Текст книги "Чистильщик"
Автор книги: Пол Клив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
4
Я живу в многоквартирном комплексе, за который можно было бы выручить больше, если бы его продали под снос. Из-за его расположения его не снесут никогда, потому что выручка за сдачу новых квартир будет не выше прежней. Это не худший район в городе, по мнению тех, кто тут живет, но это худший район, по мнению всех остальных. Жить тут трудно, зато дешево, в этом и заключается компромисс. Комплекс четырехэтажный, занимает большую часть квартала, и я живу на самом верху, что позволяет мне насладиться лучшей частью весьма неприглядного вида. В общей сложности, думаю, тут квартир тридцать.
Поднимаясь по лестнице, не встречаю ни одного соседа, но в этом нет ничего плохого или необычного. Отпирая дверь и заходя в квартиру, ловлю себя на том, что опять раздумываю о бедном Пушистике. В моей квартире две комнаты. Одна из них – туалет, вторая – все остальное. Холодильник и плита выглядят такими старыми, что возраст их вряд ли удалось бы вычислить даже методом радиоуглеродного анализа. Пол ничем не покрыт, поэтому я никогда не разуваюсь, чтобы не занозить себе ноги. Стены оклеены дешевыми серыми обоями, иссушенными до такой степени, что они понемногу отклеиваются каждый раз, когда я открываю входную дверь и в комнате возникает сквозняк. Несколько углов отклеились и свисают вниз, как плоские языки. Вдоль одной из стен тянутся несколько окон, из которых открывается вид на высоковольтные провода и брошенные машины. У меня есть старая стиральная машинка, громыхающая во время отжима, а над ней не менее шумная сушилка. Вдоль окна висит веревка, на которой летом я развешиваю свое белье для просушки. В данный момент она пустует.
В моем владении также имеются: односпальная кровать, маленький телевизор, видеомагнитофон и немногочисленный стандартный комплект мебели, продающийся в одной коробке и с инструкцией по сборке на шести языках. Ни один предмет из этого комплекта прямо не стоит, но я не знаю ни одного человека, который мог бы прийти сюда и пожаловаться на это. Несколько романов в мягкой обложке валяются на диване. На обложках – мускулистые мужчины и хрупкие женщины. Бросаю на них портфель и иду проверять автоответчик. На экране мигает цифра, поэтому я нажимаю на кнопку. Звонила моя мать. Она оставила мне сообщение, явно указывающее на ее выдающиеся способности мыслить логически. Она считает, что раз меня дома нет и поскольку я еще не у нее, значит, я по пути к ней.
Чуть ранее я упомянул ее словами «царство ей небесное». Но я не хотел сказать, что она умерла. Просто скоро придет и ее черед. Не поймите меня неправильно. Я не плохой человек, никогда не пожелаю зла своей матери, и меня приводят в ужас люди, которые могли бы подумать иначе. Просто она старая. Старые люди умирают. Некоторые раньше, чем другие. И слава богу.
Бросаю взгляд на часы. Уже шесть тридцать. Расчищаю себе место на диване, закидываю руки за голову и пытаюсь расслабиться. Размышляю, как мне поступить. Если я не пойду к матери на ужин, последствия окажутся катастрофическими. Она будет названивать мне ежедневно. Ворчать часами. Она не догадывается, что у меня своя жизнь. Что у меня есть дела, хобби, места, в которых я бы хотел побывать, люди, с которыми хотел бы познакомиться; всего этого она не понимает. Она думает, что я существую исключительно для того, чтобы сидеть весь день у себя дома в ожидании ее звонка.
Переодеваюсь в одежду поприличнее. Ничего особенного, но все же получше, чем то, что я ношу каждый день. Не хочу, чтобы мама опять начала меня уговаривать позволить ей купить мне одежду, как она это делала раньше. Около года назад она уже прошла стадию, когда покупала мне майки, нижнее белье, носки. Иногда я ей напоминаю, что мне уже за тридцать и что я сам могу о себе позаботиться, но время от времени она все равно берется за покупки.
На маленьком кофейном столике в моей маленькой комнате, напротив маленького дивана, который выглядит так, будто побывал в студии у каких-нибудь хиппи, стоит большой круглый аквариум, а в нем два моих лучших друга: Шалун и Иегова. Мои золотые рыбки никогда не жалуются. Кратковременная память у золотых рыбок – пять секунд, поэтому ты можешь их очень сильно обидеть, а они об этом даже не вспомнят. Ты можешь забыть их покормить, а они забудут, что хотят есть. Ты можешь их вынуть и бросить на пол, и смотреть как они барахтаются на полу, а они забудут, что задыхаются. Шалун – мой любимчик, я купил его первым – два года назад. Это золотая рыбка-альбинос из Китая, с белым телом и красными плавниками, он чуть больше моей ладони. Иегова немного меньше, зато она золотая. Золотые рыбки могут прожить около сорока лет, и мои, я надеюсь, столько и проживут, и это как минимум. Не знаю, чем они занимаются, когда я на них не смотрю, но пока маленьких золотых рыбок в аквариуме не появилось.
Я сыплю им немного еды, смотрю, как они подплывают к поверхности, как едят. Я люблю их всей душой и в то же время чувствую себя Богом. Вне зависимости от того, кто я такой и чем занимаюсь, мои золотые рыбки боготворят меня. Как они живут, в каких условиях и когда у них ужин – все это зависит только от меня.
Пока они едят, я с ними разговариваю. Проходит несколько минут. Я наговорился. Боль, связанная с воспоминанием об убийстве Пушистика, почти сошла на нет.
Я выхожу на улицу и иду к ближайшей остановке. Жду минут пять, потом наконец-то подъезжает автобус.
Мама живет в Южном Брайтоне, это рядом с морем. Там совсем нет зелени. Как и все остальные растения в этом районе, трава там покрыта оттенком ржавчины, который появляется и на любой металлической поверхности, подвергнутой воздействию соленого воздуха. Появись тут хоть один розовый куст, весь район здорово вырос бы в цене. Большинство домов – это бунгало, которым лет по шестьдесят и которые все еще пытаются выглядеть соответствующе, несмотря на отлетающую краску и медленно гниющие стены. Все окна затуманены солью. Деревянные сваи облеплены сухими еловыми иглами и песком. Заплатки уплотнителя и пластыря затыкают дыры, чтобы внутри помещения было сухо. Тут даже грабить невыгодно. Если подсчитать расходы на бензин, скорее всего, выяснится, что дороже вламываться в чей-то дом, чем этого не делать.
На автобусе до мамы полчаса езды. Когда я выхожу, то слышу, как волны бьются о берег. Звук успокаивающий. Это единственное достоинство района Южный Брайтон. Отсюда до пляжа несколько минут ходьбы, и если бы я жил в окрестностях, я бы прошелся эту лишнюю минуту и плавал бы, плавал… А сейчас у меня ощущение, что я нахожусь в призрачном городе. Только в паре окон горит свет. Каждый четвертый или пятый уличный фонарь разбит. И никого вокруг.
Уже стоя у забора, я глубоко вдыхаю здешний соленый воздух. Моя одежда уже пропахла затхлым запахом водорослей. Мамин дом в том же отчаянном состоянии, что и все остальные дома в этом районе. Если бы я однажды сюда пришел и покрасил его, соседи выгнали бы маму из дома. Если бы я подстриг газон, мне бы пришлось стричь газоны всем остальным. Ее дом – одноэтажная, всеми ветрами продуваемая халупа. Когда-то белая, теперь цвета дыма краска осыпается с облезлых стен и падает во двор вместе с ржавой пылью от железной крыши. Окна держатся на потрескавшейся замазке и на честном слове.
Я подхожу к двери. Стучу. Жду. Проходит целая минута, пока она наконец семенящей походкой не подходит к двери. Дверь застревает в проеме, и, чтобы открыть ее, маме приходится довольно сильно ее дернуть. Дверь содрогается, петли ноют.
– Джо, ты знаешь, который час?
Я киваю. Почти семь тридцать.
– Знаю, мам.
Она закрывает дверь, я слышу, как скрипит цепочка, и дверь открывается снова. Я захожу внутрь.
В этом году маме исполнится шестьдесят четыре, но выглядит она на все семьдесят, не меньше. В ней метра полтора роста, и вся она состоит из изгибов в каких-то неподходящих местах. Некоторые из этих изгибов переходят в другие, а некоторые настолько массивны, что оттягивают морщинистую кожу сзади на шее. Седые волосы обычно затянуты в пучок, но сейчас они покрыты чем-то вроде старой сетки для волос, прикрывающей бигуди. Глаза у нее голубые, но бледные, почти выцветшие, и прикрыты толстыми очками, которые никогда не были в моде. На ее лице три родинки, и в каждой торчит по черному волоску, которые она никогда не удаляет. Над верхней губой – мягкая полоска волос. Она похожа на старшую сиделку в доме престарелых.
– Ты опоздал, – говорит она, встав поперек входа и поправляя свои бигуди. – Я так волновалась. Я уже собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу.
– Мам, у меня были дела на работе, и вообще… – говорю я, с облегчением думая о том, что она не заявила полиции о моей пропаже.
– Слишком занят, чтобы матери позвонить? Слишком занят, чтобы хоть на секунду задуматься о моем разрывающемся сердце?
Я это все, что у нее осталось. Неудивительно, что папа умер. Везунчик. Создается впечатление, что моя мать живет ради единственной цели – говорить. И ворчать. Ей здорово повезло, что эти две вещи можно делать одновременно.
– Мам, я же сказал, прости.
Она сжимает мое ухо. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы показать, насколько она обижена. Потом обнимает меня.
– Я приготовила тебе котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.
Я протягиваю ей розу, которую сорвал в саду у Анжелы. Роза слегка помята, но в момент, когда я вручаю маме этот красный цветок, выражение ее лица непередаваемо.
– О, Джо, ты такой внимательный, – говорит она, поднося розу к носу, чтобы понюхать.
Я пожимаю плечами.
– Просто хотел тебя порадовать, – отвечаю я и начинаю улыбаться, глядя, как улыбается она.
– Ай! – произносит она, уколов себе палец одним из шипов. – Ты даришь мне розу с шипами? Что ты за сын такой, Джо?
Очевидно, сын я плохой.
– Извини. Я не думал, что так получится.
– Значит, ты мало думаешь, Джо. Сейчас поставлю ее в воду, – говорит она и отходит в сторону. – Да и ты тоже заходи.
Она закрывает за мной дверь, и я иду за ней по коридору по направлению к кухне, проходя мимо фотографии моего покойного отца, мимо кактуса, который выглядел засохшим уже в тот день, когда был куплен, мимо картины с морским пейзажем. Может, в таком месте мама хотела бы когда-нибудь побывать. Пластмассовый стол накрыт на двоих.
– Хочешь чего-нибудь попить? – спрашивает она, опуская розу в вазу.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, поплотнее закутываясь в куртку. В этом доме всегда холодно.
– В супермаркете скидки на кока-колу.
– Нет, спасибо.
– Три доллара за упаковку из шести банок. Сейчас чек покажу.
– Мам, оставь. Я же сказал, что не хочу.
– Ничего-ничего…
Она уходит, оставив меня одного. Хотел бы я выразить эту мысль как-нибудь помягче, но мать моя с каждым днем съезжает с катушек все больше и больше. Я верю ей, что на кока-колу скидки, но ей все равно обязательно нужно показать мне чек. Проходит несколько минут, и все, что мне остается делать, это пялиться на духовку и микроволновую печь, поэтому я убиваю время, размышляя о том, как трудно было бы в одну из них целиком запихнуть человека. Когда мама возвращается, она несет еще и флайер из супермаркета, на котором рекламировалась скидка.
Я киваю.
– И правда три доллара. Удивительно.
– Ну так как, тебе налить?
– Давай.
Так проще.
Она накрывает ужин. Мы садимся и начинаем есть. Столовая прилегает к кухне, и единственный вид, который мне остается, это или моя мать, или стена позади нее, так что я смотрю на стену. Все электроприборы здесь выглядят так, будто они устарели уже тогда, когда изобрели электричество. Линолеум на полу как будто скроен из лягушат Кермитов, [1]1
Лягушонок Кермит – герой детского сериала «Маппет-шоу ». – Здесь и далее прим. ред.
[Закрыть]с которых содрали кожу. Стол ярко-бананового цвета. Холодные металлические ножки. Стулья обиты мягкой тканью; мой стул слегка шатается при каждом движении. Мамин стул, в отличие от моего, укреплен.
– Как прошел день? – спрашивает она. Крошечный кусочек морковки прилип к ее подбородку. Как будто одна из родинок пыталась его на себя насадить.
– Нормально.
– Я от тебя целую неделю ничего не слышала.
– Я кое к чему готовился.
– По работе?
– По работе.
– А твой двоюродный брат женится. Ты знал?
Теперь знаю.
– Правда?
– Когда ты найдешь себе жену, Джо?
Я заметил, что пожилые люди всегда жуют с открытыми ртами, так что ты слышишь, как еда у них во рту шлепает о нёбо. Это потому, что они все время собираются что-то сказать.
– Не знаю, мам.
– Ты ведь не голубой, сынок?
Она говорит это и жует одновременно. Как будто это какая-то мелочь. Как будто она просто сказала что-то вроде: «Тебе идет эта майка» или «Хорошая выдалась погодка сегодня».
– Нет, мам, я не голубой.
На самом деле это действительно мелочь. Я не имею ничего против голубых. Совсем ничего. В конце концов, они просто люди. Как все остальные. А вот по отношению к людям вообще кое-какие проблемы у меня имеются.
– Хм, – хмыкает она.
– Что?
– Да нет, ничего.
– Мам, что?
– Просто я тогда не понимаю, почему у тебя нет девушки.
Я пожимаю плечами.
– Мужчины не должны быть голубыми, Джо. Это не… – она пытается подобрать слово, – нечестно.
– Не улавливаю.
– Неважно.
Минуту мы едим в полной тишине, и это максимум, который моя мать может выдержать, перед тем как начать болтать снова.
– Я начала сегодня паззл собирать.
– Угу.
– Он был со скидкой. Двенадцать долларов вместо тридцати.
– Вот это сделка.
– Подожди, я тебе чек принесу.
Когда она уходит, я продолжаю есть, хотя знаю, что, даже если быстро все съем, это не будет означать, что я смогу быстро уйти. Смотрю на часы на микроволновке и на плите и сравниваю с теми, что висят на стене; ну, наперегонки, кто быстрее! Но и те и другие как будто застряли на месте. Мама недолго ищет чек, думаю, она специально положила его на видном месте, чтобы мне показать. Она семенит обратно с еще одной рекламкой. Сдерживаю восторг как могу.
– Видишь, двенадцать долларов.
– Ага, вижу.
На рекламке написано «битком набито удовольствием». Пытаюсь представить, что было в голове у человека, когда он это придумал. Или под чем он был.
– Это восемнадцать долларов. Ну, вообще-то первоначальная цена была двадцать девять девяносто пять, потом стало двенадцать, так что это восемнадцать долларов и девяносто пять центов экономии.
Пока она говорит, я тоже подсчитываю и быстренько вычисляю, что она обсчиталась на доллар. Но лучше промолчать. Думаю, что, если она узнает, что сэкономила восемнадцать долларов, а не девятнадцать, она понесет паззл обратно. Даже если она его уже собрала.
– Это «Титаник», Джо, – говорит она, хотя я и так прекрасно вижу, что на рекламке нарисован большой корабль, и на борту у него написано «Титаник». – Ну знаешь, корабль?
– Ах, этот «Титаник».
– Настоящая трагедия.
– Ты о фильме?
– О корабле.
– Я слышал, что он утонул.
– Ты точно не голубой, Джо?
– Я думаю, я бы заметил, если бы им был, а, мам?
После ужина я предлагаю помочь ей убраться, хотя уже знаю, что она мне ответит.
– Ты думаешь, я хочу использовать тебя как прислугу? Садись, Джо. Я уберусь. Какая мать не заботится о своем сыне? Я тебе скажу – плохая мать, вот какая.
– Давай помогу.
– Я не хочу, чтобы ты помогал.
Я сажусь в гостиной, уставившись в экран телевизора. Сводка новостей. Какой-то труп. Нападение с взломом. Переключаю каналы. Наконец входит мама.
– Я, по-моему, всю жизнь провела, занимаясь тем, что убирала за твоим отцом, а теперь трачу остаток жизни, убирая за тобой.
– Я же предложил помочь, мам, – говорю я, поднимаясь.
– Ну, теперь уж поздно. Я уже закончила, – подкалывает она. – Ты должен научиться ценить свою мать, Джо. Ведь я – это все, что у тебя осталось.
Эту речь я знаю наизусть, и я извинялся ровно столько раз, сколько ее слышал. Если я попрошу прощения еще раз, похоже, извинения будут составлять добрую половину от всего моего общения с матерью. Она садится, и мы смотрим телик – какой-то английский сериал о людях, которые говорят «noffing» вместо «nothing», а что такое «bollocks», я даже не подозреваю.
Мама смотрит так, будто и не догадывается, что Фай спит с Эдгаром ради наследства, а Карен забеременела от Стюарда – городского пьяницы и своего брата, когда-то пропавшего. Когда начинается реклама, мама рассказывает о том, что пережил каждый из героев так, будто они члены нашей семьи. Я слушаю, киваю и через несколько секунд забываю то, о чем она говорила. Как золотая рыбка. Когда сериал начинается снова, я опускаю глаза на ковер, потому что мне интереснее смотреть на коричневые симметричные узоры, от которых все с ума сходили в годах пятидесятых – что доказывает, что тогда все были абсолютно чокнутыми.
Сериал заканчивается, и под титры играет очень меланхоличная музыка. Но какая бы грустная мелодия ни была, в душе я рад, потому что музыка означает, что мне пора. Перед выходом мама опять начинает рассказывать о моем двоюродном брате Грегори. У него машина. «БМВ».
– А почему у тебя нет «БМВ», Джо?
Ни разу не угонял «БМВ».
– Потому что я не голубой.
В автобусе я один. Водитель такой старый, что, когда я отсчитываю и вручаю ему деньги, вижу, что руки его трясутся. Пока мы едем, я представляю себе, что будет, если он чихнет. У него сердце не взорвется случайно? Не опрокинемся ли мы, врезавшись в окружающие машины? Когда он в целости и сохранности довозит меня до дома, мне хочется дать ему доллар на чай, но боюсь, что он может так разволноваться, что отдаст концы. Когда я выхожу из автобуса, он желает мне спокойной ночи, но я не уверен, действительно ли он мне ее желает. Я ему ничего не желаю. Не хочу заводить друзей. Особенно старых.
Придя домой, залезаю в душ и целый час смываю с себя свою мать. Потом вылезаю и некоторое время провожу с Шалуном и Иеговой. Они как будто очень рады меня видеть. Проходит еще несколько минут, и я выключаю свет. Залезаю в кровать. Мне никогда ничего не снится, и сегодняшняя ночь не будет исключением.
Я думаю об Анжеле, о Пушистике и, наконец, не думаю ни о чем.
5
Просыпаюсь ровно в семь тридцать. Мне не нужен будильник, чтобы проснуться. У меня внутренние часы. Их не надо заводить. Они никогда не ломаются. Все тикают и тикают.
Еще одно утро в Крайстчерче, и мне уже скучно. Рассматриваю содержимое своего гардероба, но это бесполезно. Одеваюсь, завтракаю. Тосты. Кофе. Изысканнее некуда. Разговариваю со своими рыбками, рассказываю им о Карен и Стюарде, и об остальной команде «noffing», и они внимательно выслушивают все, о чем я не рассказываю. Кормлю их в награду за верность.
Выхожу на улицу. Вокруг по-прежнему никого. К сожалению, машины у меня нет. Машину Анжелы я оставил припаркованной на другом конце города. Оставил ключи в замке зажигания на случай, если кто-нибудь захочет прокатиться. Стащить ключи гораздо проще, чем паять провода в машине, хотя у меня за спиной довольно богатый опыт и в том, и в другом. Домой я шел целый час, поэтому и пришел так поздно.
Когда подъезжает автобус, я стою на остановке с билетиком в руке. Автобус разукрашен рекламой витаминных добавок и противозачаточных средств. С шипением открываются двери. Захожу.
– Как дела, Джо?
– У Джо все в порядке, мистер Стэнли.
Я протягиваю мистеру Стэнли свой билет. Он берет его у меня и, не пробивая, отдает обратно. Подмигивает мне, как это делают все старички-водители. При этом пол-лица у него перекашивает так, будто у него сердце прихватило. Мистеру Стэнли, наверное, за пятьдесят, и, похоже, он вполне доволен жизнью. В такие утра как это, он всегда любит говорить: «Жарко, правда?» Он носит такую же униформу, как и все остальные водители автобусов: темно-синие брюки, светло-голубая майка с короткими рукавами и черные ботинки:
– Сегодня утром прокатись за городской счет, Джо, – говорит он, все еще подмигивая, на случай, если я еще не заметил. – Утро сегодня выдалось жаркое, правда, Джо?
Я надеюсь, что, если улыбнусь в ответ, мне светит еще разочек прокатиться бесплатно.
– Ух ты! Джо премного благодарен, мистер Стэнли.
Мистер Стэнли улыбается мне, и я представляю, как изменилось бы выражение его лица, если бы я открыл портфель и показал, что там внутри. Убрав билет обратно в карман, иду в глубь салона. Автобус практически пуст – несколько беспорядочно рассевшихся школьников, монахиня в черно-белом одеянии, и бизнесмен с зонтиком, хотя на улице градусов тридцать.
Обычные люди. Как я.
Сажусь в самом конце салона, за спиной у двух шестнадцати-семнадцатилетних школьниц. Кладу портфель рядом, на пустое сиденье. Ни напротив меня, ни у меня за спиной никого нет. Набираю шифр с обеих сторон. Сдвигаю обе щеколды. Открываю портфель. Мои ножи аккуратно уложены внутри – три на крышке и три на дне. Они прикреплены ремешками, которые их обматывают и крепятся к портфелю металлическими колпачками. Пистолет – единственный предмет, который свободно болтается внутри, но он упакован в черный кожаный чехол, защищающий его и ножи. У пистолета три внутренних предохранителя, так что мне должно трижды не повезти – или трижды сделать какую-нибудь глупость, – чтобы умудриться вляпаться в какую-нибудь неприятность. Школьницы впереди хихикают.
Я вынимаю нож с лезвием длиной пять сантиметров, который стоил двадцать пять долларов. Чтобы кого-нибудь убить таким лезвием, нужно нанести множество ударов. Как-то раз, месяцев восемнадцать назад, мне пришлось раз сто ударить ножом одного ублюдка, пока он не помер. Маленькие порезы. Много крови. После такой работы я вспотел, как сволочь. Майка прилипала к телу. Но он это заслужил.
Водитель мистер Стэнли намного приятнее.
Я провожу лезвием вверх и вниз по спинке сиденья той девочки, что слева. Думаю о женщинах вообще, как вдруг ее подруга, блондинка, оборачивается на звук. Я прячу нож за ногу. Невинно улыбаюсь, будто вообще понятия не имею, где нахожусь, и будто напеваю про себя: «Автобусные колеса все крутятся, и крутятся, и крутятся, и крутятся». Она пристально меня разглядывает. Я смотрю на нее и чувствую, что такой взгляд – начало знакомства.
Она отворачивается, не сказав ни слова, и они продолжают хихикать. Кладу нож обратно в портфель. Даже не знаю, зачем я его вообще вынул. Когда я подъезжаю к своей остановке, портфель уже закрыт. Стэнли делает для меня исключение и останавливается прямо напротив моей работы. Я улыбаюсь ему с противоположного конца салона. Мы машем друг другу руками, и я выхожу через заднюю дверь.
Крайстчерч. Не город ангелов. Новая Зеландия славится спокойствием, баранами и хобби. Крайстчерч славится своими садами и своей жестокостью. Подбрось вверх баночку с клеем, и сотня благодарных людишек перегрызут друг другу горло, чтобы ее нюхнуть. Здесь нечем любоваться. Много зданий, но все они серые и сильно разбросаны. Много дорог. Они тоже серые – как небо над головой большую часть года.
Этот город – бетонные джунгли, как все города на свете, но в этом бетоне попадаются иногда островки зелени: деревья, кусты, цветы. Нельзя пройти и двадцати шагов, не встретив какого-нибудь кусочка природы. Большие пространства, например, Ботанический сад, специально созданы для того, чтобы всему миру продемонстрировать, какие мы умные в деле превращения семян в растения. В этих садах растут тысячи цветов и сотни деревьев, но там не пройдешься ночью без того, чтобы тебя не прирезали или не пристрелили, оставив твое тело на удобрение.
Я прохожу несколько шагов, и скука моя нарастает. Это все из-за города. Невозможно чувствовать себя веселым, когда тебя окружают дома, которым лет под сто. Между домами целые сплетения переулков, по которым каждый уважающий себя наркоман может пройти с закрытыми глазами. В глубине этих переулков живут пациенты Крайстчерча. Если какой-нибудь бизнесмен или бизнесвумен попытаются прогуляться по одному из них, у них больше вероятности повстречаться с Иисусом Христом, чем выйти оттуда не изнасилованными или не обоссанными. Что до шопинга, ну, он здесь популярен настолько, насколько был бы популярен Эдди Мерфи с речью на собрании ку-клукс-клана. Шопинг тут давно вышел из моды, и это видно по объявлениям на витринах магазинов «сдается» или «продается». И, несмотря на все это, припарковаться невозможно.
Если потратить пару секунд и повернуться вокруг своей оси, рассматривая панораму, то на юге можно увидеть Порт Хиллс, [2]2
Часть горной системы полуострова Банкс, непосредственно обращенная к Крайстчерчу.
[Закрыть]а на севере, востоке и западе огромные пустые пространства. За Крайстчерч проголосовали как за самый гостеприимный город на Земле. Кто? Понятия не имею. Уж точно никто из тех, кого я когда-либо встречал. Но, несмотря на все это, Крайстчерч – мой дом.
Воздух мерцает и плывет от жары, поэтому издалека кажется, что асфальт мокрый. Стекла на окнах машин опущены, из окон свисают руки водителей, и пепел с сигарет летит на тротуар. Здесь много машин, слишком много, чтобы можно было перебежать дорогу, поэтому я нажимаю на кнопку светофора и жду. Когда он начинает мигать и пиликать, я жду еще пару секунд, пока не проедут любители проскочить на красный свет, а потом перехожу дорогу. Закатываю рукава. Приятно чувствовать ветерок на руках. Чувствую, как капельки пота стекают у меня по бокам.
Две минуты спустя я на работе.
Иду прямо на третий этаж, предпочитая подняться по лестнице; когда занимаешься угоном машин, физической нагрузки в жизни слегка не хватает. Внизу лестница пахнет мочой; чем выше я поднимаюсь, тем больше пахнет хлоркой. На третьем этаже вхожу в конференц-зал, кладу свой портфель на стол и направляюсь к фотографиям на стене.
– Доброе утро, Джо. Как дела?
Я смотрю на мужчину, рядом с которым сел. Шредер – крупный парень, у которого мышц явно больше, чем мозгов. Выглядит он суровым и красивым, похож на главного героя какого-нибудь боевика, но я сомневаюсь, что в нем осталась хоть капля героизма. Он ненавидит этот город так же, как все остальные. Его седые волосы подстрижены ежиком, и такая прическа скорее бы пошла шестидесятилетнему сержанту, чем Шредеру, детективу, специализирующемуся на убийствах. Его лоб и лицо покрыты морщинами от непрерывного стресса, источником которого, несомненно, я и являюсь. В данный момент он пытается выглядеть как детектив, вкалывающий без устали, и благодаря его закатанным на дорогой рубашке рукавам и ослабленному галстуку, ему это вполне удается. Один карандаш у него за ухом, а другой, который он жевал перед моим приходом, в руке. Одна нога чуть выдвинута вперед, как будто он собирался кинуться на стену и начать ее пинать.
– Доброе утро, детектив Шредер. – Я медленно киваю в сторону фотографий, как будто соглашаясь с тем, что я только что сказал. – Есть новые зацепки?
Детектив Шредер ведет это дело и вел его начиная со второго трупа. Он качает головой так, будто сам с собой не согласен, потягивается, уперев ладони в поясницу, и вновь смотрит на фотографии.
– Пока ничего, Джо. Только новые жертвы.
Я даю этой фразе немного повисеть в воздухе. Делаю вид, что задумался над тем, что он сообщил. Думаю и перевариваю. Когда я стою перед полицейским, у меня это всегда занимает больше времени.
– Что? Это произошло этой ночью, детектив Шредер?
Он кивает.
– Этот извращенец вломился к ней в дом.
Его большие кулаки трясутся. Карандаш, который он держит в руке, ломается. Он швыряет его на стол, где уже скопилось небольшое кладбище из сломанных карандашей, и вытаскивает тот, что у него за ухом. У него, наверное, отдельный запас на такие случаи. Он жует карандаш несколько секунд, после чего разворачивается ко мне и опять ломает его пополам.
– Извини, Джо. Ты уж прости меня за грубость.
– Ничего. Вы сказали «жертвы». Значит, их больше, чем одна?
– Еще одна женщина была найдена в багажнике своей машины, припаркованной на въездной дорожке у дома жертвы.
Я громко выдыхаю.
– Господи, детектив Шредер, наверное, поэтому вы детектив, а я нет. Ни за что бы не догадался заглянуть в багажник. Она бы до сих пор там лежала, одна-одинешенька и все такое.
Теперь и я, как детектив, трясу кулаками.
– Черт, да я бы всех подвел, – ворчу я про себя, но достаточно громко, чтобы он меня услышал.
– Да не изводи себя так, Джо. Даже я не сообразил заглянуть в багажник сразу. Мы не заметили вторую жертву до утра.
Он врет. Его жесткое лицо смотрит на меня с жалостью.
– Правда?
Он кивает:
– Конечно.
– Можно вам принести кофе, детектив Шредер?
– Ладно, принеси, Джо, только если тебя это не сильно затруднит.
– Да без проблем. Черный, одна ложка сахара, верно?
– Две ложки.
– Точно.
Я заставляю его напоминать мне это каждый раз, когда предлагаю принести ему кофе.
– Можно я свой портфель тут на столе оставлю, детектив Шредер?
– Валяй. А что ты там такое таскаешь?
Я пожимаю плечами и отворачиваюсь.
– Да так, детектив, бумаги и все такое.
– Так и думал.
Врет. Этот ублюдок думает, что я там обед припрятал, а может, еще и комиксы. Но так или иначе я выхожу из комнаты в коридор и иду мимо десятков сотрудников, констеблей и детективов. Я прохожу несколько рабочих мест, отделенных друг от друга панелями, и прямиком направлюсь к кофейному аппарату. Им легко пользоваться, но, когда им пользуюсь я, все выглядит сложнее, чем есть на самом деле. Меня мучает жажда, и первый стакан я выпиваю залпом, так как он все равно не горячий, и кофе тут надо пить быстро, потому что на вкус он больше напоминает грязь. Большинство копов кивают мне. Это такое немое приветствие, которое сейчас в моде – легкий кивок, слегка приподнятая бровь, – и которое здорово напрягает, когда мимо тебя ходят одни и те же люди. Приходится заводить пустые разговоры. В понедельник это просто, можно спросить, как прошли выходные, по пятницам тоже ничего, можно спросить, что запланировано на выходные, но во все остальные дни это черт знает что.
Я наливаю Шредеру его порцию кофе. Черный. Две ложки сахара.
В последние несколько месяцев полицейский участок оживлялся беготней и толкотней напряженных и нервничающих детективов. В день убийства и на следующий день эта беготня и толкотня достигают своего пика. Весь день, что ни час, проводятся собрания. Напряженно изучаются показания, ищутся существенные улики или несоответствия в информации, поступившей от родных и знакомых жертвы. И вся эта информация собирается исключительно для того, чтобы быть забытой, когда произойдет следующее убийство. После стольких убийств у них по-прежнему нет ни одной зацепки. Я им даже немного сочувствую – столько работы, конца и краю ей не видно, а результата никакого. Весь день мелькают журналисты, рыскающие тут каждый раз, когда появляется информация о том, что найдена новая улика, что опрошен еще один свидетель, или (их любимая новость) что есть новая жертва. Свежие новости гарантируют им большие продажи, а значит, большие доходы с рекламы. Репортеры кидаются с расспросами на любого, кто выглядит как полицейский. Камеры включены, микрофоны настроены. Столько суматохи, и все они игнорируют единственного человека, который действительно мог бы посвятить их в курс дела.
