Текст книги "Хроника царствования Карла IX. Новеллы"
Автор книги: Проспер Мериме
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 56 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА
Бросив свой отряд, Жорж поспешил домой в надежде застать там брата, но тот, сказав слугам, что уходит на всю ночь, уже исчез. Жорж, живо смекнув, что брат у графини, побежал туда. Но избиение уже началось. Давка, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, – все это на каждом шагу преграждало ему путь. Жоржу пришлось идти мимо Лувра – здесь особенно свирепствовал фанатизм. В этом квартале жило много протестантов, вот почему он был наводнен католиками и гвардейцами, и они истребляли протестантов огнем и мечом. По энергическому выражению одного из тогдашних писателей [145]145
Д'Обинье, Всемирная история.
[Закрыть], «кровь со всех сторон стекалась к реке». Нельзя было перейти улицу без риска, что на вас в любую минуту не свалится труп, выброшенный из окна.
Дьявольская дальновидность убийц сказалась в том, что они почти все лодки, которых всегда здесь было много, переправили на тот берег; таким образом, многим из тех, что метались по набережной Сены в надежде сесть в лодку и спастись от врагов, оставалось либо утопиться, либо подставить головы под алебарды гонявшихся за ними солдат. Рассказывают, что в одном из дворцовых окон был виден Карл IX: вооруженный длинной аркебузой, он "стрелял по дичи", то есть по несчастным беглецам [146]146
Д'Обинье, Всемирная история.
[Закрыть].
Капитан, забрызганный кровью, переступая через трупы, на каждом шагу рискуя тем, что кто-нибудь из душегубов по ошибке прикончит и его, шел дальше. Он обратил внимание, что у солдат и вооруженных горожан белые повязки на рукавах и белые кресты на шляпах. Он мог бы нацепить на себя эти отличительные знаки, но ему внушали отвращение и сами убийцы, и те приметы, по которым они узнавали друг друга.
На берегу реки, недалеко от Шатле, кто-то его окликнул. Он обернулся и увидел человека, вооруженного до зубов, но, по-видимому, не применявшего оружия, хотя на шляпе у него был белый крест, и с самым независимым видом вертевшего в руках клочок бумаги. Это был Бевиль. Он безучастно смотрел на то, как с Мельничного моста бросают в Сену и мертвых и живых.
– За коим чертом тебя сюда принесло, Жорж? Чудо, что ли, какое совершилось, по наитию свыше ты выказываешь такую ревность о вере? Ведь ты, как я вижу, охотишься на гугенотов?
– А ты почему очутился среди этих мерзавцев?
– Кто, я? Дьявольщина, я наблюдаю! Прелюбопытное зрелище! Да, ты еще не знаешь, каков я мастак. Помнишь старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, который еще так лихо меня обчистил?
– Негодяй! Ты его убил?
– Я? Убил? Фу! Я в дела вероисповедания не вмешиваюсь. Какое там убил – я спрятал его у себя в подвале, а он мне за это дал расписку, что получил с меня долг сполна. Таким образом, я сделал доброе дело и тотчас получил награду. Правда, чтобы скорей добиться от него расписки, я дважды приставлял к его виску пистолет, но уж, нелегкая меня возьми, выстрелить ни за что бы не выстрелил… Смотри, смотри! У женщины юбка зацепилась за бревно. Сейчас упадет… Нет, не упала! Ах ты черт! Занятно! Надо подойти поближе.
Жорж за ним не пошел.
"А ведь это один из наиболее достойных уважения дворян во всем городе!" – стукнув себя кулаком по голове, подумал он.
Он двинулся по улице Сен-Жос, безлюдной и темной – должно быть, никто из реформатов на ней не жил. Вокруг, однако, было шумно, и шум этот был здесь хорошо слышен. Внезапно багровые огни факелов осветили белые стены. Раздались пронзительные крики, и вслед за тем Жорж увидел нагую, растрепанную женщину, державшую на руках ребенка. Она бежала с невероятной быстротой. За ней гнались двое мужчин и, точно охотники, преследующие хищного зверя, один другого подстегивали дикими криками. Женщина только хотела было свернуть в переулок, но тут один из преследователей выстрелил в нее из аркебузы. Заряд попал ей в спину, и она упала навзничь. Однако она сейчас же встала, сделала шаг по направлению к Жоржу и, напрягая последние усилия, протянула ему младенца, – она словно поручала свое дитя его великодушию. Затем, не произнеся ни слова, скончалась.
– Еще одна сука еретичка околела! – крикнул стрелявший из аркебузы. – Я не успокоюсь до тех пор, пока не ухлопаю десяток.
– Подлец! – вскричал капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.
Злодей стукнулся головой об стену. Глаза у него страшно выкатились из орбит, пятки заскользили по земле, и он, точно лишенная упора доска, покатился и упал бездыханный.
– Что? Убивать католиков? – крикнул его товарищ, у которого в одной руке был факел, а в другой окровавленная шпага. – Вы кто такой? Свят, свят, свят, да вы из королевских легкоконников! Вот тебе на! Вы дали маху, господин офицер.
Капитан выхватил из-за пояса второй пистолет и взвел курок. Головорез отлично понял, что означает движение, которое сделал Жорж, а также слабый звук щелкнувшего курка. Он бросил факел и пустился бежать без оглядки. Жорж пожалел для него пули. Он нагнулся, дотронулся рукой до женщины, распростертой на земле, и удостоверился, что она мертва. Ее ранило навылет. Ребенок, обвив ее шею ручонками, кричал и плакал. Он был залит кровью, но каким-то чудом не ранен. Он уцепился за мать – капитан не без труда оттащил его и завернул в свой плащ. Убедившись после этой стычки, что лишняя предосторожность не помешает, капитан поднял шляпу убитого, сорвал с нее белый крест и прикрепил к своей. Благодаря этому он уже без всяких приключений добрался до дома графини.
Братья кинулись друг другу на шею и потом долго еще сидели, крепко обнявшись, не в силах вымолвить ни слова. Наконец капитан вкратце рассказал, что творится в городе. Бернар проклинал короля, Гизов, попов, порывался выйти и помочь единоверцам, если они попытаются оказать сопротивление врагам. Графиня со слезами удерживала его, а ребенок кричал и звал мать.
Однако нельзя же было кричать, вздыхать и плакать до бесконечности – наконец заговорили о том, как быть дальше. Конюший графини сказал, что он найдет женщину, которая позаботится о ребенке. Бернару нечего было и думать выходить на улицу. Да и где он мог бы укрыться? Кто бы ему поручился, что резня не идет сейчас по всей Франции? Мосты, по которым реформаты могли бы перебраться в Сен-Жерменское предместье, откуда им легче было бы бежать в южные провинции, с давних пор сочувствовавшие протестантству, охраняли многочисленные отряды гвардейцев. Взывать к милосердию государя, когда он, разгоряченный бойней, требовал новых жертв, представлялось бесполезным, более того: неблагоразумным. Графиня славилась своей набожностью, поэтому трудно было предположить, чтобы злодеи стали производить у нее тщательный обыск, а слугам своим Диана доверяла вполне. Таким образом, ее дом казался наиболее надежным убежищем для Бернара. Было решено, что пока она спрячет его у себя, а там будет видно.
С наступлением дня избиение не прекратилось – напротив, оно стало еще более ожесточенным и упорядоченным. Не было такого католика, который из страха быть заподозренным в ереси не нацепил бы на шляпу белого креста, не вооружился бы или не бежал доносить на гугенотов, которых еще не успели прикончить. Король заперся во дворце, и к нему не допускали никого, кроме предводителей головорезов, чернь, мечтавшая пограбить, примкнула к городскому ополчению и к солдатам, а в церквах священники призывали верующих никому не давать пощады.
– Отрубим у гидры все головы, раз навсегда положим конец гражданским войнам, – говорили они.
А чтобы доказать людям, жаждавшим крови и знамений, что само небо благословляет их ненависть и, дабы воодушевить их, явило дивное чудо, они вопили:
– Идите на Кладбище убиенных младенцев и посмотрите на боярышник: он опять зацвел, его полили кровью еретиков, и это сразу его оживило и омолодило.
К кладбищу потянулись торжественные многолюдные процессии, – это вооруженные головорезы ходили поклониться священному кустарнику, а возвращались они с кладбища, готовые с вящим усердием разыскивать и умерщвлять тех, кого столь явно осуждало само небо. У всех на устах было изречение Екатерины. Его повторяли, вырезая детей и женщин: Che pleta lor ser crudele, che crudelta, lor ser pietoso – теперь человечен тот, кто жесток, жесток тот, кто человечен.
Удивительное дело: почти все протестанты побывали на войне, участвовали в упорных боях, и им нередко удавалось уравновесить превосходство сил противника своей храбростью, а во время этой бойни только два протестанта хоть и слабо, но все же сопротивлялись убийцам, причем из них двоих воевал прежде только один. Быть может, привычка воевать в строю, придерживаясь боевого порядка, мешала развернуться каждому из них в отдельности, мешала превратить свой дом в крепость. И вот матерые вояки, словно жертвы, предназначенные на заклание, подставляли горло негодяям, которые еще вчера трепетали перед ними. Они понимали мужество как смирение и предпочитали ореол страдальца ореолу героя.
Когда жажда крови была до некоторой степени утолена, наиболее милосердные из головорезов предложили своим жертвам купить себе жизнь ценой отречения от веры. Лишь очень немногие кальвинисты воспользовались этим предложением и согласились откупиться от смерти и от мучений ложью, – быть может, простительной. Над головами женщин и детей были занесены мечи, а они читали свой символ веры и безропотно гибли.
Через два дня король попытался унять резню, но если дать волю низким страстям толпы, то ее уже не уймешь. Кинжалы продолжали наносить удары, а потом уже и сам король, которого обвинили в потворстве нечестивцам, вынужден был взять свой призыв к милосердию обратно и даже превзошел себя в своей злобе, каковая, впрочем, являлась одной из главных черт его характера.
Первые дни после Варфоломеевской ночи Бернара часто навещал в укрытии его брат и всякий раз приводил новые подробности тех страшных сцен, коих свидетелем ему суждено было стать.
– Когда же наконец я покину этот край убийц и лиходеев? – воскликнул Жорж. – Я предпочел бы жить среди зверей, чем среди французов.
– Поедем со мной в Ла-Рошель, – говорил Бернар. – Авось, там еще не взяли верх головорезы. Давай вместе умрем! Если ты станешь на защиту этого последнего оплота нашей веры, то твое отступничество будет забыто.
– А как же я? – спрашивала Диана.
– Поедем лучше в Германию, а не то так в Англию, – возражал Жорж. – Там, по крайней мере, и нас не зарежут, и мы никого не будем резать.
Их замыслы не осуществились. Жоржа посадили в тюрьму за то, что он отказался повиноваться королю, а графиня, дрожавшая от страха, что ее возлюбленного накроют, думала только о том, как бы помочь ему бежать из Парижа.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ДВА МОНАХА
Капюшон ему надели,
И готов монах.
Народная песня
В кабачке, расположенном на берегу Луары, немного ниже Орлеана, ближе к Божанси, молодой монах сидел за столиком и, полуопустив широкий капюшон своей коричневой сутаны, с примерным усердием читал молитвенник, хотя уголок для чтения он выбрал довольно темный. Бусинки его четок, висевших у пояса, были крупнее голубиного яйца; множество образков, державшихся на том же веревочном поясе, бренчало при малейшем его движении. Когда он поднимал голову и смотрел на дверь, был виден его красивый рот и закрученные в виде турецкого лука молодецкие усы, которые могли бы сделать честь любому армейскому капитану. Руки у него были белые-белые, ногти длинные, аккуратно подстриженные, – все это наводило на мысль, что молодой чернец устава своего ордена строго не придерживается и никогда и в руки-то не брал ни заступа, ни грабель.
К нему подошла дородная крестьянка с налитыми щеками, – она исполняла здесь не только обязанности служанки, но и стряпухи; помимо всего прочего, она была хозяйкой этого заведения, – и, довольно неуклюже присев перед ним в реверансе, спросила:
– Что же это вы, отец мой, на обед себе ничего не закажете? Ведь уж полдень-то миновал.
– Долго еще не будет барки из Божанси?
– Кто ее знает! Вода убыла – особенно не разгонишься. Да барке еще и не время. Я бы на вашем месте пообедала у нас.
– Хорошо, я пообедаю. Только нет ли у вас отдельной комнаты? Здесь не очень приятно пахнет.
– Уж больно вы привередливы, отец мой. А я так ничего не чую.
– Не свиней ли палят возле вашего трактира?
– Свиней? Ой, насмешили! Свиней! Да, почти что. Свиньи они, свиньи – про них верно кто-то сказал, что жили они по-свински. Вот только есть этих свиней нельзя. Это, – прошу меня извинить, отец мой, – гугеноты, их сжигают на берегу, шагах в ста отсюда, вот почему здесь и пахнет паленым.
– Гугеноты?
– Ну да, гугеноты. Вам-то что? Еще аппетит из-за них портить? А комнатку, где бы вам пообедать, я найду, только уж не побрезгайте. Нет, теперь гугеноты не так скверно пахнут. Вот если б их не сжигать, вонь от них была бы – затыкай нос. Нынче утром их во какая куча на песке лежала, высотой… как бы сказать? Высотой с этот камин.
– И вы ходили смотреть на трупы?
– А, это вы потому спрашиваете, что они голые! Но ведь они мертвые, ваше преподобие, – тут ничего такого нет. Все равно что я бы на дохлых лягушек глядела. Видать, вчера в Орлеане потрудились на славу, – Луара нанесла к нам невесть сколько этой самой еретической рыбы. Река-то мелеет, так их, что ни день, на песке находят. Вчера пошел работник с мельницы посмотреть сети, – линьки не попались ли, ан там мертвая женщина: ее в живот алебардой ткнули. Глядите: вошла сюда, а вышла аж вон там, между лопаток. Он-то, конечно, предпочел бы вместо нее здорового карпа… Ваше преподобие! Что это с вами! Никак, вам дурно? Хотите, я вам до обеда стаканчик божансийского вина принесу? Сразу дурнота пройдет.
– Благодарю вас.
– Так что же вы желаете на обед?
– Что у вас есть, то и давайте… Мне безразлично.
– А все-таки? Скажу не хвалясь: у меня в кладовой стены ломятся.
– Ну, зажарьте цыпленка. И не мешайте мне читать молитвенник.
– Цыпленка! Цыпленка! Ай-ай-ай, ваше преподобие, нечего сказать, отличились! Кому угодно постом рот заткет паутина, только не вам. Стало быть, вам папа разрешил по пятницам есть цыплят?
– Ах, какой же я рассеянный!.. Верно, верно, ведь сегодня пятница! По пятницам мясной пищи не принимай. Приготовьте мне яичницу. Спасибо, что вовремя предупредили, а то долго ли до греха?
– Все они хороши, голубчики! – ворчала себе под нос кабатчица. – Не напомни, так они вам в постный день цыпленка уберут. А найдут у бедной женщины кусочек сала в супе, такой крик подымут – помилуй бог!
Отведя душу, кабатчица принялась готовить яичницу, а монах снова углубился в чтение.
– Ave Maria [147]147
Радуйся, Мария (лат.).
[Закрыть], сестра моя! – сказал еще один монах. Он вошел в кабачок, как раз когда тетушка Маргарита, придерживая сковородку, собиралась перевернуть внушительных размеров яичницу.
Это был красивый седобородый старик, высокий, крепкий, плотный, краснолицый. Однако первое, что привлекало к нему внимание, – это огромный пластырь, закрывавший один глаз и половину щеки. По-французски он изъяснялся хотя и свободно, но с легким акцентом.
Стоило ему показаться в дверях, как молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, чтобы совсем не было видно лица. Однако тетушку Маргариту особенно поразило другое: день был жаркий, и того ради старый монах капюшон свой откинул, но едва он увидел собрата по ордену, так сейчас же его опустил.
– Как раз к обеду, отец мой! – молвила кабатчица. – Ждать вам не придется и есть с кем разделить компанию.
Тут она обратилась к молодому монаху:
– Ваше преподобие! Вы, верно уж, ничего не имеете против отобедать с его преподобием? Его сюда привлек запах яичницы. Маслица-то я не пожалела!
– Боюсь, как бы не стеснить почтенного посетителя, – пролепетал молодой инок.
– Я бедный эльзасский монах… – низко опустив голову, пробормотал старик. – Плохо говорю по-французски… Боюсь, что мое общество не доставит удовольствия собрату.
– Будет вам церемонии-то разводить! – вмешалась тетушка Маргарита, – У монахов, да еще одного ордена, все должно быть общее: и постель и стол.
С этими словами она взяла скамейку и поставила ее у стола, как раз напротив молодого монаха. Старик сел боком – он чувствовал себя явно неловко. Можно было догадаться, что голод борется в нем с нежеланием остаться один на один со своим собратом.
Тетушка Маргарита принесла яичницу.
– Ну, отцы мои, скорей читайте молитву перед обедом, а потом скажете, хороша ли моя яичница.
Напоминание насчет молитвы повергло обоих монахов в еще пущее замешательство. Младший сказал старшему:
– Читайте вы. Вы старше меня, вам эта честь и подобает.
– Нет, что вы! Вы пришли раньше меня – вы и читайте.
– Нет, уж лучше вы.
– Увольте.
– Не могу.
– Что мне с ними делать? Ведь так яичница простынет! – всполошилась тетушка Маргарита. – Свет еще не видел таких церемонных францисканцев. Ну, пусть старший прочтет предобеденную, а младший – благодарственную…
– Я умею читать молитву перед обедом только на своем родном языке, – объявил старший монах.
Молодой, казалось, удивился и искоса поглядел на своего сотрапезника. Между тем старик, молитвенно сложив руки, забормотал себе в капюшон какие-то непонятные слова. Потом сел на свое место и, даром времени не теряя, мигом уплел три четверти яичницы и осушил бутылку вина. Его товарищ, уткнув нос в тарелку, открывал рот только перед тем, как что-нибудь в него положить. Покончив с яичницей, он встал, сложил руки и, запинаясь, пробубнил скороговоркой несколько латинских слов, последними из которых были: Et beata viscera virginis Mariae [148]148
И благословенно чрево девы Марии (лат.).
[Закрыть]. Тетушка Маргарита только эти слова и разобрала.
– Прости, господи, мое прегрешение, уж больно несуразную благодарственную молитву вы прочитали, отец мой! Наш священник, помнится, не так ее читает.
– Так читают в нашей обители, – возразил молодой францисканец.
– Когда барка придет? – спросил другой.
– Потерпите еще немного – должна скоро прийти, – отвечала тетушка Маргарита.
Молодому иноку этот разговор, видимо, не понравился, – сделать же какое-либо замечание по этому поводу он не решился и, взяв молитвенник, весь ушел в чтение.
Эльзасец между тем, повернувшись спиной к товарищу, перебирал четки и беззвучно шевелил губами.
"Сроду не видала я таких чудных, таких несловоохотливых монахов", – подумала тетушка Маргарита и села за прялку.
С четверть часа тишину нарушало лишь жужжание прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных людей пренеприятной наружности. При виде монахов они только чуть дотронулись до своих шляп. Один из них, поздоровавшись с Маргаритой и назвав ее попросту "Марго", потребовал прежде всего вина и обед чтобы живо был на столе, а то, мол, у него глотка мохом поросла – давненько челюстями не двигал.
– Вина, вина! – заворчала тетушка Маргарита. – Спросить вина всякий сумеет, господин Буа-Дофен. А платить вы за него будете? Жером Кредит, было бы вам известно, на том свете. А вы должны мне за вино, за обеды да за ужины шесть экю с лишком, – это так же верно, как то, что я честная женщина.
– И то и другое справедливо, – со смехом подтвердил Буа-Дофен. – Стало быть, я должен вам, дорогая Марго, всего-навсего два экю, и больше ни денье. (Он выразился сильнее.)
– Иисусе, Мария! Разве так можно?..
– Ну, ну, хрычовочка, не вопи! Шесть экю так шесть экю. Я тебе их уплачу, Марготон, вместе с тем, что мы здесь истратим сегодня. Карман у меня нынче не пустой, хотя, сказать по правде, ремесло наше убыточное. Не понимаю, куда эти прохвосты деньги девают.
– Наверно, проглатывают, как все равно немцы, – заметил один из его товарищей.
– Чума их возьми! – вскричал Буа-Дофен. – Надо бы это разнюхать. Добрые пистоли в костяке у еретика – это вкусная начинка, не собакам же ее выбрасывать.
– Как она нынче утром визжала, пасторская-то дочка! – напомнил третий.
– А толстяк пастор! – подхватил четвертый. – Что смеху-то с ним было! Из-за своей толщины никак не мог в воду погрузиться.
– Стало быть, вы нынче утром хорошо поработали? – спросила Маргарита; она только что вернулась с бутылками из погреба.
– Еще как! – отвечал Буа-Дофен. – Побросали в огонь и в воду больше десяти человек – мужчин, женщин, малых ребят. Да вот горе, Марго: у них гроша за душой не оказалось. Только у одной женщины кое-какая рухлядишка нашлась, а так вся эта дичь четырех собачьих подков не стоила. Да, отец мой, – обращаясь к молодому монаху, продолжал он, – мы нынче утром убивали ваших врагов – еретическую нечисть и заслужили отпущение грехов.
Монах бросил на него беглый взгляд и снова принялся за чтение. Однако было заметно, что молитвенник дрожит в его левой руке, а правую он с видом человека, сдерживающего волнение, сжимал в кулак.
– Кстати об отпущениях, – обратившись к своим товарищам, сказал Буа-Дофен. – Знаете что: я бы не прочь был получить отпущение для того, чтобы поесть нынче скоромного. Я видел в курятнике у тетушки Марго таких цыплят – пальчики оближешь!
– Ну так давайте их съедим, черт побери! – вскричал один из злодеев. – Не погубим же мы из-за этого душу. Сходим завтра на исповедь, только и всего.
– Ребята! – заговорил другой. – Знаете, что мне на ум пришло? Попросим у этих жирных клобучников разрешения поесть скоромного.
– У них кишка тонка давать такие разрешения!
– А, мать честная! – вскричал Буа-Дофен. – Я знаю средство получше, – сейчас вам скажу на ухо.
Четверо негодяев придвинулись друг к другу вплотную, и Буа-Дофен шепотом принялся излагать им свой план, каковой был встречен взрывами хохота. Только у одного разбойника шевельнулась совесть.
– Недоброе ты затеял, Буа-Дофен, – накличешь ты на нас беду. Я не согласен.
– Молчи, Гильемен! Подумаешь, большой грех – дать кому-нибудь понюхать лезвие кинжала!
– Только не духовной особе!..
Говорили они вполголоса, и монахи делали заметные усилия, чтобы по отдельным долетавшим до них словам разгадать их замысел.
– Какая же разница? – громко возразил Буа-Дофен. – Да и потом, ведь это же он совершит грех, а не я.
– Верно, верно! Буа-Дофен прав! – вскричали двое.
Буа-Дофен встал и, нимало не медля, вышел из комнаты. Минуту спустя закудахтали куры, и вскоре разбойник появился снова, держа в каждой руке по зарезанной курице.
– Ах, проклятый! – закричала тетушка Маргарита. – Курочек моих зарезал, да еще в пятницу! Что ты с ними будешь делать, разбойник?
– Потише, тетушка Маргарита, вы меня совсем оглушили. Вам известно, что со мной шутки плохи. Готовьте вертела, все остальное я беру на себя.
Тут он подошел к эльзасскому монаху.
– Эй, отец! – сказал он. – Видите этих двух птиц? Ну так вот, сделайте милость – окрестите их.
Монах от изумления подался назад, другой монах закрыл молитвенник, а тетушка Маргарита разразилась бранью.
– Окрестить? – переспросил монах.
– Да, отец. Я буду крестным отцом, а вот эта самая Марго – крестной матерью. Имена своим крестницам я хочу дать такие: вот эта будет Форель, а эта – Макрель. Имена красивые.
– Окрестить кур? – вскричал монах и залился хохотом.
– А чтоб вас, отец! Ну да, окрестить! Скорей за дело!
– Ах ты, срамник! – возопила Маргарита. – Ты думаешь, я тебе позволю такие штуки вытворять у меня в доме? Крестить птиц! Да ты что, на жидовский шабаш явился?
– Уберите от меня эту горластую, – сказал своим товарищам Буа-Дофен. – А вы, отец, сумеете прочитать имя оружейника, который сделал мой клинок?
Он поднес кинжал к самому носу старого монаха.
Тут молодой монах вскочил, но, должно быть, благоразумно решив набраться терпения, сейчас же сел на место.
– Как я буду, сын мой, крестить живность?
– Да это проще простого, черт побери! Так же точно, как вы крестите нас, рождающихся от женщин. Покропите им слегка головки и скажите: "Нарекаю тебя Форелией, а тебя Макрелией". Только скажите это на своем тарабарском языке. Итак, милейший, принесите стакан воды, а вы – шляпы долой, чтобы все было честь честью. Ну, господи благослови!
Ко всеобщему изумлению, старый францисканец сходил за водой, покропил курам головы и невнятной скороговоркой прочитал что-то вроде молитвы. Кончалась она словами: "Нарекаю тебя Форелией, а тебя Макрелией". Потом сел на свое место и, как ни в чем не бывало, преспокойно начал перебирать четки.
Тетушка Маргарита онемела от удивления. Буа-Дофен ликовал.
– Слышь, Марго, – сказал он и бросил ей кур, – приготовь нам форель и макрель – это будет превкусное постное блюдо.
Маргарита, несмотря на крестины, продолжала стоять на том, что это пища не христианская. Только после того как разбойники пригрозили ей короткой расправой, осмелилась она посадить на вертел новонареченных рыб.
А Буа-Дофен и его товарищи бражничали, пили за здоровье друг друга, драли глотку.
– Эй, вы! – заорал Буа-Дофен и, требуя тишины, грохнул кулаком по столу. – Предлагаю выпить за здоровье его святейшества папы и за гибель всех гугенотов. Клобучники и тетка Марго должны выпить с нами.
Три его товарища шумно выразили одобрение.
Буа-Дофен, слегка пошатываясь, встал, – он был уже сильно на взводе, – и налил стакан вина молодому монаху.
– Ну-с, ваше преподобие, – сказал он, – за нашего здоровейшего святца… Ох, я оговорился!.. За здоровье нашего святейшего отца и за гибель…
– Я после трапезы не пью, – холодно заметил молодой монах.
– Нет, вы, прах вас побери, выпьете, а не то будь я неладен, если вы не дадите отчета, почему вы не желаете пить!
Сказавши это, он поставил бутылку на стол и поднес стакан ко рту молодого монаха, а тот, сохраняя совершенное наружное спокойствие, снова склонился над молитвенником. На книгу пролилось вино. Тогда монах вскочил, схватил стакан, но, вместе тог чтобы выпить, выплеснул его содержимое в лице Буа-Дофену. Все покатились со смеху. Монах, прислонившись к стене и скрестив руки, не сводил глаз с негодяя.
– Знаете что, милый мой монашек: шутка ваша мне не нравится. Если б вы не были клобучником, я бы вас, вот как бог свят, научил соблюдать приличия.
С этими словами Буа-Дофен протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев дотронулся до его усов.
Монах побагровел. Одной рукой он взял обнаглевшего разбойника за шиворот, а другой схватил бутылку и с такой яростью трахнул ею Буа-Дофена по голове, что тот, обливаясь смешавшейся с вином кровью, замертво повалился на пол.
– Молодчина, приятель! – одобрил старый монах. – Для долгополого это здорово!
– Буа-Дофен убит! – вскричали все три разбойника, видя, что их товарищ не шевелится. – Ах ты, мерзавец! Ну, мы тебе сейчас покажем!
Они вынули из ножен шпаги, однако молодой монах, выказав необычайное проворство, засучил длинные рукава сутаны, схватил шпагу Буа-Дофена и с самым решительным видом изготовился к битве. Тем временем его собрат вытащил из-под своей сутаны кинжал, клинок которого был не менее восемнадцати дюймов длиною, и, приняв столь же воинственный вид, стал рядом с ним.
– Ах вы, сволочь этакая! – гаркнул он. – Вот мы вас сейчас научим, как надо себя вести, как нужно драться!
Раз, раз – и все три негодяя, кто – раненый, кто – обезоруженный, попрыгали в окно.
– Иисусе, Мария! – воскликнула тетушка Маргарита. – Какие же вы храбрые воины, отцы мои! Вы поддерживаете честь своего ордена. Но только вот что: в моем заведении мертвое тело, теперь обо мне дурная слава пойдет.
– Да, умер он, как бы не так! – возразил старый монах. – Глядите: копошится. Ну, я его сейчас пособорую.
С этими словами он подошел к раненому, схватил его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, совсем было собрался отхватить ему голову, но тетушка Маргарита и молодой монах его удержали.
– Боже милостивый! Что вы делаете? – вскричала Маргарита. – Разве можно убивать человека? Да еще такого, которого все считают за доброго католика, хотя на поверку-то он оказался совсем не таким.
– Я полагаю, что срочные дела призывают в Божанси не только меня, но и вас, – сказал молодой монах своему собрату. – Вот как раз и барка. Скорей!
– Ваша правда. Иду, иду.
Старик вытер кинжал и опять упрятал его под сутану. Расплатившись с хозяйкой, два храбрых монаха зашагали к Луаре, поручив Буа-Дофена заботам тетушки Маргариты, и та первым делом обшарила его карманы, уплатила себе его долг, затем вынула у него из головы уйму осколков и сделала ему перевязку по всем правилам, которым следуют в подобных случаях лекарки.
– Если не ошибаюсь, я вас где-то видел, – заговорил молодой человек со старым францисканцем.
– Пусть меня черт возьмет, коли ваше лицо мне незнакомо! Но только…
– Когда мы с вами встретились впервые, вы были, сколько я помню, одеты по-другому.
– Да ведь и вы?
– Вы – капитан…
– Дитрих Горнштейн, ваш покорный слуга. А вы тот самый молодой дворянин, с которым я обедал близ Этампа.
– Он самый.
– Ваша фамилия Мержи?
– Да, но теперь я зовусь иначе. Я брат Амвросий.
– А я брат Антоний из Эльзаса.
– Так, так. И куда же вы?
– В Ла-Рошель, если удастся.
– Я тоже.
– Очень рад вас видеть… Вот только, черт возьми, вы меня здорово подвели с молитвой перед обедом. Я же ни единого слова не знаю. А вас я сперва принял за самого что ни на есть заправского монаха.
– А я вас.
– Вы откуда бежали?
– Из Парижа. А вы?
– Из Орлеана. Целую неделю скрывался. Бедняги рейтары… юнкер… все в Луаре.
– А Мила?
– Перешла в католичество.
– А как мой конь, капитан?
– Ах, ваш конь! Его у вас свел негодяй трубач, и я наказал его розгами… Но я же не знал, где вы находитесь, так что отдать вам коня я никак не мог… Но я его берег до приятного свидания с вами. Ну, а теперь он, понятно, достался какому-нибудь мерзавцу паписту.
– Тсс! О таких вещах вслух не говорят. Ну, капитан, давайте вместе горе горевать, будем помогать друг другу, как помогли только что.
– С удовольствием. Пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови в жилах, он будет играть в ножички бок о бок с вами.
Они от чистого сердца пожали друг другу руку.
– А скажите, что за чепуху они пороли насчет кур, Форелий, Макрелий? Глупый народ эти паписты, нужно отдать им справедливость.
– Тише, говорят вам! А вот и барка
Разговаривая таким образом, они вышли на берег и сели в барку. До Божанси они добрались без особых беспокойств, если не считать того, что навстречу им плыли по Луаре трупы их единоверцев.
Лодочник обратил внимание, что почти все плывут лицом кверху.
– Они взывают к небу о мщении, – тихо сказал рейтарскому капитану Мержи.
Дитрих молча пожал ему руку.
