Текст книги "Мед и лед"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

26

Розарио рассказала, с каким облегчением увидала буквально за неделю до моего приезда, что заработал вебсайт, посвященный этому делу. Сразу же пришли сотни посланий, в которых все были солидарны во мнении, что это одна из самых крупных судебных ошибок в Америке. Сайт был частью работы адвокатской конторы, нанятой Хитер Хит. На нем было обещано вознаграждение любому, кто поможет следствию.

– Мы вздохнули с облегчением, – сказала Розарио, – так как уже не сражались в кромешной тьме. Теперь мы были не одиноки.

На сайте разместили обвинительное заключение. Здесь же находились биографические сведения о всех тех, кто принимал участие в расследовании и суде, рассказывалось о последующем увольнении шерифа за лжесвидетельство в другом деле, о строительстве дома судьи Эдварда в Роузбаде, о списке наград прокурора Бенбоу, который хвастался тем, что чаще всех добивался смертного приговора, о стажировке Гарри у адвоката Дэвида, в адвокатской конторе «Флойд и сын».

Всё, что происходило на самом процессе, особо не обсуждалось. Информацию, известную уже много лет, помещали на сайте каждый день, но небольшими порциями. Хитер Хит разместила на главной странице детскую фотографию Дэвида, красивого, как ангел, с дипломом руке.

– Классный ход – такое забавное фото жертвы в платье Скарлетт О'Хары! – заявила она. – Пусть попробуют убедить нас, что Юг тоже погиб.

На глазах публики разворачивался триллер. У него был свой темп – число дней, оставшихся до казни, и своя драматургия – последовательные разоблачения в ожидании сенсации, которая все перевернет. Мы не знали, что за бомбу они готовили, но подозревали, что это будет что-то связанное с отпечатками. Разрешение на их экспертизу зависело от незаметного, но настойчивого шантажа, осуществляемого адвокатами Хитер Хит. В общем, или экспертиза, или исповедь Энтони о каннибальском ужине.

Я могла судить о Хитер Хит только виртуально: по качеству ее телевизионных передач и сообщениям, которые она оставляла на сайте. Их можно было определить сразу, поскольку в отличие от других посетителей, она писала их заглавными буквами. Она была главной в игре, цель которой заключалась в том, чтобы в строго отведенное до казни время собрать наибольшее количество игроков и спасти осужденного от смерти.

Когда темп игры ослабевал, когда количество посещений сокращалось, она писала новое сообщение заглавными буквами, чтобы поднять воинственный дух интернетчиков. Когда происходили крупные события, к примеру, какой-либо политик или актер высказывался против смертной казни, именно заглавные буквы сообщали об этом и начинался новый тур игры.

Теперь компьютер Розарио был включен круглосуточно, и каждый раз, когда появлялось новое сообщение, раздавался звоночек. В зависимости от содержания, Розарио сохраняла сообщение или стирала. До меня доходили лишь самые важные. Французская журналистка также вышла на связь. Она с горячностью ввязалась в бой, казавшийся ей заранее выигранным. «Он ведь все-таки француз!»

– Она воспринимает это как личное дело, – заметила довольная Розарио.

Мы занимались только Дэвидом, думая только о нем, не отвлекаясь ни на секунду, за исключением редких моментов, когда Марта кормила чаек своим завтраком – самой ей кусок не шел в горло. Я почти не обращала внимания на море, только иногда выходила посмотреть на улов рыбака, чтобы узнать, каких рыб он тут ловит днями напролет. Розарио не позволяла себе даже таких передышек, она лишь выкуривала одну-две сигареты в коридоре на этаже, чтобы не пропустить момента, когда правда выплывет на Божий свет. Мы ожидали свидетельств, которые сдвинут дело с мертвой точки, но получали лишь письма, где нам выражали поддержку. Мы проматывали их все быстрее и быстрее, даже не читая как следует.

И конца этому не было. Слушая галдевшим за окном птиц и звуки, доносившиеся из соседней комнаты, я впадала в отчаяние и думала, что ждать бессмысленно, что пока я сижу здесь и ничего не делаю, события развиваются.

Красящаяся женщина испарилась в зеркале, а Дэвид Деннис, принадлежавший раньше только Розарио и Марте, теперь был нахально похищен Хитер Хит, взявшей бразды правления в свои руки. Мое собственное существование больше не принадлежало мне, я была заложницей двух женщин, которые вызволяли меня лишь для того, чтобы сходить перекусить в кафетерий, купить что-нибудь в магазинчике на автостоянке или прочесть новость, пришедшую по электронной почте.

Вот тогда мы и получили письмо от Дэвида. У нас был Интернет, но его письмо долго шло по обычной почте. Он сообщал то, что мы уже знали: Хитер Хит и ее адвокаты поставили перед собой задачу добиться экспертизы отпечатков. Возражение о дороговизне операции, неоднократно выдвигаемое судом, потеряло силу, поскольку Хитер Хит брала все расходы на себя. А еще он дал разрешение, чтобы все материалы дела, в том числе, показания Энтони были выложены в Интернете. Дэвид думал, что сейчас самое время рассказать его историю всему миру, раскрыть всю правду, все жалкие тайны Роузбада. Он добавлял, что с Хитер Хит снова обрел надежду. Матери он писал, что любит ее и что она должна ему верить – он не виновен.

То, как написанное от руки письмо взорвало наш информационный мир, показалось мне самым живительным событием за последнее время. Его растянутый, наклонный, высокий и одновременно неуверенный почерк был даже более интимным, нежели фотография. Старательно выведенная и несколько раз подчеркнутая подпись свидетельствовала, что Дэвид как бы подписывался под каждым словом, ставил клеймо, выбивал на камне свою отметину. Он жил и изо всех сил кричал нам об этом. Он не был готов покинуть этот мир.

27

Марта без конца исповедовалась мне, приводя множество деталей, которые должны были приукрасить эту невероятную историю и сделать понятным этот чуждый для меня мир. Когда ее горе затихало и к ней возвращалась надежда, она выглядела нежной и привлекательной. За завтраком она всегда встречала меня улыбкой. Какими бы ни были ее печали и заботы, о которых я судила по открытым упаковкам с таблетками на столе, она спрашивала, как у меня дела, хорошо ли я выспалась. И как бы я ни провела ночь, – а спать мне не давал постоянно включенный телевизор, – я непременно отвечала, что все в порядке, что я чудесно спала.

Она звала официантку, заказывала для себя еще один кофе, а для меня – йогурт, который я предпочитаю яйцам. Несмотря на все усилия вести себя как ни в чем не бывало, мы не могли побороть тревогу. Она являлась каждое утро, словно гостья, которую мы позвали. Мы с нетерпением дожидались, когда Розарио вернется к своему компьютеру. Тревога занимала свое место, устраивалась посреди грязных тарелок, мятых салфеток, крошек от круассанов и остатков хлопьев на дне чашек. Мы не плакали, но чувствовали какую-то непонятную боль, которая, в зависимости ото дня, переходила в желудочные колики или обычное ощущение тошноты.

Обычно, проснувшись в поту после короткого сна, я сразу считала, сколько осталось дней, и тошнота накатывала на меня. Она усиливалась, когда я надевала одежду, которая плохо сохла перед кондиционером. И это чувство тошноты с новой силой возвращалось в кафетерии, когда я видела отекшее лицо Марты. «Нет, спасибо, никаких яиц, только йогурт». Мы списывали эту тошноту на жирную пищу, погоду, зной, не ослабевавший даже с приходом осени, на пропитанный влагой пляж.

Любопытно, но мое отчаяние не росло с каждым часом. Я не понимала, почему в какие-то дни я чувствовала себя более подавленной, а в другие – более спокойной. День смерти Дэвида приближался, но это не означало, что я чувствовала ее дыхание, скорее, она крутилась где-то рядом. Сможем ли мы отодвинуть ее или нет – зависело не только от внешних обстоятельств, но и от каких-то незначительных вещей. Мне кажется, мое отчаяние подчинялось не столько часам, времени, датам, а барометру. В иные, более прохладные и ясные дни, когда мне легче дышалось, я думала, что есть еще возможность спасти Дэвида.

Однажды утром, пытаясь разглядеть срок годности на крышечке йогурта, я вдруг осознала, что этот срок превышает время жизни, отведенное Дэвиду Деннису. Эта нехватка времени повергла меня в немое отчаяние. День драмы уже был напечатан на крышечке йогурта! Отныне каждое утро я проверяла скрытое послание, которое по несколько дней могло оставаться неизменным, чтобы внезапно совершить прыжок в недосягаемое для меня будущее – словно после смерти Дэвида жизнь не должна была продолжаться. Я никому не рассказывала об этой тайне и молила Бога, чтобы Марта не напоролась взглядом на этот альманах смерти на крышечках йогурта.

Мир клюнул. Я даже не могу вспомнить газет, которые мы не открывали из страха обнаружить там фотографии Дэвида или напоминания о преступлении и обвинительный акт, изложенный особенным языком южной прессы, уверенной, что пора покончить с этим монстром. Мы даже боялись бросить взгляд на название газеты, лежащей на барной стойке, так как то, о чем пока писали внутри толстых американских еженедельников, грозило в ближайшее время появиться на первых полосах. К примеру, ужасная фотография Дэвида в фас и профиль, сделанная в полицейском участке. И тогда станет уже слишком поздно. Мои глаза не смогут оторваться от этой фотографии, сделать вид, что ничего не заметили. Мои глаза увидят ее, и я забуду настоящее, красивое лицо Дэвида Денниса.

Марта собирала остатки еды на столе, и мы шли кормить чаек. У нас появилась привычка идти пешком до заправки, где мужчина в комбинезоне и клетчатой рубашке заправлял машины и держал магазинчик для проезжавших туристов, которые покупали у него наживку и просили подсказать места с хорошим клевом. Он перебрасывался с нами парой слов о погоде или марках машин. Марта всю свою жизнь мечтала о новой машине, но могла позволить себе лишь бэушные колымаги. Она хотела японскую машину с кондиционером. Он же не советовал кондиционер.

Посреди игрушек с сюрпризом, которые хозяин заправки выставил на полках к Хеллоуину, черных картонных шляп ведьм, сахарных скелетов, тыквенных голов и маскарадных костюмов, оранжевый цвет которых напомнил мне тюремные робы, Марта рассказывала мне о жизни солдатских женщин, брошенных на произвол судьбы и обреченных изобретать свой новый мир. Это была противоположная Роузбаду сторона американской мечты, череда плачевных и жестоких историй, где люди крали друг у друга всё, вплоть до мебели, содержимого сумок и лекарств на ночном столике.

Всю жизнь отсутствие денег было для нее, как и для ее матери, неизлечимой раной. Эту рану она передала по наследству сыну, и от нее теперь он мог погибнуть. Будь у него деньги, он не позволил бы суду навязать себе адвоката, а нанял бы самого крутого, компетентного, влиятельного, с целой командой помощников, которые замяли бы это дело и пи за что не допустили бы этого возмутительного процесса. Будь у него деньги, он бы добился новой экспертизы о вскрытии, которая тут же оправдала бы его, он бы пригласил независимых экспертов провести исследование отпечатков зубов, что доказало бы его невиновность. Будь у него деньги, Дэвид был бы невиновен. А без денег нет возможности даже оспорить его вину.

Теперь же, когда Хитер Хит вложила в дело весь свой авторский гонорар, деньги перестали быть проблемой. Но если уже слишком поздно требовать дополнительной экспертизы о вскрытии, то у журналистки есть масса средств для организации экспертизы отпечатков. И поскольку я удивилась, что процедура с самого начала зависела от наличия денег, а не от закона, хотя судья утверждал обратное, Марта ответила, что отказы, полученные на неоднократные требования Дэвида, были мотивированы тем, что суд не захотел разрешить использовать необходимые кредиты.

По правде говоря, судья Эдвард никогда не отказывался от дополнительной экспертизы акта вскрытия, но он и слышать не хотел, что на это может пойти хоть один доллар налогоплательщиков. Он не запрещал, чтобы анализ отпечатков был произведен независимой лабораторией, но отмечал, что анализ ДНК, довольно дорогостоящий, уже формально доказал виновность осужденного. И у суда не было возможности тратить деньги на мелочи, которые не перевесят заключения анализа ДНК.

– Так что же, – спросила я, – всё еще возможно? Анализ отпечатков будет проведен?

– Непременно, – ответила Марта. – Это вопрос нескольких дней.

Они играют на наших нервах, а Хитер Хит играет на их нервах. В общем, кто кого. Но они уже проиграли.

Когда надежда с такой силой врывается в атмосферу горечи, она смывает все на своем пути. Волна надежды пробежала по моему телу, и у меня перехватило дыхание. Я была как воспламененное дерево, светящееся огромным факелом в ветреную погоду – ощущение настолько сильное, что я не хотела бы испытать его еще раз. У надежды неумолимая сила, которая нас воскрешает. Я смотрела на Марту и не могла понять, почему она не испытывает то же чувство, что и я, умноженное в сотни раз.

– Так значит, – воскликнула я, – он… спасен!

Она сжалась в комок, словно оставляя меньше площади для ударов, которые вот-вот посыплются на нее.

– Спасен, спасен… Кто знает, что они там еще откопают?

Опасалась ли она, что результат экспертизы станет свидетельствовать против Дэвида или, напротив, была убеждена в положительном исходе и боялась, как бы судья Эдвард не предпринял контратаки?

Сильный ветер надежды сразу ослабел. Союзный флаг, реявший над крышей автосервиса, беспомощно повис.

На всякий случай, я заметила:

– Хитер Хит этого не допустит!

28

Каждый раз мы возвращались через пляж, хотя Нэгз Хед никогда не ассоциировался у меня с пляжем. Песок был настолько перемешан ураганом, что создавалось впечатление, будто это бомбы вырыли глубокие кратеры и уничтожили все дома по обе стороны от мотеля. Мы шли по кромке воды, по песчаной полосе, утрамбованной прибоем. Я разглядывала солнечные блики на воде. Я спросила у Марты, так все же сколько свиней утонуло и если их действительно было такое огромное количество, то почему нигде не видно костей.

– Вы наслушались Розарио, – ответила Марта, – она всегда все преувеличивает! Самой большой свинарник в Поркленде действительно затопило. Смыло всех свиноматок. Пятьдесят тысяч, как писали в «Newsweek». Но трупов никто не видел.

– Так почему тогда нельзя купаться?

– Это из-за акул, они здесь просто кишат. Мы постоянно находим их «яйца» на пляже.

И она указала пальцем на маленькие черненькие мешочки, которые я сначала приняла за водоросли или непрозрачных медуз.

– Разве акулы откладывают яйца? – спросила я.

– Во всяком случае, здесь их называют «акульими яйцами».

Внезапно она замолчала, уставившись на рыбака, забрасывавшего леску. Я пыталась вспоминать, что мне известно о размножении акул, но знала я об этом не больше, чем о размножении свиней. Марта сказала, что ей показалось, будто она увидала Дэвида. Ее сердце трепетало. Руки дрожали. Впрочем, это был не он, это не мог быть он. Рыбак не был Дэвидом.

– Это лишь означает, что Дэвид похож на всех молодых людей своего возраста.

Но в первую очередь это означало то, что она начинала его забывать. Вместо лица своего сына она все чаще видела лицо Теда Банди. Та же обезоруживающая привлекательность, тот же свет в смешливо прищуренных глазах. Она думала, что не у нее одной лица, фигуры, повадки накладываются друг на друга. Она спрашивала себя, не увидел ли суд в лице Дэвида черт убийцы, которым он не был, и не приписали ли ему преступление, которого он не совершил, вместо его двойника, известного как «убийца студенток». Ей не нравилась фотография Дэвида, которую с самого начала опубликовали газеты: на этом фото он, казалось, бросал вызов миру. Она считала, что будь он не в кепке, а в галстуке, суд составил бы о нем другое мнение. И тогда не было бы ассоциаций с «убийцей студенток», о громком процессе над которым были еще свежи воспоминания. Она говорила, что будь он аккуратно причесан на пробор, то казался бы не убийцей, а сыном. Впрочем, говоря «сын», она не знала, на что равняться. Она не помнила его мягким и нежным, а знала лишь вспыльчивым и жестоким.

– Мы всегда пытаемся понять, что же упустили в воспитании детей. Так вот, я думаю, что упустила все.

И впрямь были мелочи, которых уже не исправить. Например, она одевала его в одежду, предоставленную «Искуплением», ссылаясь на то, что это была еще хорошая одежда для ежедневной носки; она вязала ему пуловеры в полоску, потому что вязание успокаивало ей нервы, а полоски казались забавными, особенно если их ширина и цвет выбирались с бухты-барахты. Теперь она так не вязала бы. Или, например, кормила его готовыми спагетти и равиоли, утверждая, что это намного здоровее, чем то, что готовила она. Теперь она тоже поступала бы по-другому.

Я ответила, что если ей больше не в чем себя упрекнуть, то это пустяки. Она преувеличивала и сводила к нулю то незаменимое, что ему дала.

– Хотелось бы мне знать, что? Да, скажите, что? Он разделил мою бедность. Вот что я ему подарила – бедность. Понимаете? Я не как моя мать, которая была настоящей дамой, француженкой, умевшей из ничего сделать королевский праздник. Она тащила на своих плечах не только маленького Дэвида, но и меня впридачу. Но когда она умерла, у Дэвида осталась только я, никого кроме меня, и это была существенная разница! Он прекрасно понял, что если не вырвется оттуда, то мы оба пойдем ко дну.

В то время Марта цеплялась за работу, которую ненавидела и преимущество которой было только в звании учителя, потому как всё остальное – график, обязанности, оплата – было ни к черту.

Она преподавала французский в «Искуплении», в классах для трудных детей – мальчиков и девочек, сплошь черных, выходцев из безымянных гетто и находящихся в волоске от преступного будущего. Из всего, что она мне рассказывала, в моей памяти, словно сокровище, остался странный образ беременных девочек, ходивших к ней на занятия.

Благотворительная организация прилагала все усилия, чтобы девочки не делали абортов. О них заботились, предлагали школьное обучение, оплачивали медицинский уход и роды. Как бы странно это ни звучало, для девочек это был неплохой период в жизни – им казалось, что они наконец-то зажили по-настоящему. Они притворялись, что чувствуют себя хуже, чем на самом деле, и уже с шестого месяца требовали, чтобы их привозили на уроки в инвалидных креслах. У меня создалось впечатление, будто я сама видела их собственными глазами. Высокомерные девчонки, которые оскорбляли учителя, если тот мешал прийти им на помощь.

Работа Марты состояла в том, чтобы следить за ними – за этой батареей наполненных молоком кастрюль, готовых в любую минуту вскипеть. Она была начеку, пытаясь предотвратить драму или уладить очередной скандал. У девочек были то вспышки гнева, выливавшиеся в бешенство, то приступы депрессии, когда они мрачно вжимались в стулья, держа палец во рту. Марта металась от одной девчонки к другой, – от кастрюли к кастрюле, – и так весь день, а к вечеру падала без сил. Она уже не была учительницей французского. Какого французского?! Странного и трудного языка маленькой страны, которую они даже не могли различить на карте мира? Марта была медицинской сестрой, приставленной к беременным девчонкам, у которых были приступы спазмофилии и которые шумно рыгали, выпив кока-колы. Она их одергивала… Девчонки раскрывали рты от удивления, затем возражали, что для здоровья будущего ребенка – они проводили рукой по животу – вредно, когда газы скапливаются в желудке.

– В «Искуплении» я чаще слышала отрыжку, нежели французскую речь, – горько шутила она. – Наверное, они до сих пор считают, что французский – это тот непристойный звук, который вырывается у них изо рта.

Иногда после родов они являлись к Марте, чтобы показать свое потомство, нареченное самым модным именем. Они щеголяли своими бедными и прекрасными детишками. Потом они забывали об их существовании, а одновременно и о существовании французского языка. За дело брались социальные организации, подыскивая ребенку родителей для усыновления. Чаще всего новых родителей не находилось. Тогда дети оставались в семьях, либо бабушки, поздно обнаружившие в себе материнский инстинкт, воспитывали их – еще хуже, чем когда-то воспитали их мамаш.

Марта вспоминала, какая паника переполняла ее, когда она забеременела. Она все бы сделала ради аборта, но ее мать, принадлежавшая к Церкви Искупления, убедила ее сохранить ребенка.

– Для меня это был не ребенок, а несчастный случай.

Ее мать, больше желавшая Дэвида, нежели она, сама же его и воспитала. После смерти матери Дэвид для Марты так и остался чужаком или, быть может, младшим братом, которого она не контролировала. Он отказывался подчиняться ей и делал это так же ехидно, как и беременные девочки.

То, что она вначале страстно желала его смерти или, по крайней мере, чтобы он не родился, для чего она сделала всё, что девушки ее эпохи считали эффективным для прерывания беременности, привело к тому, что, когда он наконец родился, ей пришлось быть все время настороже. Она считала, что ее присутствие может навредить ему и поэтому попросила разрешения не кормить его грудью, боясь, что ее молоко его отравит. Она была счастлива, что ее мать приучила его к бутылочке, пеленкам, разговаривала с ним и играла. Она упрекала себя, что не готовила ему, а только разогревала готовые продукты. Да и то, ставила на стол жестянку с консервами – лишь бы пища не проходила через ее руки.

Эти вещи, которые она должна была скрывать, а в итоге забыть, преследовали ее и сводили с ума. Она сказала:

– Я наказана за свои плохие мысли, я наказана, и мое наказание – то, что теперь я молю Бога даровать ему жизнь больше, чем тогда, когда просила его смерти.