Текст книги "Большой Гапаль"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

7
ДУХ ГЕОМЕТРИИ

Как любая мать, которая, озабоченная развитием ума собственных дочерей, велит им как можно больше читать, Аббатиса в конце концов стала опасаться за зрение Эмили-Габриель. Увы, это рок: чтение неизбежно влияет либо на нравственность, либо на красоту. Как нарочно, пытаясь не допустить падения первой, лучшие умы не могут избежать увядания второй, ибо, как ни далеко простирается материнское тщеславие в стремлении интеллектуального совершенствования своего дитя, вы не найдете ни одной матери, готовой пожертвовать хотя бы частицей дочерней красоты. Видя свою дочь погруженной в ученье с облачком отрешенности на лице, какое свойственно размышлениям, она спешит напомнить ей о благотворном влиянии солнца и воздуха, она обеспокоена, она говорит ей: «Не переутомляете ли вы зрение? Не устали ли ваши глаза? Вы сделали сегодня достаточно гимнастических упражнений? Не желаете ли пройтись со мной?»

Прогуливаясь по великолепному парку с широкими аллеями, София-Виктория объясняла Эмили-Габриель, в чем состоит особенность очертаний их монастыря, возведенного когда-то в чаще леса, но теперь, по прошествии стольких веков, оказавшегося в самом центре города; он походил на белый корабль, который выбросило на песчаную отмель и который Париж захотел изобразить на своем гербе. Данное обстоятельство не представляло интереса для живущих здесь, они лишь привыкли ходить, чуть склонившись, но другие, посторонние, угадывающие очертания монастыря в океане листвы, захлестнувшей город и затопившей несколько кварталов, представляли его в таинственном лесу незапамятных времен, где томились в неволе юные пленницы, одним словом, все эти вздорные слухи, в которых нет недостатка и которые оказываются так некстати, когда сюда примешивается политика. Они хотели снять корабль с мели.

Хотя Аббатиса – так по крайней мере выглядело внешне – сохраняла в своем монастыре распорядок ордена, которым и был он возведен, и руководила им, согласно строгим правилам С., новый Коадьютор Парижа, явившийся невесть откуда благодаря неизвестно чьей протекции, на излете своей сомнительной карьеры, искал с нею ссоры властью, данной ему его должностью, не замечая, что свидетельствовало о плохом зрении, как крепко София-Виктория держала в руках свою собственную власть, полученную напрямую в незапамятные времена от самого Бога. Он понапрасну суетился, напоминая ей о почтении, какое другие проявляли по отношению к ней и какое, как ему хотелось бы, она должна была проявлять к нему. Это был образчик упрямства мужчины, ждущего подчинения от женщины, которая с ним не считается вовсе, одна из досадных мелочей, будничных неприятностей, от которых можно было бы без труда избавиться, соблаговоли она хотя бы заметить их и взмахнуть веером, как если бы прогоняла назойливую муху.

Рассказывая эти истории, которые до сих пор вызывали у нее смех, София-Виктория показывала Эмили-Габриель сад ароматов и еще сад медицинских растений, которые сама велела посадить. Она привела ее в сад геометрии, где все деревья, стоящие на равном расстоянии от другого, представали глазам в виде квадрата, прямоугольника, ромба, стороны которого отличались тем, что состояли из разных пород деревьев. Эмили-Габриель поняла, что треугольник был составлен из апельсиновых деревьев, а шестиугольник – из карликовых лавров.

– Меня восхищает математика, она с таким изяществом учит нас искусству соразмерности, которое мы всегда должны соблюдать в движениях и словах.

– Вы обязаны этому нашей тетушке Розамунде, она была весьма ученой особой и написала два научных трактата: первый об огне, второй – о воде, и этой самой водой загасила репутацию, приобретенную благодаря первому труду, ибо к концу жизни осознала, что, дабы спастись, вовсе не обязательно быть такой уж ученой. Она вынуждена была подолгу ходить по саду геометрии, который превратила в сад молитв.

– Как это, Тетя?

– Просто заменила фигуры молитвами, литаниями, при этом каждое дерево представляло собой особую молитву. Вот этот круг заменял ей четки из десяти бусинок – вы же знаете, когда читаешь эти молитвы, нельзя ни останавливаться, ни начинать сначала. Часовней у нее был этот шестиугольник, где Господу Нашему так удобно было пристраиваться по углам. Но ее изобретательному уму необходимо было все усложнять. Рождество она праздновала в квадрате, а Страстную неделю отмечала в прямоугольнике. Говорят, для Пасхи она приберегла круг, свою любимую фигуру.

– Так значит, Мать моя, она, как и мы сейчас, останавливалась перед этими деревцами, молилась и потом шла дальше?

– Не думаю, Дочь моя. Нашей тете Розамунде необходимо было как можно больше двигаться, чтобы усмирить свои гениальные токи, не то это завело бы ее на такие вершины, куда она вовсе и не хотела подниматься, будучи смиренна по природе своей, а иначе святости достичь невозможно. Чтобы забыться, ей следовало много и быстро ходить, ей просто некогда было останавливаться. Говорят, в первое время, поскольку ум ее был еще слишком остер, молясь, она высоко подпрыгивала, словно желая воспарить поверх деревьев, и, опускаясь, сильно ударялась о землю, но потом, когда ум ее одряхлел вместе с телом, она просто проходила, едва касаясь земли. Освоив эту систему, она ничего не желала в ней менять, требуя, чтобы в день смерти ее принесли на носилках вот в эту фигуру, которая мне совершенно неизвестна и которую она, в предвидении этого дня, велела окружить самшитом. Те, кто присутствовал при ее последних мгновениях, уверяли потом, что им не приходилось видеть ничего ужаснее, чем эта голова мумии, съежившаяся и коричневая; она все сильнее тряслась по мере чтения псалма, а его читали все быстрее и быстрее, потому что опасались дождя.

– Знаете, наша тетя Розамунда мне нравится; если позволите, Мадам, я буду молиться за нее, за ее память и блаженство.

– Я сама иногда делаю это, чтобы размять ноги. Вы увидите, весной в этом круге замечательно. И потом, все эти фигуры предназначены для нас, и значит, кроме меня, вы никого здесь не встретите.

– Хотелось бы только, Мадам, чтобы они были на одной линии. Ведь если бы вы стояли в круге, пока я нахожусь в квадрате, это означало бы, что я как будто в изгнании, а если бы мы постигали нашу геометрию вместе, я оказалась бы в Раю!

– А вам известно, что «рай» по-арабски и есть «сад»?

– Я счастлива получить подтверждение тому, о чем уже догадывалась, но не знала наверняка. Но если наша тетя Розамунда обладала даром к геометрии, вы обладаете даром к языкам?

– Я говорю на нескольких, – ответила Аббатиса, – но оставляю из каждого лишь то, что мне нравится. Так, к примеру, по-арабски я знаю только «сад», но мне и не надобно никакого другого слова для обозначения этого места, где собрано все самое восхитительное, самое дорогое моему сердцу.

По общему мнению, – продолжала она, – считается, будто монастырская ограда противоречит самой природе, некоторые, входя сюда, испытывают ужас: «Как! Мир умер для меня!» Ах! если они так держатся за этот мир, пускай бы там и оставались, вместо того чтобы являться сюда и беспокоить нас своими стенаниями, которых я, по правде сказать, понять не могу. Мир – это огромный, переполненный город, запруженный спешащими толпами. Там очень шумно, там царит чудовищный беспорядок, и беспорядок этот повинуется какому-то закону, который понять невозможно. Люди, которые идут по левой стороне, желают перейти направо, между тем как те, кто идут справа, толкаются, стремясь непременно оказаться слева; только присмотритесь, и заметите, что те, кто наверху, хотят спуститься, а те, кто внизу, – подняться; иные вообще мечутся, сами не понимая, куда они идут и зачем, навстречу им другие, которые хотят пройти самой короткой дорогой, чтобы выиграть время и прийти быстрее!..

Эмили-Габриель, и вправду, вспомнила, как они пробирались по Парижу сквозь огромную груду повозок с людьми, все кричали одновременно: «Дорогу! Дорогу!» – а возница прокладывал путь с помощью хлыста, которым свирепо охаживал вздыбленные лошадиные бока.

– Это правда, Тетя, – сказала она, – я видела мир, и нисколько о нем не жалею.

– Просто вы здесь счастливы. Тут все устроено так, чтобы не стеснять нас. У монахинь все размерено, две из них не могут столкнуться друг с другом нос к носу, они всегда идут одна за другой, и куда бы они ни шли, они входят лишь тогда, когда другие уже вышли оттуда, так что мы не двигаемся, а словно вытекаем, как спокойная река, впадающая в море.

– Да, я заметила, Тетя, прежде чем подойти к столу, они вращаются по ходу часовой стрелки и точно так же выходят.

– Это еще одно из правил нашей тети Розамунды. Так происходит и во время бала, когда мы ритмично вращаемся, образуя восхитительные фигуры, которые то раскрываются, то сворачиваются, подобно дышащим цветам. А представьте себе, как это будет выглядеть, когда столько женщин, собравшихся в одном зале, начнут двигаться кто во что горазд, каждая повинуясь собственному капризу.

– Это как если в хоре, – добавила Эмили-Габриель, – все монахини стали бы одновременно петь каждая свое. Вот была бы какофония! Но, к счастью, их слившиеся воедино голоса образуют пленительную музыку, которая достигает небес. Наверное, поэтому, Тетя, они все носят одинаковую одежду?

– Да, Дочь моя, они не должны отличаться одна от другой, все они равны перед Господом. А представьте себе, если бы они были все разные: то толстые, как башни, то белокурые, как солома, то черноволосые, как уголь – как бы это отвлекало наш взгляд… А ведь меня, – добавила она, понизив голос, – МЕНЯ раздражают даже облака на небе! Я, подняв голову, думаю об их чудовищных очертаниях и о буре, что несут они в себе, между тем как за ними, проплывающими одно за другим, всегда чистое и ровное небо!

– Но, Тетя, в этой величественной гармонии нашего монастыря только мы с вами и не похожи на всех.

– Зато мы похожи друг на друга. И потом, это преимущество нашего с вами положения здесь: король в своем королевстве отличается от любого из своих подданных, а Бог в небесах – от любого из своих созданий. Мне представляется, что мы застали как раз тот момент, когда Бог прогнал людей, поручив их земле, в то время как для себя Он приберег Рай. Так чего же стоят слезы какой-то девицы, которая сожалеет о том, что никогда больше не увидит своей улицы! Даже перед вратами Рая душа ее, должно быть, остановится в нерешительности, перед тем как войти, и, поверьте мне, когда настанет великий день, великая ночь, она – да смилуется Господь над ее душой! – так ничего и не поймет.

Какая разница, продолжается ли мир по ту сторону ворот, ведь мы сохранили свои сокровища, мы здесь в ожидании Апокалипсиса, подобно Ною, который, в ожидании Потопа, построил Ковчег, чтобы спасти животных.

– А я их здесь совсем не вижу, только несколько пчел, мушек и бабочек, но это совсем маленькие животные.

– Вы забыли, что есть еще лошади в конюшне, волы в стойлах, поросята в свинарнике, много домашней птицы, голубые цесарки, белые индюшки…

– Но я не о тех животных, которых едят, я говорю о диких: грифонах, львах, леопардах, единорогах.

– Но как же, малышка, ведь все они есть на нашем гербе!

– Ну конечно, где же моя голова, Тетя, мы ведь у себя здесь, как Ной в своем Ковчеге, хотя то, что защищали мы, давно исчезло, а то, что спас он, осталось!

– Мы сделали гораздо больше, чем он. Он сохранил лишь свое потомство, а мы открыли двери стольким женщинам, которые, останься они снаружи, погибли бы при первых каплях.

– А как же мужчины, Госпожа?

– Вы мне как раз о них напомнили. Нам ужасно не хватает вашего отца, который уехал на войну, и нашей гвардии, рассеянной неизвестно где. Разразись Апокалипсис прямо сейчас, у нас остался бы только наш господин Панегирист, весьма сомнительная ценность, а если их пол вымрет совсем, то и наше племя исчезнет тоже. Какое несчастье! Впрочем, если бы исчез Господин Коадьютор, который находится во множестве мест одновременно, только не там, где ему надлежит быть, – я бы не слишком расстроилась. Ибо и так ясно, что все должно погибнуть в огненном ливне. В час, когда появится раскаленное облако, все, что не окажется под нашей защитой и покровительством, исчезнет в пламени Апокалипсиса.

8
ВКУС СЧАСТЬЯ

– Свет жаждет преследовать вас повсюду, время стремится выгнать вас из вашего убежища, мужчины мечтают спугнуть вас, как зайца из норы, чтобы вы удирали под их улюлюканье, – вскричала София-Виктория, удалясь в приемную, где ей надлежало заняться некоей политической обязанностью, одной из тех, что терзали ее сердце.

Оставшись на аллее в обществе Кормилицы, Эмили-Габриель понимала, что большой монастырь оказался под угрозой, как сверху, так и снизу, как снаружи, так и изнутри, против него плетется заговор, угроза неумолимо стучится в двери и подтачивает самые толстые крепостные стены, подобно тому, как море подмывает основания скал. Имя Бога отныне уже не могло уберечь от этой угрозы, чтобы справиться с нею, однажды должны прозвучать трубы Апокалипсиса. Дабы воскреснуть, прежде надлежало исчезнуть.

Теперь, когда она понимала, что все преходяще, это самое «все» приобретало для Эмили-Габриель особое значение, деревья в саду и камешки на тропинке аллеи, порхающие насекомые и ползающие по земле гады. Она составляла их опись, как потерпевший кораблекрушение считает и пересчитывает предметы, которые подарило ему море, выбросив с последней волной, и которые теперь составляли его единственное сокровище. И это было в своем роде самое прекрасное восхваление Господу, которое девочка могла подарить Мирозданию.

Так, однажды через дыру в стене, наклонившись подобрать улитку, которую Бог пожелал спасти, но та, не подозревая об этом, собиралась воспользоваться этой дырой, чтобы ускользнуть, она увидела общество, о существовании которого прежде не подозревала: это была толпа маленьких человечков, они шли как бог на душу положит, то есть как попало, подпрыгивая, жестикулируя на ходу, толкаясь, крича и громко распевая песни. Эмили-Габриель, удивленная при виде созданий, столь похожих на нее, чувствовала одновременно отвращение, оттого что они тоже принадлежали к священной части вселенной, и сожаление, что эти очаровательные маленькие сестры приговорены Апокалипсисом.

Она как раз предавалась этим размышлениям, когда некая особа, отличавшаяся прекрасным сложением и смиренным видом, приблизилась к стене и стала в свою очередь тоже рассматривать ее.

– Кто вы? – спросила Эмили-Габриель.

– Я Жюли де П., – ответила привлекательная особа, лаская ее бархатным взглядом.

– А я Эмили-Габриель де С., – сказала Эмили-Габриель.

– Я узнала вас, Мадемуазель, мы молимся перед вашим изображением, ведь вас нарисовали в виде ангела на большой картине. Ваша ангельская головка – принадлежащая нам частичка красоты этого мира и наша единственная надежда. В это верят даже те (она словно разговаривала сама с собой), кто не слишком верит в Бога, но они верят в вас и приходят в часовню только чтобы помолиться за вас. Здесь, – добавила она, – только о вас и говорят.

– Обо мне?

– Говорят, что вы дочь герцога де С. и что он щедро одарил вас, и еще говорят, что вы племянница Аббатисы и именно вы замените ее со временем.

– Да, это уже решено, – серьезно произнесла Эмили-Габриель. – Но почему вы стоите перед стеной и не хотите войти?

– Мы в пансионате, Мадемуазель, нам нельзя ни входить, ни выходить.

Эмили-Габриель подумала, что она похожа на кипящую в котелке воду, которая вот-вот перехлестнется через край.

– А почему они так ведут себя? – спросила она.

– Нас не научили вести себя по-другому.

Эмили-Габриель чувствовала, что ее переполняет жалость. Но слезы полились тогда, когда Жюли рассказала ей свою историю. Она была рождена в знатной семье, но после смерти матери несчастную сиротку до нитки обобрали дядья. Они и поместили ее в монастырь, намереваясь однажды выдать замуж за какого-нибудь старца, согласного взять ее без приданого.

– Несчастное дитя, – прошептала Эмили-Габриель, – как жестоко с вами обошлись. И когда же совершится эта несправедливость?

– Не знаю, Мадемуазель, но мне уже пятнадцать, и если семья пожелает, меня выдадут замуж хоть завтра.

– Увы, – произнесла Эмили-Габриель, – самое время прийти вам на помощь, я попрошу тетю принять вас сюда монахиней, по эту сторону стены вы сможете укрыться от своей семьи, от мужа, которого вам прочат, и от мира!

– Не надо, умоляю вас, Мадемуазель, ничего не делайте, – взмолилась Жюли, упав на колени, – я хочу этого мужа, я люблю мир.

В одно мгновение Эмили-Габриель была ослеплена: предпочесть мир Раю, Апокалипсис Небесам! Она повторила Жюли все, что сказала ей Аббатиса и что так взволновало ее, но Жюли не хотела ничего слушать. В этом мире она любила совсем другое: толчею и давку, которые называла «путешествие», исполнение неких заурядных обязанностей – это она называла «занять высокое положение», преклонение перед великими – это она обозначала словом «двор», подчинение мужчинам – тут она произносила «любовь», и еще тысячи пошлостей и нелепостей, которые именовались у нее огромным словом «счастье».

– «Счастье», – повторила Эмили-Габриель, – я никогда не слышала этого слова.

– Это совсем новое понятие, его изобрели только в нашем веке, – объяснила Жюли, – оно заняло место и скоро совсем заменит понятие «слава».

– Вот уж не думаю, – возразила Эмили-Габриель, – мы живем с этим словом со дня основания мира и проживем с ним до конца, который не так уж далеко.

– По эту сторону стены его уже больше не употребляют.

– Зато по эту сторону мы ставим его превыше всех остальных.

– Но нас много, и мы больше не слышим его!

– А нас мало, и мы желаем защитить его! Ах, довольно, мы все равно не поймем друг друга, мы разговариваем на разных языках. Мне жаль, ваше лицо очаровательно, история трогательна, мы могли бы стать подругами.

– Так давайте станем, прошу вас, – взмолилась Жюли, вновь упав на колени.

– Но к чему вам эта странная дружба особы, ни единого слова которой вы не понимаете?

– Я понесу ее с собой в мир, я буду представляться вашей подругой, и меня станут уважать.

– Так возьмите мою дружбу как предсмертное причастие и не забудьте напомнить о ней Господу Нашему в день Апокалипсиса, пусть она послужит вам пропуском!

Улитка, разделявшая, по всей вероятности, мнение Жюли относительно радостей света, воспользовалась этой длинной беседой, чтобы ускользнуть из монастыря Аббатисы, но Эмили-Габриель совершенно о ней забыла; по пути домой она думала о том, что только что услыхала, и на сердце у нее было тяжело.

– Что с вами, Дочь моя? – спросила София-Виктория, уже встревоженная ее отсутствием и начавшая ее искать.

– Мне грустно.

– И в чем причина вашей грусти?

Неопределенно взмахнув рукой, Эмили-Габриель показала в глубь сада. Внезапно она вспомнила про улитку и при мысли о том, что ничего уже нельзя сделать, опечалилась еще больше.

Быстрым взглядом Аббатиса окинула стену и дыру в ней, в одно мгновение ей все стало ясно: по мелкому песку аллеи тонкий след улитки шел вдоль стены и приводил как раз к тому пролому, за которым притаился дьявол. Это ее вина, она же обещала никогда не оставлять девочку одну, но ей все-таки пришлось покинуть ее на минуту.

– Я понимаю вас, – произнесла она, – там, по ту сторону, много подлости.

– Несчастные сироты, – начала было Эмили-Габриель.

– Умоляю вас, – оборвала ее Аббатиса, – будь это так, они представляли бы хоть какой-то интерес! Там же только богатые мещанки и неблагоразумные дочери аристократических семейств сомнительного происхождения, их собрал здесь Коадьютор, отдав под покровительство нашей Настоятельницы, чтобы они не толпились у наших стен, а устроили себе свой маленький Сен-Сир. Представьте себе этих девиц, которых воспитывают в страхе перед Богом, мучая длинными чудовищными проповедями, вызывающими лишь сожаление о мирской суете, о которой они грезят, сидя над жалким вышиванием или во время своего убогого музицирования, и в то же время ум их не получает сведений, необходимых для формирования правильных суждений.

– Герцогиня! – воскликнула Эмили-Габриель, пронзенная внезапным воспоминанием, – это же Герцогиня!

И взмолилась:

– Спасите их!

– Я не могу, Дочь моя, они принадлежат Коадьютору. Он содержит их, это объект его благотворительности, которой он кичится при дворе, где весьма ценят подобного рода глупости, они нынче в моде. Сейчас во всем королевстве не найдешь места, где бы не появлялись такие воспитательные дома. Я вынуждена участвовать в подобных проектах, но стараюсь свести свое участие к минимуму, и это я-то, которая мечтала, чтобы в монастыре вообще не было монашек! Представьте себе, собрать здесь пансионерок, которые мне представляются хуже, чем любая монашка!

– Но это же дети!

– Не все дети хорошо пахнут! Как вы себе это представляете; думаете, раз я вас люблю, я смогу полюбить и их тоже? Вас я люблю, а их ненавижу.

Одним словом, – продолжала Аббатиса, – я дала дом, предоставила монахинь и предпочла, чтобы мой вклад этим и ограничился, а у меня стали просить мой собственный дом и моих собственных монахинь! Эти несчастные девочки для такого не созданы, правила нашего ордена предусматривают, чтобы мы собирались вместе лишь для спасения душ. Монахини самого благородного происхождения отбеливают их молитвами, а наши послушницы начисто отмывают их с помощью золы и проточной воды. Их репутация высока настолько, что самые благородные господа приносят им свое белье для стирки, предпочитая их голландским прачкам, чье искусство достигло совершенства. Подумайте, могут ли они со своими щетками, тазами и утюгами воспитывать или обучать барышень, чье белье они стирали всего несколько месяцев тому назад! Они продолжают их обстирывать; это все, чего удалось мне добиться у господина Коадьютора; пусть одежды пансионерок будут белоснежно-белыми, чтобы было видно любое пятнышко. В дни стирок наши монахини предаются этому занятию с упоением и ликованием, ибо в остальное время чувствуют себя не слишком хорошо с этими сорока девочками, которых держат в повиновении из-под палки.

– Надо спасти ее!

– Кого?

– Жюли де П.

– Так вы с ней разговаривали? Что она вам говорила?

– Она мне говорила «путешествие», «любовь», и еще… я даже повторить вам боюсь.

– Дочь моя, ты меня пугаешь.

– «Счастье», Мадам, она противопоставляет его нашей «славе».

– Вижу, – сказала Аббатиса… – Она попросила у вас чего-нибудь?

– Да, Мадам, мою дружбу.

– И вы согласились ее дать?

– Да, но только как пропуск в день Апокалипсиса.

– А она воспользуется ею как пропуском в мир.

– Я поступила плохо, Мать?

– Нет, Дочь моя, – произнесла Аббатиса, прижимая ее к себе.

Она знала, что никогда не следует говорить юным особам, что сердце их обманулось, – это делает их робкими; гораздо правильнее внушать им уверенность и усердие, это необходимо, чтобы победить.

– Но вы испускаете запах, – сказала она, отстраняясь, – которого я не знаю.

Она наморщила ноздри: пот от волнения? Крошечная язва, подтачивающая сердце?

– Это, должно быть, весна виновата, она наступила, а мы и не заметили. Я назначу вам ванну из цветов розмарина, а затем мы отправимся в мою комнату. Мне кажется, в последнее время я слишком много с вами разговаривала и слишком мало ласкала.