Текст книги "Хроника царствования Карла IX. Новеллы"
Автор книги: Проспер Мериме
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 56 страниц)
– Виноваты?.. А, понимаю. Вам, вероятно, следовало подстелить ей соломки?..
– Да, виновата. Я видела ее тяжелое положение и должна была помочь ей, но, к сожалению, аббат Дюбиньон заболел, и…
– Вас должна замучить совесть, сударыня, если вы считаете, что недостаточно делаете добра, помогая, по своему обыкновению, всем, кто бы вас об этом ни попросил. На ваш взгляд, надо еще угадывать нужды стеснительных бедняков. Но не будем больше говорить, сударыня, о сломанных ногах; впрочем, еще два слова. Если вы берете под свое высокое покровительство мою новую пациентку, пришлите ей кровать получше, бульону, кое-каких лекарств и наймите на завтра сиделку – на сегодня достаточно будет и кумушек. Неплохо было бы направить к ней какого-нибудь разумного аббата, который пожурит ее и вправит ей мозги, как я вправил ей ногу. Особа она нервная, возможны осложнения… Вы были бы… да, ей-богу, именно вы были бы наилучшим наставником, но для ваших проповедей найдется лучшее применение… Я все сказал! Сейчас половина девятого; ради всего святого, одевайтесь поскорее и едемте в Оперу. Батист принесет мне кофе и Журналь де Деба [470]470
«Журналь де Деба» – парижская ежедневная газета умеренно либерального направления, основанная в 1789 году.
[Закрыть]. Я пробегал весь день, а мне еще надо узнать, что делается на белом свете.
Прошло несколько дней, больная чувствовала себя немного лучше. Доктор жаловался лишь на то, что ее нервное возбуждение не уменьшается.
– Я не очень полагаюсь на ваших аббатов, – сказал он как-то г-же де Пьен. – Если вам не слишком претит зрелище человеческих страданий, а я знаю, что мужества вам не занимать стать, вы могли бы успокоить бедную девушку куда лучше любого священника от святого Роха, более того, даже лучше латуковой пилюли[471]471
Латуковые пилюли – распространенное в то время успокаивающее средство.
[Закрыть].
Госпожа де Пьен охотно согласилась, заявив, что готова хоть сейчас сопровождать его. Они вместе поднялись к больной. Она лежала на хорошей кровати, присланной г-жой де Пьен, в комнате, вся обстановка которой состояла из трех соломенных стульев и небольшого стола. Тонкие простыни, мягкие матрацы и груда больших подушек свидетельствовали о милосердии некоей благодетельницы, имя которой вам нетрудно угадать. Больная была до ужаса бледна, глаза ее горели, одна рука покоилась поверх одеяла, и часть этой руки, выступавшая из рукава кофты, синевато-белая, в кровоподтеках, позволяла судить о том, в каком состоянии было все тело. При виде г-жи де Пьен она приподняла голову и молвила с мягкой и грустной улыбкой:
– Я так и знала, что это вы, сударыня, пожалели меня. Мне сказали, как вас зовут, и я поняла, что вы та самая дама, которую я встречала возле церкви святого Роха.
Мне кажется, я уже говорил вам, сударыня, что г-жа де Пьен мнила себя достаточно проницательной, чтобы распознавать людей по их внешности. Она была в восторге от того, что ее протеже обладает тем же даром, и это открытие еще больше расположило ее в пользу молодой девушки.
– Вам очень плохо здесь, бедное дитя мое! – проговорила она, обводя взглядом убогую обстановку комнаты. – Почему вам не повесили занавесок?.. Попросите Батиста, чтобы он принес вам всякие мелкие вещи, которые вам могут понадобиться.
– Вы очень добры, сударыня… Но разве я в чем-нибудь нуждаюсь? Ни в чем… Все кончено… Немного лучше, немного хуже, не все ли равно?
И, отвернувшись к стене, она заплакала.
– Вы очень страдаете, бедняжечка? – спросила г-жа де Пьен, садясь возле кровати.
– Нет, не очень… Только в ушах у меня все время свистит ветер, как в ту минуту, когда я падала, и слышится звук… трах, как при ударе о мостовую.
– Вы были тогда не в себе, дорогой друг. Вы раскаиваетесь теперь, не правда ли?
– Да… но в беде теряешь голову.
– Я очень сожалею, что ничего не знала о вас прежде. Но, дитя мое, что бы ни случилось в жизни, не надо предаваться отчаянию.
– Вам легко рассуждать, сударыня, – заметил доктор, который писал рецепт за маленьким столиком. – Вы не знаете, что значит потерять красивого молодца с усами. Но, черт подери, чтобы догнать его, нет нужды прыгать в окно.
– Фи, доктор, – сказала г-жа де Пьен, – у бедняжки была, конечно, другая причина для…
– Сама не знаю, что на меня нашло! – воскликнула больная. – Была не одна причина, а целых сто. Сначала скончалась мама, и это сразило меня. Затем я почувствовала себя всеми покинутой, никому не было дела до меня… Наконец человек, о котором я думала больше, чем о ком-либо на свете… Так вот, сударыня, он забыл даже мое имя. Меня зовут Арсена Гийо, через два «и», а он пишет Гио!
– Я же говорил, что он изменщик! – вскричал доктор. – Таких, как он, превеликое множество. Полноте, полноте, красавица, забудьте его. Мужчина с короткой памятью не стоит того, чтобы вы помнили о нем. – Тут доктор вынул часы. – Четыре часа, – заметил он, вставая, – я опаздываю на консилиум. Приношу тысячу извинений, сударыня, но я вынужден вас покинуть, не успею даже проводить вас домой. Прощайте, дитя мое, успокойтесь, все наладится. Вы будете так же хорошо выделывать пá больной ногой, как и здоровой. А вы, госпожа сиделка, ступайте к аптекарю с этим рецептом и делайте то же, что и вчера.
Врач и сиделка ушли; г-жа де Пьен осталась наедине с больной, несколько обеспокоенная тем, что в истории, которую она создала в своем воображении, дело не обошлось без любви.
– Итак, вы были обмануты, бедная девочка! – проговорила она после паузы.
– Обманута? Нет. Разве обманывают таких, как я? Попросту я ему наскучила… Он прав: я ему не пара. Он был всегда добр ко мне, великодушен. Я написала ему, рассказала, до чего я дошла, и предложила, если он пожелает, снова сойтись с ним… Он ответил… то, что он писал, очень меня огорчило… Вернувшись на днях домой, я уронила зеркало, его подарок, венецианское зеркало, как он говорил. Зеркало разбилось… Я подумала: вот последний удар судьбы!.. Это знак, что всему пришел конец… У меня ничего больше не оставалось от него. Все свои драгоценности я заложила… Затем я подумала: если я покончу с собой, это огорчит его, и я отомщу… Окно было открыто, и я выбросилась.
– Но поймите, несчастная, повод к самоубийству был столь же легкомыслен, сколь и преступен сам поступок!
– Пусть так, но что поделаешь? В горе не рассуждают. Хорошо счастливчикам говорить: будьте благоразумны.
– Знаю, горе – плохой советчик. Но есть вещи, о которых не следует забывать даже среди самых тяжких испытаний… Еще не так давно я видела вас в церкви святого Роха, куда вы пришли с самым благим намерением. Вы имеете счастье верить. Вера, дорогая, должна была удержать вас на пороге отчаяния. Жизнь дарована вам богом. Она не принадлежит вам… Но я не вправе бранить вас теперь, бедная моя девочка. Вы раскаиваетесь, вы страдаете. Господь сжалится над вами.
Арсена опустила голову, и слезы выступили у нее на глазах.
– Ах, сударыня, – молвила она с глубоким вздохом, – вы считаете меня лучше, чем я есть… Вы считаете меня благочестивой… а я не так уж благочестива… некому было наставить меня, и если вы видели меня в церкви… так это потому, что я не знала, как быть, что делать…
– И это была превосходная мысль, дорогая. В несчастье всегда следует обращаться к богу.
– Мне говорили… если поставить свечку святому Роху… но нет, сударыня, я не могу вам этого сказать. Такая богатая дама, как вы, не знает, на что можно пойти, когда у тебя нет ни гроша.
– Прежде всего надо просить у бога мужества.
– Вот что, сударыня, я не хочу казаться лучше, чем я есть. Пользоваться тем, что вы даете мне по своей доброте, не зная меня, значило бы обкрадывать вас… Я не нашла своей доли… но на этом свете каждый устраивается как может… Словом, я поставила свечку, потому что мать говорила мне: стоит поставить свечку святому Роху, и через неделю, самое позднее, найдешь себе покровителя… Но я подурнела, стала похожа на мумию… теперь уже никто не польстится на меня… Мне остается только умереть. Впрочем, я и так наполовину мертва!
Все это было сказано скороговоркой, прерываемой исступленными рыданиями, которые внушали г-же де Пьен больше ужаса, нежели отвращения. Она невольно отодвинула свой стул от кровати больной. Вероятнее всего, она ушла бы, если бы чувство сострадания не пересилило ее гадливости к этой падшей женщине, внушив ей, что нехорошо оставлять ее одну в столь глубоком отчаянии. Наступило молчание; затем г-жа де Пьен пробормотала нерешительно:
– Ведь это же ваша мать! Несчастная, как вы смеете так говорить о ней?
– О, моя мать была такой же, как и все матери… наши матери… Она кормила свою мать… Я в свою очередь кормила ее. По счастью, у меня нет ребенка… Я вижу, сударыня, что пугаю вас… Это понятно… Вы получили хорошее воспитание, вы никогда не знали нужды. Богатому легко быть честным. Я тоже была бы честной, если бы представилась такая возможность. У меня было много любовников, но любила я только одного. Будь я богата, мы поженились бы, и наши дети выросли бы честными людьми. Я говорю с вами вот так, с открытой душой, хотя отлично вижу, чтó вы думаете обо мне, и вы правы… Но вы единственная честная женщина, с которой я разговаривала за всю свою жизнь, и вы кажетесь мне такой доброй, такой доброй, что я все время твержу себе: даже тогда, когда она узнает, какая ты, она пожалеет тебя. Я скоро умру, я прошу вас только об одном. Закажите по мне панихиду в церкви, где я видела вас в первый раз. Всего одну… и благодарю вас от всей души…
– Нет, вы не умрете! – воскликнула глубоко растроганная г-жа де Пьен. – Господь смилуется над вами, бедная грешница. Вы раскаетесь в своих заблуждениях, и он простит вас. А я буду молиться о вас, уповая на то, что мои молитвы помогут вашему спасению. Те, кто воспитал вас, более виновны, нежели вы сами. Только будьте мужественны и надейтесь. А главное, бедное дитя, постарайтесь успокоиться. Надо вылечить тело; душа тоже больна, но я ручаюсь за ее исцеление.
С этими словами она встала, держа в руке несколько завернутых в бумажку луидоров.
– Пожалуйста, – проговорила она, – если вам чего-нибудь захочется…
И она собралась положить свой подарок под подушку больной.
– Нет, сударыня! – воскликнула Арсена, отталкивая руку со свертком. – Мне ничего не надо от вас, кроме того, что вы обещали. Прощайте, мы больше не увидимся. Прикажите отправить меня в больницу: я хочу умереть, никого собой не обременяя. Все равно вам не сделать из меня ничего путного. Такая знатная дама, как вы, помолится обо мне… Это меня радует. Прощайте.
И, отвернувшись настолько, насколько позволяло приспособление, которое удерживало в неподвижности ее ногу, она зарылась головой в подушку, чтобы ничего больше не видеть.
– Послушайте, Арсена, – внушительным тоном заговорила г-жа де Пьен. – Я собираюсь кое-что сделать для вас. Я хочу, чтобы вы стали честной женщиной. Порукой мне служит ваше раскаяние. Мы будем часто видеться, я позабочусь о вас. Вы обретете самоуважение и этим будете обязаны мне.
И, взяв руку Арсены, она тихонько сжала ее.
– Вы не презираете меня! – воскликнула бедная девушка. – Вы пожали мне руку!
И, прежде нежели г-жа де Пьен успела отдернуть свою руку, Арсена схватила ее и, плача, покрыла поцелуями.
– Успокойтесь, успокойтесь, дорогая, – сказала г-жа де Пьен, – ни о чем больше не говорите. Теперь мне все известно, я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя. Я буду лечить вашу головку… вашу взбалмошную головку. Вы будете повиноваться мне так же, как и своему врачу, я требую этого! Я пришлю вам моего знакомого священника, а вы внемлите его словам. Я подберу для вас хорошие книги, и вы прочтете их. Мы будем порой беседовать с вами. А когда вы поправитесь, мы займемся вашим будущим.
Вернулась сиделка с аптечным пузырьком в руках. Арсена продолжала плакать. Г-жа де Пьен снова пожала ей руку, положила сверток с луидорами на стол и ушла, пожалуй, еще более расположенная к кающейся грешнице, чем до ее странной исповеди.
Скажите, сударыня, почему негодники неизменно пользуются любовью окружающих? Чем меньше заслуживаешь внимания, тем больше его получаешь, и так повелось, начиная с блудного сына и кончая вашим песиком Алмазом, который всех кусает и злее которого я не встречал. Причиной тому служит тщеславие, одно тщеславие, сударыня! Отец блудного сына победил дьявола, отняв у него добычу, вы восторжествовали над дурным характером Алмаза, закармливая его сластями. Г-жа де Пьен гордилась тем, что сумела победить порочность куртизанки и сокрушить своим красноречием преграды, воздвигнутые двадцатью годами всевозможных соблазнов вокруг бедной покинутой души. А кроме того – стоит ли говорить об этом? – к упоению победы примешивается, вероятно, чувство любопытства, возникающее у иных добродетельных женщин при виде женщин иного сорта. Я не раз замечал, какими странными взглядами встречают в гостиной появление какой-нибудь певички. И не мужчины смотрят на нее внимательнее всего. А как-то вечером, во Французской комедии, не вы ли сами смотрели, не отрываясь, в бинокль на актрису Варьете, сидевшую в ложе? «Как это можно быть персианином?»[472]472
«Как это можно быть персианином?» – Фраза из философского романа Шарля де Монтескье «Персидские письма» (письмо XXX).
[Закрыть] Люди весьма часто задают себе такие вопросы. Словом, сударыня, г-жа де Пьен много думала о мадмуазель Арсене Гийо и говорила себе: «Я ее спасу».
Она направила к ней священника, и тот стал уговаривать грешницу очиститься покаянием. Впрочем, покаяние не составляло труда для бедной Арсены, которая, за исключением нескольких часов безграничного счастья, знала в жизни одни невзгоды. Скажите несчастному: вы сами во всем виноваты, и он охотно согласится с вами; а если при этом вы смягчите упрек словами утешения, он благословит вас и обещает на будущее все что угодно. Некий грек сказал, или, точнее, Амио[473]473
Амио, Жак (1513–1593) – французский гуманист и переводчик; его основным трудом был перевод «Жизнеописаний» Плутарха.
[Закрыть] вложил в его уста такое двустишие:
В презренной прозе это сводится к следующему афоризму: в несчастье мы становимся кротки и послушны, как бараны. Священник говорил г-же де Пьен, что мадмуазель Гийо очень невежественна, но задатки у нее неплохие, и он твердо надеется на ее спасение. В самом деле, Арсена слушала его внимательно и почтительно. Она читала или просила почитать выбранные для нее книги и с таким же усердием повиновалась г-же де Пьен, с каким выполняла предписания врача. А то, как Арсена Гийо распорядилась частью подаренных ей денег, заказав торжественную мессу с хором за упокой души своей умершей матери, окончательно завоевало сердце доброго аббата и показалось ее покровительнице явным признаком нравственного исцеления. Бесспорно, ничья еще душа так не нуждалась в заступничестве церкви, как душа Памелы Гийо.
Глава вторая
Однажды утром, когда г-жа де Пьен находилась в своей туалетной комнате, слуга тихонько постучал в дверь этого святилища и передал Жозефине визитную карточку, врученную ему каким-то молодым человеком.
– Макс в Париже! – воскликнула г-жа де Пьен, бросив взгляд на карточку. – Ступайте скорее, Жозефина, и попросите господина де Салиньи подождать меня в гостиной.
Минуту спустя из гостиной донеслись взрывы смеха и приглушенные возгласы, и Жозефина вернулась назад раскрасневшаяся, в съехавшем на ухо чепчике.
– В чем дело, Жозефина? – спросила г-жа де Пьен.
– Да ни в чем, барыня… просто господин де Салиньи уверяет, будто я растолстела.
Полнота Жозефины могла и в самом деле удивить де Салиньи, который более двух лет провел в путешествиях. До этого он принадлежал к числу любимцев Жозефины и почитателей ее хозяйки. Как племянник близкой приятельницы г-жи де Пьен, он постоянно бывал у нее прежде вместе со своей тетушкой. Впрочем, это был, пожалуй, единственный порядочный дом, где он появлялся. Макс де Салиньи слыл беспутным малым, игроком, спорщиком, кутилой, «а в сущности, был чудеснейшим из смертных»[475]475
…«а в сущности, был чудеснейшим из смертных». – Ставшая крылатой фраза из «Послания Франциску I» французского поэта Клемана Маро (1495–1544); в этом послании Маро перечисляет пороки одного гасконца, и это перечисление неожиданно заключает вышеприведенной строкой.
[Закрыть]. Он приводил в отчаяние свою тетушку, которая, однако, души в нем не чаяла. Она то и дело убеждала его изменить образ жизни, но дурные привычки неизменно брали верх над ее мудрыми советами. Макс был года на два старше г-жи де Пьен и до ее замужества весьма нежно поглядывал на нее. «Дорогая детка, – говаривала г-жа Обре, – стоило бы вам захотеть, и вы обуздали бы его несносный характер». Г-жа де Пьен – в те годы ее звали Элизой де Гискар, – вероятнее всего, нашла бы в себе мужество для этой попытки: Макс был так весел, так мил, так забавен за городом, так неутомим на балах, что из него должен был выйти превосходный муж. Но родители Элизы были дальновиднее дочери. Да и сама г-жа Обре не слишком ручалась за своего племянника; стало известно, что у него есть долги и любовница; вдобавок произошла громкая дуэль, не совсем невинной причиной которой оказалась некая актриса театра Жимназ[476]476
«Жимназ» – основанный в 1820 году в Париже драматический театр; на его сцене ставились водевили и легкие комедии.
[Закрыть]. Брак, о котором г-жа Обре никогда серьезно не помышляла, был признан невозможным. Тут появился г-н де Пьен, претендент солидный, степенный, к тому же богатый и хорошего рода. Я мало что могу сказать вам о нем, разве только, что он считался человеком порядочным и вполне заслуживал эту репутацию. Говорил он мало, а когда открывал рот, изрекал какую-нибудь неоспоримую истину, в вопросах же сомнительных «подражал благоразумному молчанию Конрара»[477]477
…«...благоразумному молчанию Конрара» – фраза из первого «Послания» Буало. Валантен Конрар (1603–1675) – французский писатель, один из основателей Французской Академии; он почти не публиковал своих произведений.
[Закрыть]. Если он и не служил украшением общества, в котором вращался, зато нигде не был лишним. Г-на де Пьена повсюду встречали радушно из-за его жены, а когда он находился в своем поместье – что имело место девять месяцев в году и, в частности, в ту пору, к которой относится мой рассказ, – никто этого не замечал, даже его жена.
Быстро закончив свой туалет, г-жа де Пьен вышла из спальни немного взволнованная, ибо приезд Макса де Салиньи напомнил ей о недавней кончине той, кого она любила больше всех. Это было, думается мне, единственное воспоминание, ожившее в ней с такой силой, что оно заглушило те нелепые предположения, которые могли бы возникнуть у особы менее рассудительной при виде съехавшего набок чепчика Жозефины. У двери гостиной она была несколько шокирована звуками неаполитанской баркароллы, которую весело напевал приятный бас, аккомпанируя себе на пианино:
Она отворила дверь и прервала певца, протянув ему руку:
– Мой бедный Макс, как я рада вас видеть!
Макс поспешно вскочил и пожал руку г-же де Пьен, растерянно глядя на нее, не зная, что сказать.
– Я очень жалела, – продолжала г-жа де Пьен, – что не могла приехать в Рим, когда ваша милая тетушка слегла. Мне известно, как преданно вы ухаживали за больной, и я очень благодарна вам за вещицы, которые вы мне прислали на память о ней.
Лицо Макса, от природы веселое, чтобы не сказать смеющееся, сразу погрустнело.
– Она много говорила со мной о вас, – сказал он, – говорила до последней своей минуты. Вы получили, как я вижу, ее кольцо, а также, верно, книгу, которую она еще читала в утро…
– Да, Макс, благодарю вас. Посылая этот скорбный подарок, вы сообщили мне, что уезжаете из Рима, но адреса своего не дали. Я не знала, куда писать вам. Бедная тетушка! Умереть так далеко от родины! К счастью, вы тотчас же поспешили к ней… Вы лучше, чем хотите казаться, Макс… я хорошо вас знаю.
– Во время своей болезни тетушка говорила мне: «Когда меня не станет, никто уж не побранит тебя, разве что госпожа де Пьен. (И он невольно улыбнулся.) Постарайся, чтобы она не слишком часто тебя бранила». Вот видите, сударыня, вы плохо выполняете свои обязанности.
– Надеюсь, они не будут для меня обременительны. Я слышала, вы изменились к лучшему, остепенились, стали благоразумны, рассудительны.
– Что правда, то правда. Я обещал бедной тетушке стать хорошим и…
– И сдéржите слово, я в этом уверена.
– Постараюсь. В путешествии это легче, чем в Париже. Однако… Знаете, я здесь каких-нибудь несколько часов и уже успел устоять перед искушением. По дороге к вам я встретил своего старинного приятеля, который пригласил меня отобедать с кучей бездельников, а я отказался.
– И хорошо сделали.
– Да, но сознаться ли вам? Я поступил так в надежде, что вы пригласите меня.
– Какая обида! Я обедаю в гостях. Но завтра…
– В таком случае я за себя не ручаюсь. На вас падет ответственность за мой сегодняшний обед.
– Послушайте, Макс: главное – это хорошо начать. Не ходите на этот холостой обед. Я обедаю у госпожи Дарсене, заезжайте к ней вечером, и мы побеседуем.
– Да, но госпожа Дарсене уж больно скучна; она примется расспрашивать меня; я не сумею сказать вам ни слова, да еще скажу что-нибудь несогласное со светскими приличиями. Кроме того, у нее взрослая костлявая дочь, которая, верно, еще не замужем…
– Это прелестная девушка… а что до приличий, то неприлично говорить о ней так, как говорите вы.
– Я неправ, согласен, но не покажется ли такой визит чересчур поспешным? Ведь я приехал только сегодня…
– Поступайте, как знаете, Макс, но видите ли… в качестве друга вашей тетушки я вправе говорить с вами откровенно: избегайте прежних знакомств. Время само оборвало многие дружеские связи, которые вам только вредили, не возобновляйте их. Я ручаюсь за вас, если только вы не подпадете под чье-нибудь дурное влияние. В ваши годы… в наши годы следует быть благоразумным. Довольно, однако, советов и проповедей. Расскажите лучше о себе. Что делали вы все это время? Я знаю только, что вы побывали в Германии, затем в Италии, вот и все. Вы писали мне дважды, не более того… Припомните: два письма за два года. Разумеется, я знаю о вас немного.
– Боже мой, я очень виноват перед вами, сударыня… Но, надо сознаться, я так ленив!.. Раз двадцать я принимался за письмо к вам, но что интересного мог я сообщить в нем? Не умею я писать писем… Если бы я писал вам, как только начинал думать о вас, в целой Италии не хватило бы бумаги на мои письма.
– Ну так что же вы делали? Чем были заняты? Я уже слышала, что не писанием писем.
– Занят!.. Как вам известно, я, к сожалению, ничем не занимаюсь. Я ездил, смотрел. Подумывал о живописи, но вид множества прекрасных полотен навсегда излечил меня от столь злополучного увлечения. Так-то… а потом старик Нибби[479]479
Нибби, Антонио (1792–1839) – известный итальянский археолог; в 1829–1837 годах он руководил раскопками римского форума.
[Закрыть] чуть было не сделал из меня археолога, и под его влиянием я занялся раскопками… Мы нашли сломанную трубку и массу старых черепков… Позже, в Неаполе, я брал уроки пения, но петь от этого лучше не стал… Я…
– Мне не по душе ваши занятия музыкой, хотя голос у вас красивый и поете вы хорошо. Они сближают вас с людьми, с которыми вы и так склонны водить компанию.
– Понимаю, но в Неаполе, когда я был там, опасаться было нечего. Примадонна весила сто пятьдесят кило, а у второй донны рот был, как топка у печи, а нос, как башня Ливанская[480]480
…а нос, как башня Ливанская. – Здесь Мериме иронически употребляет обращение Соломона к Суламифи («Песнь песней», VII, 5).
[Закрыть]. Словом, я и сам не сумею сказать, как прошли эти два года. Я ничего не делал, ничему не научился и прожил два года, не заметив этого.
– Мне хочется, чтобы вы нашли себе какое-нибудь занятие; мне хочется, чтобы вы увлеклись чем-нибудь полезным, праздность не доведет вас до добра.
– Откровенно говоря, сударыня, путешествия все-таки пошли мне на пользу: ничего не делая, я не совсем бездельничал. Смотря на прекрасные вещи, не скучаешь, а стоит мне соскучиться, и я могу наделать уйму глупостей. Право, я немного остепенился и даже позабыл о некоторых способах сорить деньгами. Бедная тетушка уплатила все мои долги, больше я долгов не делал и делать не собираюсь. На холостяцкую жизнь денег мне достанет. А так как я не собираюсь казаться богаче, чем на самом деле, то и решил отказаться от былых сумасбродств. Вы улыбаетесь? Вы не верите моей перемене к лучшему? Вам нужны доказательства? Так узнайте же о моем хорошем поступке! Сегодня Фамен, тот приятель, что приглашал меня на обед, предложил мне купить у него лошадь. Пять тысяч франков… Великолепное животное! Первым моим побуждением было приобрести ее, потом я подумал, что недостаточно богат, чтобы выложить ради прихоти целых пять тысяч. Буду, как и прежде, ходить пешком.
– Прекрасно, Макс! Знаете, что вам еще надо сделать, дабы идти, не сворачивая, по той же доброй стезе? Вам надо жениться.
– Жениться?.. Почему бы нет?.. Но кто пойдет за меня? Я не вправе быть разборчивым, а между тем мне хотелось бы встретить женщину… Увы, нет больше женщин, которые могли бы мне подойти…
Госпожа де Пьен слегка покраснела; не замечая этого, он продолжал:
– Встретить такую женщину, которой бы я понравился… Но, видите ли, этого было бы, пожалуй, достаточно, чтобы она не понравилась мне.
– Почему? Что за вздор!
– Ведь говорит же где-то Отелло[481]481
Ведь говорит же где-то Отелло… – Приводимые далее Максом слова говорит не Отелло, а отец Дездемоны Брабанцио (д. I, явл. 3). Отелло лишь замечает в одном месте, что он черен и не обладает даром красноречия (д. III, явл. 3).
[Закрыть], желая, видимо, оправдаться в том, что подозревает Дездемону: «У этой женщины, должно быть, странный ум и извращенный вкус, если она выбрала меня, такого черного!» Не могу разве и я сказать: у женщины, которой я понравлюсь, голова, верно, будет не в порядке?
– Вы и так были достаточно беспутны, Макс, а потому нет нужды притворяться, будто вы хуже, чем вы есть. Остерегайтесь дурно говорить о себе, не то вам могут поверить на слово… Я же убеждена в том, что стоит вам не только полюбить женщину, но и почувствовать к ней глубокое уважение… и вы будете в ее глазах…
Госпожа де Пьен запнулась, и Макс, взиравший на нее пристально и с крайним любопытством, даже не попытался подсказать ей конец неудачно начатой фразы.
– Вы хотите сказать, – молвил он после некоторого молчания, – что стоит мне серьезно влюбиться, и меня тоже полюбят, ибо тогда я окажусь достойным любви?
– Да, в таком случае вы заслужите ответное чувство.
– Увы, если было бы достаточно полюбить, чтобы и вас полюбили… То, что вы говорите, сударыня, не слишком согласно с истиной. Впрочем, найдите мне отважную женщину, и я женюсь… если только она будет не слишком безобразна. Я еще не настолько стар, чтобы не увлечься. За остальное вы не отвечаете.
– Откуда вы прибыли теперь? – с серьезным видом перебила его г-жа де Пьен.
Макс весьма лаконично поведал ей о своих путешествиях, однако постарался доказать, что не был тем туристом, о котором греки говорят: «Чемоданом уехал, чемоданом приехал»[482]482
Μπάονλο έφυασε, μπάονλο έγύρισεν.
[Закрыть]. Его краткие наблюдения изобличали острый ум, не довольствующийся ходячими мнениями, и образованность более глубокую, нежели он хотел показать. Вскоре он откланялся, заметив, что г-жа де Пьен поглядывает на часы, и обещал ей, не без заминки, побывать вечером у г-жи Дарсене.
Однако он не приехал туда, и г-жа де Пьен была этим слегка раздосадована. Зато он явился к ней на следующий день утром, чтобы попросить прощения, сославшись на усталость с дороги, вынудившую его остаться дома; но оправдывался он, опустив глаза и таким неуверенным тоном, что и без уменья г-жи де Пьен читать чужие мысли его притворство бросалось в глаза. Когда он с трудом закончил свою речь, г-жа де Пьен молча погрозила ему пальцем.
– Вы не верите мне? – спросил он.
– Нет. К счастью, вы еще не научились лгать. Вы не были вчера у госпожи Дарсене не потому, что устали и вам хотелось отдохнуть. Вы провели вечер не дома.
– Да, – ответил Макс, силясь улыбнуться, – вы правы. Я обедал в «Роше-де-Канкаль» с теми бездельниками, о которых говорил вам, потом поехал на чай к Фамену. Приятели не захотели отпустить меня, потом я играл.
– И, конечно, проиграли.
– Нет, выиграл.
– Тем хуже. Я предпочла бы, чтобы вы проиграли, в особенности, если бы это навсегда отвратило вас от сколь глупой, столь и мерзкой привычки.
Она склонилась над рукодельем и принялась за работу с нарочитым усердием.
– Много ли было гостей у госпожи Дарсене? – робко спросил Макс.
– Нет, народу было мало.
– А из барышень на выданье?
– Никого.
– Я все же рассчитываю на вас. Помните о своем обещании?
– У нас еще есть время подумать об этом.
В тоне г-жи де Пьен чувствовалась несвойственная ей сухость и принужденность.
Помолчав, Макс проговорил смиренно:
– Вы недовольны мной? Почему бы вам не отругать меня хорошенько, как это делала моя тетушка, а затем простить? Послушайте, хотите, я дам вам слово никогда больше не играть?
– Когда даешь обещание, надо быть в силах выполнить его.
– Обещание, данное вам, я выполню: у меня достанет на это и воли и выдержки.
– Хорошо, Макс, я согласна, – сказала она, протягивая ему руку.
– Я выиграл тысячу сто франков, – проговорил он, – хотите, я пожертвую их в пользу ваших бедных? Трудно было бы найти лучшее применение столь дурно приобретенным деньгам.
Госпожа де Пьен призадумалась.
– Почему бы нет? – заметила она вслух, как бы обращаясь к самой себе. – Надеюсь, Макс, вы запомните этот урок. Я запишу, что получила от вас тысячу сто франков.
– Тетушка говорила, бывало, что лучший способ не делать долгов – это всегда платить наличными.
С этими словами Макс вынул бумажник, чтобы достать деньги. В приоткрытом бумажнике г-жа де Пьен заметила чей-то женский портрет. Макс перехватил ее взгляд, покраснел, поспешно закрыл бумажник и вручил ей деньги.
– Мне хотелось бы взглянуть на ваш бумажник… если это возможно, – промолвила она с лукавой улыбкой.
Макс окончательно смешался; он что-то невнятно пробормотал и постарался отвлечь внимание г-жи де Пьен.
Она было подумала, что Макс носит с собой портрет какой-нибудь красавицы итальянки; но явное смущение Макса и общий вид миниатюры – это все, что она успела увидеть, – навели ее на другое подозрение. Несколько лет тому назад она подарила свой портрет г-же Обре, и ей пришло в голову, что, как наследник покойной, Макс счел себя вправе присвоить его. Это показалось ей верхом бестактности. Однако сперва она ничем не выдала себя и лишь тогда, когда де Салиньи собрался откланяться, попросила:
– Кстати, у вашей тетушки был мой портрет, мне очень хотелось бы еще раз взглянуть на него.
– Не знаю… что за портрет?.. Какой портрет? – неуверенно спросил Макс.
На этот раз г-жа де Пьен решила не замечать, что он лжет.
– Поищите его, – сказала она как можно естественнее. – Вы доставите мне удовольствие.
Если бы не случай с портретом, она была бы вполне довольна покорностью Макса, ибо вознамерилась спасти еще одну заблудшую овцу.
Макс нашел миниатюру и принес ее на следующий день с видом, довольно равнодушным. Он заметил, что портрет никогда не отличался особым сходством и что художник придал своей модели несвойственную ей напряженность позы и суровое выражение лица. С этого дня визиты Макса стали короче, и сидел он у г-жи де Пьен с надутым видом, какого она никогда у него не замечала. Она приписала это настроение усилию, которое он делал поначалу, чтобы выполнить данное ей обещание и преодолеть свои дурные наклонности.
Недели две после приезда де Салиньи г-жа де Пьен отправилась, как обычно, навестить свою протеже, Арсену Гийо, которую она отнюдь не забыла, надеюсь, как и вы, сударыня. Она расспросила больную о здоровье, о предписаниях врача и, заметив, что та еще более подавлена, чем в предыдущие дни, вызвалась почитать вслух, дабы не утруждать ее разговорами. Бедной девушке было бы, разумеется, приятнее побеседовать, чем слушать то, что ей собирались прочесть: как вы легко догадаетесь, речь шла о весьма серьезном сочинении, Арсена же никогда ничего не читала, кроме романов для кухарок. В самом деле, книга, которую выбрала г-жа де Пьен, была душеспасительного содержания. Я не назову вам ее заглавия, во-первых, чтобы не повредить ее автору, а во-вторых, из боязни, как бы вы не обвинили меня в желании сделать злонамеренный вывод обо всех сочинениях такого рода. Достаточно будет сказать, что книга принадлежала перу молодого человека девятнадцати лет и служила к исправлению закоренелых грешниц, что Арсена была очень удручена и что она не сомкнула глаз за всю предыдущую ночь. На третьей странице случилось то, что должно было случиться при чтении любого произведения, серьезного или нет; произошло неизбежное, иными словами, мадмуазель Гийо закрыла глаза и уснула. Г-жа де Пьен заметила это и порадовалась успокоительному действию своего чтения. Сперва она понизила голос, опасаясь, как бы внезапная тишина не разбудила больную, затем положила книгу и тихонько встала, чтобы выйти на цыпочках из комнаты. Однако сиделка имела обыкновение спускаться к привратнице, когда приходила г-жа де Пьен, ибо визиты ее напоминали посещения духовника. Г-жа де Пьен положила дождаться сиделки; но, будучи непримиримейшим врагом праздности, она подумала, чем бы заполнить время, которое ей оставалось провести у спящей Арсены. В небольшом закоулке позади алькова стоял стол с чернильницей и писчей бумагой; г-жа де Пьен расположилась там и стала писать какую-то записку. В ту минуту, когда она искала в ящике стола облатку, чтобы запечатать письмо, кто-то внезапно вошел в комнату и разбудил больную.
