Текст книги "Повседневная жизнь Голландии во времена Рембрандта"

Автор книги: Поль Зюмтор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Правящий класс, вышедший из слоев богатой буржуазии и образующий своего рода патрициат, держал в своих руках рычаги политической власти. Являя собой жесткую олигархию, ревностно охранявшую свои привилегии, новая аристократия рассматривала выдвижение на правительственные посты как единственное средство получения доступа к командным должностям. Иногда этих новых господ именовали «регентами», поскольку они зачастую соединяли с выполнением политических функций председательство во множестве органов, представлявших государственные или частные интересы. Нередко даже их супруги входили в опекунские советы разных благотворительных учреждений. К середине века иностранцы окрестили представителей этого слоя общества словом «рантье».

В то время, окончательно отделившись от купеческой среды, они действительно жили на доходы от вложений в государственные ценные бумаги, акции компаний и не так давно приобретенные земли, заменив товарооборот движением капиталов. До 1650 года их стиль жизни еще почти не отличался от стиля жизни буржуа. Но затем он стал настолько похож на стиль жизни высшего дворянского общества, что к 1700 году эти два класса, объединенные многочисленными смешанными браками, практически слились воедино.

Противодействие политике Фредерика-Хендрика могло сыграть свою роль в становлении этого нового класса, ибо оно подразумевало в конечном итоге демонстрацию силы. Классовое самосознание патрициата сформировалось и окрепло. Оно часто проявлялось в осмысленной воздержанности и простоте, вызывавших неизменное удивление иноземцев и, возможно, объяснявшихся тщательно скрываемым тщеславием. Ян де Витт, в течение 20 лет правивший страной почти как диктатор, вел существование средней руки чиновника, о чем свидетельствует хорошо знавший его Темпл. Одеваясь со вкусом, но без особого изящества, он обычно предпочитал ходить пешком, оставляя карету для официальных церемоний. Ел он то же, что и обычный буржуа. Государство предоставляло в его распоряжение армию слуг, но он не считал ниже своего достоинства, следуя обычаям страны, сам выполнять работу по дому. ^{177}

Мало находилось чиновников, у которых была бы более внушительная свита. Большие города обеспечивали своих бургомистров штатом слуг, необходимых главным образом для представительности и не имевших отношения к их частной жизни. Отсюда и репутация неподкупности, которой пользовался патрициат. Такая репутация была необходимым фактором политического равновесия. Новая аристократия существовала скорее де-факто, нежели де-юре. Исторически ее основу заложили те фамилии, которые еще во времена средневековых «коммун» воспользовались муниципальными уставами для захвата власти. Благодаря войне «регенты» распространили свое влияние на правительство Соединенных провинций, полностью подчинив его себе с помощью уловок, к которым обычно прибегали дворяне и купцы. Режим, который они таким образом навязали стране, вынужден был бороться одновременно как с влиянием мелкой буржуазии, так и с противодействием штатгальтеров. Эта борьба определяет всю политическую историю Нидерландов «золотого века».

Самым мощным оружием патрициата было завоеванное им доверие. Коммерсанты немало пеняли на такое положение. В 1652 году амстердамские купцы выразили сожаление, что ими правят мэры и префекты, которые, забросив торговлю, утратили представление об экономических проблемах. Тем не менее для открытой вражды не было никаких оснований. Ведь именно в среде самого богатого купечества, медленно, окружая себя стеной светских предосторожностей, патрициат черпал необходимые ему новые силы. Переход из одного круга в другой происходил посредством смешанных браков. Необходимыми условиями такого перехода были отказ от торговли, упорство и терпение.

Глава XXI
Народ

Буржуа

Состояние, личное влияние и связи превратили голландских торговых магнатов, принадлежавших в большей или меньшей степени к новой аристократии, в настоящих титанов мирового масштаба. Мушерон, Исаак Лемер и Луи де Геер, все трое бывшие переселенцы, были вхожи во дворцы многих монархов и имели влияние на международную политику. Но среди торговой и ремесленной буржуазии такие фигуры являлись скорее исключением. Мещанская среда, от суконщика до пивовара и от модного портного до мелкого лавочника, бесспорно разнообразная в силу размеров состояния, сохраняла в целом семейный уклад и общие интересы (коммерческая специализация еще не зашла далеко вперед, и различные деловые направления тесно переплетались между собой).

Отсутствие политической ответственности, позволявшее буржуазии посвящать себя исключительно своим делам, усиливало ее индивидуализм. Торговля и развлечения, как правило, вполне невинные или поверхностные, – вот и все заботы среднего буржуа. Если его когда и посещала мечта, полет фантазии не поднимался дальше брака дочери с человеком более богатым, чем он сам. Даже если, накопив деньжат и став владельцем нескольких складов и кораблей, он начинал выходить в люди со шпагой у пояса, дома он по-прежнему разгуливал в халате и туфлях. Однако тупым его назвать никак нельзя. Находчивость или даже лукавство заменяли буржуа остроту ума. Он обладал огромной восприимчивостью и значительными способностями к подражанию, причем почти во всех областях превосходил своих учителей, отличаясь большей оборотливостью. К этим качествам добавлялось непробиваемое упорство, – голландский негоциант никогда не сдавал своих позиций. Если он имел дело с достойным противником, нельзя было найти более лояльного человека. Но стоило ему нащупать малейшую слабину, и он не забывал ею воспользоваться. Его чувство справедливости основывалось не столько на честности, сколько на трезвой оценке обстоятельств.

Для большинства таких коммерсантов возможность обогащения, что характерно для всего «золотого века», явилась плодом беспримерного усердия, строгой экономии и тщательно взвешенного риска. Амстердамское семейство Витсенов положило почти шестьдесят лет, чтобы преодолеть все этапы этого нелегкого пути. Принадлежа к крестьянскому роду, эта семья отправила одного сына на службу во флот, другого – рабочим на рыбный рынок; затем ей удалось скопить денег на небольшое судно, уйти в Балтику с грузом сыра и вернуться с трюмами, полными зерна. Вскоре они приобрели еще несколько кораблей… Но успех вовсе не был гарантирован. Банкротства случались довольно часто и регулировались с безразличием, граничившим с бесчестностью, – случалось, что кредиторам возмещались лишь 3–4 % от суммы долга. Погашение в 40 % считалось почти чудом.

Низший слой этой буржуазии объединял мелких скромных торговцев, нередко нуждавшихся, в чьих руках почти полностью находилась продажа предметов потребления. К этой категории относились портные и те, кто давал напрокат готовое платье, торговцы очками, лудильщики, точильщики, цветочники, короче, все, кто держал лавку или мастерскую, отводя под нее нижний этаж своего дома или часть двора. Продажа продуктов питания производилась в специализированных лавках. Мясо, хлеб, пирожки и торты продавали мясники, пекари и кондитеры; пряности и вино – аптекари, фрукты и овощи – зеленщики. В бакалейных лавках покупателю предлагались соль, мыло, сухофрукты, масло и сыр. Владельцы всех этих заведений не имели оснований рассчитывать на продвижение по социальной лестнице.

Представители свободных профессий не составляли особой группы. Проповедники и преподаватели, медики, адвокаты и нотариусы отличались от остальных людей скорее родом занятий, нежели происхождением. Однако их ряды пополнялись далеко не всегда на основе отбора по способностям. Возникали некоторые элементы кастовости. Эскулапы, как правило, принадлежали к крупной буржуазии, если не к новой аристократии. Проповедники же относились к самым низшим слоям общества. В целом нидерландская «интеллигенция» происходила из буржуазных кругов, унаследовав особенности их мышления и образа жизни. В результате получалась смесь добродушия и кастовости, учености и узости суждений, небрежности и чинности. Титулы, дипломы и знание латинского языка объединяли этих образованных бюргеров в социальную группу, уделявшую особое внимание своему профессиональному достоинству, но в то же время раздираемую изнутри завистью и соперничеством. В нее входили, по сути, добропорядочные мещане, нередко довольно тихого нрава, непритязательные, любившие банкеты и легко напивавшиеся в стельку подобно Бодию, чьи выходки возмущали спокойствие коллег по Лейденскому университету. В те же годы изобретатель микроскопа ученый-эмпирик Левенгук так и не был принят на университетскую кафедру, – незнание латинского и иностранных языков явилось для него неодолимой преградой. Он не сумел подняться выше должности мелкого чиновника города Делфта.

Рабочие

Ниже мелкой буржуазии, отделенная от нее довольно размытой границей, располагалась огромная, экономически нестабильная масса тех, кто жил в постоянной нужде. Во времена, когда Нидерланды считались самой богатой страной Европы, на «чернь» не приходилось практически никакой доли национального капитала. Хотя экономическое и социальное развитие породило новые группы и обособило интересы этих групп, пролетариат по-прежнему отличался тем, что его почти не коснулось пуританство буржуазных нравов. При этом рабочие, слуги, простой грубоватый народ с грошовым заработком поражали иностранцев своей любезностью и добродушием.

Спросите в большом городе дорогу у какой-нибудь служанки или разносчика. К вам выйдут на порог, бросив свои дела, и чуть ли не за руку отведут до нужного места. Но при этом простой народ был ужасно жаден до наживы. Возможность немедленной выгоды взбудораживала целый квартал. Трактирщики, кучера, привратники, торговцы вразнос пытались содрать с незнакомого клиента по максимуму, невзирая на существующие расценки. Иностранцы были вынуждены постоянно защищаться от таких вымогательств. Некоторых это крайне раздражало – хотя подобные нравы были свойственны всей Европе в целом, нидерландцы выглядели скаредными, алчными и просто влюбленными в деньги. Даже их скромность и непритязательность казались следствием все той же скупости.

Ко всему прочему, нидерландцы любили подраться. Верно, у богачей дуэли, кстати, запрещенные законом, случались довольно редко (в эти игры играли лишь офицеры да студенты), зато крестьяне, рабочие и моряки дрались отчаянно и обычно из-за какого-нибудь пустяка. Нередко драка переходила в поножовщину. Блестели клинки, текла кровь, полиция закрывала на все это глаза, а судьи, несмотря на законы, каравшие потасовки тюремным заключением или крупным штрафом, проявляли крайнюю снисходительность.

Жилищный кризис, свойственный нидерландским городам на протяжении всего «золотого века», острее всего чувствовался в рабочей среде. В 1638 году из 20 тысяч работников текстильных мануфактур Лейдена большая часть проживала в жутких халупах, единственным предметом обстановки которых был соломенный тюфяк. Плотник из Зандама Геррит Кист, которого почтил своим посещением Петр Великий, ютился со своей семьей в одной комнатушке. Однако нищета не отменяла старых традиций гостеприимства. Бедная жительница Зандама Мария Нитманс, мать нанятого Петром рабочего, пригласила царя к себе на кружку можжевеловой водки, а жена другого рабочего угостила его «чем Бог послал».

Часы работы, а следовательно, и ритм трудовой жизни в большинстве цехов определяли уставы гильдий. Только городские суды имели право менять режим, но этому предшествовали длительные процедуры. Отсюда вытекала общая стабильность рамок существования, которую могла нарушить практически только безработица. Правда, в некоторых отраслях установленный порядок нарушали внешние причины. В транспортной промышленности и судостроении, тесно связанных с торговлей, при малейшем замедлении перевозок и товарооборота сворачивалась деятельность и увольнялся персонал. То же происходило и во время военных действий, пусть даже в отдаленных районах. На фабриках, использовавших силу мельниц, рабочий день при благоприятном ветре затягивался сверх всяких норм.

Старые ремесла, всего за несколько лет перешедшие в провинции Голландия в разряд промышленности, например текстиль, не подпадали под законодательство корпораций. Всплеск активности на мануфактурах Лейдена вызвал в этом городе значительную концентрацию рабочего класса. В XVII веке Лейден был вторым по величине индустриальным городом в Европе после Лиона. Приток беженцев позволил заменить традиционно женский труд на исключительно мужской, а увеличение предложения, который он вызвал на рынке труда, – поддерживать заработную плату на самом низком уровне. Затем на работу снова стали приниматься женщины, но уже за нищенское жалованье, и, переиначив положения устава гильдий об ученичестве, на фабрики начали набирать детей. Эксплуатация последних, иногда брошенных в цех с шести лет, уже к 1620 году обретает в Лейдене, а вскоре и в Амстердаме, Алкмаре, Утрехте и Гронингене тот бесстыдный характер, который она впоследствии примет в Англии на заре эры машин. Уже в 1597 году вышел декрет, направленный против некоторых промышленников, которые доводили детей до состояния полурабов под благовидным предлогом «ученичества». ^{178} Приводились примеры, когда хозяева отправляли подростков-подмастерьев после работы в город просить милостыню. Бывало, что возмущенные судебные власти вмешивались и наводили порядок, как это имело место в Делфте, в 1636 году.

Учениками брали детей рабочих, что делало положение последних практически безвыходным. Вербовщики подбирали на дорогах беспризорников, маленьких попрошаек, некоторые из которых забирались сюда из Фрисландии, Фландрии и Германии. Сирот из государственных приютов частенько сдавали в аренду на производство, где они получали за работу жалкие гроши. Во время текстильного бума 1638–1648 годов владельцы лейденских мануфактур «приобрели» 4000 льежских детей, которых доставил один торговец. Муниципальные власти, не осмеливаясь раз и навсегда пресечь подобную практику, все же пытались ограничить ее. С 1641 года в Лейдене существовала инспекция труда, контролирующая применение детской рабочей силы. В 1646 году особым предписанием рабочий день для детей был ограничен 14 часами! В 1648 году город нанял учителя, который был призван дать хоть какие-то зачатки образования детям, занятым на мануфактурах.

Удел взрослых рабочих был столь же незавидным, как и у их детей. В отраслях, где еще сохранялся прежний ремесленный характер, человеческие отношения еще могли иметь определенную теплоту, однако условия труда в ходе века значительно ухудшились. «Голландец, – утверждал Кольбер, – выполняет за день работы больше, чем француз за неделю». Трудовой задор, свойственный нидерландским рабочим, обеспечивал в сочетании с плотным графиком высокую производительность, которой так завидовал министр Людовика XVI. Количество часов работы в день и рабочих дней в году со времени Реформации значительно возросло. В частности, заметно сказалась отмена праздничных дней, установленных некогда католической Церковью. Воскресный отдых также более не был гарантирован. Кое-где трудились даже по ночам.

Вместе с тем говорить о «рабочем вопросе» или «социальной проблеме» в Нидерландах «золотого века» не приходилось, поскольку никто, похоже, не считал сложившееся положение несправедливым. Правда, время от времени все-таки налетал слабый ветерок недовольства. Так, в 1619 году синод Дордрехта официально выразил пожелание, чтобы заработная плата соответствовала выполненному труду и чтобы работники могли пользоваться правом на воскресный отдых. В 1601 году городские власти Амстердама запретили кондитерам чересчур пышно украшать торты, выставляемые в витринах, «дабы не огорчать бедных людей, у коих сие зрелище родит зависть и досаду»! ^{179} В действительности социальная политика муниципалитетов ограничивалась, как мы это увидим в следующей главе, организацией различных благотворительных учреждений.

Социальные потрясения, охватившие Нидерланды в XVII веке, отличаются разрозненностью, более или менее анархическим характером и полным отсутствием организованного движения. При этом демонстрации, забастовки, стычки происходили чаще в цехах корпораций, нежели на крупных мануфактурах. В Лейдене были зарегистрированы забастовки в 1637, 1643 и 1648 годах, а также бунт в 1638 году. Инциденты такого рода происходили время от времени в крупных городах, правда, без каких-либо серьезных последствий. В 1629 году вступление Швеции в Тридцатилетнюю войну отрезало Нидерланды от польской пшеницы, что вызвало подорожание хлеба. В Лейдене толпа бедноты разгромила и разворовала булочную. Муниципалитет ввел в дело полицию, схватившую трех зачинщиков, которые подверглись публичному наказанию кнутом, и спокойствие тут же восстановилось. В 1672 году хорнская «чернь» при подстрекательстве какой-то женщины взяла штурмом дом бургомистра, сокрушив мебель, выкатив из подвалов бочки и вылив их содержимое прямо на мостовую. При приближении отряда городской милиции все моментально разбежались.

Чаще всего причиной беспорядков оказывался уровень оплаты труда. Мастера гильдий, магистраты раскрывали «заговор» и пускали в ход средства подавления – тюрьму, штрафы или даже высылку в деревню, что в перенаселенной стране могло обречь на голод. Иногда предприниматели все же шли на уступки рабочим, повышая жалованье. Ставкой в этой борьбе являлся не столько уровень жизни, сколько экономическая монополия нескольких крупных капиталистов, стремившихся любой ценой поддерживать общественный порядок. С начала века применение предпринимателем оружия против собственных рабочих считалось чуть ли не его законным правом. Сразу после лейденских волнений 1638 года Генеральные штаты содействовали созданию ассоциации промышленников из десяти городов, занятых в текстильной отрасли. Это объединение позволяло, в частности, осуществлять контроль над перемещением людских ресурсов, рабочим начали выдавать «дневник» хорошего поведения. Принимая меры такого рода, власти исходили из собственных представлений о справедливости, не соответствовавших реальной жизни. ^{180}

Труженики моря

Моряки составляли в Голландии, Зеландии и Фрисландии особый класс, отличавшийся своей многочисленностью. Жизнь вдали от берега накладывала неизгладимый отпечаток на их характер и образ жизни, порождала собственные традиции, что превращало морских волков в легко узнаваемый человеческий тип. Род занятий, несомненно, имел значение, моряки разделялись на рыбаков и каботажников, корсаров и матросов компаний или адмиралтейств, но в целом все они имели и некоторые общие черты: в них было больше грубости и простоты, чем у обитателей суши. «Проводя все время в море, – писал Париваль, – они совсем не имеют сношений с внешним миром и не могут ни обрести вежливых манер, ни исповедовать другой добродетели помимо терпения; ветра и бури неотступно испытывают их. Им не занимать храбрости, но я не беру на себя смелость оспаривать утверждение, что их достоинства чаще надобно отыскивать, нежели видеть, как оные сами себя проявляют». ^{181}

Уходя в плавание, эти люди, трезвые, крепкие, иногда суровые и вечно кочующие по волнам, покидали в прибрежных поселках жен и детей. Несмотря на долгие странствия, их половая жизнь оставалась упорядоченной, а сердце верным. Как-то раз, превознося естественные добродетели, Грослей противопоставил нидерландских моряков французским матросам из Прованса, имевшим по семье в каждом ближневосточном порту. ^{182} Даже капитаны, в большинстве своем весьма скромного происхождения, которым образование заменял огромный опыт, в отличие от своих французских, английских или датских коллег не заводили на борту ни любовниц, ни слуг, ни винных погребков. Сыр и пиво были их единственной пищей, собака – единственной компанией, поддержание в порядке корабля и экипажа составляло единственную заботу.

Постоянное соприкосновение с самыми грозными проявлениями сил природы сделало моряков суевернейшими людьми. Если при штиле беспомощно опадали паруса, матрос играл на флейте волшебную мелодию, чтобы поднять ветер. Когда шторм грозил опрокинуть корабль, матрос колотил юнгу, пытаясь этим смирить свирепый нрав моря. Даже страдая от голода, матросы не пытались убивать морских птиц, тучи которых всегда кружились над мачтами, поскольку, согласно поверью, в них нашли приют души утонувших моряков.

Несмотря на чрезвычайно тяжелые условия жизни, матросские мятежи случались редко. В ходе первых экспедиций к Дальнему Востоку и Крайнему Северу экипажи несли огромные потери, которые прекратились с адаптацией к суровым климатическим условиям и обретением необходимого опыта. Команды судов, уходящих в дальнее плавание, набирались в Нидерландах и частично прилегающих территориях из бродяг или полунищих рабочих за воистину смехотворное жалованье (было важно максимально снизить себестоимость рейса, чтобы выдержать иностранную конкуренцию).

Матрос военно-морского флота получал в 1630 году каких-то 30 гульденов в месяц. Эта сумма не менялась в течение последующих 75 лет. Твердый и долгосрочный контракт оставался исключением из правил. Безработица дамокловым мечом висела не только над простыми матросами, но даже над младшими офицерами – лоцманами, судовыми врачами, боцманами, мичманами, лейтенантами и часто угрожала самому капитану, который, впрочем, в социальном отношении мало отличался от своих подчиненных. Постоянный корпус капитанов военно-морского флота сложился лишь после 1628 года. В то время как судовладелец выигрывал 100 % и более с денег, вложенных в торговое или рыболовецкое судно, матросы и командный состав жили на грани бедности. Население прибрежных деревушек, таких, как Мааслёйс, считалось «нищим». ^{183} Небывалая трезвость моряков, несомненно, была не столько добродетелью, сколько осознанной необходимостью.

Капитан лично отвечал за состояние вверенного ему судна и экипажа. Его репутация зависела от того, насколько разумно он распорядится суммой, выделенной судовладельцем или адмиралтейством, а его личный доход был пропорционален средствам, сэкономленным на приобретении съестных припасов, очистке судна и санитарных работах. Погреть руки на казенных деньгах было непреодолимым искушением для матерых морских волков без гроша в кармане.

Хотя большинство нидерландских судов содержалось несравненно лучше и в большей чистоте, чем корабли других стран, служба на них превращалась в настоящую каторгу, – в трюмах и на палубе не протолкнуться из-за чрезмерного количества товаров, на борту царят грязь, грубость и голод. Время от времени, по прошествии нескольких лет, какому-нибудь капитану удавалось вылезти из массы моряков и подняться ступенькой повыше. Он правдами и неправдами мог сколотить небольшое состояние или получить часть прибыли своих хозяев. Такой капитан, уходя на покой, покупал себе уютный домик и – типичный признак буржуазности – заказывал свой портрет.

На протяжении столетия адмиралтейством принимались различные меры по социальной защите матросов, пострадавших за отечество в морских сражениях, – выплата пособий за увечье, пенсии вдовам и сиротам. Моряки, уволенные из флота по старости, находили приют в комфортабельной богадельне Энкхёйзена. Но эти счастливцы представляли собой привилегированное меньшинство в огромной массе «тружеников моря».

Несмотря на значительный прогресс, достигнутый в области морского судостроения, угроза кораблекрушения оставалась неотъемлемой частью повседневной жизни моряка. Хроника того времени свидетельствует о нескончаемой серии катастроф, порой потрясающих воображение. В 1657 году на китовой охоте исчезли сразу 50 шхун. Некоторые кораблекрушения стали знаменитыми. Например, случай с Бонтеко, происшедший в 1619 году. Бонтеко командовал кораблем водоизмещением в 500 тонн, с экипажем 600 человек. В разгар бури один матрос нечаянно поджег бочонок с водкой; несмотря на усилия команды погасить огонь пламя перекинулось на бак с маслом, а затем на бочки с порохом, которые не успели сбросить в море. Корабль взорвался и в одночасье затонул. Бонтеко, держась за обломки судна, сумел доплыть до кучки уцелевших членов экипажа, которым удалось спустить на воду шлюпку. Тринадцать дней их носило по волнам под палящим тропическим солнцем, без еды и компаса. Бонтеко смастерил из рубах грубый парус, а из дощечки – подобие секстанта для ориентирования по звездам. Люди ели рыбу, пойманную руками, пили собственную мочу. Обезумев от лишений, матросы попытались зарезать и съесть юнгу. Бонтеко удалось удержать команду от этого преступления и сохранить над ней контроль вплоть до того счастливого момента, когда они, наконец, достигли берегов одного островка в Индийском океане, откуда позднее вернулись домой на борту голландского судна. Были и другие похожие происшествия. Голландский корабль «Равен» перевернулся прямо под парусами, но не пошел ко дну. 83 человека экипажа из последних сил держались за киль опрокинутого судна под ударами волн бушующего моря. Когда спасательная команда смогла подойти к месту крушения, в живых оставалось только 20 человек…

Неспокойное море и малая глубина почти повсеместно делали прибрежные воды Нидерландов чрезвычайно опасными для навигации. Стоило кораблю выйти на мелководье, как он подвергался риску разбиться под ударами волн или перевернуться под сильным порывом ветра. С этим связано значение права на имущество, которое уцелело в результате кораблекрушения. Если судовой команде или ее части удавалось спастись, все, что осталось от корабля, возвращалось владельцу за вознаграждение; в случае гибели экипажа оставшееся имущество переходило к административному округу, на территории которого оно было найдено. И тогда перед судовладельцем вставала проблема возвращения собственности. В 1660 году в Зеландии была изобретена машина для подъема затонувших судов. В память этого события даже выпустили медаль, изображавшую новую машину, с девизом «Soli Deo honor et gloria» («Для чести и славы Всевышнего»).

Помимо уцелевшего в результате кораблекрушения имущества это право распространялось и на китов, которые временами выбрасывались на пляжи голландского побережья. Из одного такого животного деревушка, на чьей земле оно было обнаружено, могла получить ворвани на 500 полновесных гульденов.

Крестьяне

Крестьянство, и бедное, и зажиточное, было столь же неоднородно, как и городское население. Но это было не так заметно из-за их общности, основанной на постоянной работе с землей и невероятно косной приверженности к традициям.

Нидерландские крестьяне, как отмечают Париваль и Темпл, ^{184} отличались скорее большим упорством, нежели трудолюбием. Обыкновенно это были высокие и крепкие парни, с замечательно свежим цветом лица благодаря вегетарианской и молочной пище. Грубоватые и недалекие, при этом сами они не любили невежливого обращения. Обстоятельное увещевание имело над ними больше силы, чем ругань, конечно, если им давали достаточно времени, чтобы медлительные мозги смогли переварить все доводы. Близость больших городов нисколько их не манила. Безупречная честность и житейская мудрость, составлявшие их наиболее выдающиеся добродетели, сохранялись лишь в обособленных деревнях, отрезанных от разлагающей городской суеты. «Они довольствуются тем, что принадлежит им по праву, – пишет Париваль, – и если вы пожелаете заплатить им пять су за то, что стоит два с половиной, они примут только то, что им причитается, а остальное вернут обратно». ^{185} Если бы щедрый господин попробовал настаивать, его приняли бы за сумасшедшего. Грослей описал церемонию, предшествовавшую покупке шерсти у крестьян северной части Голландии. Когда торг затягивался, продавец, говоря последнее слово, протягивал покупателю стакан, бросал туда дукат и наливал можжевеловой водки. Оба чокались, пили, смотря друг другу в глаза. Если покупатель мог ухватить дукат губами, сделка считалась совершенной, стороны били по рукам, и дукат доставался в награду покупателю. Если же монета оставалась на дне стакана, стороны расходились, но подобру-поздорову, с взаимными пожеланиями добра и счастья. ^{186}

Крестьяне деревень, лежащих поблизости от городов, лучше других постигли преимущества капитализма. До них дошло, что продовольственное снабжение города в большой степени зависит от них и что этой ситуацией следует воспользоваться. Поэтому среди них чаще, чем в глубинке, встречались зажиточные люди.

Бесподобная чистота, которая царила в крестьянских домах и даже в стойлах, приводила в восторг путешествующих иностранцев. Коров в этом краю чистили скребницами так, как в других странах ухаживали только за лошадьми. Им заботливо подвязывали хвосты, чтобы, избави бог, они ненароком не испачкались. Уже в XVI веке, по свидетельству Джикьярдини, ^{187} чуть ли не каждый нидерландский крестьянин умел читать и писать. Эти слова следует понимать буквально – читать и писать, ничего больше (сельскому священнику редко и с большим трудом удавалось вложить какие-либо абстрактные знания в дубовые головки учеников приходской школы); кроме того, речь идет о крестьянах, но не крестьянках (девочек в школу не отдавали). Но и при этом интеллектуальный уровень крестьянства в Нидерландах был по тем временам относительно высок.

Отношения с городом имели характер либо экономический (сбыт сельскохозяйственных продуктов), либо развлекательный (посещение церковных служб). Но крестьяне все еще испытывали смутное недоверие к городам, этим скоплениям людей и домов, где грехи глядят из каждого окошка. Крестьянин неблагосклонно относился к ухаживаниям городского паренька за своей дочкой. Последствия этого неблагоразумного тиранства легко предсказуемы.

Еще более, чем горожане, крестьяне держались культа семьи и общины. Во время своего проживания в деревушке Эгмонт великому Декарту привелось наблюдать крайнее снисхождение судей к молодому крестьянину, его соседу, обвиненному в убийстве второго мужа своей матери, которая, будучи не в силах выносить бесчеловечные побои, решила оставить любящего подраться супруга. После обмена угрозами клан потребовал, чтобы парень отомстил за мать, и в завязавшейся потасовке враг был повержен. На кого же следовало возложить ответственность за преступление? Стоя у гроба, члены семьи простили убийцу. ^{188}

Освободительная война дорого обошлась деревне. Сезонные опустошения, тактические разрушения, карательные походы. За 25 лет район Эйндховена менял хозяев 11 раз. Эти беды породили народную литературу, получившую название «жалобы крестьянина», и укоренили в деревне страх перед солдатней. Вместе с тем падение испанского режима впоследствии пошло на пользу зажиточному крестьянству. Фермеры брали в аренду бывшие владения католической церкви и некоторых дворян, отнятые в казну или выкупленные государством. Были отменены все прочие феодальные повинности, кроме денежного оброка. Юридический статус крестьянина более ничем не отличался от статуса буржуа. Этот класс, только вчера сбросивший с себя оковы, был окрылен проснувшимся диким духом свободы. Рассказывали, что один крестьянин выпроводил вилами со своего поля охотившегося там короля Чехии, «гостившего» в Нидерландах. Каждая деревня имела своих местных администраторов, собственного бальи и третейских судей, назначаемых властями провинции или помещиком и являвшихся высшей судебной инстанцией. Учреждался свой ежегодный праздник, создавались местные общества развлекательного толка. Жители некоторых деревень, хорошо расположенных и умело управляемых, благодаря процветанию городов неплохо нажились. В Жиспе встречались великолепно одетые крестьяне, которые правили собственной четверкой лошадей, запряженных в шикарную коляску, и хлопали кнутами не хуже своих помещиков.