Текст книги "Хороший сын (СИ)"

Автор книги: Пол Маквей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Пердун меня выпускает, мы подходим к дороге, ждем, когда машины остановятся.

– Я тебя кое-чему научу, что можно сделать в Габе, – сообщает он. – Ребята постарше рассказывали на улице про все тамошние приколы, а я слушал.

Поймав зазор между машинами, мы перебегаем через Крумлин-роуд к входу в церковь Святого Креста.

– Только чтоб получилось, нужен товарищ, – говорит Пердун. – Он подходит к кому-нибудь и такой: «Иди к Доннели и спроси, как там у его бабушки с вязанием». Ну, этот к тебе подходит и такой: «Доннелли, как там у твоей бабушки с вязанием?» А ты ему так, на полном серьезе: «А у меня бабушка безрукая». – Тут он и обосрался, потому что решил, что ты его сейчас уроешь. Класс, да? – Он сам не свой от счастья.

– Обалдеть, – отвечаю, улыбаясь через силу.

По-моему, только очень плохой человек будет так поступать. Похоже, Святой Габриэль – тот же Святой Крест, только в миллион раз хуже. Надо бы это выяснить у Пэдди. Придется поговорить с ним поласковее. Чтоб я провалился.

Церковь у нас здоровущая. Огромные серые кирпичи, лестница, ведущая вверх, к двум высоким шпилям. Снаружи стоят дядьки, курят, держат младенцев на руках. Изобразил, что у тебя младенец плачет, – и все, можешь идти курить. Мы с Пердуном брызгаем на себя святой водой из купели – без этого не войдешь – и проталкиваемся сквозь опоздавших, которые топчутся у входа.

Месса уже идет, а мы шагаем по центральному проходу, отыскивая Ма с Мелкой Мэгги. Я прямо как на подиуме. Знаю, что все на меня уставились. Я на них не смотрю, но чувствую их зависть, смешанную с восхищением тем, какой я крутой и стильный.

Пихаю Пердуна на мамину скамью, все подвигаются. Ма сощуривает глаза и сигнализирует мне: «Ты опозорил меня на всю церковь. Ну, ты за это ответишь!»

У нашего нового священника такой тихий голос, что, поди разбери, о чем он там гундит. Пэдди говорит, он голубой, но разве такое бывает? Пэдди, видимо, так решил, потому что священники ходят в рясах, похожих на платья. И мальчишкам-служкам тоже приходится напяливать рясы. Я скорее сдохну, чем такое надену. Слопаю собственные глазные яблоки, пропитанные крахмалом. Это все равно, что ходить по городу в футболке с надписью: «НАБЕЙТЕ МНЕ МОРДУ, ПОЖАЛУЙСТА».

Передние ряды встают на колени, мы – за ними, точно косточки домино.

– Этот новый священник такой зануда, – шепчет Пердун.

– Цыц, оба, – шипит Ма. – Микки Доннелли, я тебя в последний раз предупреждаю.

Так, блин, нечестно. А еще нечестно, что я не буду учиться в Святом Малахии, а Пердун не будет учиться в Святом Габриэле. И это Господь во всем виноват.

Микки, опомнись, ты поставил себе черную метку на душу.

Хотел бы я посмотреть, как выглядит эта самая душа. Наверное, что-то вроде красного круга. Хотя, нет, это сердце красное, а душа, наверное, розовая. Впрочем, розовый цвет – для девчонок. Воображаю себе свою круглую душу: не, действительно получается, что розовая. Ладно, пусть так, я никому не скажу, что душа у меня девчачья.

Я забыл про черную метку. Надо бы по этому поводу перекреститься. Я совсем не хочу попасть в ад. Погодите-ка. Что там старый святой отец Майкл говорил? «Попроси прощения, и душа твоя очистится». Гммм… Вижу в своей душе малюсенького бога с крошечной шваброй.

Господи, прости. И он оттирает шваброй черную метку.

Секс! Господи, прости.

Твою мать! Господи, прости.

Здоровенные сиськи. Появляются сразу две метки. Видимо, по одной на каждую сиську.

Господи, прости. Господи, прости.

Бедный Бог аж замаялся бегать туда-сюда.

– Микки, – окликает Ма.

– Чего?

– Ты собираешься вставать к причастию? – сердится Ма.

Я один на нашей скамье сижу, все уже встали, ждут Святых Даров. Долго я, интересно, считал ворон?

– После службы пойдешь со мной к священнику, – заявляет Ма, да громко, чтобы все слышали.

– И я пойду к причастию, миссис Доннелли, – просит Мартун ангельским голоском, сложив ладони в молитве и склонив голову на бок – ну чистая статуя Пражского Младенчика.

– Микки, – шепчет Мартун, стоя следом за мной в очереди.

Я подношу ладони клипу, будто в молитве, и шепчу в них:

– Чего?

– У тебя мама больная на голову.

– Знаю. Так что ты поаккуратнее. Она и тебя выдерет, если не перестанешь, – говорю.

– Тело Господне, – произносит новый священник.

– Аминь. – Я высовываю язык, а он кладет на него белый жесткий, как картон, кружочек, который тут же прилипает к нёбу. К нам в школу приходили монашки, проводили специальное занятие – как отлеплять Причастие от нёба, не трогая его руками, потому как это грех и наказание за него – Ад.

А вот и Мартина. «Эй, вы видали первую в мире красотку?» Эта жуткая песенка звучит у меня в ушах. Два херувимчика слетают со стрельчатых витражных окон, трубят и кружат у нее над головой.

Мартина… У нее длинные светлые волосы, а всем известно, что самое крутое в девчонке – именно длинные светлые волосы.

Мартина… у нее есть гараж. Как ей повезло!

Мартина… она как Фэрра Фосетт, только без буферов. Прости, Господи. Дважды. А еще она актриса, как и Фэрра. Прошлым летом ставила спектакли у себя в гараже. Все по ним с ума сходили. Мне ужасно хочется когда-нибудь сыграть в настоящем спектакле у нее в гараже.

Она мне улыбнулась. Не может быть. Или может? Разве что стала на минутку Стиви Уандером. Нет, это она, наверное, Пердуну улыбается.

Я отодвигаюсь, пропускаю Пердуна. Щиплю его за ляжку с внутренней стороны. Он взвизгивает, как Киллер, и валится на скамью. Ма наступает мне на ногу – намертво.

– Уж погоди, сынок, дай только мессе закончиться, – угрожающе шипит она.

Она распнет меня прямо на алтаре. Так я в церкви еще никогда не расходился. А все потому, что Пердун рядом. Я из-за него такое иногда вытворяю, чего бы сам в миллион лет делать не стал. Ма никогда больше не разрешит ему сидеть с нами на службе.

– Да пребудет с вами мир Господа Нашего, – шепчет новый священник.

– И с вами тоже, – отвечают все.

– Ступайте с миром, любите ближних и служите Господу, – говорит священник.

– Господу слава.

Вот уж действительно слава Господу, что все это закончилось.

Все кидаются к выходу. Как в кино после филима. Толкаются, чтобы поскорее выйти.

– Микки, – говорит Ма голосом, идущим из глубины, – она так говорит, когда хочет наорать, но нельзя.

– Давай иди, я с ней разберусь, – шепчу я Пердуну.

– Ой, Доннелли… – втягивает он воздух сквозь зубы.

– Знаю. – Я киваю головой так, будто мне жуть как смешно, но на самом деле начинаю про себя молиться – и на сей раз по-настоящему.

Пердун прибавляет шагу, я сбавляю. Ма хватает меня за руку. Я не сопротивляюсь – пусть тянет, куда хочет. Крестимся, выходим. Свет так и слепит. Меня тащат вниз по ступенькам, по тропинке, к боковому входу в церковь. Там стоит новый священник, пожимает всем руки, улыбается от уха до уха, беседует со Святошей Джо. У миссис Монтгомери, вообразите, в садике есть грот, и там представлено явление Богоматери перед Бернадеттой в Лурде.

Не может такого быть, чтобы Ма тащила меня к священнику. Я же хороший мальчик. Это Пердун во всем виноват – из-за него я вел себя, как дурак.

– Здрасьте, святой отец, – говорит Ма и почтительно кланяется, будто перед ней сама королева. – Скажите, вы не могли бы сказать моему сынишке пару слов? Нынче на службе он вел себя просто позорно.

И смотрит на меня: я ж тебе говорила, что сделаю это!

– Миссис Доннелли, не так ли? – спрашивает он.

– Она самая, святой отец.

Ма сама не своя от счастья, что он ее помнит. Все, я пропал. Теперь, если он велит ей тыкать мне иголку в глаз, пока не запою «Славься, о Патрик Святой!», она на это спросит только: «В один глаз, святой отец, или в оба?»

– Ну, миссис Доннелли, я уверен, что не такой уж он плохой мальчик.

И подмигнул мне.

Мне пришлось себя за ногу ущипнуть, чтобы удержаться и не сказать: «Подмигиваем в воскресенье, святой отец? Ну вы даете!». Я и правда, похоже, «опупел на полчасика», как Ма это называет.

– Я в его возрасте тоже, знаете, не был ангелочком. Он хотя бы ходит с вами на мессу. – Улыбается. – А где мистер Доннелли?

Ма чуть не рухнула прямо там, на месте; одна половина лица застыла, на другой – кривая улыбка.

– Нездоровится ему, святой отец. Он уж так переживал, что не сможет прийти, – бормочет.

– Ну, надеюсь, он скоро поправится. С радостью с ним познакомлюсь. Но я гляжу, мальчуган вас тревожит, – замечает, и выговор у него прямо как у шотландца. В церкви он бормотал так тихо, что этого было не заметно. – Если хотите, я, разумеется, перекинусь словечком с юным…

– Микки, – говорю.

– Майклом, – Ма вонзает ногти мне в плечо.

– Майклом, – повторяет он, улыбаясь мне. – Давай-ка ты в ближайшее время ко мне заглянешь, и мы немного поболтаем. Как тебе такая мысль?

– Спасибо, святой отец, – благодарит Ма. – Скажи «спасибо» святому отцу. – Это мне.

– Спасибо, святой отец.

– Ступай с миром. – Он улыбается и гладит меня по голове.

– Ну, может, теперь ты перестанешь бузить, – говорит Ма, когда мы выходим за ворота.

Не так все плохо и сложилось. Я думал, Ма сильнее рассвирепеет.

– Мамуль, а можно мы с Мэгги побежим к дому бегом? – спрашиваю.

– После того, как ты меня опозорил на службе? Да и далековато отсюда.

– Правда, мамуль, далековато. Но мне ведь здесь все время придется ходить по дороге в Святого Габриэля, разве нет?

Ма багровеет. А я ничего плохого не имел в виду.

– Мамуля, ну пожалуйста, можно нам домой? – встревает Мелкая. – Мы тебе на стол накроем и все такое.

Ну такая лапочка, прямо вся из клубничного варенья.

– Нет! – рявкает Ма, но явно сопротивляется из последних сил. – А, ладно, валяйте, оставьте меня в покое.

– Спасибо, мамуля! – кричу и хватаю Мелкую за руку.

И мы шагаем вперед, вниз с холма к парку Бромптон.

– Пошли в ногу? – предлагает Мэгги.

Мы умеем ходить точно в ногу. У нас отлично получается с тех самых пор, как в прошлом году мы выиграли «трехногую гонку» на летней ярмарке. Господи, летняя ярмарка на носу! Интересно, когда она начнется? Потому что нам нужно снова победить.

– Господи Иисусе! – Пэдди едва кондрашка не хватила. – Чего это вы так вламываетесь в дом?

Он решил, его сейчас проты расстреляют. Хочется над ним поржать, но мне нужно его содействие.

Мэгги тянет меня за руку, и мы шлепаем на кухню. Физиономия у Моли цвета клубничного леденца – она колдует над кастрюлями, где кипят картошка и капуста. Вид прямо как у сумасшедшего ученого в лаборатории. Если бы мы были убийцами, так пристрелили бы ее, а она бы и не заметила – вот только зуб даю, что на последнем издыхании успела бы погасить газ под маминой картошкой.

– Привет, Моль! – Подбегаю, хватаю ее за талию. Мэгги хватает ее с другой стороны.

– Ауу-ааа! – Смеюсь, пока мне отрывают ухо. Моль нас обоих ухватила за уши, и мы теперь стоим на цыпочках, как нашкодившие школьники, которых поймал директор.

– Псину заткни, пока Ма не вернулась! – выпаливает Моль, толкая нас обоих к задней двери да еще и наддав по пенделю понарошку.

Мы смеемся. Любим мы нашу Моль. Превратить бы мальчишек в девчонок и наоборот, тогда Пэдди бы колошматился по хозяйству, а у Моли было больше времени с нами играть.

– Иди сюда, сынок! – кричу, распахивая дверь во двор. – Это мы с Мелкой к тебе пришли!

Киллер выскакивает из конуры, тявкает, прыгает на нас, заваливается на спину – розовый язычок свешен на сторону.

– Правда, нет на свете собаки замечательнее? – говорю я совсем как американец. – Можешь побыть без меня пять минут? – Это я уже Мэгги.

Она хмурится.

– Давай ты пока сама поиграешь с Киллером.

– Ладно, только не застревай, – говорит Мэгги.

Я просачиваюсь в гостиную и плюхаюсь на диван рядом с Пэдди. Он смотрит телик. Я и вживую футбол терпеть не могу, а уж по телевизору и подавно.

– Какой счет? – спрашиваю.

– Два – один, Эвертон ведет, – отвечает он и только потом смотрит на меня. – Чего уставился? – Щурится.

Нужно побыстрее, пока Ма не вернулась.

– Как там оно в Святом Габриэле? – интересуюсь. Он ржет.

– Ага, сведения ему подавай. И что мне за это будет?

– Ботинки почищу.

Он бесится, когда у него ботинки не блестят.

– Начистишь мне футбольные бутсы.

Почищу, пока Ма надраивает Папанины башмаки, хоть побудем вместе.

– Ладно, заметано.

– В первый день тебя будут макать башкой в унитаз, – докладывает Пэдди.

У меня сводит живот.

– А, понятно, – говорю.

В дверь у Пэдди за спиной входит Ма. Он не видит.

– Они туда сперва наложат здоровую кучу. А потом тебя в нее мордой. И дернут за цепочку смывалки, – продолжает.

Изображает, как утирает лицо, потом подносит палец к носу, а от него будто воняет.

Меня сейчас вырвет. Ма меняется в лице: с виду – точно Медуза Горгона. Хватает лопатку из каминного набора и как врежет Пэдди по ноге! Он верещит, точно девчонка, вскакивает с дивана, кидается на Ма. Она отступает на шаг, широко распахивая глаза. Пэдди понимает, что переборщил. В этот миг что-то меняется, Пэдди выпускает воздух из груди и делается меньше. Ма лупит Пэдди лопаточкой по руке. Пэдди отплясывает, точно тролль, повредившийся головой.

– Ты зачем всякую хрень несешь?! – орет Ма.

– С таким, как он, так и делают. – Он указывает на меня. – Вон, все еще играет с сестричкой.

Ма лупит Пэдди по колену, и он ковыляет к дверям.

– Микки – хороший мальчик! – орет Ма ему вслед и захлопывает дверь. – Ты его не слушай, – поворачивается она ко мне.

– Ладно, – говорю.

Через девять недель меня ткнут мордой в говно.

Стук сверху. Разбудили Папаню, теперь ему что-то нужно. Зря Ма так орала.

– Иди с собакой поиграй, – говорит Ма и, сдвинув брови, глядит на потолок.

Она уходит к Папане, а я выхожу во двор. Может, Пэдди наврал. Пердун сумеет это выяснить. Только как с ним повидаться? Мы ж ни о чем не договорились. Жаль, что у нас телефона нет. Можно промыслить 10 пенсов и добежать до автомата на Клифтонвиль-роуд, но это еще опаснее, чем двинуть прямо к Пердуну домой – там вокруг сплошные проты. Кого бы попросить?

Мелкая Мэгги разлеглась на земле, а Киллер так и скачет вокруг. Хватаю его. Он меня облизывает. Щекотно, я смеюсь, но мне не сосредоточиться. Надо бы мальчишек порасспросить, но я же с ними не вожусь. Я в гробу их видел, а они меня. Почему я не живу в Америке, где мальчики и девочки ходят в одну школу? Девочки бы меня защитили.

– У меня есть вку-у-усные конфеты, – поет Мелкая Мэгги.

– Ням-ням, – говорю я клоунским голосом.

Смеемся, а потом она пихает мне в рот что-то розовое, мягкое и сладкое. Я откусываю половину, а вторую даю Киллеру: чтобы знал, что он мой пес. Киллер! Мальчишкам он точно понравится. Я смогу использовать его в качестве секретного оружия, чтобы пробраться в тыл врага. Ну я и гений! Ха! Микки Доннелли так просто не победишь. Он не сдается! Блин. Это ж протестанты так говорят. По счастью, никто, кроме нас с Мелкой, не умеет читать мысли, а то мне бы крепко влетело. В будущем-то все будут телепатами, и на плакатах ИРА будет написано: «Не думай лишнего». Но все равно надо поаккуратнее – может, они уже и сейчас испытывают эту технологию.

3

В дом мне нельзя, потому как я раздражаю Папаню. Это вообще-то нечестно, потому что по телеку показывают кучу классных передач. Ма говорит, что не понимает, зачем мне в такой день сидеть в четырех стенах. Говорит, все дети играют на улице. Она бы уж как-нибудь определилась – ведь гораздо чаще она говорит, чтобы я не играл с уличными. Этим летом вообще все не так.

Папаня в очередной раз бросил пить и курить и теперь мучается. Ма говорит – на этот раз он будет стараться всерьез. Этот раз будет примерно стотысячным. С другой стороны, кто знает. Он же достал мне Киллера.

Мэгги Ма забрала с собой на работу – говорит, мал я еще один с нею сидеть, но уже достаточно большой и гнусный, чтобы оставаться дома один. Киллера она, правда, мне выводить на улицу не разрешает – пока. А я все равно почти вывел. Не понимаю, какая разница, когда я с ним буду гулять – когда Ма дома или нет. Я ее вообще не понимаю. Ма – такая же загадка, как зерновые батончики, странный мясной соус, как телевизионные лучи передаются по воздуху, Бермудский треугольник и уж тем более – правило офсайда в футболе.

Указания мне дали совершенно четкие. В левый конец улицы не ходить – там всегда беспорядки. В правый конец улицы не ходить, потому что там Ничья Земля и всегда беспорядки. Не соваться на холмы Брэй и на Боун, потому что там рядом протский парк, и они со своей стороны швыряются камнями через дорогу. Не лезть в старые дома, потому что в одном из них под каким-то пацаном провалилась лестница, и он сломал обе ноги. Кажется, и шею тоже. Хотя, может, Ма и преувеличила. Да, и еще не ходить на Яичное поле, потому что там клей нюхают.

Лучше бы Ма привязала меня к калитке или заперла в буфете.

Я наступил на две жвачки, лежавшие на асфальте, и дальше иду на пятках. Выкручиваю ноги от колена и щелкаю каблуками, будто на мне серебряные башмачки с золотыми пряжками. Ставлю правую ногу вперед, выкручиваю. Переношу вперед левую, выкручиваю. Выкрутил правую, шажок, выкрутил левую. Ух ты, а ведь здорово!

Быстрее, еще быстрее. Эй, глядите сюда! Больше никто так не умеет. А вот американцы – запросто. Потому что на них бейсбольные бутсы, как и на мне. Классно! Круто! Обалденно!

Краем глаза вижу, что за мной наблюдают. А почему бы и нет, когда я такой крутой? Я даже глаз не поднимаю. Вот я какой крутой. Видела бы меня сейчас Мартина, вот только она играет с девчонками. Или Мелкая Мэгги. Ничего, я ей потом покажу.

– Ну ты совсем плохой, Дуркелли! – На свете есть только один человек, которому кажется, что звать меня Дуркелли – смешно. Шлюхован из моего класса. Я терпеть не могу его, а он – меня.

– Эй, Дуркелли, последние мозги потерял? Очнись, дурилка, – цедит он.

– Зависть – плохое чувство и до добра не доведет, – бросаю я. А как ему мне не завидовать? Вон у меня какие классные бейсбольные бутсы. И как я коленки выкручиваю.

– Че завидовать-то? Твоим бутсам? Больно надо! Нафиг мне сдались такие бутсы! Да в Ирландии вообще никто в бейсбол не играет, – говорит он.

Я останавливаюсь.

– Верно, только я на каникулах еду в Америку, а там все играют.

– Так вот прямо в Америку? Ври больше! – Он ржет.

– В любом случае, их можно носить, даже если не играешь в бейсбол. Они называются «кроссовки», там они у всех есть. Ха! Погодите-ка полсекундочки. А спорим, он тоже будет учиться в Святом Габриэле? – Ну, и чем ты сейчас занят? – спрашиваю.

– Да я-то знаю, а ты догадайся.

Ухмыльнулся и пошел дальше. Взял надо мной верх.

Неприятно, но я ему позволил, потому что мне кое-что от него надо, так что выходит, что верх все-таки взял я. Улыбаюсь. Гляжу, как он плюет через плечо, – прямо как взрослый. Фу. Но он водится с Ардойнскими Крутыми Парнями. А в Святом Габриэле мне это может пригодиться. Нагоняю его – грудь колесом, руки в карманах, подбородок задран, колени вывернуты наружу. Сам такой крутой. Вышло, видно, неплохо, потому что он меня не отмутузил.

– Я в Святом Габриэле буду учиться. А ты? – спрашиваю с таким видом, будто страшно этим горжусь.

– Да ну, – говорит. – А я думал, тебя взяли в Святого Малахию.

Я фыркаю.

– Меня-то? Больно надо. Они там все снобы.

Мне очень хочется стать снобом, когда вырасту.

Молчание. Иду дальше. Поворачиваем за угол и шлепаем вдоль Яичного поля – там стоит сгоревшая яичная фабрика. Надеюсь, Шлюховану не туда.

У фонарного столба, где дорога упирается в край поля, стоит стайка девчонок.

– Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха! – скандируют они. – Англий-ская под-стилка! Англий-ская подстилка! Гряз-ная шлю-ха! Гряз-ная шлю-ха!

– Шлюха хуже, чем проститутка, потому что дает задаром, – произносит Шлюхован.

Странно от него такое слышать, потому как все говорят, что его маманя именно такая.

Кружок расступается, и я вижу, что к столбу привязана девчонка постарше. Она перемазана чем-то черным, вроде гудрона, а в это черное воткнуты перья. Предательница. Я вижу в кругу нашу Моль.

– Давайте, проходите, – говорит нам Моль. – И, Микки Доннелли, ты ведь помнишь, что тебе не разрешают заходить в старые дома.

– Знаю! – ору я и фыркаю, будто мне пофиг. Затягиваю Шлюхована в проход, в переулок за нашей улицей. – Давай сюда, а то Мэри нас отлупит.

Перед ним я никогда не называю ее Молью.

– Блин, у нее титьки еще больше выросли!

Он оглядывается на мелких девчонок, которые смотрят на старших девчонок. А говорит он про Бридж Маканалли. Я ее терпеть не могу. Бридж Маканалли все боятся, потому что она злющая, папаня ее сидит в тюрьме, поскольку был большим человеком в ИРА, а у нее в одиннадцать лет уже здоровенные титьки. Но я не поэтому ее боюсь. Я боюсь Бридж Маканалли из-за того, как она пьет кока-колу.

Она таскает деньги у соседей по улице, чтобы купить большую бутылку кока-колы – Ма такую покупает, чтобы добавлять ее в водку. Бридж пьет, запрокинув голову и перевернув эту здоровенную бутылку, кока-кола так и хлещет ей в горло. Горло булькает, будто она ящерица или пришелец, а она не отрывается, пока не выдует полбутылки. Я попробовал то же самое с банкой и едва не захлебнулся до смерти. Я вообще считаю, что кока-кола – опасная штука.

Но это еще не все про Бридж Маканалли.

Если вы едите яблоко, а кто-то вам говорит «дай мне краюшки», это значит, что вы должны обкусать яблоко по кругу, но так, чтобы сверху и снизу осталась мякоть; это и называется «краюшками». Бридж же просит еще и «середку»: то есть после того, как кто-то съел верх и низ, она доедает то, что нормальные люди выбрасывают: огрызок вместе с семечками. Это потому, что дома у нее вообще нечего есть, так как ее мать все тратит на выпивку.

– Винси тискался с Бридж, – говорит Шлюхован.

Интересно, «тискался» – это как?

Мы идем, а он говорит про девчонок – все какую-то грязь. Мне очень хочется домой, смотреть «Лорела и Харди».

– Давай, бери две, – говорит он, когда мы упираемся в тупик, и распускает веером палочки от леденцов, как будто он Ловец Детей из «Пиф-паф, ой-ой-ой».

Садится прямо на дороге – она перекрыта из-за старых домов. Ма из меня котлету сделает. Я проверяю, что никто нас не видит, потом сажусь рядом. Он втыкает палочку в мягкую гудроновую полоску посреди дороги. Гудрон слегка раздвигается, как очень густой черный клей, похожий на жевательную резинку. Я повторяю все за ним, в точности.

Таким же гудроном, похожим на черный клей, вымазали ту девчонку. Интересно, что они теперь с ней делают? И как она этот гудрон смоет с волос? Видимо, она этим самым занималась с бритом. Ее теперь выживут из нашего района. Когда закончим, пойду посмотрю, там она еще или нет. И если рядом никого, я ее спасу. Может, она и крутит любовь с бритом, но так все равно неправильно. В смысле, ты же не сам выбираешь, в кого влюбиться. Посмотрите на Ромео и Джульетту. На Красавицу и Чудовище. На Питерса и Ли. Про них я, кстати, одного не понимаю: слепой – еще и урод, хотя, казалось бы, слепой должен был выбрать уродку.

Мы делаем кресты: перекрещиваем две палочки, в середине обмазываем гудроном, прижимаем. Шлюхован сделал два, а я только один.

– Ты вчера этот филим видел? – спрашивает он.

– Который?

– Про войну, где они самолет строили. По-моему, это самый классный филим на свете. А по-твоему?

Так, посмотрим… есть «Звездные войны», «Бриолин», «Звуки музыки», еще тот, про маленького мальчика, который умирает от лейкемии – я прямо глаза выплакал – и «Ограбление в Монте-Карло». Гм… наверное, либо «Бриолин», либо «Волшебник страны Оз».

– «Волшебник страны Оз», – говорю.

– Ты че, совсем больной? – Он явно обалдел. – Да это же для девчонок и малышни!

– Верно, – произношу таким вот тоном: «ты ничего не понимаешь».

Как он может не знать, что это один из лучших филимов на свете? Я в одной документалке это слышал – значит, правда. Кстати, я не знаю ни одного человека, кроме себя, который смотрел бы документалки. Но я когда-нибудь найду себе подобных. И окажется, что живут они в Американских СШ.

Из-за брандмауэра за спиной у Шлюхована высовывается винтовка. Над винтовкой появляется голова брита, он смотрит в телескопический прицел. Поднимает руку, из-за линии выходит военный патруль.

Шлюхован поднимается и уходит. Я иду следом по задворкам старых домов.

– Ты чего ищешь? – спрашиваю, пройдя третий.

– Лестницу, – отвечает. – А, вон она.

Пробираемся через задний двор к дому. Он ползет вверх по лестнице, тихо-тихо – можно подумать, в доме все еще живут. Я остаюсь внизу.

– Пошли, – говорит он. – Чего бояться? Ты ж уже большая девочка.

Нужно по-быстрому вытянуть из него все сведения – и хватит с меня оскорблений на сегодня. Я ползу за ним следом, держась за стену, а последние пару ступенек пробегаю, потому что в филимах именно они всегда обрушиваются. Из пустого оконного проема чьей-то спальни мы видим, как бритские патрули шагают двумя шеренгами по пустырю, некоторые спиной вперед.

– Поскорее бы начались занятия в Святом Габриэле, да? – произношу.

– А то. Лучшая школа в мире, – говорит он.

Может, Пэдди просто меня дурит. Может, там есть театральный и музыкальный кружки, я там выучусь на блестящего актера, а еще петь и танцевать и, может, стану вторым Джоном Траволтой.

– На гандбольной площадке можно курить, учителя не ругаются, – продолжает он. – И уроки прогуливать можно сколько хочешь, никто и не заметит. А наш Та говорит – там можно хоть каждый день драться с протской школой, которая дальше по улице.

Пресвятая Богородица! Не буду я, пожалуй, больше ничего спрашивать про Святого Габриэля. Хочу домой, прямо сейчас.

Он поднимает с пола полиэтиленовый пакет.

– Клей, – смеется. – На гандбольной площадке и понюхать можно, если ты свой.

Я быстро отворачиваюсь, он роняет пакет.

– Ну давай поглядим, кто дальше бросит, – говорит он и идет к окну.

Кидает наружу свой крест – и сам едва не вылетает следом. Ему совсем не страшно. Мне бы так.

– Во, гляди, – показывает пальцем.

Прямо лопасти от вертолета.

– Круто, – говорю.

– Спорим, ты так не можешь. – Потирает он руки. Я швыряю свой крест, он падает на старую дорогу. Он смеется, бьет себя по ляжкам.

– Кидаешь, как девчонка, – заявляет.

Вот почему я в школе никогда не ходил на физкультуру.

Появляется военный патруль. Шлюхован вытаскивает из кармана свой второй крестик. Держит его, как ружье, наставляет на бриттов.

– Ложись! – гремит голос, и все солдаты падают на землю. Мы отпрыгиваем в разные стороны от окна, прижимаемся к стене.

– Порядок! – кричит кто-то из военных. – Просто мальчишки балуются.

Вот черт. Они, похоже, решили, это настоящее ружье. Шлюхован гогочет.

– Видал? Круто!

Мальчишки считают, что это смешно.

Мы украдкой выглядываем в окно, дожидаемся, пока патруль уйдет.

– Кто свой подберет последним, – козел, – говорит он, пихает меня к стене и несется вниз с такой скоростью, будто выпил три банки колы. Я бегу следом. Во дворе он поскальзывается, падает. Я подбегаю.

– Цел? – спрашиваю.

– Нога. – Он держится за нее, перекатываясь на спине. – На говне поскользнулся!

Я смеюсь. Здесь ни за что не скажешь, собачье оно или человеческое.

– Пошли.

Я хватаю его за руку, чтобы помочь встать. Он с силой дергает мою руку, я падаю лицом вниз, а он прыгает мне на спину, пришпилив к земле.

– Слазь! – кричу. – Отпусти!

Пытаюсь вырваться, понимаю, что он трется об меня своим дружком, и сразу перестаю. Он трется о мою задницу. Чувствую, как у него твердеет. Лицо не опустить – там битое стекло.

– Нравится, да? – шепчет он мне в ухо.

– Если я лицо порежу, Пэдди тебя прикончит.

Он прекращает. Вжимается в меня со всей силы, потом спрыгивает.

Я смотрю: он упирается ступней в колено, пытается удержать равновесие на другой ноге. Можно подумать, ничего не случилось. Что мы тут занимались обычным делом. Может, для педика оно и обычное. Я встаю, обхожу его, дальше иду к дверям, а он палочкой от леденца счищает говно с подошвы.

Что-то влетает мне в ногу, он ржет. Оборачиваюсь – у ног лежит палочка от леденца, измазанная в говне.

– Что за мерзкая гадость, – говорю я, осматривая штанину.

– «Мерзька гядось!» – передразнивает он девчоночьим голосом – руки у него болтаются, точно переломанные в запястьях. Подходит ближе, походка не то как у тетки на каблуках, не то как у лошади. – Ты, педик, – цедит он, лицо перекошено от ненависти, – давай, вали отсюда к мамочке!

Я бегу через калитку на пустырь, а он что-то кричит вслед.

«Педик» – то же, что «голубой», но еще обиднее. Всякий раз, как я иду играть с мальчишками, меня рано или поздно так обзывают. И вот уж теперь он точно меня сделал, потому что «педик» – это самое скверное, что можно сказать мальчику. Впрочем, есть одна штука и похуже.

Останавливаюсь, гляжу через пустырь. Вон он, ржет на другом конце.

– Моя-то мама, по крайней мере, дома! – ору. – Потому как она не шлюха и не торчит под Часами Альберта!

Несусь назад к Яичному полю так, будто задницу подпалили.

– Я тя замочу. Чесслово! – доносится до меня его крик. – Дождешься!

Я знаю, надо было попридержать язык, но ведь он первый начал. Начал говорить мне гадости. А я в ответ, как положено, только хуже. Чтобы взять верх.

Пробегаю мимо Поля, мимо девчонок у столба, но даже не оборачиваюсь.

Я знаю, как оно будет в Святом Габриэле: как и в Святом Кресте, только мальчишки там здоровее и противнее, а Пердун меня уже не защитит. Смогу я сделать вид, что я такой же, как они? Блестяще играть свою роль, пока не уеду в Америку? Не, на это мне таланта не хватит. Нужно отсюда спасаться.

Очень хочется к Киллеру. Я со всех ног мчусь домой. Плевать, что Ма велела не входить в дом, а я вот приведу Киллера, и мы вместе будем смотреть телик – приглушив звук, чтобы не разбудить Папаню.

Открываю дверь и вижу Мэгги:

– Малышка, ты уже вернулась! – Я прыгаю к ней на диван. – Я по тебе так скучал!

Обнимаю ее двумя руками крепко-крепко. Вот бы мама не таскала ее за собой повсюду. Я сам могу за ней присмотреть.

– Пошли к Киллеру, – говорю, выскакивая на кухню, а потом на двор. Киллер тявкает.

Ты чего так долго?

Киллер тоже телепат!

Где ты был? Ты же знаешь, что ты мой самый лучший друг, что я тут сижу и жду, когда ты со мной поиграешь. Можешь играть со мной и с Мелкой Мэгги хоть с утра до ночи. Мы тебя очень любим. Незачем тебе водиться с уличными дураками. А до Святого Габриэля еще двенадцать миллионов недель. А я написал письмо твоей Крестной Фее, чтобы она унесла тебя в Америку.

Хватаю Киллера за ухо.

– Пошли, дружище.

Бегу обратно через весь дом к лестнице.

– А у меня есть десять пенсов, – говорит у меня за спиной Мелкая.

– Класс! Пошли в магазин! – восклицаю я и хватаю ее ладошку – едва не выдрав ей руку из плеча. – Мамуль! – ору я наверх. – Можно мы с Мэгги возьмем Киллера и сходим в магазин?