Текст книги "Мед и лед"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

23

Дэвид был жесток. Он часто взрывался и не всегда умел сдержаться. Его словно подмывала волна гнева, а потом он снова становился спокойным. Это то, что Марта видела дома. На людях же он был приятен, общителен, весел. Она была счастлива, что никому не рассказала, как однажды, когда ему было двенадцать лет, он пытался ее задушить. Это случилось во время Пасхальной недели, в тот самый год, когда он написал «Мужество и гражданская доблесть». Он не смог поехать в лагерь и поэтому проводил дни перед телевизором.

Когда она вернулась, свет в доме не горел, но телевизор был еще теплым. Она сказала: «Я знаю, что ты тут, выходи». Он напал на нее сзади, обхватил рукой горло и повалил на пол. Она вначале подумала, что это игра. «Молодец, настоящий боец, раз поймал меня!» Но он не ослабил хватки, и вот она уже изо всех сил боролась с собственным сыном. К счастью, он был еще совсем ребенком и она сумела освободиться и зажечь свет. Он действительно надел камуфляжный мундир американского солдата, разрисовал лицо черным обувным кремом, а на голову повязал бандану.

Она спросила себя, нужно ли ей сообщить об этом психологу и не поможет ли эта история отправить Дэвида в лагерь, если она покажет всем, на какие крайности толкает детей одиночество. Но интуитивное чувство опасности помешало ей рассказать об этой сцене даже собственной матери, которая любила солдатские истории и без труда развеяла бы драматизм ситуации. Инцидент остался между ними, словно затаенная угроза. Она так и не узнала, что в тот день творилось в голове ее сына. Когда Дженет Ли начала давать показания, Марта вдруг вспомнила свое падение, синяки на шее, удушье и неожиданно сильную руку, сдавившую ей горло. А сегодняшние обстоятельства – скорбящая женщина, настороженные присяжные, излагаемые факты – придавали той детской истории угрожающие масштабы.

– Никто об этом не знает: ни психолог, ни социальный работник, ни даже моя мать, да она уже умерла, – так Марта поведала нам свою тайну.

Возможно, Дэвид ее ненавидел, а из-за нее ненавидел и всех женщин? Она чувствовала, что была для него плохой матерью, плохой, потому что не дала ему отца, плохой, потому что много требовала, но и много позволяла. Свои высокие требования она не могла подкрепить материально. Она мечтала, чтобы он получил образование, но не сэкономила достаточно денег, чтобы оплатить учебу. Он разрывался между несколькими работами, которые позволяли ему лишь нормально существовать, но отбирали время на учебу и не давали возможности инвестировать в собственное будущее. Будучи предприимчивым, он бы мог стать шефом отдела, менеджером ресторана, директором сети магазинов. Именно такую карьеру он себе прочил, а не те профессии, о которых мечтала его мать: адвокат, врач, инженер. Бедный красавчик-Дэвид! Красавчик-Дэвид, каким он был в глазах матери и бабушки, которая всегда спрашивала у него с любопытным и довольным видом: «Ну, что ты для нас сегодня сочинил?» И он, польщенный, рассказывал очередную историю. Дэвид – герой, он всегда был у них на первом месте, а все остальное – потом.

Он постоянно повторял, что силен, хорош, умнее других. Возможно, он жестоко страдал от комплекса неполноценности. Пока была жива бабушка, она была гарантом его будущего: «Этот мальчик далеко пойдет, так же далеко, как его дед. Он настоящий потомок солдата, смелый, с горящими глазами. Не так уж много таких мальчишек, как он». И мальчишка мурлыкал от счастья. Теперь же Марту переполняли печаль, вина, сомнения, она требовала, чтобы ее осудили, покарали за все то зло, которое она ему принесла…

Мы втроем сидели в кафетерии и ели ужин: мучнистый суп, омлет. У бара какой-то рыбак рассказывал хозяину заведения о своем улове, который он оставил откормленным птицам. По телевизору показывали носорога, сбежавшего из зоопарка. Теперь его пытались поймать. Взволнованная Марта с отвращением смотрела то на экран, то вправо-влево, пока ее глаза не остановились на старой суке-боксере, улегшейся у бара, с тощим животом и обвислыми сосками.

– Мне нужно было иметь собак, мне нужно было рожать собак. Женщина должна выбирать, кого ей рожать, и я хотела бы чувствовать, что из меня выходят эти маленькие, гладкие, круглые тельца, не способные ранить.

Она говорила это, прикрывая рукой рот, чтобы приглушить свое горе, которое ей принесло рождение Дэвида с его угловатым телом и крепкой умной головой. Потревоженная сука подняла на нее свои блестящие глаза.

– Как тебе повезло, – сказала она ей. Сука, почувствовав смутную угрозу, зарычала. – Да, лучше бы женщины могли рожать собак, кошек, растения…

О-ля-ля! Самое время запереться в клетке с бонобо. Завтра я займусь этим, позвоню доктору Лестер и попрошу ее в срочном порядке принять Марту на работу – пусть чистит яблоки или подсчитывает M&M's.

Я избегала смотреть на Марту. Мой взгляд перебегал с собаки на Розарио, завороженную передачей про носорога, несшегося по пустынным улицам города, на рыбака, который пил за барной стойкой, натянув кепку на уши. Все что угодно, лишь бы не видеть печали Марты, ее непреодолимой боли, которую нужно было усыпить, как носорога, которого уже окружали полицейские.

Марта извинялась, что не может сдерживать слезы. Слезы сами наворачивались на глаза, переполняли их, сковывали ее волю. Как-то она спросила у врача, лечившего ее давление, можно ли удалить слезные железы, чтобы лицо стало словно деревянным. Он прописал ей транквилизаторы: «У них такой же эффект, у вас будет деревянное лицо, а еще вы не будете ничего чувствовать и забудете обо всем на свете».

Но пока Дэвид был жив, она тоже хотела жить, чувствовать, вспоминать, жить за себя и за него. Жить за двоих, как беременная женщина, которая ест за двоих. Помнить, обличать.

– Нет, избавьте меня только от слез, – а дальше уже полная бессмыслица, – а еще отрежьте мне пальцы на ногах, они болят.

– А что еще? Знаете, что я скажу? У вас депрессия.

– У меня? Депрессия?

Рыбак внезапно повернулся к телевизору, следя за поимкой носорога. Какой-то тип, прицелившись, стреляет в него из засады. Носорог падает. У него такой большой живот, что ноги расползаются по разные стороны брюха. И снова повтор этого эпизода: парень стреляет, носорог падает, носорог падает, парень стреляет.

– Хитер Хит! – воскликнула Розарио.

Наши взгляды устремились к ведущей, комментировавшей сцену. «Носорогу не было причинено никакого вреда. Он не убит, его лишь усыпили. Это подкожная инъекция». Я смотрела на нее во все глаза. Это была красивая молодая женщина – как и все телеведущие, шикарно одетая и с отличной прической.

– Она очень хороша, – сказала я Розарио.

– Вы тоже находите, что она хороша? – обрадовалась Розарио. – Все находят, что она очень хороша.

Я перечислила ее достоинства: уверенный тон, но мягкое выражение лица, цепкий взгляд, но сочный рот, сильные плечи, но подвижные руки…

– И к тому же…

– Она черная, – внезапно обнаружила я.

Она была черной, и мои воспоминания приобрели краски. Хитер Хит была черной, как и полицейские, которые обратились ко мне на пляже, черной, как заправщик на станции, как садовники судьи Эдварда, как консьержка из Роузбада, как конная полиция из Норфолка, как официантка из фастфуда, которая принесла мне переслащенное блюдо. Она была черной, как тюремщики Дэвида, как надзирательница, которая ощупывала меня кончиками наманикюренных пальцев. И в этом кафетерии бармен был черным, кухарка была черной, даже собака, лежавшая у барной стойки, была черной с несколькими пучками серой шерсти на голове. Мы здесь были единственными белыми.

24

Теперь, когда я узнала, что на экране была Хитер Хит, я стала замечать ее во многих передачах. Я пыталась прочесть по ее лицу адресованные нам тайные послания о том, как движется дело. Я пыталась разобрать, была ли она непринуждена или серьезна. Гадала, о чем говорит цвет ее пиджака, выражение лица, глаза, незаметно бегающие вслед за телесуфлером, ее ослепительная улыбка в конце передачи, открывавшая великолепные белые зубы.

Читая текст с экрана, Хитер Хит вертела в руках авторучку. Это должно было показать, что каким бы убогим ни был сюжет, она все же была не ведущей, а журналистом, специализирующимся на расследованиях.

В своем мире картинок и звуков она ничего не писала, однако размахивала своей авторучкой как символом. Без сомнения, она никогда не думала о том, чтобы заправить ее чернилами. Эта ручка всегда была «на пустой желудок» и ничего не писала. Этакая дирижерская палочка, которой размахивали в такт тексту, появлявшемуся на телевизионном суфлере.

Хитер Хит неплохо воплощала нынешний образ всемогущества: черная молодая женщина, которая читает с экрана текст, подсказанный телесуфлером, отбивая ритм предложений дорогой авторучкой. Розарио никогда не надоедал этот спектакль. Она восхищалась Хитер Хит, ее колким тоном. Что до меня, то я бы, скорее, объяснила то, что она называла профессионализмом, естественной жесткостью. Хитер Хит не имела изъянов, слабостей, сострадания.

Когда Розарио узнала, что ее любимая журналистка закончила Роузбад, что она могла бы с разбежкой в несколько лет быть сокурсницей Кэндис, то захотела рассказать ей о заговоре и махинациях. Конечно, она могла бы столкнуться с чувством нерушимой солидарности, которое испытывает большинство девушек этого университета, или, наоборот, с желанием Хитер отыграться на системе, от которой она, возможно, хотела отмежеваться и проявить свою самостоятельность.

– Я долго сомневалась, нужна ли мне эта встреча, – объясняла Розарио. – Но чем я рисковала? Что она пошлет меня подальше? Одной больше, одной меньше. А время шло, не было ни минуты для колебаний.

Хитер Хит очень хорошо знала Роузбад, его лицемерную систему, жадность администрации, которую они прикрывали великодушием, когда, например, назначали приличную стипендию черной студентке, происходящей из мелкой буржуазии Юга, представляя ее, единственную цветную студентку, всему сообществу белых богатых наследниц. Что приносило ей больше страдания: цвет кожи или происхождение?

Хитер, которую обожал весь Роузбад, была их гордостью. Она не позволила себе ни одного лишнего слова, ни одного неуместного поступка. Она всегда была в первых рядах, ее официально назначали представителем университета и каждый год избирали самой популярный, самой элегантной, наконец, самой спортивной студенткой. Ей даже вручили премию Роузбада за лучшие произведения. Хитер Хит и впрямь родилась под счастливой звездой. Как и студенческая жизнь, ее карьера была как на ладони: журналистка на телевидении, потом в газете, а потом можно при желании и пойти в политику. Все перегрызутся за право иметь ее в своей команде. Когда она была маленькой, то как-то заявила, что станет президентом США.

Но не из злопамятности или желания отомстить Хитер Хит благосклонно отнеслась к просьбе Розарио, а из-за честолюбия. Журналистка выслушала ее с интересом и заявила, что случай с Дэвидом Деннисом не только прекрасный сюжет, но и великое дело по защите прав человека. Она за него бралась. Ничто ее не остановит: ни общество Юга, которое вывело ее в люди, ни благодарность по отношению к благодетелям, ни сострадание к судьбе девушки ее поколения. Хитер Хит, черная молодая женщина, бралась за защиту белого человека, приговоренного к смерти за изнасилование, убийство и истязание студентки Роузбада.

– Нужно, чтобы об этом деле узнали не только в Вирджинии, но и во всем мире, – решила она, забирая документы Дэвида.

У нее был подходящий возраст, подходящий цвет кожи, подходящий пол. Этот союз был прекрасен. Мне вспомнилась одна из моих подруг, директор департамента литературы в Канзасском университете, которая всю свою молодость проклинала, что она женщина, а потом – что она черная. Еще тридцать лет назад на территории Америки она не имела права даже войти в библиотеку. Ценой нечеловеческих усилий ей удалось перестать ненавидеть себя за то, что она женщина, – спасибо феминизму, – и за то, что она черная, – спасибо Кеннеди. Теперь появился новый враг – возраст. Она все преодолела и уже могла двигаться прямо к вершине успеха. И кто бы мог подумать, что перед ней возникнет новое препятствие. Она неумело боролась с ним с помощью тех же обличительных слоганов, что использовались, когда речь шла о неравенстве полов и рас, но теперь ее слова были как мокрый порох, ее больше не желали слушать. Она бунтовала. Отныне ее тон стал гневно-язвительным, полным злобной горечи. Она говорила, что у нее болит все тело, изобретала болезни, которые своим числом и редкостью должны были демонстрировать исключительность ее случая.

Хитер Хит не нужно было ссылаться на украденное детство или трудное отрочество. Ее карьера и досье были безупречны, она была жемчужиной Роузбада, намного большей, чем могла стать Кэндис, так как Кэндис, чтобы начать жить полноценной жизнью, должна была оторваться от своей среды и избавиться от груза традиций. Хитер Хит, несокрушимая, словно героиня фантастического фильма, сама создала себя. Ее пример положил конец нескончаемым, звучавшим с незапамятных времен женским жалобам.

Уж коль скоро хоть одной женщине из тысячи удалось вырваться, оставалось лишь за нее порадоваться. Джекпот! Лично я, будучи не того цвета, не того возраста и не питая особых иллюзий насчет возможностей моего пола, готова была ей аплодировать. Благодаря Хитер Хит, женская старость теперь начиналась с тридцати лет. Ввиду грандиозности проекта она не должна была терять ни секунды.

– Я вызываю вас на поединок, судья Эдвард! Когда я низвергну вас и опозорю, когда освобожу Дэвида Денниса, то стану Мартином Лютером Кингом!

Думал ли когда-нибудь судья Эдвард, что женщина будущего, которую он видел в Кэндис, так скоро встретится ему на пути в лице Хитер Хит? И что эта женщина, на которую он возлагал большие надежды и которой восхищался, сможет стать его злейшим врагом?

Не теряя ни минуты, она заключила контракт с издательством на написание книги «Дело Дэвида Денниса». Получив колоссальный задаток, она тут же наняла целую адвокатскую контору. Половина команды вела хронику дела в Интернете, другая занималась защитой Дэвида. У Хитер не получилось встретиться с ним лично, но у нее были акты, протоколы, свидетельские показания. У нее была полная поддержка Розарио. Хитер знала, как действуют в Роузбаде и Стоуне, как парни и девушки проникают в жилище друг к другу, как поставляются алкоголь и наркотики, как функционирует Братство. Она слыхала исповеди девушек об унижениях, когда им приходилось во время пышных приемов, в вечерних платьях, поддерживать головы своих пьяных женихов, блюющих до потери пульса.

Она напишет эту историю. В отличие от Хитер, я бы долго ее вынашивала, проживала бы заново. Ложь, молчание, противоречивые свидетельства заставляли бы меня без конца ее переписывать.

25

Когда читаешь в деле Дэвида, как он защищался шаг за шагом, ничего не упуская, самое печальное – это содержание последних апелляций, где он выступает уже не против сути дела – изнасилования, убийства и истязания, – а против терминов, которыми квалифицировались эти действия, и даже предлогов, используемых с этими терминами. В последней апелляции он придирался к союзам «и» и «или» и оспаривал их одновременное применение. Создавалось впечатление, что в главном он капитулировал. Он отвергал слово «дикость», но соглашался с «изнасилованием», отвергал «варварство», но не был против «увечья». Это сутяжничество превратилось в опасную игру, мешавшую вернуться к началу дела под предлогом, что факты и слова – здесь это было одно и то же – не были своевременно оспорены.

И основную ответственность за это нес Флойд, адвокат, который не выносил никаких слов, связанных с «телом». Он позволил, не оспаривая, занести в протокол основные обвинения, а также их квалификацию. Дэвид был изумлен, что его защитник с самого начала процесса не поставил под сомнение скандальные термины судмедэксперта. Попав в эту ловушку, он теперь хотел одного: избавиться от адвоката и добиться нового суда. Но он и не подозревал, что как только топор приговора опустился на плаху, дело не может быть пересмотрено. Отныне ему оставалось оспаривать детали, писать апелляции, требовать принять в расчет ранее неизвестные или скрытые доказательства. Именно поэтому он так цеплялся за мысль провести экспертизу следов от укусов, стоивших ему обвинения в «варварских действиях».

Дэвид считал, что вначале, когда началось расследование, ненависть к «тому, кто это сделал», была такова, что шериф под любым предлогом его уничтожил бы. Но поскольку Дэвид был (или спрятался) в Мэриленде, гнев поутих, и теперь шериф хвастался, что приложит все усилия, чтобы преступник был приговорен к смертной казни, а если все откажутся сделать ему смертельную инъекцию, то он выступит добровольцем. «Я сдеру шкуру с этого негодяя, я еще увижу, как он сдохнет!» Когда Дэвид попал в руки правосудия, судья Эдвард использовал другой способ, более цивилизованный, более медленный, более неоднозначный, но преследовавший ту же цель. Этот процесс потряс судью до глубины души. Он судил убийцу девушки своих лучших друзей, убийцу ребенка, которого не было у него с Памелой. Кэндис и впрямь была ему как дочь.

Для него она была идеальной девушкой, о которой можно только мечтать. Судью Эдварда не связывали с ней кровные узы, которые роднят членов семьи, но он придумал для себя другие, более сильные, более внутренние, глубоко личные. Кэндис воплощала детство и юность Памелы, перед которой он благоговел до такой степени, что построил для нее великолепный прозрачный дом. Кэндис была воплощением всех девушек Роузбада, апогеем женственности, которую он возводил в культ. Судья говорил: «Женщина – будущее человека», «Мир спасут женщины», «Кем бы мы были без женщин?» Он молился божьей матери, девушке, которая произвела на свет Спасителя.

Ему нелегко было браться за дело Дэвида, но он нашел помощь в законе. Он был убежден, что закон идеален, что закон – это сила мира. Закон помогал ему, ибо он все говорил и делал по закону. И когда, сидя в судейском кресле, судья Эдвард почувствовал себя настоящим представителем закона, то понял, что теперь может судить убийцу – он в состоянии опираться лишь на закон, а не на свои эмоции и переживания. Люди, присутствовавшие на процессе, подтверждали, что он был самим воплощением достоинства и лишь один раз вышел из себя, когда услышал отчаянные протестующие крики Дэвида, выслушавшего приговор и понявшего, что попал в ловушку. Это был великолепный процесс, пример для подражания другим юристам. Мотивировочная часть судебного постановления, которое мне передал судья, теперь изучалась студентами-криминалистами.

Судья Эдвард хотел сделать этот суд процессом «из кристалла и мрамора». Они с прокурором Бенбоу договорились избежать всех нарушений судебной процедуры, чтобы в будущем не нашлось причин для аннулирования приговора. Теперь оставалось лишь отдаться на милость закона. Флойд, адвокат Дэвида, не видел или не хотел видеть того, что закон играет против Дэвида.

Но разве он не заметил, что свидетели, вызванные, чтобы рассказать о моральном облике Дэвида в противовес обвинению Дженет, описывали его как отзывчивого, приятного и ужасно романтичного парня, но в конце все как один заявляли, что не виделись с ним уже очень давно? Ни одного показания о последних годах. То, что он был прелестным маленьким мальчиком, никто не оспаривал. Но кем он стал, когда вырос? Об этом рассказывала лишь Дженет.

Заметил ли он, что показания Дженет пункт за пунктом повторяют обвинительное заключение? Как и в отчете о вскрытии, он бил ее по голове и насиловал. Как и в отчете о вскрытии, он навязывал ей «противоестественные отношения». Потребовал ли Флойд у Дженет доказательств того, что она утверждала? Она предоставила медицинское свидетельство о телесных повреждениях, но этот документ не содержал и намека на «противоестественные отношения». А вот присяжные хорошо уяснили, что «противоестественные отношения» были, так сказать, визитной карточкой Дэвида. Значит, и оскверненный труп – тоже его рук дело.

Флойд также не указал на пробел в отчете эксперта, гласившем, что укусы были сделаны «очень близко к моменту смерти». Что означает «очень близко»? До или после? На его месте я бы попросила разъяснить этот пункт. «Очень близко» не является с медицинской точки зрения допустимым понятием. В результате присяжные поняли бы, что все произошло очень быстро, а это придало бы решающее значение временному раскладу, составленному лишь на основании показаний Энтони, Гарри и Бадди. Потребовал ли адвокат уточнить эту основополагающую деталь? Нет, он слишком боялся крови!

Когда процесс завершился, судья Эдвард ожидал, что Дэвид будет подавать апелляции, но эту шахматную партию судья выиграл заранее. С одной стороны, Дэвид терял время, три раза меняя адвокатов, которые погружались в ознакомление с делом; с другой стороны, ему противостоял судья Эдвард со своей командой юристов, политиков, связями в Вирджинии и по всей Америке. Дэвид совсем один штудировал книги по юриспруденции, которые, по правилам тюрьмы, разрешали присылать ему раз в неделю, да и то после многочисленных придирок, а у судьи Эдварда были в распоряжении компьютеры, библиотека. Стоило лишь набрать нужные слова на клавиатуре, как любой материал любого процесса тут же появлялся на экране.

Три раза Дэвид Деннис подавал апелляции, и три раза их отклоняли. Все эти девять лет, остановка за остановкой, дело автоматически шло к его смерти.

И этой долгой отсрочкой во всю наслаждался судья Эдвард, ибо призрак Кэндис, успокоенный обличениями прокурора Бенбоу и высшей мерой наказания, уступил место закону. Судья Эдвард почитал закон до такой степени, что как-то заявил Филиппу: нет, мол, для меня большей красоты, нежели текст закона, и поэзию я читаю лишь тогда, когда она похожа на закон, изложена точно и ясно, как в десяти заповедях, где написано: «Не убий».

Дэвид ссылался на судебный процесс, проходивший в Висконсине: дело Т. против С. Судья Эдвард аргументировал каждый пункт, а в конце делал вывод: «Дело не будет пересмотрено». Судья вновь брал верх, Дэвид же терпел поражение. Он приводил в пример случай, когда было совершено чудовищное преступление, однако суд не вынес смертного приговора. Там тоже речь шла об изнасиловании, но суд поставил его под сомнение, так как девушка была подружкой насильника. Высшая справедливость судьи Эдварда уничтожала Дэвида день за днем, он деградировал, а это было хуже смертного приговора. Судья Эдвард, должно быть, торжествовал, когда в своем последнем ходатайстве Дэвид попросил, чтобы его обследовал психиатр. Если бы врачи признали наличие душевного расстройства, это помешало бы казни. Но психиатры нашли его нормальным, то есть подлежащим смертной казни.

Сейчас дело было в финальной стадии, и Дэвид требовал анализа отпечатков зубов. Но на этот раз он был не один, с ним этого требовали Хитер Хит, ее адвокаты, масс-медиа и, главным образом, фантастическое изобретение – Интернет. Дуэль продолжалась уже не на безопасных тренировочных рапирах и не в замедленном темпе, заданном администрацией и правилами отсылки официальной корреспонденции, когда Дэвиду приходилось самому оплачивать каждую марку. Дело становилось скандальным и должно было потрясти устои этого закрытого мирка.