрыть], вскоре после чего Карл IX умер [168]168
…Карл IX умер. – Карл IX умер 30 мая 1574 года.
[Закрыть].
Утешился ли Бернар? Появился ли новый возлюбленный у Дианы? Это я предоставляю решить читателям, – таким образом, каждый из них получит возможность закончить роман, как ему больше нравится.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые роман издан в апреле 1829 г. в Париже под названием «1572. Хроника времен Карла IX».
МАТТЕО ФАЛЬКОНЕ
Если пойти на северо-запад от Порто-Веккьо[169]169
Порто-Веккьо – город и порт на юго-восточном побережье Корсики.
[Закрыть] в глубь острова, то местность начнет довольно круто подниматься, и после трехчасовой ходьбы по извилистым тропкам, загроможденным большими обломками скал и кое-где пересеченным оврагами, выйдешь к обширным зарослям маки. Маки – родина корсиканских пастухов и всех, кто не в ладах с правосудием. Надо сказать, что корсиканский земледелец, не желая брать на себя труд унавоживать свое поле, выжигает часть леса: не его забота, если огонь распространится дальше, чем это нужно; что бы там ни было, он уверен, что получит хороший урожай на земле, удобренной золой сожженных деревьев. После того как колосья собраны (солому оставляют, так как ее трудно убирать), корни деревьев, оставшиеся в земле нетронутыми, пускают на следующую весну частые побеги; через несколько лет они достигают высоты в семь-восемь футов. Вот эта-то густая поросль и называется маки. Она состоит из самых разнообразных деревьев и кустарников, перепутанных как попало. Только с топором в руке человек может проложить в них путь; а бывают маки такие густые и непроходимые, что даже муфлоны[170]170
Муфлоны – порода диких баранов, более крупных, чем домашние, и с более грубой шерстью.
[Закрыть] не могут пробраться сквозь них.
Если вы убили человека, бегите в маки Порто-Веккьо, и вы проживете там в безопасности, имея при себе доброе ружье, порох и пули; не забудьте прихватить с собой коричневый плащ с капюшоном[171]171
Pilone. (Прим. автора.)
[Закрыть] – он заменит вам и одеяло и подстилку. Пастухи дадут вам молока, сыра и каштанов, и вам нечего бояться правосудия или родственников убитого, если только не появится необходимость спуститься в город, чтобы пополнить запасы пороха.
Когда в 18… году я посетил Корсику[172]172
Когда в 18… году я посетил Корсику… – в действительности Мериме, работая над новеллой, еще ни разу не был на Корсике; он посетил этот остров лишь в сентябре 1839 года (о чем он рассказал в «Заметках о путешествии по Корсике», 1840).
[Закрыть], дом Маттео Фальконе находился в полумиле от этого маки. Маттео Фальконе был довольно богатый человек по тамошним местам; он жил честно, то есть ничего не делая, на доходы от своих многочисленных стад, которые пастухи-кочевники пасли в горах, перегоняя с места на место. Когда я увидел его два года спустя после того происшествия, о котором я намереваюсь рассказать, ему нельзя было дать более пятидесяти лет. Представьте себе человека небольшого роста, но крепкого, с вьющимися черными, как смоль, волосами, орлиным носом, тонкими губами, большими живыми глазами и лицом цвета невыделанной кожи. Меткость, с которой он стрелял из ружья, была необычной даже для этого края, где столько хороших стрелков. Маттео, например, никогда не стрелял в муфлона дробью, но на расстоянии ста двадцати шагов убивал его наповал выстрелом в голову или в лопатку – по своему выбору. Ночью он владел оружием так же свободно, как и днем. Мне рассказывали о таком примере его ловкости, который мог бы показаться неправдоподобным тому, кто не бывал на Корсике. В восьмидесяти шагах от него ставили зажженную свечу за листом прозрачной бумаги величиной с тарелку. Он прицеливался, затем свечу тушили, и спустя минуту в полной темноте он стрелял и три раза из четырех пробивал бумагу.
Такое необыкновенно высокое искусство доставило Маттео Фальконе большую известность. Его считали таким же хорошим другом, как и опасным врагом; впрочем, услужливый для друзей и щедрый к бедным, он жил в мире со всеми в округе Порто-Веккьо. Но о нем рассказывали, что в Корте, откуда он взял себе жену, он жестоко расправился с соперником, который слыл за человека опасного, как на войне, так и в любви; по крайней мере, Маттео приписывали выстрел из ружья, который настиг соперника в ту минуту, когда тот брился перед зеркальцем, висевшим у окна. Когда эту историю замяли, Маттео женился. Его жена Джузеппа родила ему сначала трех дочерей (что приводило его в ярость) и наконец сына, которому он дал имя Фортунато, – надежду семьи и продолжателя рода. Дочери были удачно выданы замуж: в случае чего отец мог рассчитывать на кинжалы и карабины зятьев. Сыну исполнилось только десять лет, но он подавал уже большие надежды.
Однажды ранним осенним утром Маттео с женой отправились в маки поглядеть на свои стада, которые паслись на прогалине. Маленький Фортунато хотел идти с ними, но пастбище было слишком далеко, кому-нибудь надо было остаться стеречь дом, и отец не взял его с собой. Из дальнейшего будет видно, как ему пришлось в том раскаяться.
Прошло уже несколько часов, как они ушли; маленький Фортунато спокойно лежал на самом солнцепеке и, глядя на голубые горы, думал, что в будущее воскресенье он пойдет обедать в город к своему дяде caporale [173]173
Капралами прежде назывались предводители, которых выбирали корсиканские коммуны, восставшие против феодальных сеньоров. В настоящее время так иногда называют человека, который благодаря своим владениям, связям и обширной клиентуре пользуется влиянием и обладает своего рода судебной властью в pieve, то есть в кантоне. По старинному обычаю корсиканцы делятся на пять сословий: дворяне ( из них одни – magnifichi, другие – signori), caporali, граждане, плебеи и чежестранцы. (Прим. автора.)
[Закрыть], как вдруг его размышления были прерваны ружейным выстрелом. Он вскочил и повернулся в сторону равнины, откуда донесся этот звук. Снова через неравные промежутки времени послышались выстрелы, все ближе и ближе; наконец на тропинке, ведущей от равнины к дому Маттео, показался человек, покрытый лохмотьями, обросший бородой, в остроконечной шапке, какие носят горцы. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на ружье. Его только что ранили в бедро.
Это был бандит, который, отправившись ночью в город за порохом, попал в засаду корсиканских вольтижеров[174]174
Вольтижеры – отряды стрелков, с недавнего времени набираемые правительством для того, чтобы они заодно с жандармами помогали полиции. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Он яростно отстреливался и в конце концов сумел спастись от погони, прячась за уступы скал. Но он не намного опередил солдат: рана не позволила ему добежать до маки.
Он подошел к Фортунато и спросил:
– Ты сын Маттео Фальконе?
– Да.
– Я Джаннетто Санпьеро. За мной гонятся желтые воротники[175]175
В то время вольтижеры носили коричневые мундиры с желтыми воротниками. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Спрячь меня, я не могу больше идти.
– А что скажет отец, если я спрячу тебя без его разрешения?
– Он скажет, что ты хорошо сделал.
– Как знать!
– Спрячь меня скорей, они идут сюда!
– Подожди, пока вернется отец.
– Ждать? Проклятье! Да они будут здесь через пять минут. Ну же, спрячь меня скорей, а не то я убью тебя!
Фортунато ответил ему с полным хладнокровием:
– Ружье твое разряжено, а в твоей carchera [176]176
Кожаный пояс, заменяющий патронташ и сумку. (Прим. автора.)
[Закрыть] нет больше патронов.
– При мне кинжал.
– Где тебе угнаться за мной!
Одним прыжком он очутился вне опасности.
– Нет, ты не сын Маттео Фальконе! Неужели ты позволишь, чтобы меня схватили возле твоего дома?
Это, видимо, подействовало на мальчика.
– А что ты мне дашь, если я спрячу тебя? – спросил он, приближаясь.
Бандит пошарил в кожаной сумке, висевшей у него на поясе, и вынул оттуда пятифранковую монету, которую он, вероятно, припрятал, чтобы купить пороху. Фортунато улыбнулся при виде серебряной монеты; он схватил ее и сказал Джаннетто:
– Не бойся ничего.
Тотчас же он сделал большое углубление в копне сена, стоявшей возле дома. Джаннетто свернулся в нем клубком, и мальчик прикрыл его сеном так, чтобы воздух проникал туда и ему было чем дышать. Никому бы и в голову не пришло, что в копне кто-то спрятан. Кроме того, с хитростью дикаря он придумал еще одну уловку. Он притащил кошку с котятами и положил ее на сено, чтобы казалось, будто его давно уже не ворошили. Потом, заметив следы крови на тропинке у дома, он тщательно засыпал их землей и снова как ни в чем не бывало растянулся на солнцепеке.
Несколько минут спустя шестеро стрелков в коричневой форме с желтыми воротниками под командой сержанта уже стояли перед домом Маттео. Этот сержант приходился дальним родственником Фальконе. (Известно, что на Корсике более чем где-либо считаются родством.) Его звали Теодоро Гамба. Это был очень деятельный человек, гроза бандитов, которых он переловил немало.
– Здорово, племянничек! – сказал он, подходя к Фортунато. – Как ты вырос! Не проходил ли тут кто-нибудь сейчас?
– Ну, дядя, я еще не такой большой, как вы! – ответил мальчик с простодушным видом.
– Подрастешь! Ну, говори же: тут никто не проходил?
– Проходил ли здесь кто-нибудь?
– Да, человек в остроконечной бархатной шапке и в куртке, расшитой красным и желтым.
– Человек в остроконечной бархатной шапке и куртке, расшитой красным и желтым?
– Да. Отвечай скорей и не повторяй моих вопросов.
– Сегодня утром мимо нас проехал священник на своей лошади Пьеро. Он спросил, как поживает отец, и я ответил ему…
– Ах, шельмец! Ты хитришь! Отвечай скорей, куда девался Джаннетто, мы его ищем. Он прошел по этой тропинке, я в этом уверен.
– Почем я знаю?
– Почем ты знаешь? А я вот знаю, что ты его видел.
– Разве видишь прохожих, когда спишь?
– Ты не спал, плут! Выстрелы разбудили тебя.
– Вы думаете, дядюшка, что ваши ружья так громко стреляют? Отцовский карабин стреляет куда громче.
– Черт бы тебя побрал, проклятое отродье! Я уверен, что ты видел Джаннетто. Может быть, даже спрятал его. Ребята! Входите в дом, поищите там нашего беглеца. Он ковылял на одной лапе, а у этого мерзавца слишком много здравого смысла, чтобы попытаться дойти до маки хромая. Да и следы крови кончаются здесь.
– А что скажет отец? – спросил Фортунато насмешливо. – Что он скажет, когда узнает, что без него входили в наш дом?
– Мошенник! – сказал Гамба, хватая его за ухо. – Стоит мне только захотеть, и ты запоешь по-иному! Следует, пожалуй, дать тебе десятка два ударов саблей плашмя, чтобы ты наконец заговорил.
А Фортунато продолжал посмеиваться.
– Мой отец – Маттео Фальконе! – сказал он значительно.
– Знаешь ли ты, плутишка, что я могу увезти тебя в Корте[177]177
Корте – город в центре Корсики.
[Закрыть] или в Бастию[178]178
Бастия – город и порт на северо-восточном побережье Корсики.
[Закрыть], бросить в тюрьму на солому, заковать в кандалы и отрубить голову, если ты не скажешь, где Джаннетто Санпьеро?
Мальчик расхохотался, услышав такую смешную угрозу. Он повторил:
– Мой отец – Маттео Фальконе.
– Сержант! – тихо сказал один из вольтижеров. – Не надо ссориться с Маттео.
Гамба был явно в затруднении. Он вполголоса переговаривался с солдатами, которые успели уже осмотреть весь дом. Это заняло не так много времени, потому что жилище корсиканца состоит из одной квадратной комнаты. Стол, скамейки, сундук, домашняя утварь и охотничьи принадлежности – вот и вся его обстановка. Маленький Фортунато гладил тем временем кошку и, казалось, ехидствовал над замешательством вольтижеров и дядюшки.
Один из солдат подошел к копне сена. Он увидел кошку и, небрежно ткнув штыком в сено, пожал плечами, как бы сознавая, что такая предосторожность нелепа. Ничто не пошевелилось, лицо мальчика не выразило ни малейшего волнения.
Сержант и его отряд теряли терпение; они уже поглядывали на равнину, как бы собираясь вернуться туда, откуда пришли, но тут их начальник, убедившись, что угрозы не производят никакого впечатления на сына Фальконе, решил сделать последнюю попытку и испытать силу ласки и подкупа.
– Племянник! – проговорил он. – Ты, кажется, славный мальчик. Ты пойдешь далеко. Но, черт побери, ты ведешь со мной дурную игру, и, если б не боязнь огорчить моего брата Маттео, я увел бы тебя с собой.
– Еще чего!
– Но когда Маттео вернется, я расскажу ему все, как было, и за твою ложь он хорошенько выпорет тебя.
– Посмотрим!
– Вот увидишь… Но слушай: будь умником, и я тебе что-то дам.
– А я, дядюшка, дам вам совет: если вы будете медлить, Джаннетто уйдет в маки, и тогда потребуется еще несколько таких молодчиков, как вы, чтобы его догнать.
Сержант вытащил из кармана серебряные часы, которые стоили добрых десять экю, и, заметив, что глаза маленького Фортунато загорелись при виде их, сказал ему, держа часы на весу за конец стальной цепочки:
– Плутишка! Тебе бы, наверно, хотелось носить на груди такие часы, ты прогуливался бы по улицам Порто-Веккьо гордо, как павлин, и когда прохожие спрашивали бы у тебя: «Который час?» – ты отвечал бы: «Поглядите на мои часы».
– Когда я вырасту, мой дядя капрал подарит мне часы.
– Да, но у сына твоего дяди уже есть часы… правда, не такие красивые, как эти… а ведь он моложе тебя.
Мальчик вздохнул.
– Ну что ж, хочешь ты получить эти часы, племянничек?
Фортунато, искоса поглядывавший на часы, походил на кота, которому подносят целого цыпленка. Чувствуя, что его дразнят, он не решается запустить в него когти, время от времени отводит глаза, чтобы устоять против соблазна, поминутно облизывается и всем своим видом словно говорит хозяину: «Как жестока ваша шутка!»
Однако сержант Гамба, казалось, и впрямь решил подарить ему часы. Фортунато не протянул руки за ними, но сказал ему с горькой усмешкой:
– Зачем вы смеетесь надо мной?[179]179
Perchè me c..? (Прим. автора.)
[Закрыть]
– Ей-богу, не смеюсь. Скажи только, где Джаннетто, и часы твои.
Фортунато недоверчиво улыбнулся, его черные глаза впились в глаза сержанта, он старался прочесть в них, насколько можно верить его словам.
– Пусть с меня снимут эполеты, – вскричал сержант, – если ты не получишь за это часы! Солдаты будут свидетелями, что я не откажусь от своих слов.
Говоря так, он все ближе и ближе подносил часы к Фортунато, почти касаясь ими бледной щеки мальчика. Лицо Фортунато явно отражало вспыхнувшую в его душе борьбу между страстным желанием получить часы и долгом гостеприимства. Его голая грудь тяжело вздымалась – казалось, он сейчас задохнется. А часы покачивались перед ним, вертелись, то и дело задевая кончик его носа. Наконец Фортунато нерешительно потянулся к часам, пальцы правой руки коснулись их, часы легли на его ладонь, хотя сержант все еще не выпускал из рук цепочку… Голубой циферблат… Ярко начищенная крышка… Она огнем горит на солнце… Искушение было слишком велико.
Фортунато поднял левую руку и указал большим пальцем через плечо на копну сена, к которой он прислонился. Сержант сразу понял его. Он отпустил конец цепочки, и Фортунато почувствовал себя единственным обладателем часов. Он вскочил стремительнее лани и отбежал на десять шагов от копны, которую вольтижеры принялись тотчас же раскидывать.
Сено зашевелилось, и окровавленный человек с кинжалом в руке вылез из копны; он попытался стать на ноги, но запекшаяся рана не позволила ему этого. Он упал. Сержант бросился на него и вырвал кинжал. Его сейчас же связали по рукам и ногам, несмотря на сопротивление.
Лежа на земле, скрученный, как вязанка хвороста, Джаннетто повернул голову к Фортунато, который подошел к нему.
– …сын! – сказал он скорее презрительно, чем гневно.
Мальчик бросил ему серебряную монету, которую получил от него, – он сознавал, что уже не имеет на нее права, – но преступник, казалось, не обратил на это никакого внимания. С полным хладнокровием он сказал сержанту:
– Дорогой Гамба! Я не могу идти; вам придется нести меня до города.
– Ты только что бежал быстрее козы, – возразил жестокий победитель. – Но будь спокоен: от радости, что ты наконец попался мне в руки, я бы пронес тебя на собственной спине целую милю, не чувствуя усталости. Впрочем, приятель, мы сделаем для тебя носилки из веток и твоего плаща, а на ферме Кресполи найдем лошадей.
– Ладно, – молвил пленник, – прибавьте только немного соломы на носилки, чтобы мне было удобнее.
Пока вольтижеры были заняты – кто приготовлением носилок из ветвей каштана, кто перевязкой раны Джаннетто, – на повороте тропинки, ведшей в маки, вдруг появились Маттео Фальконе и его жена. Женщина с трудом шла, согнувшись под тяжестью огромного мешка с каштанами, в то время как муж шагал налегке с одним ружьем в руках, а другим – за спиной, ибо никакая ноша, кроме оружия, недостойна мужчины.
При виде солдат Маттео прежде всего подумал, что они пришли его арестовать. Откуда такая мысль? Разве у Маттео были какие-нибудь нелады с властями? Нет, имя его пользовалось доброй славой. Он был, что называется, благонамеренным обывателем, но в то же время корсиканцем и горцем, а кто из корсиканцев-горцев, хорошенько порывшись в памяти, не найдет у себя в прошлом какого-нибудь грешка: ружейного выстрела, удара кинжалом или тому подобного пустячка? Совесть Маттео была чище, чем у кого-либо, ибо вот уже десять лет, как он не направлял дула своего ружья на человека, но все же он был настороже и приготовился стойко защищаться, если это понадобится.
