Текст книги "Большой Гапаль"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

9
ДУХ ИЗЯЩЕСТВА

Аббатиса не отдала приказа заделать стену. Ей не хотелось бы, чтобы Эмили-Габриель могла подумать, будто от нее что-то скрывают или ей что-то запрещают. Она просто велела, чтобы пансионерки отныне не приближались к этой части монастыря, под тем предлогом, что шум во время их прогулок по саду мешает ее медитациям. Девочек-пансионерок отныне слышно не было, они исчезли, как если бы просто приснились Эмили-Габриель.

Зато Аббатиса поспешила призвать к себе Настоятельницу:

– Есть ли среди ваших пансионерок некая Жюли де П.?

– Де П.? – удивилась Настоятельница, – есть только Жюли де Б.

– Де Б.? Вот как! Ну так расскажите мне историю этой самой де Б.

Настоятельница не заставила себя просить дважды: она ничего так не любила, как изучать прошлое девочек, доверенных ее воспитанию, чтобы прочесть их будущее. Будущее этой самой де Б. не сулило ничего радужного. Жюли принадлежала к алчному племени каннибалов, которые вначале пожирают все, что находится подле них, затем отправляются на дальний промысел, и которые, не насытившись деликатесами, только что вкушенными в самом высокородном обществе, не гнушаются присесть к менее изысканному столу. Отец Б. приумножал свое состояние с поистине волчьим аппетитом. Впрочем, предметом его деятельности и была исключительно еда: пшеница, овес, зерно… он спекулировал всем этим с чудовищным проворством, обрекая на голодную смерть людей, лошадей, домашнюю птицу.

Б. женился на женщине вполне ему под стать, вся деятельность ее была направлена на то, чтобы продать подороже свою благосклонность. Они настолько походили друг на друга, что соединили и перемешали собственные имена: Б. стало составной частью П., и в результате появилась на свет некая доселе невиданная дворянская ветвь Б. де П., которой в дальнейшем предстояло лишь шире разворачиваться во все полотнище из поколения в поколение, подобно вееру испанки.

В определенный срок, как следствие того же феномена, благодаря которому женщина, желающая взять приемного ребенка, в нужное время всегда оказывается беременной, эта особа произвела на свет девочку. Жюли стала достойной дочерью своих родителей: столь же одержима наживой, как и отец, столько же сладострастна, как и мать, и столь же мало щепетильна в достижении целей, как они оба. Вместо того чтобы возрадоваться, как на них похож их собственный отпрыск, родители, желающие сохранить свою независимость и оставаться хозяевами положения, почувствовали к Жюли жгучую ревность, которую испытывают обычно к опасному сопернику.

Крошка не замедлила проявить себя во всей красе. Еще в самом нежном возрасте она провернула некую сомнительную аферу с леденцами, что принесло ей довольно симпатичную сумму, каковую она пожелала инвестировать в одно предприятие господина Б. де П., секрет которого ей удалось раскрыть совершенно случайно, когда она преследовала котика, забившегося под шкаф в отцовском кабинете. В тринадцать лет она переманила у матери ее любовника, которым та пользовалась в качестве регулярной ренты, стала осыпать его ласками так, что он позабыл о тех, что ему расточала, правда не столь юная и гораздо более скаредная, его прежняя любовница. В одно мгновение госпожа Б. де П., осмеянная мать и обманутая любовница, осознала, что ее тридцать лет, ее опыт и ее ум в глазах мужчин не идут ни в какое сравнение со свежестью девочки, выщипывающей усы у кота. Супруги Б. де П., подсчитав совместный ущерб, приняли решение поместить дочь в монастырь, предпочитая, чтобы она отправилась именно туда, а не куда-либо еще, рассчитывая не столько на то, что монастырь ее исправит, сколько на то, что он принесет ей необходимые для будущей жизни связи.

– Мы им поможем, – сказала Аббатиса.

Она велела позвать супругов Б. де П. Те сочли это знаком весьма благоприятным: их дочурка уверенно продвигалась прямо к цели и уже проложила дорогу к самой Аббатисе, которая между тем имела репутацию весьма неприступной особы. Трудно описать выражение, что читалось на лицах этой парочки, тут было все: и гнусная униженность, и отвратительное тщеславие, и цепкий расчет. Приученный все скрывать и прятать, мужчина стоял, не поднимая глаз; супруга его, по своему природному нахальству, напротив, таращила глаза изо всех сил, выставляя напоказ начерненные ресницы и брови, как делала она всегда, заманивая мужчин, от каковой привычки не могла избавиться и сейчас, стоя перед женщиной, к тому же великой аббатисой.

Они угощали ее своим извечным варевом, к которому добавили холодных и горячих закусок, несколько легких блюд и десертов… Аббатиса не могла дождаться конца. Ей не удалось уклониться ни от чересчур жирного супа, ни от перезрелых фруктов. Если Ее Милости угодно еще, – говорил мужчина. – Если Ее Святейшество желает, – говорила женщина. И оба хором: – Если Ее Совершенство сочтет необходимым. Если Ее Милость окажет нам честь и одарит своим высочайшим вниманием. Мы смиренно просим…

– Чтобы Жюли была выдана замуж как можно быстрее, – закончила Аббатиса, морщась от боли в желудке. – Прямо здесь и сейчас, за мужчину, которого я выберу ей сама.

– Полностью полагаемся на Вашу волю, – произнесли родители, осенив себя крестным знамением, и вышли, пятясь задом, выделывая туловищами уродливый танец, изображающий низость, обласканную величием, причем мужчина прямо ставил негнущиеся в коленях ноги, а женщина не переставала кокетливо стрелять глазами.

– Уф-ф, – вздохнула Аббатиса.

Она велела принести список посланников, отбывающих в скором времени за границу. Ей необходимо было имя достаточно аристократичное, но в то же время не настолько, чтобы это как-то повлияло на репутацию семейства. Таковых оказалось трое: первый уезжал в Тунис, второй – в Алжир, третий собирался отправиться в Константинополь. Она остановилась на последнем. Она предоставляла девушку и приданое, ему надлежало жениться и увести ее. Сделка не заняла и часа.

Послали за Жюли, чтобы подписать контракт. Услышав слово «контракт», она сразу сообразила, что речь пойдет о замужестве. Правда, предупредить ее об этом забыли, но она этому нисколько не удивилась, радость перевесила все другие эмоции: Святая Эмили-Габриель, вы приносите мне счастье! Она сама воткнула в волосы букетик флер-д’оранжа и, стараясь сдерживать порывы, спустилась в часовню, где уже стояли нотариус возле кюре и Панегирист возле Кормилицы и где одним выстрелом оказались убиты два зайца. Она увидела все, что хотела увидеть: довольно молодого жениха и восседавшую на возвышении Аббатису.

– Какая удачная партия, – заключила она.

Затем лишь с ней заговорили о путешествии. Уже была зафрахтована галера, которая назавтра должна была отплыть в Турцию, уже закованы в кандалы каторжники, и в ожидании новобрачных им лили воду на головы и руки, дабы чуть смягчить ожоги уже по-африкански палящего солнца. Впрочем, в географии она была не сильна и весьма смутно представляла себе, где Тулон, а где Константинополь.

– Это Византия, дочь моя, – сказала ей Аббатиса, подыскивая подходящую к случаю тему для разговора, – всем прочим краям вы предпочли берега Евфрата, чтобы воздвигнуть там величественную постройку: воздух там свеж и бархатист, все радует глаз, священная роща дарует тенистую предзакатную благодать. Сирийские боги, до сих пор населяющие землю, не могли бы выбрать места прекрасней этих.

– Мадам… – заикнулся было Панегирист, не успевающий следить за ходом ее мысли, что вызвало недовольство присутствующих, завороженно внимающих посулам Аббатисы.

София-Виктория жестом остановила его и продолжила повествование:

– Местность вокруг полна людей, что обрезают кусты и подстригают лужайки, снуют туда-сюда, катят или везут на тележках ливанский лес, медь и порфир, а те, кто путешествует в Аравию, мечтают увидеть по возвращении домой этот восхитительный дворец во всем его величии именно там, куда вы желаете перенести его и поселиться в нем, вы и ваши сыновья-принцы.

– «Сыновья»? – заволновался посланник, не знавший, что там, хотя и довольно далеко от места, куда получил он назначение, затеяли эти пышные постройки, которых он вовсе не заказывал…

Он не на шутку встревожился. Не подозревая об этом, Аббатиса выбрала Жюли мужа, достойного ей во всех отношениях – самодовольного, как ее отец, корыстного, как ее мать. Отметив красоту, юность и состояние девушки, на которой собирались его женить, он не мог не предположить наличие некоего скрытого порока. Причем он ни секунды не допускал, что порок этот может корениться в сердце его жены, стало быть, искать его следовало в теле.

– Так, стало быть, эта барышня «с довеском»? – шепнул он на ухо Аббатисе, – ваша карамелька уже с начинкой?

– Ах! – воскликнула Аббатиса, – начинку вы сделаете ей сами, прошу вас только об одном: как можно дольше оставайтесь у турок, примите магометанство, носите хоть золотые туфли с загнутыми носами, только держите это сокровище в Топкапи.

Посланник клятвенно заверил ее, что они останутся там навсегда.

Аббатиса вернулась к себе; все дышало миром и покоем, все было в порядке, как должно было быть. Сидя на стуле Аббатисы, Эмили-Габриель читала. Ну вот, – подумала Аббатиса, – сердце на месте, душа успокоилась. Только что мне довелось лицезреть мирское дитя, сейчас передо мной дитя божественное, одна просто красива, другая – восхитительна. Эти ресницы, этот рот, этот лоб! Если смотреть на этот лоб при определенном освещении, увидишь серебристый след, как если бы это был лоб единорога… Алтарь моей души, потир моей крови.

– Но где вы были, Мать моя? – спросила Эмили-Габриель, поднимая голову от книги. – Мне так вас не хватало.

– И мне вас, мое Блаженство, но не приближайтесь ко мне, от меня воняет, как от сдохшего зверя.

Эмили-Габриель, чей нос был почти столь же чувствителен, как и нос Софии-Виктории, замерла на месте, уронив руки.

– Что же с вами случилось?

– Мне пришлось заняться дипломатией, изящной словесностью и финансами одновременно. Девицу, которая из себя не представляет почти ничего, я выдала замуж за мужчину, который не представляет из себя ровным счетом ничего. Я снарядила галеру, я трогала руками золото, я лицезрела пошлость, я столкнулась с низостью. Я не люблю мир, ему слишком не хватает духа изящества, он оказывает пагубное влияние на любого, кто проникает туда. В юности я находила весьма забавным использовать его, ведь я относилась к нему, как к игре, куда можно вступить, не раскрывая карт; впоследствии мне открылось, что в действительности мы ничего не изобретаем, но все только лишь заимствуем, ибо не разум руководит занятиями, но ваши занятия начинают господствовать над разумом: политика делает вас неискренним, дипломатия лживым, коммерция скупым, а все, что связано с браком, превращает вас в шлюху или сводню!

– Так у вас совсем нет представителей? – спросила Эмили-Габриель.

– Представителей? – воскликнула Аббатиса. – Стоит только узнать, откуда они прибыли, куда направляются и что из себя представляют, понимаешь, что уж лучше представиться самой!

– Нынче вечером, – добавила Аббатиса, с нежностью глядя на Эмили-Габриель, – мне потребуется много мяты, молитва в часовне-ромбе и холодная ванна.

– Теплая ванна, что вы мне велели принять в тот самый вечер, исцелила меня от моих запахов, а холод прогонит ваши. Тетя, не теряйте времени, вот увидите, с вами произойдет чудо.

10
КУПАЛЬНЯ АББАТИСЫ

Эмили-Габриель любила тетю, но когда наблюдала за ее приготовлениями к купанию, любила ее еще больше. Отчего так происходит, – думала она, – по мере того, как она обнажает тело и показывает кожу, у меня перехватывает дыхание и начинает пылать лицо? Отчего я чувствую к ней больше нежности, когда вижу без завесы одежды не только лицо ее, но и плечи, и испытываю необъяснимую страсть, когда ей расшнуровывают корсаж, какой порыв влечет меня к ней, когда рубашка спадает к ее ногам? Кормилица, которая спускает с нее чулки и снимает юбку, наполняет мое сердце невыразимой нежностью и сладостной болью.

Аббатиса, вовсе не боявшаяся показаться обнаженной, облачалась для купания в длинную рубашку, чтобы ее шелковистая кожа не соприкасалась с простынями, которыми был выстлан чан для купания. Она вступила в теплую воду, к которой служанка добавляла капля за каплей воду прохладную, чтобы она постепенно привыкала и под конец лежала уже в совсем холодной воде. Откинув голову на подушечку, она грезила в истоме.

– Что вы делаете, Эмили-Габриель, почему примолкли?

– Просто, Тетя, я чувствую, как люблю вас. Я люблю вас сердцем, которое направляет мой взгляд, и глазами, которые заставляют биться сердце. Я оглохла, я ослепла, мои руки застыли на груди, я преклонила колени перед вашим чаном, я распростерлась ниц перед вами.

– Так вы молитесь, Дочь моя? – спросила Аббатиса, приподнимая веки.

– Я молюсь, как взрослая, чтобы не расплакаться, как ребенок. Только так и можно выразить мою любовь к вам.

– Можно и по-другому, Малышка, например поцеловать меня.

– Я думала об этом, Тетя, но этого было бы недостаточно в сравнении с тем, что вы даете мне и что я получаю от вас; я чувствую: мое сердце такое большое, а тело такое маленькое. Мне следовало бы проглотить вас, тетя, ведь если вы там, а я здесь, даже прижмись я к вам крепко-крепко, а вы легли бы на меня, все равно я не смогла бы проникнуть в вас, а вы в меня… А мне так нужно соединиться с вами!

– Немножко отодвиньтесь, так вы сможете рассмотреть меня лучше. Взгляните на меня, смотрите на меня, как смотрят художники, помните, я говорила, разглядывайте меня, как я вас учила, как живописец или скульптор, таково воздействие искусства, оно учит обуздывать эмоции, отторгать их от себя и обращать на других. Каждый раз, изучая какую-нибудь картину, я прежде всего отдаю должное отваге творца, сумевшего преодолеть влечение к модели, которая так привлекает нас. Но разве страсть, что нас охватывает, – это наша страсть? Как же так получается, что перед произведениями искусства мы испытываем такое многообразие страстей, между тем как от жизни получаем все те же неизменные впечатления, как если бы все они оказались выкрашены одной краской?

– Я как раз рисую вас, Тетя. Это совсем нетрудно, потому что вода сглаживает контуры, а намокшая рубашка вырисовывает на вашем теле такие мраморные прожилки, их тиснение подчеркивает участки светлые и затемненные. Светлые – это ваши груди по одну и другую сторону Большого Гапаля, который совсем потерялся в этой прозрачной воде; светлый – ваш живот, бедра, светлые чашечки коленей, а все остальное – темное. Но вы взбалтываете рукой воду, и тогда светлым становится другое. Светлое плечо, светлая рука, светлая ступня, которую вы как раз приподняли.

– А вам что нравится больше: светлое или затемненное?

– Даже и думать нечего, конечно, светлое!

– Вы дитя, осененное небесной славой и солнечным светом. С годами вы узнаете, что художники позволяют нам разглядеть именно тень, словно самое ценное в своем искусстве они спрятали от нашего взгляда. Писателя нужно читать между строк, женщину созерцать под одеждой, ведь выставляя себя напоказ, ловя чужие взгляды, люди тем самым защищаются.

– Ну и что из того, Мать моя, я могу жить лишь при свете, я ничего не вижу в темноте.

– Выходит, вы не видите глаз, раз они черные?

– Вижу, но по-другому, чем голубые. Голубые – это вещи, а черные – душа. Я восхищаюсь людьми, у которых голубые глаза, но лучше понимаю тех, у кого они черные!

– Как же тогда вы видите мои глаза, они ведь ни голубые, ни черные?

– Я их вижу, – произнесла Эмили-Габриель, склоняясь над зрачками Аббатисы, – одновременно и как голубые, и как черные, потому что они… золотые!

В течение всего этого времени между ног Аббатисы лили воду, чтобы ванна становилась прохладнее. Желая удостовериться, достаточно ли уже холодно, Панегирист погрузил туда свой мизинец.

– Расскажите мне, о чем вы читаете, моя Ласточка, – попросила Аббатиса, – это успокоит глаза и даст отдых языку. Начните прямо с того места, где вы остановились.

– Я читала историю маленькой Анжелики из Пор-Рояль.

– Так, стало быть, романам вы предпочитаете интересные истории из жизни?

– Причудливость романов кажется такой одинаковой, как будто воображение имеет строгие границы, между тем как правдивость жизненных историй просто невероятна. Читать жизнеописания гораздо интереснее, не говоря уже о том, что это и поучительнее, кроме того, они поощряют вас саму быть необыкновенной. Вот, например, Анжелика говорит все то же самое, что и я сама могла бы сказать: в семь лет она, как и я, поступила в монастырь.

– Но потом она ведь захотела уйти оттуда.

– Этого я не знаю, Тетя, в жизнеописании святых я дочитываю до того места, где им столько же лет, что и мне, я не хочу читать дальше. Но зато я хорошо понимаю их прошлое, когда они были детьми. Однажды ее отвели в сад и посадили на качели, в конце у нее очень кружилась голова. Это плохой способ встретиться с Богом: ноги вверху шаркают по облакам, а у головы – сестры, которые подбрасывали ее все выше и выше, чтобы она совсем исчезла!

– Меня беспокоит эта книга, – вздохнула Аббатиса, – ведь если вы читаете про свой возраст, я-то читаю про свой.

– А что, у Аббатисы были неприятности?

– Еще бы, Дочь моя, в конце концов сестер разогнали, монастырь сожгли. Теперь от него остались лишь развалины, и даже названия его никто не осмеливается произнести.

– А вы ощущаете опасность, потому что похожи на нее?

– Нет, я совсем другая, просто мы с ней сопротивляемся одним и тем же способом: мы наотрез отказываемся выполнять приказы, связанные с политикой, и слушаем только слова Бога. Нас обвиняют в гордыне, нас называют злобными, говорят, что мы поставили себя выше законов Церкви.

– Но ведь мы здесь у себя дома?

– Мы здесь в доме Бога, вот именно поэтому любой – я сейчас имею в виду Коадьютора – полагает, будто имеет право проникнуть сюда. Никакого уважения даже к моей монастырской ограде! Конечно, мне следовало бы отправиться в мир, защищаться, призвать на помощь вашего отца, затеять тысячу процессов, раскланиваться направо и налево. Если я выйду из монастыря, возможно, мне будет дозволено сюда вернуться. Мир вообще устроен непонятно, как будто поставил своей целью досаждать нам при любой возможности: заставляет поступать в монастырь девушек, которые вовсе этого не хотят, зато забирает оттуда тех, кому там вполне хорошо. Я уже тридцать лет живу на свете, и все тридцать лет мне не перестают докучать. Только здесь я могу дышать полной грудью, но стены монастыря недостаточно прочны, и мне это известно, снаружи готовится осада, однажды ночью они предпримут штурм. Ибо, поверьте мне, Дочь моя, штурм все-таки будет и сражаться придется.

– Мать моя, как вы меня пугаете!

– Не бойтесь, Дочь моя, у меня есть охрана, сейчас она распущена, но она вооружена. Полагают, что я выбираю возлюбленных юных и сильных, а воинов беру лишь отважных и опытных. Женщина не должна думать о мужчинах таким образом, это Коадьютор меня заставляет… Впрочем, не только он, – добавила она, устремив на Эмили-Габриель свои восхитительные глаза, – но и вы тоже. С тех пор, как вы здесь, я чувствую себя подобной вам, умиротворенной и невинной, страсть к мужчинам оставила меня. Я люблю цветенье вишен и смотрю за полетом ласточки, молюсь, читая по складам письма… Мне кажется, я помолодела и стала не старше вас.

Возможно, я вновь стану расти, как дерево с отрубленной верхушкой, и когда вы почувствуете влечение к мужчинам, мое к ним влечение расцветет опять. Но все будет не так, как теперь, когда я вдыхаю ваш рот, и для меня это больше, чем наслаждение, ибо когда мои губы прижимаются к вашим губам, это больше, чем страсть, это гармония.

Вокруг Аббатисы наметилось заметное оживление: Панегирист, погрузив локоть в чан, отметил, что вода, вместо того чтобы охладиться, еще больше нагрелась. Вот почему прохладную ванну рекомендуют принимать, отринув все заботы, иначе беседа может изменить температуру воды.

– Мадам, вы сейчас покраснеете, – воскликнул Панегирист.

– И что с того? Ну сварюсь, как рак, вам-то что, Месье, ваше дело все записывать!

– Ваша охрана, Тетя, – вмешалась Эмили-Габриель, – это та самая, которую вы понарошку отдали под командование господина де Танкреда?

– Та самая.

– Откуда она взялась?

– Из времен несчастий и катастроф, – отвечала Аббатиса, – когда женщины не могли чувствовать себя в безопасности нигде, даже в святых местах, самых отдаленных и недоступных. Их добродетель подвергалась опасностям самым жестоким, их подстерегало коварство самое изощренное, предательство самое неожиданное. Не имея никакой поддержки, покинутая, так же, как и я, Церковью и Королем, в полном отчаянии одна из наших теток…

– Блаженная Марго, аббатиса де С., – поспешил уточнить Панегирист.

– …с Божией и ангельской помощью наняла и снарядила свое собственное войско. Она призвала туда дворян, которые, ввиду окончания всех войн, нигде больше не могли проявить своей готовности к самопожертвованию и любви к оружию, по причине слишком высокого положения той, кому они только что служили. Наподобие рыцарей прежних времен, они жили в миру, давали аббатисе обеты целомудрия и повиновения лишь на годы своей юности, после чего имели право вступить в брак. Их достоинства были столь хорошо известны, что подобное решение опечалило всех дам, которые, видя их юность, красоту и благородство, не могли утешиться при мысли о том, что для них они потеряны.

– Продолжайте, Тетя, – умоляла Эмили-Габриель, – вы возбуждаете меня, вы как раз и являете свидетельство преимущества истории над романами, жизни над сказкой!

– Они находились у ног Марго де С. подобно тому, как Рыцарь Печального Образа был распростерт у ног своей Прекрасной Дамы, именно так любили в те времена, пронизанные ностальгией, любовью и отвагой. Они защищали свой монастырь, стоявший в ту пору еще в чаще леса, как если бы это была дарохранительница или ковчежец. Они могли перемещаться повсюду, как снаружи, так и внутри, свободно входили в комнаты, дабы при необходимости прогнать притаившегося врага или застать тайного возлюбленного. Они несли караул даже в самой часовне, всегда готовы были обнажить шпагу, отражая беспорядочные нападения противника, расстраивая козни какого-нибудь принца, желавшего похитить девушку, а порой и замыслы самодовольного щеголя, назначившего любовное свидание в монастырском винограднике.

– Как должны были быть счастливы монахини, Тетя!

– Они и были счастливы. С тех пор как молодые дворяне их охраны стали жить при монастыре, монахини, похоже, почувствовали себя гораздо лучше; никакого ощущения тревоги, никаких недомоганий, никаких дурных сновидений, напротив: отменное девичье здоровье, свежий цвет лица, как у крестьянок, прекрасный аппетит, глубокий сон. К тому же наша тетя Марго с радостью отметила, что и при богослужении они стали гораздо усерднее, более ревностно молились. Эти господа принесли умиротворение и покой особам, которых постоянно терзал страх осады, нападения, изнасилования и которые с пеной у рта порой бились в припадке и казались одержимы дьяволом, причем самого дьявола они боялись меньше, чем мужчин.

– А, понимаю, – произнесла Эмили-Габриель, – подобное лечат подобным.

– Вот именно, Племянница, – продолжала Аббатиса, – итак, мир был восстановлен, вернулось изобилие, никто более не помышлял об уходе, такое положение устраивало всех. Зимой задавали балы, монахини и дворяне рука об руку выступали в величественной паване. А летом они отправлялись к ручью и там играли в мяч или под покровом листвы разыгрывали очаровательные пасторали, что считается обычно мирскими утехами.

– Рай, – произнесла Эмили-Габриель, – мужчина, примирившийся с женщиной, святая Ева возле Адама, София-Виктория возле Сезара-Огюста.

– Спасибо, мой Ангел. Монастырь пользовался такой известностью, что многие молодые люди мечтали поступить туда на службу. Отцы приводили сыновей и смиренно просили аббатису зачислить их детей в отряд охраны. Но вы же знаете, на что способна зависть и какую ненависть вызывает в некоторых людях чужое счастье. Начались всякие интриги, козни, заволновались самые высокие инстанции. Объявив эту ситуацию непристойной, гвардию разогнали, и по сей день она пребывает под запретом. Но самым худшим были гнусные памфлеты, издевки, скабрезные рисунки, высмеивающие Марго, они составили ей грязную репутацию, которая и по сей день оскверняет ее память, отчего сделалось невозможным ее причисление к лику блаженных.

– Мадам, умоляю, вы совсем уже красная, того и гляди чан перевернется!

– Это оттого, что я сильно разгневана, господин Панегирист. Нашему семейству не хватает святой Марго. Я хочу занести ее в свой список, хочу молиться за нее в часовне, хочу, чтобы ей воздавала честь гвардия, которую она создала…

– Так вы желаете вернуть гвардию, – спросила Эмили-Габриель, – несмотря на запрет?

– Во имя святой Марго я призову ее вновь. Здесь нужны мужчины, они всем нам нужны, монахиням, которые, как мне кажется, погружены в уныние, вам, мне…

– Вот полюбуйтесь, – сказала она, – на Панегириста, который превышает свои полномочия, осмелившись вмешаться в ход судьбы.

Прерывисто дыша, она стискивала на груди Большой Гапаль, тоже ставший красным, как рубин.

Закончить ей не удалось, потому что Панегирист, завидев, как пламенеют ее щеки, бросился к чану и, схватив в охапку, вытащил ее из воды, начавшей уже было закипать.