Текст книги "Хороший сын (СИ)"

Автор книги: Пол Маквей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Эти станут.

Я всегда знал, что умру молодым, но надеялся, что скончаюсь от чего-нибудь экзотического, вроде импетиго или скарлатины.

Подходят ближе, подтягиваю Киллера к себе, будто он в чем-то провинился, и заодно начинаю хромать. Прошли мимо. Двойной блеф. Две уловки в одной, и… по заднице меня сапогом не съездили. Ура, победа!

Интересно, а в Америке пацаны тоже говорят друг другу «Порядок!», когда проходят мимо? Ну, а я-то почему этого не могу сделать? Можно подумать, всем парням в Ардойне выдали какой-то секретный шифр. А меня в тот день не было в школе. Или, может, им каждому сказал его папаня? А мне мой не сказал, потому что бестолочь. Сегодня-то старается, но… Чего он там застрял? Мне это не нравится.

Смотрю в сторону туалета. За ним – разбомбленный кинотеатр. Я к нему даже и не подходил никогда. Интересно, протский это кинотеатр или католический? Пиная комья земли, иду обратно к краю. Справа видны заграждения в конце нашей улицы – высокие заборы из рифленого железа, которые должны помешать нам убивать друг друга, а дальше – протский район. Вот он, оказывается, как выглядит. Такая же задница, как и Ардойн. А я всегда думал, они богаче, чем мы.

Слева – еще заграждения в другом конце нашей улицы, а за ними – протская Крумлин-Роуд. Прямо впереди, в центре Ардойна, рядом с улицей, где живет Пердун, небо прокалывают длинные шпили Церкви. Дальше, туда где протский Шэнкилл, не видно. Поворачиваюсь к протскому Старому парку и понимаю, что они взяли нас в окружение. Теперь ясно, почему мне никуда не разрешают ходить.

Поворачиваюсь и смотрю за улицы, на горы. Они похожи на декорации на съемочной площадке. Высоко в горах над Ардойном стоит парочка белых домов. Интересно, что можно увидеть оттуда? Кто-то мне говорил, что в ясный день из Донегола видно Америку. Но я ни разу не был в Донеголе. Да и в половине мест, которые отсюда видно, тоже.

Меня со всех сторон обступают горы. Я, конечно, высоко забрался, но за них мне не заглянуть. Нам не дают выглядывать наружу. Горы – это тоже заграждения. Может, за ними ничего и нет. Есть только то, что видно. Хотя, есть, конечно. Я же видел по телевизору.

Я обязательно буду путешествовать. Стоит отойти от дома на несколько улиц – и узнаёшь что-то новое.

А представляете, если уехать отсюда? Здесь, наверху, мечтать об этом легко. Вид мне очень нравится. Я буду часто-часто сюда возвращаться. С Папаней. Это будет наше общее место. Сюда мы даже Мелкую Мэгги брать не будем. Папаня меня понимает. Понимает, как важно выбраться из нашей дыры. И всех нас вытащить.

А сам-то Папаня где? Иду к туалету. Из пустого дверного проема воняет. Нормальный человек тут писать не будет. Будут только алкаши, которые сидели на ступеньках. Изнутри слышен Папанин голос. Привязываю Киллера к перилам для инвалидов. Накрываю нос и рот ладонью, чтобы вонь осталась снаружи. Засовываю голову внутрь – молча, как тайный агент. Папаня стоит в середке, алкаши вокруг. Он что-то вытаскивает из кармана куртки. Сейчас раздаст им наши конфеты. Совсем спятил. Они же для нас! Конфеты «Отец и сын».

Папаня скручивает крышку с бутылки виски. У меня отваливается челюсть. Я трясу головой. Какой же я глупый. Папаня говорит, рука его двигается, алкаши следят за бутылкой.

– А он мне, короче, такой, короче: «Вали, падла! Иди на х..!»

Папаня так заходится от смеха, что даже досказать не может, а алкаши тоже ржут, шлепая себя по ляжкам и друг друга по спинам – а Папаня словно бьется в истерике и голос у него чужой. И движения чужие тоже.

Я высовываю голову обратно, выхожу на улицу. Киллер лает, прыгает на меня.

– Цыц, Киллер.

Внутри – тишина. Услышали. Пытаюсь отвязать Киллера, но узел никак не поддается. Слишком затянут. Подскакиваю, когда кто-то кладет мне руки на плечо. Алкаши быстро топают мимо. Я не поднимаю глаз. Вонь из сортира смешивается с перегаром. «Пи-пи шанель» от «Лентерик».

– Ну, пока, парни. – Он машет им рукой, как нормальным людям. – Прости, сын, – говорит он мне. – Встретил старых приятелей, заболтался.

– Приятелей?

Смотрю на бутылку виски у него в кармане. Он это замечает.

– Как она туда попала? – спрашивает, будто рассердившись. – Парни надо мной подшутить решили. – Вскидывает голову. – Эй! – кричит он им вслед, подняв бутылку повыше. – Подождешь, пока я их догоню? – говорит он мне и делает вид, что сейчас побежит.

– Нет, – отвечаю. – Я хочу домой.

Он кладет мне руку на плечо, наклоняется ближе. Я чувствую запах мятных конфет.

– Ты, надеюсь, не думаешь, что я там прикладывался? Клянусь тебе, сын, я только поздоровался.

Врет мне прямо в глаза. Я больше не поверю ни слову из того, что он мне скажет. Как я мог быть таким идиотом? Это я-то! Микки Доннелли, самый смекалистый парнишка во всем городе.

– Ты, главное, маме ничего не говори, – продолжает он. – А то она может чего не то подумать. Уговорились, сын?

Ну да, стану я расстраивать маму. Я же не ты!

Я справился с узлом.

– Пошли, Киллер.

Щелкаю языком и веду Киллера через поле.

– Молодчина, Микки, – гундит Папаня из-за спины. – Видишь, звук ему нравится; ты быстро схватываешь. Сообразительный ты, сын.

Я слышу, что он очень старается. Но он больше не похож на папу из телевизора. Мне за него стыдно.

Я теперь рад, что протский оркестр все играет. Его слова тонут в грохоте барабанов.

7

– Да какая тебе, на хрен, разница, что подумают эти суки и падлы! – орет Папаня.

– Шон, пожалуйста, тише, – просит Ма и проверяет, закрыто ли окно.

Папаня от этого только пуще разойдется. Все это знают, кроме нее.

Он выскакивает в прихожую, открывает входную дверь.

– Так я их и испугался. Сейчас скажу все, что про них думаю.

– Шон, не надо, прошу тебя.

Ма тянет его обратно в дом. Он вталкивает ее в гостиную, закрывает дверь – нам с ней теперь отсюда не выйти.

– Среди вас ни одного приличного человека нет! – орет папаня в сторону улицы. – Все вы твари!

Ма тянет за ручку, но Папаня, похоже, держит дверь снаружи.

Я прижимаю к себе малыша Киллера, как будто он малявка мелкая у мамочки на руках. Ма уперла руки в бока и не отрывает глаз от ковра, пока папаня орет все то, чего, по ее мнению, другим слышать не надо.

Когда он только начал, она прикрыла входную дверь, чтобы звук оставался внутри, и мы не влипли в неприятности. Даже не заметила, что я тут сижу и смотрю телевизор, а Киллер у меня на коленях. Все потому, что иногда я становлюсь невидимым. Другого объяснения нет. Это еще одно мое волшебное свойство. Правда, мне самому оно неподвластно. Просто случается – и все.

Дверь распахивается, Папаня пнул ее со всей дури ногой. Дверь бьет Ма прямо по лицу.

– Мамочка! – верещу я.

Бросаю Киллера на пол, бегу к ней и обхватываю за пояс – я ведь могу ей помочь.

– Пусти, малый.

И смотрит так, будто ненавидит. Моя Ма меня ненавидит. Наверное, перепутала с Папаней – все говорят, что мы с ним похожи.

– И ты ничем не лучше, – говорит ей Папаня. Что ее ушибло дверью, он даже не заметил. – Такая же, как все.

Бьет по двери кулаком и вываливается на улицу.

– Мамочка, тебе больно?

Мне хочется плакать: видно, что больно.

И тут она бьет меня. Прямо по лицу, наотмашь, крепко. Так крепко она меня еще не била. Малыш Киллер лает на нее. Лает, будто говорит: «Не трогай его. Не смей так обращаться с моим Микки, я же его люблю».

Ма дает Киллеру пинка в бок, он взвизгивает и отбегает в сторону.

Я никуда не побегу, мамочка. Я тебя все равно люблю. Но с Киллером, мамочка, так все равно не надо. Это очень, очень плохо.

– Привяжи паршивую псину во дворе! – орет она и выскакивает на улицу, догонять Папаню.

За ним. Всегда – за ним.

От этого больно. Больнее, чем от пощечины.

Моя Ма любит моего Папаню сильнее, чем меня.

Отрываю куски краски. Тяну за тонкую полоску. Что здорово – оторвал кусок, и сразу же от стены отстает следующий. Иногда приходится скрести ногтями, скрести, пока кусок не отстанет, только тогда уже можно тянуть. Я так отрываю обои от стены у Пэдди под кроватью. Тесные, темные холодные укрытия стали самым моим любимым местом во всем мире. Я, пожалуй, уже готов к полету в космос.

Я в будке Киллера, прижимаюсь к нему. Он полетит со мной на космическом корабле.

Замерли! Кто-то идет. Дверь во двор я оставил открытой, поэтому мне все слышно.

– Микки! – кричит Ма. Она на кухне. Здесь она меня не найдет. – Иди сюда, Микки, твой папа ушел.

Тычусь лицом Киллеру в ребра. Он лижет мне голову – щекотно.

– Микки, сынок, ну иди же сюда. Посмотрим вместе телевизор. Вдвоем. У меня тут для тебя сюрпризик, – выдает она конфетным голосом.

На сюрпризик меня не купишь. При том, что сюрпризики я люблю больше всего на свете. Ма, видимо, уже обшарила весь дом, но меня так и не нашла. Она, впрочем, знает, что далеко я не ушел.

– Куда этот мальчишка запропал, так его растак?! – Ма вышла во двор и стоит совсем рядом.

Я закрываю рот рукой, потому что она разговаривает с самой собой, как Нелли Курносиха, которая бегает по улицам в ночной рубашке и бормочет себе под нос. Короткий смешок. Звук изменился. Уже ближе. Слышу, как мама опирается на крышу конуры у меня над головой.

«Господи, очень прошу, сделай меня опять невидимым! Очень прошу!»

Зажмуриваю глаза, плотно, плотнее некуда. Так плотно, что становится видно звезды. Я в космосе. За пределами Солнечной системы. Я – астронавт. В открытом космосе. Здесь хорошо думается. Я сегодня сам виноват, не промолчал. Промолчал бы – мама сделала бы вид, что ничего не случилось. Все знают, что именно так и нужно поступать. Ты когда научишься не разевать свою жирную вонючую глупую варежку? Терпеть тебя не могу, Микки Доннелли.

Нет. Это он. Это он. Всегда он. Терпеть его не могу. Ему нравится издеваться над Ма на глазах у всей улицы. Настраивать всех против нее. Он заставляет Ма делать всякие плохие вещи. Ненавижу его. Богом Всемогущим клянусь, что ненавижу. Как его в следующий раз увижу, так ему сразу все и скажу. Скажу; «Я ненавижу тебя, чертова сволочь. Ты мерзкий, злобный гад, я тебя терпеть не могу». А потом я его убью. Честное слово. Убью его. Как же, как же, как же мне хочется, чтобы он куда-нибудь свалил и больше никогда, никогда не возвращался, до самой нашей смерти.

Петли на крыше конуры скрипят у меня над головой. Неведомая сила пытается притянуть меня обратно на Землю. Черная дыра. Затягивает меня. Силой поднимает мне веки. Яркий свет режет глаза сквозь ресницы. Вижу, что на меня смотрит Ма. Закрываю уши руками.

«Господи, прошу Тебя, сделай меня невидимым. А потом проси, чего хочешь. Чего хочешь». Я сейчас описаюсь прямо в скафандре. И что потом скажут в НАСА?

Сосредоточься! Я невидим, невидим, невидим, невидим.

Снова скрип петель, тьма вновь накрывает меня, как огромное холодное объятие, и так оно правильно. Слышны удаляющиеся шаги.

– Микки, – говорит Ма новым голосом – я его не узнаю. – Где бы ты ни был. Я… Я обещаю тебе…

Слышу, как закрывается дверь. Ма сделала вид, что меня там нет. Конечно, знает, что мне будет очень стыдно, если она скажет впрямую, что меня видела. Так. Так. Так. Моя мамочка меня любит. Погодите-ка. А может, она меня действительно не заметила? Может, я и правда стал невидимым? Чего, не может такого быть? Но я же особенный человек. Выдающийся.

Микки Доннелли, неповторимый невидимый мальчик. Сын Женщины-Невидимки. Я буду совершать невероятные добрые дела по всему миру. Я уничтожу всех Гнусных Отцов и Старших Братьев. А когда меня выставят из комнаты, потому что там взрослые разговаривают, я проскользну обратно, выведаю все их грязные тайны и начну всех шантажировать – и так наберу денег на четыре билета на самолет до Америки, для меня, Ма, Мэгги и Киллера.

Прости меня, Боженька, про шантаж я просто пошутил. Складываю Киллеру передние лапы, чтобы и он со мной помолился.

– Благодарю тебя, Господи, что сделал меня невидимкой. С меня причитается. Аминь.

«Я обещаю тебе», – сказала Ма.

– Раз уж ты сегодня такой добрый, Господи, – говорю, глядя на крышу конуры, точно на Святые Небеса, – можешь сделать так, чтобы Ма разлюбила Папаню? Можешь сделать так, чтобы он свалил и больше никогда, никогда не возвращался? Во веки веков, аминь.

Отпускаю Киллера и на ощупь ищу его косточку, а глаза закрыл, как будто я слепой. Натыкаюсь на что-то твердое, завернутое в тряпку. Разворачиваю. Холодная металлическая штука. Протираю ее тряпкой дочиста, снова заворачиваю. Только ненормальный, который учится в школе для придурков, станет оставлять на пистолете свои отпечатки. Да, Бридж Маканалли, это я про твоего папашу.

Слышу, как играет один из наших оркестров. Народ через узкий проход ломится на Этна-Драйв. Выглядываю в нашу заднюю калитку. Будут за меня волноваться – так им и надо. Меня там убьют – так им и надо. Вот тогда они пожалеют. Вливаюсь в толпу, иду со всеми. Она несет меня, как река лодку. Куда занесет – неведомо.

На Этна-Драйв все забито. Народ столпился на тротуарах, слушает Ардойнский оркестр. Проталкиваюсь к поребрику. Вистлы. Аккордеоны. Здоровенные, гигантские барабаны. Может, и меня возьмут в оркестр? Буду у всех на виду. Я умею играть на флейте. В школе меня научили играть «Приди, Господь», а потом я сам разучил главную тему из «Грэндстэнда» и «До-ре-ми» из «Звуков музыки». Флейтистов я в оркестре не вижу, но вистл очень похож на флейту.

– Старина Дикки-Микки!

Меня так треснули по спине, будто я – барабан.

Господи Всемогущий!

– Пердун, дружище!

Если бы мы жили в телевизоре, я бы сейчас его обнял.

– Пошли! – говорит он и перебегает дорогу прямо посреди оркестра.

Такое, кроме Мартуна, никому в голову не придет. Мне – точно. Я не могу это повторить. А его башка теперь торчит между двумя барабанщиками.

– Ну, давай же!

Тело мое тянет меня вперед, будто на аркане, я вылетаю на дорогу, прямо в середину оркестра. Пердун меня на что угодно может подбить.

– Наша Шинейд куда-то свинтила, ее все эти празднования достали, – говорит Пердун, выделываясь. – Хочешь, пошли к ней? Я знаю, где ключ, – добавляет он, двигая бровями вверх-вниз, быстро, как Граучо Маркс.

– А то, конечно.

Я, когда с ним, говорю совсем другим голосом.

Мартун срывается с места. Я нагоняю его в начале Стрэтфорд-Гарденс. Бежим вместе. Поребрик вдоль всей улицы выкрашен в зеленую, белую и оранжевую полоску. Наш флаг. Я бегу, а поребрик будто летит рядом.

Вместе притормаживаем.

– Столько всякого наслучалось. У нас в доме был рейд, – говорю.

– Нашел, чем хвастаться, – фыркает он. – У нас они каждый день.

Заливает.

– Нашего Пэдди арестовали и все такое, – говорю.

– Нашего Шеймаса вообще посадили. И даже не говорили, где он. Так он заявился домой через несколько недель – они его выкинули на Крумлин-Роуд в одних трусах.

– В одних трусах?

Тяну его за рукав, чтобы остановился.

– Чесслово, – говорит. Таращимся друг на друга, потом хохочем. – Пошли.

Останавливаемся возле красивого дома. Жилищный комитет всем такие раздает, когда вырастешь: платят за тебя аренду и все такое.

– А твоя сестра не узнает, что мы здесь были? – спрашиваю, пока он вытаскивает ключ из-под садового гнома.

– А мне разрешают. – Он входит, я следом. – Да не ссы, садись на диван.

Новый диван подо мной поскрипывает – с него еще не сняли пленку.

– Пойду отолью, – говорит Пердун.

Только он вышел – я осматриваться. Заглянул под украшения на каминной полке. Люди там иногда прячут что-нибудь интересное. Мне здорово обидно, что на все мои рассказы у Пердуна оказались свои, еще круче. А, знаю! Пистолет. Тут ему крыть нечем.

– Доннелли! – зовет Пердун сверху.

– Чего?! – кричу.

– Поднимись-ка на минутку. – Я бегу к нему наверх. – Сюда давай, – говорит.

Полная спальня коробок.

– У них эта комната пока пустая. Потом сюда, может, мелкого переселят, но наша Шинейд говорит, что до тех пор я могу тут ночевать, сколько захочу. Считай, говорит, что это твоя комната.

– Класс.

Везет же некоторым.

– Давай-ка глянем в этот каталог.

Иду за ним. Он садится на ступеньку лестницы.

– Каталоги – скучища, – говорю.

– Чего? Погоди, это ты пока не видел, – заявляет, кивая, и прижимается к стенке, чтобы мне хватило места с ним рядом.

Я сажусь на ступеньку выше. Он фыркает и втискивается рядом со мной. Странное дело. Я вообще не понимаю, чего мальчишки все время друг друга трогают. Это ж говорит о том, что ты голубой. А они все равно все время это делают. Ну да, я не настоящий мальчишка, вот и не знаю, кто голубой, а кто нет. «Мне тоже хотелось бы быть настоящим мальчиком», – шепчет мне в ухо Пиноккио.

Пердун кладет одну сторону каталога мне на ноги, другую – себе. Перелистывает страницы с женской одеждой, наконец притормаживает. Останавливается там, где тетки в трусах и лифчиках.

– Гляди, какие у нее титьки.

Мне стыдно смотреть. Помню, мы с Пердуном однажды после школы нашли в подворотне похабный журнальчик. Посмотрели на похабные картинки, воскликнули: «Господи, боже мой!», подбросили журнальчик в воздух и отскочили. Как будто он мог за нами погнаться и схватить. Он рассыпался на странички. Мы давай рвать его дальше. Побросали титьки и письки в воздух, они разлетелись по земле. Классно было.

Тогда мне не было стыдно. Мне понравилось. Может, все было иначе потому, что мы были на улице. Мы не сидели, тесно прижавшись друг к другу. Нога к ноге. Между ног пухнет. Я как будто только что долго бегал.

– Глянь-ка на нее. Офигеть! – восклицает Пердун. – Эти лучше всех. Которые прозрачные. Прямо как на похабные картинки смотреть, да? У этой даже соски видать, блин. По блюдцу каждый. Во сука грязная!

– Да.

Я не знаю, что еще сказать. Пердун подсовывает руку под свою половину каталога. Я, как могу, таращусь на картинки со своей стороны.

– Ты глянь-ка. У этой сквозь трусы все видно, – говорит.

– Айй! – взвизгиваю в ответ на тычок локтем под ребра.

– Да ты не смотришь.

– Эта вообще отпад, – мямлю.

У меня все такие вещи звучат как-то неправильно. Как у подставных актеров на телевидении. Но Пердуну, похоже, все равно.

– На лобок гляди. Волосы видно. У тебя уже выросли?

– Да, парочка.

– У меня тоже. – Значит, теперь дрочить можно. Ежели выросли. Называется – пубертат. Мне наш Шеймас про него все рассказал. В пубертат на лобке вырастают волосы, можно дрочить и кончать, а это значит, что ты мужчина и уже можно трахаться. Спорим, эти сучки из каталога потом трахаются с фотографом.

– Наверняка.

– Зуб даю, что трахаются.

– Наверняка.

– Я, как вырасту, тоже буду.

Гляжу на него искоса, напрягаю глаза, пока не делается больно. У него глаза закрыты, и я вглядываюсь повнимательнее. Его половина каталога ходит взад-вперед.

В штанах что-то происходит. Я тоже запускаю руку под каталог. Ощупываю дружка. Сжимаю, чтобы перестал пухнуть. А он не перестает – скоро будет заметно. Пердун явно там чем-то занимается. Но он может заниматься всем, чем угодно. Крутышу Мартуну-Пердуну никто ничего не скажет, что бы он там ни делал.

Я смотрю на тетку в прозрачный трусах, а Пердун жарит ее снизу. Да уж, если бы Пердун был фотографом, он бы ее обязательно трахнул. Сразу видно. Потираю штаны снаружи. Мартун издает какой-то странный звук. Смотрю на него. Глаза у него закатились, как у настоящего психа.

Смотрит на меня, вскакивает, бросив каталог мне на колени, и бежит дальше вверх по лестнице, – штаны спущены до колен; скрывается в комнате. Я стискиваю своего дружка до боли, в надежде, что когда Мартун вернется, он спухнет.

Слышу, как в сортире спускают воду. Сзади подскакивает Пердун. Одной рукой держится за стену, другой – за перила, переступает через мою голову и, едва не сломав мне шею, плюхается на ступеньку. Крутой он все-таки.

– Пошли, Доннелли. Ты чего тут завис? Похабные картинки рассматриваешь? Ручкой себя гладишь?

– Нет!

Он хватает каталог.

– Ого, а у Доннелли стоит, – ржет Мартун, тыкая меня в дружка. Я прикрываюсь руками. – Ты че, дрочил тут?

– Вовсю, – отвечаю, а лицо так и горит.

– Ну, я-то это проделываю раз по сто надень, – говорит Пердун. – Давай, сматываем отсюда, – добавляет он и бежит вниз по лестнице. Открывает входную дверь. Я прижимаю дружка к животу, чтобы не высовывался, и прыгаю по ступенькам.

– Погоди-ка.

Он останавливает меня рукой. Прикасается ею к моему бугру, да там и оставляет. Мы оба делаем вид, что ее там нет.

– Чего? – спрашиваю.

– Проверяю, что там бритов нет, – отвечает.

Вытягивает голову подальше, выпячивает задницу, пока не упирается ею в меня. Между ног от этого жарко. Он покачивается из стороны в сторону, смотрит то вправо, то влево, трется о меня.

А потом припускает по дорожке, я следом. Мы бежим по улице обратно туда, где марш. Оркестр больше не играет. Стоят в две шеренги бойцы из ИРА, в балаклавах, темных очках и беретах. Кто-то выкрикивает приказы, как старший сержант. Они поднимают винтовки, которых я даже не заметил.

Огонь!

Все кричат «Ура!» Мы с Мартуном тоже. Прыгаем на одном месте.

Огонь!

Не знаю, почему мне так кажется – не видно же, что вылетает из винтовки, – но похоже на фейерверк. Я знаю, что когда-нибудь увижу настоящий фейерверк. И цирк тоже. И ярмарку. В Америке.

– Двинули, – говорит Пердун. – Где беспорядки, там и мы. Мне в прошлый раз дали коктейль Молотова подержать.

Он им, похоже, нравится. Бежит к бойцам ИРА. Видит, что я отстал, поднимает руки: «Ты чего?»

Я пожимаю плечами. Он тоже, и ныряет в толпу. В следующий раз я покажу Пердуну, что ничего не боюсь. Я забыл рассказать ему про пистолет. Услышит – зауважает. Вот только мы не договорились о новой встрече. Блин!

Домой не хочется, лучше посмотрю на людей. Выискиваю в толпе мальчишек постарше. Гляжу, как они общаются. Как двигаются, как стоят. Гляжу.

8

ШЕСТЬ НЕДЕЛЬ ДО СВЯТОГО ГАБРИЭЛЯ

Папаня заявился домой среди ночи и стащил из кармана маминого пальто кошелек. В первый раз в жизни не забыл взять с собой ключ. Моль говорит – значит, он это заранее замыслил. Теперь мы без гроша. Мы и так были без гроша. Но сейчас еще хуже. Папаня упер телик. Мой телик. Не знаю, что я теперь буду делать. Я ведь только там вижу таких же людей, как я. Хочется умереть. Но, по крайней мере, Папаня свалил насовсем. Снова сюда приходить он постыдится. Да и Ма его после этого ни за что не впустит.

Бог разобрался, забрал его отсюда. Как я и просил. Ну, а я расплатился. Око за око. Телик за Папаню.

9

ПЯТЬ НЕДЕЛЬ ДО СВЯТОГО ГАБРИЭЛЯ

Зеваю и потягиваюсь, но тихонько, потому что хочу поиграть с Киллером, пока все еще спят. Сквозь особые венецианские жалюзи полосками льется солнечный свет. Без шороха-звука выбираюсь из своей кровати на втором ярусе, сползаю по металлической лесенке – аккуратно, чтобы не поскользнуться в носках. По марсель-марсовски переступаю через Пэддины одежки, выхожу за дверь. Ни звука, ни движения. Десять из десяти.

На цыпочках спускаюсь с лестницы, поворачиваю ручку в дверях гостиной и пихаю дверь вперед – медленно-медленно, тихо-тихо. Гляжу наверх, протискивая задницу в дверной проем, пятясь, вхожу в гостиную. Аккуратно прикрываю дверь. Есть! Никто не проснулся. Несколько раз подскакиваю и пляшу ирландскую джигу.

Замираю. На нашем диване – мужик. Сейчас обмочусь со страху. Или в обморок упаду. Мне закричать? Грабителем он быть не может – их у нас в Ардойне нет, потому что ИРА их всех прижучила. И какой грабитель полезет в дом, чтобы там поспать? Впрочем, бездомный грабитель, может, и полезет. А с виду он – настоящий бездомный, с большой бородой и длинными волосами. Если бы Папаня не свалил, это мог бы быть кто-то из его собутыльников. А может, теперь и у Пэдди завелись собутыльники, раз уж он считает себя одним из них.

– Ну че, пацан? – мычит низкий сонный голос. – Мамашка встала?

– Не.

– Я Томми. Твой дядя Томми, – говорит.

– У меня нет дяди Томми, – отвечаю.

– А-а… – тянет. – Я такой, особенный дядя.

Гм… стараюсь выглядеть на все сто, а краем глаза смотрю на каминный прибор. Может, кочерга потребуется для защиты. Прохожу мимо него на кухню. Достаю рисовые хлопья, насыпаю их в миску. А вдруг у меня правда есть давно пропавший дядя? Кто знает. С Папаниной родней мы сто лет как разругались. Он с ними подрался, когда чего-то спер у Бабули. У своей собственной мамы.

Я слышал про «особенных» дядь – так называется новый папа. Но моя Ма никогда ничего такого не сделает, ни за что на свете.

– Микки.

Подпрыгиваю. Входит Ма, дядя Томми за ней.

– Все нормально, пацан? – спрашивает он, проходя мимо меня. Ма бросает на него быстрый взгляд. – Я сказал твоему мальцу, – кивает на меня, – что я его дядя Томми. – И поднимает брови.

– Правильно, – говорит Ма. – Я тогда сейчас пришлю Пэдди. Передашь мои слова куда надо. – Подмигивает.

Он выходит в заднюю дверь.

Откуда взрослые взяли, что дети не понимают, когда от них пытаются что-то скрыть? В смысле, ну дураку же понятно – и брови, и подмигивание. Прямо как тупейшие актеры из немого кино.

– А куда пошел мой дядя Томми? – спрашиваю.

– К себе домой.

Через задний двор? Странно. Гляжу в окно, что он там делает. Поднимает крышу конуры Киллера, запускает туда руку, что-то кладет в карман. Смотрю на Ма – но она занята, заливает мои хлопья молоком. Хлопья у нас теперь дешевые. Все из-за паршивца Папани. Я не буду говорить Ма, что дядя Томми забрал пистолет. И что Пэдди его раньше туда спрятал.

– Ступай в гостиную, посмотри мультики. – Толкает меня.

– Ага, как же. Папаня же телик унес, – говорю.

Ма смотрит в раковину и стискивает ее край так, что белеют костяшки пальцев. Ушла в какой-то другой мир. Я на цыпочках выхожу в гостиную, сажусь на пол.

– Микки, смотри, никому не говори, что твой дядя Томми тут ночевал. – Мимо проходит мамин голос.

– Это что, секрет?

– Да, секрет.

Секреты я люблю. Особенно те, про которые кроме меня никто не знает.

– Приветик! – Мелкая Мэгги, зевая, входит в гостиную. Подходит ко мне, опускает мне голову на грудь. Уже совсем большая.

– Пойду, схожу куплю продуктов Мэри на обед. Через десять минут вернусь, – говорит Ма. Хлопает себя по карману, где лежит новый кошелек, оглядывает комнату. – А вы тут сидите тихо, не разбудите Пэдди.

Вот ведь счастье. Раньше сиди тихо из-за Папани, теперь из-за Пэдди, чтоб его. Я что, единственный нормальный мужик в этом доме?

– Хочешь? – спрашиваю, поднося ложку Мелкой ко рту.

– Угу, – говорит и раскрывает его широко-широко.

– Не «Угу», а «Да, спасибо», – вещаю я очень воспитанным голосом. Кто-то же должен ее учить, чтобы не стала похожей на ардойнских хулиганов.

– Да, пасибочки-спасибочки, и еще вишенка сверху.

Мы оба хохочем. Она уже умеет хохмить, хотя еще и маленькая. Я широким жестом отправляю ей хлопья в рот – будто самолет летит. Набираю еще ложку.

Мэгги зевает во весь рот.

– Хочешь, секрет скажу? – спрашиваю я, открывая глаза широко-широко и громко дыша через нос.

– Угу.

– Тогда принимаем Тайную Позу. – Ставлю хлопья перед камином.

Садимся друг напротив друга, скрестив ноги, лицом к лицу, колено к колену.

– К нам явился Давно Пропавший Дядя Томми, – говорю.

– А куда он пропал?

– Никуда. В смысле, теперь он нашелся. Класс, да? – Мы хватаем друг друга за руки, переплетаем пальцы. – Эту ночь ночевал здесь на диване, – шепчу.

Про то, что он из ИРА, я молчу. И про то, что, скорее всего, никакой он нам не дядя.

– А теперь он где?

– Ушел.

– А вернется?

– Не знаю.

– А почему это секрет?

– Не знаю, но, может, он богатый и будет каждую неделю давать нам денег. Вот будет здорово! – Тут я аж задохнулся. – А может, он умрет и оставит нам богатство по завещанию.

– Боженька!

Входит Моль в ночной рубашке.

– Моль, а у нас есть давно пропавший дядя? Микки говорит, что есть, – сообщает Мэгги.

– Мэгги!

Я ее сейчас убью.

– Микки, ты чего за лапшу ей на уши вешаешь? – негодует Моль.

– Есть у нас дядя, я сам его видел. Он тут и ночевал. Ха!

– Кто это тут ночевал? – подает голос Пэдди, входя в комнату; на нем футбольная форма.

– Давно пропавший дядя, – поясняет Мелкая.

– Мэгги! Замолчи! Не смей разбалтывать секрет всем подряд!

– А кто сказал, что это секрет? – интересуется Пэдди.

– Мама, – говорю, глядя на руки. Их как иголочками колет. Ма меня теперь убьет.

– Че вообще за базар? – спрашивает Пэдди.

Моль кивает на кухню, потом уходит туда, Пэдди за ней. Дверь закрывается. Да что Пэдди вообще о себе думает? Ходит тут, понимаешь ли, двери захлопывает – прямо король Сиама.

– Зачем ты им все разболтала? – нападаю на Мелкую.

– Я случайно, – отвечает Мэгги.

– В смысле «случайно»?

– Как-то само выскочило.

– Да уж, с тобой в тюрьму не попадай. Ты меня в пять секунд заложишь. Видела такой плакат: «Не болтай лишнего – поплатишься жизнью»?

– Нет. А что это значит?

– Погоди.

Подхожу к кухонной двери, прикладываю ухо. Там шепчутся.

– Видимо, прятался, – говорит Моль.

– Ма бы не разрешила, – сомневается Пэдди.

– Ты чего это тут подслушиваешь? – Подскакиваю, когда за спиной звучит мамин голос.

– Ничего, – вякаю.

– Видно, что ничего: красный, как свекла, – говорит Ма, прищурившись, и озабоченно: – А там кто? Что происходит?

– Да никого, только Пэдди и Мэри.

– Болтают про нашего давно пропавшего дядю, – сообщает Мэгги.

– Мэгги! – ору.

Чтоб ее!

– Я тебя, дрянь, сейчас придушу! – грозит мамочка. – Скажи этим двум, чтобы шли сюда: они мне нужны.

Снимает пальто, идет вверх по лестнице.

– Никогда больше ничего тебе на скажу. – Я обиделся.

– Почему? – спрашивает Мэгги.

– Почему? – Поднимаю брови чуть не до потолка, голос писклявый, как у мышки. – Тебе, что ли, ночью все мозги вынесло?

Открываю дверь кухни.

– Вас Ма зовет, – говорю.

Сажусь на пол у камина. Съеживаюсь – может, так Ма меня не заметит и не оторвет мне голову. Мамины ноги бухают по лестнице, сердце подпрыгивает с каждым ударом.

– А ты сам зачем рот разинул? – спрашивает Моль.

– Я-то тут при чем?

Ничего себе, решила на меня все повесить.

Моль и Пэдди плюхаются на диван, они явно разругались. Входит Ма. Садится в папанино кресло. Разглаживает материю на ручках. Мы переглядываемся. Все обосраться готовы от страха.

– Так, я вам сейчас кое-что скажу, а вы уж, пожалуйста, услышьте, потому как повторять не буду. Если кто-то вас попросит что-то для него сделать – что угодно – отвечайте: нет. Поняли? – Крутит обручальное кольцо на пальце. Его Папаня не прихватил, когда смылся. – А будут приставать, скажите им: пойдите поговорите с моей матерью.

Даже если кто-нибудь попросит сходить в магазин?

– Чтобы и пальцем не вздумали пошевелить ни для кого в этом районе. Кто бы это ни был. Мне без разницы, кто вас попросит. Пэдди, Мэри, вы поняли, о чем я говорю? Если что-то нужно будет делать, я сделаю сама. А вы не встревайте.

«Встревать» – значит, сотрудничать с ИРА.

– Услышали меня! – рявкает Ма.

– Да, мам, – отвечаем мы все, кроме Пэдди.

– Пэдди, ты слышишь, что я с тобой говорю? – Смотрит на него сердито.