Текст книги "Мед и лед"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

16

Я положила конверт на кровать, встала и подошла к окну. Океан в лучах солнца, золотистый песок, птицы, зорко следящие за рыбаком, сидящим рядом со своим джипом. Вот его удочка выгибается словно кнут, и он вытаскивает крупную рыбу. Птицы хлопают крыльями. Я иду в ванную, беру полотенце, спускаюсь на первый этаж, иду по деревянному мостику, пересекающему пляж, вхожу в воду. Вода приятная, теплая, правда, немного мутноватая. Я ныряю навстречу волне.

Я не хотела, чтобы обе женщины, следившие за мной из-за штор комнаты, заметили, какое удовольствие приносит мне купание, поэтому я двигалась резко, словно человек, который не любит воды и заходит в море лишь для того, чтобы охладиться. Хотя я не знаю большего счастья, чем скользить с волны на волну, всплывая и ныряя всё глубже и глубже.

Мне вспомнились три белухи из ванкуверского океанариума, а также три самки белого кита, которых можно было рассматривать в профиль и анфас, их хитрые взгляды, выпуклые лбы, манера улыбаться и особенно их гигантские половые щели, которые они охотно демонстрировали тем, кто смотрел на них снизу. Их гримасы выражали самое живое удовольствие от того, что все могли созерцать их красивые, набухшие, бледно-розовые гладкие вульвы. Эти плутовки вели себя игриво, шутливо и непристойно. Но, возможно, я ошибалась, и этот эксгибиционизм объяснялся печалью по утерянной свободе, танец – волнением, а жизнерадостность была просто притворством.

Я плыла и больше не думала ни о Дэвиде Деннисе, ни о женщине, накладывающей макияж, сосредоточившись на биографии, которую, наверное, когда-нибудь напишу – биографии доктора Лестер, которая, если верить телевидению, уже более двадцати пяти лет проводила смелые опыты на карликовых шимпанзе бонобо. Эта абсолютно немая женщина обучала их говорить при помощи компьютера. Я плыла.

Каждый день в зоопарке Атланты, в вольерах, имитировавших лес, но на самом деле оснащенных самой современной лабораторией по информатике, она встречалась с бонобо. Мне кажется, что потратить двадцать пять лет на то, чтобы научить их просить M&M's, – пусть даже набирая на клавиатуре «Бинго хочет M&M's», – было не таким уж большим успехом по сравнению с тем, чего можно за несколько месяцев добиться от собаки, которая, просясь на прогулку, приносит в зубах свой поводок. Я прекрасно понимала, что успех доктора Лестер не такой уж фантастический, как об этом говорили исследователи обезьян – ведущие умы этологии. Разве что они, как и я, интересовались моментом, когда грубый палец обезьяны касается клавиши компьютера, будто воспроизводя наше собственное движение. Их зачаровывает не слово, которое произносит, к примеру, попугай, а палец на клавиатуре, потому что сейчас такое время, когда человечество теряет способность говорить, а люди превращаются в бессловесных животных.

Я плыла и думала о жизни доктора Лестер, посвятившей двадцать пять лет одной обезьяне, самке этой обезьяны и их детенышу, которого она с утра до вечера носила на руках, прижимала к груди, катала на плечах, отдавая все мгновения своей жизни одной и той же обезьяньей семье. А еще я думала о бонобо, который просит M&M's при помощи компьютера, о том, что он растолстеет, как настоящий человек, так как жрет много сладкого, что у него будет жирное брюхо, толстые ноги и пораженные кариесом желтые зубы. Что бы сказал Бинго, если бы M&M's закончились и доктор Лестер прекратила свои исследования?

Она все равно не ушла бы на пенсию, а осталась бы с обезьянами на природе, ограничиваясь в общении фразами: «Это хорошо» или «Это плохо». «Хорошо! Браво! Браво! Ты хочешь M&M's?» – «Плохо. M&M's не будет». В этом исследовании куда более интересна сама доктор Лестер, на примере которой лучше, чем на ком-либо другом, видны минусы, которые таит в себе ограниченный и монотонный труд. Лучше, наверное, двадцать пять лет собирать телевизоры, чем обучать шимпанзе. Ведь у женщин, работающих на конвейере, есть преимущества перед доктором Лестер: они выходят куда-то по вечерам, у них есть семьи, дети, они уезжают на три недели в отпуск. Всего этого у доктора не было – ни семьи, ни отпусков. Я плыла.

Мне подумалось, что должности, как у доктора Лестер, должны в первую очередь занимать такие женщины, как мы. Я имела в виду не только себя, хотя всегда мечтала закончить карьеру в зоопарке, но и Марту, такую добрую с детьми, и Розарио, столь привычную к компьютерам. Это действительно работа для них: вдали от людей, злой молвы, хоть и без особой надежды на то, что бонобо наберет что-то стоящее на своем компьютере. Зато они досыта наслаждались бы кротостью и мягкостью животных, таскали бы малыша на руках, а в качестве бонуса вдыхали бы живительный запах бонобо, пахнущих муравьями. Этот деликатный запах, напоминающий перец и мелиссу, можно уловить в складках их кожи. Я плыла.

Может быть, доктор Лестер пережила то, что пережила Марта, а потом отправилась приходить в себя в компании обезьян? Я не могла представить себе девушку, уходящую в зоопарк, как в монастырь; по крайней мере, это должна быть странная девушка. Я плыла. Доктор Лестер была вся закована в броню дипломов: доктор этого, инженер того, а у Марты до сих пор нет свидетельства, разрешающего преподавать французский в благотворительной школе. Что нужно, чтобы обучать обезьян азам информатики? Возможно, у меня как у писателя есть шанс? Я предложила бы бонобо то, что намеревалась продать Роузбаду: ничего. Я объяснила бы им то, что они знали и без меня: лучше есть малину, чем писать слова, а если они занимаются письмом, то это из-за того, что не могут есть малину.

Я приподняла голову над водой – берег был очень далеко. Течение отнесло меня в другую сторону. Я с трудом различила мотель на пустынном пляже. В такие моменты чувствуешь настоящий страх – не тот смутный страх, который преследует нас все время, делая неловкими наши жесты и речи, а сильный, глубокий страх, из-за которого можно пойти ко дну. Нужно сделать несколько движений, чтобы понять, сможете ли вы вернуться на берег. Это не слишком сложно, по крайней мере, в очередной раз мне это удалось, конечно, это заняло время, так как я, словно серфингист, дожидалась каждой новой волны, чтобы воспользоваться ее силой. Когда я доплыла до пляжа, то не видела уже ничего – даже мотеля.

17

Я лежала на песке, поджав колени к груди, сцепив руки и закрыв глаза, как та мертвая девушка. Мое лицо было все в песке, волосы пропитались солью, тело напряглось и съежилось. Рядом остановилась патрульная полицейская машина. Из нее вышли два копа в синей форме и фуражках. Ко мне вернулся обычный занудный страх. Они спросили меня, что я здесь делаю. Я ответила, что купалась. Они сказали, что купание запрещено и это написано на щитах возле каждого входа на пляж. Я ответила, что не видела щитов, так как пришла из вон того мотеля. Они предложили отвезти меня назад.

Увидев, что я выхожу из полицейской машины, Марта и Розарио пришли в ужас. Что на этот раз преподнесла им судьба?

– Пустяки, меня просто отнесло течением.

– Но купание запрещено!

Течение не было уж очень сильным. Да и все равно оно бы вынесло меня на берег. Я знала это, так как купалась и в более опасных местах.

– Но купание запрещено не из-за течения, а из-за свиней, которые утонули во время урагана.

Розарио сказала, что их был миллион или десять миллионов, я уже не помню, все равно цифра была непостижима для моего разума. Миллионы свиней с мясокомбинатов Поркленда были унесены торнадо и утонули в лагуне Нэгз Хед, которая пенилась, бурлила газами, словно кипела все то время, пока их туши разлагались – неделю, две, месяц? Птицы пировали, восседая на раздутых трупах, а рыбы, до того вертлявые и юркие, набив брюхо, стали тяжелыми и медлительными.

Чайки весили теперь по десять кило, а их оперение, набухшее от влаги, еще больше их полнило. Дождь шел так часто, что воде уже некуда было испаряться. Птицы жировали в этой тошнотворной атмосфере, которую солнце в это бабье лето не успевало даже немного подсушить. Деревья, песок и море не могли впитать всю воду, хлынувшую в лагуну, реки и болота. Все было залито. На пляже ноги вязли в песке, скорее, коричневом, нежели желтом, скорее, желтом, нежели белом, напоминавшем перегной с тяжким горьким запахом. Птицы, слишком тяжелые, чтобы летать, вязли в нем по самую шею.

Я пыталась умножить количество порклендских свиноматок на количество вынашиваемых ими поросят – цифра получилась фантастическая. Катастрофа, скорее, измерялась десятью миллионами, нежели одним. Или, может быть, ста миллионами? Океан переварил миллионы свиней, и я плавала в этой воде, в которой еще должны были быть их ошметки. Я плавала в том, что не было уже морской водой, а, скорее, зеленоватым желудочным соком, справившимся со свиной кожей и самыми твердыми костями.

Я почувствовала страшную усталость. Чувство страха, которое я до сих пор глубоко прятала, давало о себе знать. Страх охватывал всё вокруг, он даже достиг территории животных, где я всегда находила убежище. Во время обеда, который мы молча поглощали в кафетерии, Розарио добавила, что некоторые предприимчивые молодые специалисты на Уолл-стрит все сто пятнадцать дней играли на бирже, ориентируясь на стадию беременности свиноматок. Экономисты не понимали, почему акции в тот или иной момент падали. Обвиняли пенсионные фонды, сваливали всё на реструктуризацию, понижение процентных ставок. Ничего подобного: это был всего лишь срок беременности у свиноматок.

– Но они же не поросятся все одновременно?

Розарио посмотрела на меня как на умственно отсталую.

– Акции тоже не продаются все в один момент. Достаточно контрольного пакета.

Я не была больна, однако ушла из-за стола. Розарио проводила меня наверх. Поднимаясь со мной, она заметила:

– Вы слишком бледная, вам нужно подкраситься.

Она принесла из своей комнаты пластиковую косметичку. В ней было несколько дешевых средств для макияжа. Тюбик губной помады с фиолетовым оттенком, утончавшим губы Розарио, черный карандаш для подводки глаз. Она предложила мне то, чем пользовалась сама, даже не подозревая, что средства для макияжа давно изменились и что с новыми продуктами она могла бы выглядеть моложе и приятнее. Розарио красилась аляповато. Открутив колпачок, я провела карандашом по ладони, чтобы посмотреть, насколько он мягкий. Чтобы не выглядеть неблагодарной, я подвела этим черным, как сажа, карандашом глаза. Взглянув в зеркало, я увидала в нем грустные глаза Марты, жесткий взгляд Розарио. У меня был взгляд вдовы.

Я поняла, что было неладно с женщиной в черном. Дело было в крикливых синих тенях, которые я позаимствовала не знаю где и которые мысленно накладывала ей на веки. Если убрать эту синеву, жесты женщины, как мои собственные сейчас перед зеркалом, стали бы естественнее. Женщина, которая собирается присутствовать на казни, не наносит макияж, она лишь подчеркивает, оттеняет свой взгляд! Она надевает черное платье. Красит ресницы.

– Вам идет, – сказала Розарио, когда я вернула ей пластиковую косметичку. – Это придает вам характер.

Отныне между нами не было разницы. Я могла быть матерью или библиотекарем.

– Нет. Вы – писательница.

18

По мере приближения казни, когда дата уже назначена, время, кажется, летит так быстро, что опускаются руки. Я с трудом заставила себя взяться за то, о чем просила Розарио: «Привлеките внимание французской общественности». Вот только как узнать, где находится эта общественность, чьими руками, ртами и ушами она пользуется? Я даже не знала, встречалась ли я с ней когда-нибудь и как бы ее распознала, если бы встретилась? Остался ли у меня хоть малейший контакт хоть с одним ее представителем? У меня не было ни одного нужного номера телефона, да и нечего было пытаться решать вопросы по телефону. Я сказала Розарио, чтобы она не питала никаких иллюзий по поводу моей известности и, следовательно, возможностей изменить участь Дэвида.

Тогда она посоветовала написать людям, которых я любила больше всего, в ком была уверена на все сто, даже если их можно сосчитать по пальцам одной руки. Друзьям, к которым мы обращаемся в крайних случаях. Но, хотя среди моих знакомых и было несколько журналистов, я не знала, влияют ли они на общественное мнение, занимают ли нужное положение. Я была также знакома с одним политиком, пробившимся на самый верх власти. Могу сразу признаться: я получила всего один ответ. Он пришел от журналистки, перешедшей из отдела культуры в отдел криминалистики. Она пообещала следить за этим делом.

В своем письме я больше делала упор на неизбежности казни, чем на несправедливости приговора. Было необходимо срочно прервать этот обратный отсчет. Я сообщала имя, возраст, дату казни и была вынуждена объяснять, почему ему вынесли такой приговор. Точная формулировка гласила: «Убийство несовершеннолетней, совершенное с особой жестокостью и отягченное изнасилованием». Я посчитала нужным убрать формулировку «с особой жестокостью», негативное воздействие которой ощутила на себе. Да и «изнасилование» тоже не соответствовало действительности: если Дэвид Деннис был невиновен, то речь шла не об изнасиловании, а о сексуальной связи. «Несовершеннолетие» тоже было притянуто за уши. Семнадцать лет – это вам не тринадцать или двенадцать. Итак, я придерживалась самой нейтральной формулировки: «Убийство подружки». И тут же добавляла, что «это обвинение он всё время отрицал».

Я выступала не против виновности Дэвида Денниса, а против смертной казни, возвращаясь на свои прежние позиции – те, которые обороняла в споре с судьей Эдвардом. Розарио, которой я показала свое письмо, нашла его недостаточно убедительным. Ей хотелось, чтобы судья Эдвард и прокурор Бенбоу были заклеймены позором. А также ректор Роузбада и судебный эксперт. Нужно также вывести на чистую воду шерифа, адвоката, Братство и всех журналистов штата. Ей хотелось «суда наоборот».

У Дэвида было свидание с Кэндис, далеко не первое с тех пор, как они стали встречаться. Они поужинали в пиццерии, затем заглянули на праздник, устроенный Братством в Уайт Хоуме. Был воскресный вечер – время, когда парни гуляют. Обычно они шли в университет к девушкам, ликвидируя у тех запасы бутылок, но в тот раз спиртного у них было достаточно. Поэтому они остались дома, пили и курили. Атмосфера была настолько разогрета, стоял такой невыносимый шум, что Дэвид отвел Кэндис в свою комнату. Они занялись любовью, тоже довольно громко включив музыку, чтобы заглушить гул басов, долетавших из другой комнаты. На рассвете Дэвид, как и планировал, отправился в Мэриленд, чтобы застать Сьюзан до того, как та уйдет на занятия. Он уехал из Мэриленда три месяца назад и возвращался туда всего два раза.

Уходя, он отметил, что обстановка еще больше накалилась. Парни шумели так сильно, что из соседних домиков приходили их успокаивать. Многие видели, до какой степени они были пьяны и накачаны наркотиками. Когда Дэвид ушел, Энтони, Бадди и Гарри ворвались в его комнату и обнаружили там Кэндис, которая спала, положив на голову подушку, чтобы укрыться от шума. Они ее изнасиловали. Избили. Изуродовали. Наказали за то, что она спала с чужаком из Нью-Йорка.

Ранним утром, протрезвев, они отволокли тело на пляж и бросили в бухте, забыв снять часы – возможно, потому, что руки девушки были связаны за спиной. Потом? Дальше все происходило, как и принято в Братствах: тайна, полная тайна.

– И сейчас в США, – утверждала Розарио, – проживают три человека, занимающих видное положение: адвокат, банкир и директор филиала автомобильной фирмы. Они связаны тайной Братства Уайт Хоума. Десять лет назад они изнасиловали, искалечили и убили молодую девушку. Теперь это граждане вне всяких подозрений. Каждый месяц они устраивают ужины Братства, делают пожертвования на его нужды. Поддерживают связи. Помогают друг другу. У них повсюду связи: финансисты, дантист (который, кстати, присутствовал на процессе), адвокат по бракоразводным делам, судья. Это действительно братское общество, очень сплоченное, они знают, куда посылать своих детей на летние каникулы и с кем встречаться их дочерям. Это общество, где все улыбаются, поздравляют, подбадривают друг друга. Они ждут, когда им будет послано испытание, которое позволит максимально проявить солидарность. Похороны здесь пышные, все до единого оставляют свои подписи в книге соболезнований. Свадьбы ослепительны, все соревнуются, кто сделает лучший подарок.

В порыве обличения Розарио продолжала:

– И когда три сына членов Братства оказались замешанными в деле Кэндис, вы и не представляете, как они сплотились! Все юристы, врачи, промышленники бросились на их защиту, лучшие адвокаты взяли дело в свои руки. Парни не должны были стать подозреваемыми. И поэтому Энтони, Гарри и Бадди выступали в суде только как свидетели обвинения. И еще больше усугубили подозрения против Дэвида. Они утверждали, что едва были знакомы с ним, словно и не жили под одной крышей, словно Дэвид явился однажды вечером, как какой-то бродяга, чтобы убить незнакомку в одной из комнат первого этажа. Оргия, которую они в тот вечер устроили, была удалена из материалов дела, словно по мановению волшебной палочки. Никто даже не упомянул про спиртное, наркотики, грохотавшую музыку – студенты тихо-мирно учили задания в своих комнатах.

На судебном заседании Энтони заявил, что видел, как Дэвид шел по коридору с пакетом, который показался ему очень тяжелым. Поэтому он спросил, не нужна ли тому помощь. Дэвид, крайне раздраженный, ответил, что это грязное белье и он сам справится.

– Как вы думаете, могло ли это быть тело?

– Да, теперь мне так кажется. Грязное белье, даже если его много, не может быть таким тяжелым. В тот момент я лишь подумал: неужели он не мог выбрать более подходящего времени для стирки?

В свою очередь Бадди заявил, что в комнате Дэвида так сильно играла музыка, что он даже постучал к нему в дверь. Ему пришлось долго барабанить, прежде чем Дэвид приоткрыл дверь. Он крепко держал ее, чтобы она не открылась шире. Но Бадди все же заметил, что Дэвид был обнажен, а его лицо было мертвенно-бледным, как у человека, охваченного сильным потрясением. Он не выглядел, как обычно, не понимал, что говорил Бадди и даже не сделал музыку тише. Тогда к нему вынужден был пойти Гарри. Но он услышал лишь брань через дверь, а потом музыка прекратилась.

– Думаете, Дэвид Деннис включил музыку, чтобы заглушить крики жертвы?

– Мне так кажется.

– Когда музыка утихла, вы думаете, девушка была уже мертва?

– Думаю, да, иначе мы услышали бы ее крики.

Адвокат Флойд робко попросил удалить из дела два последних вопроса и ответа, так как они явно носили обвинительный уклон.

Никто не делал анализов ДНК Энтони, Бадди и Гарри. Никто не производил обыск в их комнатах. Никто не заглянул в мусорную корзину, не открыл холодильника. Никто не искал алкоголя или наркотиков. Никто не осмотрел их тела. В то же время в доме нашли окровавленную доску для серфинга, принадлежавшую Дэвиду. Ее использовали, чтобы затащить тело на пляж, в бухту. Бечевка от доски была той самой, которой были связаны руки Кэндис.

19

За них были губернатор, прокурор, ректоры и административные советы Роузбада и Стоуна. За них были судья, шериф, судмедэксперт. За них был суд. Какую адвокатскую контору, какого матерого правоведа, какого защитника прав человека мог противопоставить им Дэвид? Марта пустила в ход все средства. Она кричала о вражде Севера и Юга, о том, что южане несправедливо обвиняют уроженца Севера, что таким образом Юг мстит Северу, Юг желает отыграться на янки за смерть одной из самых красивых своих дочерей… Но ее заставили замолчать. Была лишь одна выигрышная позиция: черные против белых. Но Дэвид Деннис не был черным. И что же? Он должен признать свою вину. Тогда дело будет улажено. Иначе при таких обстоятельствах все сведется к неминуемой смертной казни.

Она потерпела поражение, обратившись в офис «Волко и Россо» (частные детективы, дела любого рода, промышленный шпионаж). Именно этот «промышленный шпионаж» и внушил ей доверие. Потому что шестой этаж, розоватые стены, коричневая дверь «Волко и Россо» насторожили бы более опытных в борьбе. Опытной она не была, ей лишь помогло «Искупление», ссудив деньгами на консультацию у «Волко и Россо».

Вначале она имела дело с Россо, человеком с широкой хищной улыбкой, который, казалось, как нельзя лучше подходил к расследованию событий, происшедших на Юге. Лишь однажды он прервал ее, заметив, что «девушка, должно быть, была шлюхой и трахалась со всем университетским городком» – наблюдение, которое понравилось Марте. Россо немного грубовато излагал свои сомнения в целомудрии Кэндис, но поскольку он это говорил… Затем явился Волко. Он не был столь же симпатичен и раскрепощен, как Россо. Шмыгая заложенным носом, он сидел в серой кроличьей шапке на голове и слушал ее рассказ. Юг против Севера? Ему верилось в это меньше, чем Россо. «О-ля-ля!» – воскликнул он. Вообще-то, Волко был не так уж далеко от истины и сразу составил для себя довольно верное представление о деле.

До тех пор, пока Розарио не протянула ей руку помощи (к несчастью, уже после суда), Марта оставалась заложницей веселого нрава Россо и мрачного характера Волко. Лишь поздней осенью она увидала его без шапки, однако его шевелюра сама уж больно походила на кроличий мех. Марта даже подумала, что все время носить шапку не очень полезно для здоровья. Существует опасность прирастания меха к голове. Когда ее принимал Россо, она уходила воодушевленной, когда Волко – поникшей.

Из своей первой поездки на место происшествия Россо привез очень интересные документы об обороте наркотиков между военным портом Норфолка и университетом Стоуна. Ему не стоило никаких усилий найти типа, который поставлял в Стоун контрабандное спиртное, и доказать, что за время проживания в Уайт Хоуме Энтони, Бадди и Гарри скупили громадное количество текилы. А еще он привез магнитофонную запись беседы, сделанную без согласия Энтони, и попросил Марту внимательно прочесть распечатку.

Энтони: Когда мы приехали, Дэвид уже жил в доме. Именно он нас и встретил. Он сказал, что жил там уже два года.

Россо: В Стоуне или доме?

Энтони: И там, и там, я полагаю.

Россо: И что дальше?

Энтони: Я сам познакомил его с Кэндис. Она, как и я, из Ричмонда. Мы встречались всё прошлое лето, и у Кэндис я был первым мужчиной.

Россо: Ей уже было шестнадцать?

Энтони: Да, почти. Поэтому естественно, что она приехала со мной и помогла мне устроиться в Братстве. Она навещала меня каждые выходные. В первый уик-энд Дэвида не было. Я познакомил Кэндис с Бадди и Гарри. Они сказали, что она очень красивая девушка.

Россо: Где вы поселились в доме?

Энтони: Дэвид занял комнату внизу, самую спокойную и удобную, в задней части дома. Вместе с кухней, ванной и залом у него получалась настоящая квартира. А нам достались три комнаты наверху, с одной ванной на всех. Но между нами не было конфликтов – существует правило, что старшие по возрасту или курсу студенты выбирают первыми. И вообще, он казался симпатягой. Он разрешил нам угощаться пивом, которое ставил охлаждаться в холодильник. Он сказал, что ненавидит единственную вещь – мелочные счеты между живущими в одном доме, когда кто-то замеряет уровень кетчупа в бутылке или закатывает истерики из-за съеденных хлопьев. Взял что-то – купи новое, и все. И еще сказал, что не любит, когда что-то делается по очереди. Это никогда не срабатывает. Так что он будет убираться внизу, в том числе, выносить мусор и чистить сортир, а мы – наверху. Он не собирается следить за тем, чем мы занимаемся, а мы не должны следить, чем занимается он. Естественно, зал общий, подмигнул он нам. Самое прекрасное, что есть на первом курсе, – это девушки, и он хотел бы, чтобы мы чаще принимали их у себя в комнатах, а не в зале. Его нашли клёвым, особенно для соискателя, у которого много работы и сумасшедший график.

Россо: А Кэндис?

Энтони: Как я и говорил, Кэндис приехала в первый же уик-энд. Она поселилась у меня в комнате, заявив, что ей настолько не хватает парней в Роузбаде, что она будет ездить туда на занятия, а жить у нас. Она сказала, что мы устроились лучше, чем девушки с ее курса – в здании с десятью комнатами на этаже. На те деньги, которые они платили за учебу в Роузбаде, каждую студентку можно было поселить в отдельный дом, однако именно площадей как раз и не хватало. Студенток первого курса поселили группкой, и это мешало им встречаться с парнями. Прежде чем постучаться в нужную дверь, следовало пройти мимо десяти, а потом еще столкнуться с десятью изголодавшимися девицами, которые открывали одновременно! Гарри сказал, что идея ему понравилась и если бы Кэндис его пригласила, он бы охотно постучал в ее дверь.

Россо: Это было предложение?

Энтони: Да, если хотите. Флирт. Меня не беспокоило, что Кэндис нравилась Гарри. Мы не были женаты. И даже – как ни тяжело это говорить теперь, когда она умерла, – я бы не сказал, что был очень счастлив, что она так быстро прикатила в Стоун. Как сказал Дэвид, я надеялся на разнообразные отношения, на то, что у меня будет много девушек. Вначале я был доволен, потому что она была клёвой девчонкой (с надрывом в голосе), но я боялся, что она ко мне прилипнет. И с удовлетворением заметил, что она рассуждала точно так же, как и я, и тоже хотела взять от жизни по максимуму. Я не ревновал, когда она пошла в комнату к Гарри. После этого было само собой разумеющимся, чтобы она посетила и Бадди. У Бадди это было в первый раз. Да, именно Бадди, кажется, больше всех к ней привязался. Он даже устроил скандал, когда она вернулась ко мне. Но мы замяли дело. Мы здесь были не для того, чтобы портить себе жизнь, особенно из-за девчонки. Не помню, кто первым сказал, ссылаясь на Дэвида, что раз уж мы не измеряем уровень кетчупа и не пишем свои инициалы на яйцах, нужно делиться также и Кэндис. Она стала нашим «pet» – домашним животным.

Россо: «Pet»?

Энтони: Да, «pet». Это известное дело. Студентки Роузбада живут как котики в Братствах Стоуна. Вроде сексуальных домработниц. Ну, «pet», как кролик, поросенок, вы же знаете.

Россо: То есть шлюха?

Энтони: Нет, поросеночек.

Россо: Какая разница между шлюхой и поросенком?

Энтони: Шлюхе мы платим, а «поросеночек» – бесплатно.

Россо: А Дэвид?

Энтони: Мы жили там уже три недели, но видели его нечасто. Мы пропадали на занятиях, а он писал соискательскую работу, допоздна корпел в библиотеке. Но кухня была вылизана, мусор вынесен, а холодильник забит пивом. Такое незримое присутствие, словно кто-то извне заботился о нас. Иногда мы видели его старенький джип. Мы еще удивлялись, как такой клёвый студент может ездить на этой колымаге. Наверное, в этом и был шик – купить вместо «порше» такую развалину, свести идею авто до уровня средства передвижения, ни к чему не обязывающей железяки.

Россо: Когда Дэвид встретил Кэндис?

Энтони: В один из следующих уик-эндов. Мы вчетвером были в зале. Мы недавно вернулись и были здорово навеселе. Сели пропустить по последней. Говорили о сексе. Кэндис спросила, пробовали ли мы уже содомию. Дэвид остановился в дверях, наблюдая за нами. Это меня протрезвило, так как то, о чем мы говорили, не должен был слышать посторонний. Он стоял у двери, и вдруг показался мне совсем чужим, будто и не жил с нами, а был… разносчиком пиццы, что ли, – в общем, кем-то, кто не может понять, как такая девчонка, как Кэндис, может говорить подобные вещи.

Но потом мы успокоились. Как только он открывал рот, все вокруг успокаивались, видя, насколько он опытный и клёвый малый. Он протянул руку Кэндис: «Добро пожаловать!» Будто бы она была его гостьей. Он повернул ситуацию так, словно мы были какими-то посетителями и в ожидании хозяина просто потягивали пиво. Добро пожаловать. Она сказала, как ее зовут. Дэвид тут же стал звать ее Кэнди, приятным, округлым уменьшительно-ласкательным именем, которое он облизывал, посасывал, покусывал во рту с явным удовольствием. Он повторял Кэнди, Кэнди из Роузбада, не отпуская ее руку.

Затем он сказал, что идет спать, потому что у него был тяжелый день, а завтра будет и того хуже. Уходя, он добавил, что в холодильнике есть масло. Что лучше он нас предупредит, чтобы мы чего не натворили. Затем сказал, обращаясь к Кэндис: «Хотя без масла намного лучше».

Россо: Именно так и сказал?

Энтони: Да, так и сказал.

Россо: И Кэндис провела ночь у него?

Энтони: Ну, не у меня уж точно.

Россо: Значит, она пошла к нему. Вы должны это знать. Наверняка, вы об этом говорили.

Энтони: Да, она провела ночь у него.

Россо: Он ее пригласил?

Энтони: Нет.

Россо: Она сама пошла к нему?

Энтони: Да, сама.

Россо: Можно ли сказать, что она стала его любовницей?

Энтони: Если вы подразумеваете, что она перестала спать с нами, то да.

Россо: И он стал ее единственным любовником?

Энтони: Вроде, да.

Россо: И вы с этим смирились?

Энтони: Нас это не радовало. Знаете, он все-таки нездешний…

Россо: Как разносчик пиццы, который не имеет права на «pet».

Энтони: Да, не имеет права на «pet».

– И что вы на это скажете, мадам Деннис? – спросил Россо у Марты.

– У Дэвида была связь с этой девушкой.

– Никто этого не отрицает. Вполне взаимная и добровольная с обеих сторон связь. Они спали вместе всю неделю, до последней минуты. Но на самом деле, мадам, это доказывает, что Кэндис была настоящей шлюхой. Разве я вам не говорил? Вся эта история – сплошной секс и тайна.