Текст книги "Хороший сын (СИ)"

Автор книги: Пол Маквей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Ты чего здесь делаешь? – спрашивает.

– Ничего, – отвечаю.

– Ты совсем, блин, больной на голову?

– Сам больной, – говорю.

– Трогал что-нибудь?

– Нет.

Он смотрит мимо меня, внутрь конуры.

– Чтобы больше сюда не совался. Увижу здесь – кулак в глотку вобью.

И надавливает кулаком мне на щеку.

Я дергаю головой в сторону.

– Пусти.

Тяну его за руку.

– И чтобы ни слова о том, что было, понял? – Тычет мне пальцем в лицо. – Люди за это сесть могут. Или погибнуть.

Отлично. Значит, если что, я могу его шантажировать. Он за это еще поплатится. О Киллере – ни слова. Видимо, не видел. Сила на моей стороне.

– Тебя могут убить, Микки. Если рот откроешь. Понял меня? Ты, сопляк безмозглый. И с нашей улицы – никуда. Увижу тебя еще раз в тех местах – сам урою.

Да он-то, козел вонючий, тут вообще при чем? Так он меня и заставил! Он и не узнает никогда, где я был и что делал. Вот я ему покажу. Может, я вообще вступлю в ИРА, окажусь лучше, чем он, и стану его начальником.

Выпустил. Вижу на земле его сумку. Иду к дверям кухни. Он поднимает сумку, расстегивает молнию.

– Вали отсюда, Микки! – Указывает на кухню. – Я не шучу.

– Ты мне не Папаня! – ору я и мчусь как подорванный через дом и на улицу.

Выбрасываю увядшие одуванчики и кладу свежие рядом с распятием на могиле Киллера. Выглядят они красиво. Раз нельзя в конуру, посижу здесь. Я знаю, что мне не разрешают ходить на Яичное поле, но вокруг вроде бы никого нет. Нюхальщики клея пасутся на старой фабрике, а по полю не разгуливают.

Одних цветов недостаточно, я еще поймаю пчелу и посажу в стеклянную банку из-под джема – пусть Киллер смотрит, как она летает по кругу. Будто у него есть своя золотая рыбка.

Макушке щекотно. Какое-то ползучее насекомое. Подскакиваю, стряхиваю его. Не хватало, чтобы эта мелкая тварь залезла мне в ухо. Про это как подумаешь – сразу мурашки по коже. Был у нас на улице один парень, так ему в ухо залезла уховертка. Отложила там яйца, из них вылупились детеныши и сожрали ему мозг. Он теперь в Пурдисберне, в дурдоме. Факт!

Сажусь на траву рядом с бежево-коричневыми цветочками-медоносами. На вид никакие, но пчелы их любят. Несколько цветочков кладу в банку, чтобы пчеле было чем питаться. Я пчелу обижать не собираюсь. Буду о ней заботиться. Уже проковырял в крышке дырку ножом, чтобы ей было чем дышать.

Пчел вокруг море. Смотрю на одну, большую и толстую, которая перелетает с цветка на цветок. Поняла, что я ее заметил, поэтому я отвернулся – мне, мол, до тебя никакого дела. Ты только сядь вон туда. Банку я держу от себя подальше, на случай, если промахнусь. Главное, чтобы не укусила. Джимми Карвил рассказывал, что его один раз укусила пчела и у него распухла башка. Пришлось делать операцию, а то голова бы лопнула. Факт!

Бросок. Поймал ее в банку. Пчела громко жужжит, совсем офонарела. Аккуратно подсовываю под банку крышку, поднимаю, быстро завинчиваю крышку. Когда здоровенная пчела ударяется о стекло, банка вздрагивает. Однажды один парень ходил у нас по улице с банкой, в которой сидело шесть пчел. Вблизи шесть пчел в стеклянной банке жужжали так, что меня замутило. Было ясно, как их злит, что они в ловушке, что им там тесно вместе. Было понятно: рано или поздно они друг друга поубивают.

Ставлю банку рядом с распятием, раскладываю вокруг одуванчики.

– Ну вот, Киллер. Хорошо, да? – Он не отвечает. – Будет тебе компания, пока меня нет. Давай ее как-нибудь назовем. Пчела Билли? – Нет, Билли нельзя, только протов зовут Билли. – Подумаем, ладно?

Срываю травинку. Острые края. Как у меча. Вот если бы я был супер-героем, это было бы мое оружие. И никто бы этого не знал. «К бою!» говорил бы я. Злодеи бы смеялись, когда я ее вытаскивал. А я бы смотрел, как у них вытягиваются физиономии, когда травинка превращается в мой специальный меч, которым можно рассечь что угодно. Впрочем, мечами уже давно никто не пользуется. Пользуются огнестрельным оружием. Я мог бы вступить в ИРА и научиться стрелять.

Интересно, может, и нашего Пэдди обучают в каком-нибудь тайном специальном лагере в Армаге? Если я вступлю в ИРА, я смогу пойти в их тир и пострелять в картонных бритов. Мне очень понравится. И получаться будет хорошо. Некоторые вещи про себя знаешь заранее.

Живи я в Америке, мне бы даже не пришлось для этого вступать в ИРА. Я просто пошел бы на ярмарку, как в филимах. В Америке все есть. Вы только представьте. Заплатил в тире – и стреляй себе, сколько влезет.

Когда я приеду в Америку, я пойду работать на ярмарку, чтобы можно было стрелять по ночам, когда посетители уйдут. Я здорово наловчусь, и владелец тира скажет:

– Эй, Микки, никогда я еще не видел, чтобы кто так метко стрелял – провалиться мне на этом месте! Сколько живу, ни разочка не видел. Опа-на, здорово!

А потом он приведет специального мужика, чтобы тот посмотрел, как я стреляю. И мужик скажет:

– Хочу включить тебя в состав олимпийской сборной.

А я скажу:

– Да без проблем, мистер, только я буду стрелять не за Америку, а за Ирландию.

А он скажет:

– Ну и ладно, нельзя же, чтобы такой талант пропадал, а кроме того, мы очень любим ирландцев, так их и растак.

И я завоюю для Ирландии первую золотую олимпийскую медаль. Про меня снимут филим. Особенно, если я в последний момент упаду без сознания, потому что на самом деле смертельно болен. Всем страшно понравится филим про мальчика – олимпийского чемпиона, который болел раком и умер, когда всадил последнюю победную пулю прямо в сердце картонному человечку.

Когда я попаду в Америку.

– Ой, прости, Киллер, опять я ворон считаю. Я скоро опять приду. Я люблю тебя. Аминь.

Встаю, иду в сторону старой фабрики. Раньше я думал, что на яичной фабрике куча куриц и все они несут яйца, но потом мне кто-то сказал, что яйца сюда привозят, а на фабрике их просто упаковывают в коробки. Но как вы привезете яйца на яичную фабрику, кроме как уже в коробках? Готовый сюжет для «Загадочного мира» Артура Кларка.

Иду к дыре в стене фабрики – раньше там было окно. Через дыру можно заглянуть внутрь. Мне и на Яичное-то ходить не разрешают, а в здание старой фабрики – вообще ни под каким видом. Залезаю внутрь, спотыкаюсь на кирпичах. Воняет разломанной стеной, мочой и клеем.

Шум. Замираю. Призрак? Я слышал, что тут водятся привидения. Пробираюсь чуть дальше в помещение, по обломкам упавшего потолка – прямо как персонаж филима, которому хочется крикнуть: «Не лезь туда!» В задней стене пробита дыра. Через нее видно далеко вперед. Вообще-то там темно, но с крыши попадали некоторые куски шифера, сквозь них полосками падает свет – такой же, какой прорывается через облака на церковных картинах с изображением Небес.

Клей нюхают. По запаху понял. Три тени на сломанной стене приобретают форму. Две девчонки и парень. Парень и девчонка в короткой пышной юбке целуются. У другой девчонки на лице полиэтиленовый пакет. Даже через него воняет омерзительно. Наверное, от нюханья с тобой происходит что-то совершенно замечательное, иначе зачем это терпеть? Про нюхальщиков говорят, что они идиоты, но их это не останавливает. Наверное, когда ты понюхал клея, тебе уже все равно, как тебя обзывают.

Та, что с мешком, передает его той, что в юбке. Вот уж не думал, что нюхальщики будут чем-то друг с другом делиться. Может, они на самом-то деле хорошие. И про них говорят неправду. Парень опускает ладонь на попу той, что в юбке, и елозит там вверх-вниз. Она запускает руку между его ног и начинает там тереть. Мне нравится подглядывать. Тем более что они ничего не знают. Чувствую, как делается тесно между ног, в том месте, про которое я все время забываю, между животом и хвостиком. Там будто медленно бьется пульс, и хвостик подпрыгивает.

Вертолеты. Низко летят, шумно. В них есть такие специальные приборы, с помощью которых тебя могут увидеть сквозь стену, потому что твое тело излучает тепло, я это видел в «Мир завтра». Хочется подглядывать дальше, но страшно, что меня обнаружат с бритского вертолета. Я же не должен здесь быть, они могут приземлиться и арестовать меня. На цыпочках отхожу, вылезаю через пустое окно на тропинку.

Шагаю через Яичное поле, вертолеты гудят в небе, шпионят. В Ардойне за тобой постоянно кто-то следит. Ну, по крайней мере понятно, что с фабрики я ушел и ничего плохого не делаю. Они улетают над Джамайка-стрит.

Иду по полю в сторону Брэй. Вспоминаю тот день, когда мы ходили туда с Папаней. Папаня, я и Киллер. Из троих я один остался.

Слышу голос, оборачиваюсь. Тереза Макалистер. Она больная на голову. Ее никто не любит. Я и подавно. Она живет в дальнем конце нашей улицы, а мы с тамошними не водимся. На ней короткая пышная юбка, вроде как у девчонки, нюхавшей клей. Не вроде – в точности такая же. Тереза Макалистер и есть нюхальщица клея в юбке, которую лапал парень-нюхальщик. Вот я теперь всем расскажу. Парням. Пойду и расскажу. Может, ко мне тогда лучше будут относиться. Хотя мне наплевать.

– Привет, Микки, чего делаешь? – спрашивает.

– Ничего, – отвечаю, пиная травинки.

– Иди, посидим вместе, – говорит она и садится на бугорок. Там может быть мертвый пес.

Больше мне играть не с кем, а сейчас никто не видит. Я никому не скажу, что играл с ней. Сажусь рядом, но не на бугорок. Она сползает ко мне поближе.

– Хочешь? – спрашивает, протягивая мне мешок с клеем.

– Я этим не занимаюсь, – говорю, потирая колени руками.

– А чего?

– Не нравится.

– Спорим, ты никогда не пробовал.

– А вот и пробовал, – говорю.

– Докажи. – Пихает мешок мне в руки.

Теперь не выкрутиться. Не могу же я позволить, чтобы она оказалась храбрее меня, она же девчонка.

– Ладно, давай. – Пытаюсь, чтобы голос звучал, как у заправского нюхальщика. – Только ты первая, – говорю и отдаю ей мешок обратно, чтобы посмотреть, как надо.

Она хватает мешок за верхнюю часть и протаскивает ручки через кулак – как фокусник носовой платок. Разжимает кулак, накрывает нос и рот мешком, вдыхает, а второй рукой выталкивает из мешка воздух. Вонь страшная. Передает мне.

– А что от этого будет? – спрашиваю.

– Говорила ж: никогда не пробовал.

– Просто очень давно, – отвечаю.

– Голова закружится, улетишь отсюда, далеко-далеко. – Она смеется, откидывается назад, на бугорок. – Попробуй, не пожалеешь. – Передает мне мешок.

Мне хочется отсюда. Далеко-далеко. И еще, если я научусь, может, мне удастся подружиться с крутыми парнями в Святом Габриэле. Опускаю мешок на лицо, задерживаю дыхание. Подталкиваю мешок ко рту, вдыхаю немножко.

– Говорил же, что пробовал.

Передаю ей мешок обратно.

– Подойди-ка, помоги мне встать.

Лежа она выглядит даже толще, чем обычно. Подползаю. Голова кружится. У-у-у. Пытаюсь поднять эту тушу. Да, ну она и тяжеленная! Богом клянусь, что целая тонна. Две тонны Тесси из Тенесси. Толстякам лучше не ложиться, они от этого кажутся еще жирнее, а потом пойди их подними. Смеюсь.

– Ты чего ржешь?

И сама смеется.

В голове стучит. Она тяжелая. И одновременно легкая, и кружится. Смешно.

– Ты мне тоже помоги, – говорю.

– Помогаю.

Тяну всем своим весом, но Тереза ни с места. От усилий голова кружится еще больше, все плывет. Бросаю это дело, и тут она резко дергает меня вниз, прямо на себя. Вытягиваю руки, чтобы не треснуться головой, и они попадают ей на сиськи.

– Да блин горелый! – ору я.

Совсем обалдела. Обхватила меня руками, крепко-крепко. Первый раз потрогал сиськи. Она все хохочет. Я остаюсь, где есть. Сжимаю их немножко. Она хочет со мной потискаться. Но я еще никогда такого не пробовал. Поцелуйчики – это да. Но если она позволяет мальчишкам себя гладить, поцелуйчиками не отделаешься.

Мне она не нравится. В смысле, моей подружкой она никогда не будет. Ни за что! Но если я сейчас уйду, она раззвонит, что я отказался ее тискать. Девчонку полагается тискать, даже если она страхолюдина: не потискал – значит, ты полный козел. Но если я потом скажу, что тискался с Терезой Макалистер, все будут надо мной прикалываться, потому что она тупая страхолюдина. Куда ни кинь, везде клин. С другой стороны, разберусь хотя бы, как это делается.

– У тебя есть подружка? – спрашивает.

– Да.

– А вот и нет. Кто?

– Джеки О’Халлоран.

– Кто такая?

– Я с ней на дискотеке на Фолс познакомился.

Откуда ей знать, что это моя бывшая учительница миссис О’Халлоран: в нашу школу ходили только мальчишки.

– А как это ты попал аж на Фолс? – спрашивает.

– Меня папа отвез.

– Во врать-то!

Ну, соврал. И думал, что она мне поверит.

– Короче, в Ардойне у тебя подружки нет? – не отстает Тереза.

Это как понимать: можно, чтобы у тебя было две подружки, если они живут в разных местах? Лежа сверху, никак не получается отвести от нее лицо. Она, кстати, не такая страшная, как я всегда думал. В смысле, если бы это была не Тереза Макалистер. Если бы я с ней не был знаком, то решил бы, что с виду она ничего. И, похоже, я ей нравлюсь. Я еще никогда никому не нравился.

Опускаю руку ей на ногу. Решил, раз так, попробовать как можно больше разных вещей. Я сейчас могу делать все, что хочу, потому что это ж Тереза. Она молчит. Я провожу рукой по ее ноге, дотрагиваюсь до ее попы.

– Отстань, блин!

Отталкивает меня со смехом. Я корчу гримасу – это, мол, была шутка. Она хохочет еще громче.

– Вон, смотри туда.

Указываю пальцем. Она смотрит, а я снова кладу руку ей на попу.

– Отстань! – взвизгивает она и хохочет.

Я отдергиваю руку и изображаю на лице: «Что это было? Что тут случилось?» Ей от этого ужасно смешно. Смотрю, не идет ли кто. Я, конечно, собираюсь сделать очень плохую вещь, но будет еще хуже, если меня застукают за этим делом с больной на голову.

– Кто-то идет, – говорит она.

– Где? – Начинаю в панике озираться. Она хватается за моего дружка. – Ты чего? – Подскакиваю и начинаю качаться.

Она хохочет как сумасшедшая. Ей от всего смешно. Интересно, она хоть иногда перестает смеяться? Голова кружится. В ней стучит молот. Что я делаю? Киллер. Я же пришел сюда ради Киллера. А что теперь? Это клей. Это все клей. Я же хороший мальчик.

Шатаясь, бреду прочь. Слышу ее шаги сзади. Оборачиваюсь. Она бежит следом. Решила, что это игра.

– Иди на фиг!

Перехожу поле. По дороге голова проясняется, теперь можно и бежать – вдоль холма Брэй, мимо сожженной угнанной машины. Какие-то мальчишки катятся вниз по склону, вместо санок у них крышка от капота. Они никогда не возьмут меня в игру. А Тереза того и гляди догонит и опять привяжется.

Как я мог это сделать? Что на меня нашло? Пусть только попробует кому-нибудь сказать, что я ее тискал, – убью на месте. Скажу, что она просто врет. Да и кто ей поверит?

Я ее, конечно, потискал, но. В трусы ей я не залезал. И все же. Я трогал девчонку за попу. Рассказать бы про это парням. Они решат, что я такой же, как они. А вот про то, что я нюхал клей, я никому не скажу. А то меня тоже объявят больным на голову.

Смотрю с угла улицы, как Мелкая играет с другими девчонками. Как мне самому хочется с ней поиграть! А она по мне даже не скучает. Я, признаться, думал, что она попробует со мной помириться. Я дважды выходил из-за угла, чтобы она видела, что я здесь. Я уверен, что теперь уже могу ей все рассказать про Киллера. Я ей могу доверять. Мы – лучшие друзья. Особенные брат с сестрой. Я телепатирую: «Подойди сюда, Мэгги. Прости меня». Не работает. Неужели я все испортил? И дар утрачен навеки?

Выхожу из-за угла, громко кашляю. Она смотрит на меня. Я отвожу глаза. Теперь она точно знает, что я попросил ее подойти. Но не подходит. Ну и ладно. Пинаю стенку. Пробегаю прямо сквозь стайку девчонок, глядя прямо перед собой – пусть видят, что мне на них совершенно наплевать. Так-то! Прямо в дом. Слышу, на кухне возится Ма. Видимо, у нее на работе перерыв.

– Мамуля! – кричу я. – Твой любимый сын пришел!

Тут у меня отваливается челюсть – на кухне сидит дядька, на голове у него полиэтиленовый пакет, а по лбу сбегают две темные струйки.

– Ты теперь еще и парикмахер, мам? – спрашиваю.

– Да, сынок, не волнуйся, – говорит она.

Сколько же у нашей Ма разных работ?

– Как жизнь, Микки? – спрашивает дядька.

Откуда он знает мое имя?

– Нормально, – отвечаю.

А, это же Давно Пропавший Дядя Томми, который из ИРА. Он бороду сбрил.

– Ну, давай, иди на улицу, – говорит Ма и подталкивает меня.

Отрывается отдела, берет с камина кошелек.

– Мамуль, я не хочу больше играть на улице.

– Вот тебе десять пенсов. Иди купи себе конфет, – предлагает Ма.

Я, кажется, впервые в жизни не хочу кулек сладостей за десять пенсов.

– А можно я здесь останусь? – спрашиваю.

– Микки, ступай, не испытывай мое терпение, – говорит Ма.

Я топаю ногой.

– Да чтоб тебя!

Она хватает меня и пытается выпихнуть из комнаты, но я упираюсь ногами в ковер. Вытолкнув меня за входную дверь, она ее запирает.

– В гробу я видел этот паршивый дом! – ору я в щель для писем.

Я хочу, чтобы рядом был Киллер. Слышу, как девчонки поют какую-то дурацкую песенку. Слышу, как орут мальчишки – они все еще складывают этот огромный дурацкий костер. Пинаю входную дверь, бегу прочь. Вернусь – меня точно прикончат. Хотя мамы вечером не будет дома. Ее, блин, в последнее время вообще дома не бывает. Все работает. Папаня – сука. Это он во всем виноват. Если еще когда-нибудь увижу его, точно убью. И помогай мне Боже.

14

– Микки, сынок, тебе это правда не за труд будет? – говорит Минни-Ростовщица.

– Да вы не терзайтесь, миссис Малоуни, – отвечаю, как настоящий американец.

– Не терзайтесь? – Они хихикает в кулак. Зуб даю, что в кулаке у нее платочек, а сама она – красотка-южанка из Теннесси. Поворачиваюсь влево и щелкаю каблуками, как боец из армии конфедератов.

– Не сюда, – хихикает она. – Чтоб мясо купить, нужно в магазин в том конце улицы.

Мне туда ходить не разрешают, но говорить ей теперь об этом поздно – я уже доиграл спектакль до середины. Поворачиваюсь на каблуках, как Майкл Джексон, и топаю в тот конец улицы.

– И обязательно скажи ему, что у тебя пятерка.

Старый Сэмми славится тем, что всех хочет обжулить. Один из его трюков – сделать вид, что вы ему дали фунт, хотя на самом деле дали пятерку.

Отдаю Минни честь. Она хихикает, а я уношусь прочь – «бип-бип», прямо как Дорожный бегун из мультика.

«Не терзайся, подруга» – это Риццо говорит Сэнди в «Бриолине». Я очень люблю «Бриолин». У нас раньше была пиратская копия. На «Бетамаксе», который Папаня продал в прошлом году. А до того я все время смотрел «Бриолин». Мне больше всех нравится Риццо. Она ужасно смешная и поет две самых лучших песни – «Сандра Ди» (я ничего смешнее в жизни не слышал) и «Я вообще-то могу и похуже» (я в жизни не слышал ничего грустнее). Сколько ни смотрел, каждый раз над ней плакал. А еще над каждым эпизодом «Домика в прерии», «Маленького бродяги», а иногда и «Флиппера».

Дохожу туда, где начинаются новые дома, прохожу мимо дома Мартины. Заглядываю в окно, но ее не вижу.

– Пошел прочь! – орет Мартинина мама.

А я и не заметил, что она сидит на диване. Решит, что я вообще невоспитанный. Быстро ухожу.

Иду мимо девчонок, которые играют все вместе, гадина-Бридж, как всегда, верховодит. Мартина прислонилась к ограде на задах новой улицы Джамайка-Корт. Это единственное из названий новых улиц, которые я знаю. Заметила меня. Как она поняла, что нужно посмотреть в эту сторону? Видимо, мы как-то с ней связаны. Возможно, между нами образуется телепатическая связь. Улыбаюсь, машу рукой. Мартина проверяет, где там Бридж, потом смотрит на меня и тоже улыбается.

Так, теперь не испорти все, Микки. Покажи ей, какой ты крутой. Иду вразвалочку, будто заранее отрепетировал. Как настоящий актер. Существует только два крутых способа ходить по улице – вразвалочку или бегом. Бегом круто, потому что если ты бежишь, значит, у тебя какое-то важное дело или ты во что-то вляпался. И то, и другое – круто. А вразвалочку круто, потому что это значит: нет никакого такого места, куда тебе стоило бы спешить, а еще ты ничего не боишься и убегать тебе не от кого. А вот просто ходить – это совсем не круто. Просто самая некрутая вещь на свете. Вот теперь я понял, что значит «изображать крутого». Изображать – значит играть. Это главное. Я теперь всегда буду крутым.

Вижу, что в проулке сидит на стене наша Моль с подружками, курит.

– А я видел, что ты куришь! – кричу я и грожу ей пальцем.

– Ха, а я видела, что ты ходишь, как Джон Уэйн! – парирует она.

Ее подружки хохочут.

Я терпеть не могу Джона Уэйна. Папаня, когда напьется, превращается в его дурную копию. Нет уж, актерскую игру лучше оставить профессионалам – вроде меня.

– Скорее, как Джон Траволта. – Изображаю я походку из «Лихорадки субботнего вечера».

Девчонки просто писают кипятком. Я их герой.

Моль подбегает ко мне.

– Ты куда идешь?

– В магазин, для Минни, – отвечаю. – А на самом деле – для мамы.

Она прищуривает глаза.

– Не торчи там слишком долго. Купил, что надо, – и назад.

– Ладно, – говорю и повторяю Джона Траволту на бис, для нее и приятельниц.

– Идет, будто в штаны наложил! – орет Моль, и ее приятельницы дружно гогочут, скрестив ноги и подложив руки под попы. Выпендрежницы. Хотят, чтобы все на них смотрели. Я иду дальше.

– А я твои грязные трусы видела! – орет Моль.

Конечно, видела. Она стирает их руками в раковине на кухне. Повыделываться решила перед подруженциями. Нельзя, чтобы она взяла верх, хотя…

– А ты знаешь, что Ма сделала из твоих старых трусов тряпку?! – выкрикиваю я и убегаю.

В конце Джамайка-стрит проверяю, не бежит ли Моль следом. Заодно проверяю, не потерял ли пятерку. Вот вырасту, в один прекрасный день будет у меня собственная пятерка, и я всю ее потрачу на сладкое.

Проверяю, нет ли на Алайанс-стрит протов или хулиганов, подхожу к ограждению из рифленого железа. Там есть крошечная дверка, которая ведет к протам. Пользоваться ею не разрешают. Войдешь – убьют. Эти штуки теперь называют «мирными линиями» – просто животик надорвешь, потому что именно сюда люди приходят убивать друг друга.

Магазин старого Сэмми совсем рядом с этой самой линией. Выкрашен черной краской. Дверь обита металлическими пластинами. Тоже выкрашена черной краской. Окна прочные, в стекле проволока – чтобы осколки не разлетались во все стороны. Ого, стекло тоже черного цвета. Похоже на ворота в ад.

– Как жизнь? – спрашиваю я, не показывая Сэмми, что терпеть его не могу.

– Приветик, как там твоя Ма? – говорит он, как раз именно это и показывая.

Я здесь бывал только с ней вместе.

– Нормально, – отвечаю.

Миссис Малоуни попросила меня передать Сэмми записку. Можно подумать, я бы на словах не запомнил. Она что думает, мне три года? Так. Шесть крупных картофелин. Это просто. Встаю на колени, ощупываю мешок с картошкой. Достаю самые крупные. Мне их даже двумя ладонями не обхватить. Сам бы он никогда ей не положил такие крупные. Складываю их в прозрачный пакет, они лежат возле кассы. Можно несколько спереть. И что с ними потом делать? Соображай, Микки!

Пять секунд, а потом стреляем… мясной пирог… 4. Яйца, есть. 3. «Фэйри» для мытья посуды, так. 2. Горох, понятное дело. 1. Мясной пирог. Дошли до нуля! Есть! Спасение. Я сегодня не умру. Опустите лазерные пушки, парни. Давайте, пальцы с курков.

Прокладки. ПРОКЛАДКИ! Этого парни никогда не покупают. Именно поэтому она и попросила меня передать Сэмми записку. Ну, и как я ее теперь передам? Почему я не сделал так, как мне сказали? Ма правильно говорит, что я никогда не слушаю.

– Ты чего там ищешь?! – рявкает Сэмми.

– Ничего, – говорю я и страшно краснею.

– Как знаешь.

Входит, прихрамывая, какой-то дядька, за ним кто-то еще. Я прячусь в уголке на полу, перекладываю картофелины туда-сюда.

– Парень, да чтоб тебя, ты чего там шаришься?! – снова рявкает Сэмми.

Придется сказать. Но очень уж стыдно. В отплату я стягиваю у него несколько пакетов. Подхожу к кассе, вынимаю записку, показываю, что…

– Прокладки? – Он плюет на пол, растирает подошвой.

Киваю, и будто огромный кулак сжимает мне желудок. Он достает из-под прилавка палку, лезет на верхнюю полку у себя за спиной, подцепляет коробку, стаскивает вниз. Вместо того, чтобы сразу положить прокладки в пакет – так бы он поступил, если бы к нему пришла Ма, – он выкладывает их на прилавок и смотрит на дядьку, который только что вошел. Эта сволочь заставляет меня расплачиваться за то, что я не позволил ему себе помочь. Знаю я людей. Все они гады.

Тут я наконец разглядел, кто стоит за дядькой. Шлюхован. И смотрит, как меня тут крючит. Видимо, это его папаня. Ему уже сто лет как оприходовали коленки и выгнали отсюда. Видимо, разрешили вернуться, если нет – ему крышка.

Покраснев до кончиков ушей, кладу на прилавок пятерку. Сэмми набирает сдачу из кассы, ухмыляясь.

– Кстати, это пятерка, – говорю.

Ха! Я все-таки взял над ним верх!

Он смотрит на меня так, будто сейчас перережет мне горло, и хлопает сдачу на прилавок. Я пронзаю его убийственным взглядом, забираю записку и ухожу.

В зале стоит, согнувшись пополам, солдат, я протискиваюсь мимо. Один из пакетов зацепляется за его винтовку.

– Отцепился, малый! Чё, хочешь посмотреть на винтарь поближе? – спрашивает солдат.

«Винтарь» – вот смешно-то.

– Ты такие раньше видел? Может, у себя дома?

Явно новенький, потому что обычно такие вопросы задают только наедине – хотят, чтобы ты настучал на своего папаню. Сзади подходит Шлюхован. Он теперь может наплести ИРА, что я предатель, потому что со мной говорил брит. Или нажаловаться в Центр чрезвычайных ситуаций. Это такой наш местный полицейский участок, к настоящим копам мы не ходим, потому что они все проты.

– А шли бы вы отсюда куда подальше, – говорю я, пронзая его убийственным взглядом, чтобы все видели, что я не предатель.

В кондитерском – он через две двери по той же улице – стоит, согнувшись пополам, еще один брит. Почему их тут только двое? Они никогда так не ходят. Явно новенькие. Надо бы, конечно, подождать, пока Минни даст мне какой-нибудь мелочи и уже тогда идти в магазин, но уж очень хочется сладкого. Гммм… пару конфеток. Возьму парочку – она и не заметит.

– А Доннелли покупает затычки для писек! – орет Шлюхован.

Оборачиваюсь – он ржет. Как он может так меня опускать на глазах у брита? Это нечестно. Я сам пойду на него нажалуюсь в Центр чрезвычайных ситуаций!

Его папаня выходит из магазина, и они вместе идут через дорогу в сторону нашей улицы. Я, пожалуй, тут немножко поваландаюсь, на случай, если он пересказал своему папане, как я обозвал его Ма, – в прошлый раз, когда мы подрались. Может, они притаились за углом и поджидают меня.

Пихаю дверь в магазин, над ней звонит колокольчик; прохожу мимо второго брита.

– Чем могу служить? – спрашивает кондитерщик, выходя из подсобки; на меня не смотрит, следит за бритом в своем магазине.

– Мятный леденец и два «Блэк-Джека», пожалуйста, – говорю.

– А, еще и «пожалуйста»! – Он ухмыляется.

Кладу на прилавок три пенса, беру конфеты, лежащие поверх газет, выхожу. Сдираю обертку с «Блэк-Джека», засовываю его в рот. Кондитерщик выходит следом за мной – ставить решетки на окна. Значит, опять будут протесты. А он-то откуда знает? Озираюсь. Нужно сматывать отсюда.

Выхожу в конец нашей улицы – там парни играют в футбол. Шлюхован орет, расталкивает тех, кто поменьше; его папаня уже свинтил. Может, дожидается меня где-нибудь. Поворачиваю направо, в проулок вдоль нашей улицы.

Выстрелы. Слышу топот бегущих ног. Оборачиваюсь. По проулку бежит в мою сторону какой-то дядька. Я утыкаюсь лицом в заднюю стену ближайшего дома. Опускаю голову. Не смотри. Топот проносится мимо. Смотрю вправо – он бежит в конец нашей улицы. Перепрыгивает через чью-то заднюю калитку. Смотрю влево – поперек улицы лежит один из солдат-новичков. Голова в луже крови. Интересно, которого из них убили?

В мою сторону бегут солдаты. Ускоряюсь – бежать не получается, покупки бьют по ногам. Тороплюсь, как могу. Не оглядываюсь.

– Малый! – крик из-за спины. – Постой, малый!

Останавливаюсь.

– Куда он побежал? – спрашивает меня какой-то брит.

– Это… вот сюда, – говорю, показывая на проход к Этна-Драйв. Актерское мастерство я не забыл. – Честное слово. – Хмурюсь, киваю.

Они бегут к проходу, я иду дальше.

Вот уж я расскажу Пердуну, что прямо у меня на глазах убили солдата! Ну, почти на глазах. А еще я помог ИРА. Он просто лопнет от зависти. Обычно-то он у нас участвует во всех этих делах. И Мартине, и всем остальным расскажу. Конечно, с Бридж, у которой папаня сидит, мне не сравниться, но все-таки.

Подхожу к нашей задней калитке, сквозь щели вижу какое-то движение. Прикладываю глаз, вижу Ма. Она во дворе… Что она там… это не Ма. Это какой-то дядька. Снимает балаклаву, заворачивает в нее что-то и отдает Пэдди, а тот кладет сверток в конуру Киллера. Оглядывается, я пригибаюсь. Дядька – тот самый, который никакой не мой дядя Томми.

– Ты где застрял, сынок? Я тут жду, мне ж надо ужин готовить, – выражает недовольство Минни.

– Там стреляли на улице, – говорю, хмуря брови. Минни выходит за дверь, озирается, щурясь и морщась одновременно. – Я видел убитого солдата. Наверняка сегодня в новостях покажут.

– Пресвятая Богородица, – бормочет Минни, хватаясь за сердце.

Я вслед за ней захожу в дом, ставлю покупки на пол в кухне.

– Господи, сынок, какой ужас, что ты попал в такую переделку. Если твоя мамочка узнает, что я тебя туда послала, уж мне и влетит!

Я сперва хотел сказать, что она тут ни при чем, но вместо этого делаю вид, что очень всполошился и испугался.

– Ой, да, миссис Малоуни, этот убитый солдат прямо передо мной лежал, просто ужас!

– Да ты что! – ахает она сипло.

– Честное слово. Я даже видел, как из-под него кровь текла на землю.

– Господи наш Иисусе. – Она крестится, прижимает ладони к сердцу и садится на диван.

Похоже, я немного перестарался.

– Вот сдача, – говорю я и выворачиваю карманы, чтобы она видела, что я ничего не утаил.

– Вот тебе, сынок, пятьдесят пенсов, только мамочке ничего не говори, ладно?

Да уж будьте уверены!

– Спасибо, миссис Малоуни.

Хватаю побыстрее, чтобы она не передумала. Положу в копилку, на побег в Америку.

Она идет вслед за мной к дверям.

– Скажи мамочке, что она на этой неделе недоплатила – пусть при первой возможности принесет остаток.

Погодите-ка. Мама не весь долг вернула? И сколько за ней еще?

– Миссис Малоуни, положите, пожалуйста, эти пятьдесят пенсов к другим деньгам. В счет маминого долга.

Она улыбается, берет меня обеими руками за щеки и нагибается, почти касаясь моего носа своим. С такого расстояния мне видны все морщинки у ее рта – похоже на кошачью попу.

– Мало тут таких, как ты, Микки Доннелли, – говорит она. – Надеюсь, твоя мамочка знает, какой у нее хороший сын.

Перебираюсь на Этна-Драйв, ухватившись одной рукой за стену и подтянувшись на другой. Навстречу идет девчонка. Мартина! Идет прямо на меня. Нужно ей что-то сказать. Первая наша встреча один на один во всей моей длинной печальной жизни.