Текст книги "Кристаль"

Автор книги: Поль-Франсуа Уссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

В ожидании бодрящего горячего напитка Анжела снова взглянула на три лежащие перед ней на столе фотографии и вздрогнула от отвращения. Таких снимков ей делать не доводилось. Ничего не скажешь, они были сделаны профессионально в плане освещения и контрастности, но отображали под разными углами одну и ту же жуткую действительность: проломленный череп итальянской чемпионки, лежащей на скамье в сауне.

Странно, но эти глянцевые черно-белые снимки вызвали у нее ощущение дежавю. Она отогнала эту мысль и уже хотела протянуть руку, чтобы перевернуть фотографии, но ей это не удалось.

С некоторым недоумением она смотрела на свою застывшую руку, лежащую на подлокотнике кресла. Только сейчас Анжела заметила, что снова дрожит, постукивая зубами. Ну конечно. Чтобы хоть как-то размять руку, она с трудом достала носовой платок и шумно высморкалась.

Принесли кофе в высоких картонных стаканчиках с пластиковыми крышками. Напиток оказался некрепким, но горячим; у него был легкий привкус картона. Анжела медленно пила, глядя на Бьорна так пристально, словно хотела взглядом пригвоздить его к стене.

Когда она почувствовала в его дыхании слабый запах алкоголя, все то невольное уважение, которое он внушал ей до сих пор, тут же испарилось. «Не ищите со мной ссор», – словно говорили ее глаза.

Бьорн едва пригубил кофе. Он лишь осторожно поворачивал свой стаканчик в ладонях. Через некоторое время он, медленно двигая пальцами, перевернул фотографии; некий этап бессловесного диалога был пройден, и уже не было необходимости к нему возвращаться.

Обычно фотографии таят в себе ответы, которые становятся очевидными после спокойного размышления, – вначале же преобладает потрясение от вида преступления. Бьорн придавал большое значение фотографиям жертв, обстановке, мелким деталям. Он пропитывался всем этим, словно мысленно расхаживая по своей частной галерее. Обнаружив очередной шедевр, он принимался тщательно изучать его, при необходимости счищать пыль и паутину, чтобы изображение предстало перед ним в изначальном виде.

Что касается нынешнего расследования, то фотограф-стажер сделал довольно убогие снимки. Но, к счастью, у Бьорна по-прежнему сохранялось чутье медведя, и сейчас он вынюхивал детали обстановки, призвав на помощь интуицию, долгие годы бесполезно пылившуюся в книжном шкафу рядом с детективами в мягких обложках. «Эркюль Пуаро». Да, они правы: он и правда все похерил… Хотя нет – иначе он не открыл бы коробку со своими любимыми архивными делами, стоявшую на стеллаже с краю. Если как следует разглядеть клапан на крышке коробки, видно, что ее открывали множество раз. И другие безнадежно забытые коробки были доставлены к нему в кабинет. Кроме того, достаточно было протянуть руку, чтобы нашарить в ящике стола фляжку с водкой. Но сейчас ему совсем не хотелось спиртного. Его язык и нёбо не требовали «законного глоточка».

Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется – и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня – я это чувствую, – чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким-то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»

Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.

– Небогатое досье, – не удержавшись, съязвила она.

– Вообще-то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.

Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой-то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.

– Вы хорошо говорите по-французски, sjef.

Это произнесенное по-норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии – скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.

– Ты убила эту девушку?

– Нет…

При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по-прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры – в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.

– Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?

«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень-то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.

Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки – вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии – я – убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать – вышло бы куда эффектнее!»

За спиной Бьорна задребезжал телефон – трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.

Последовал короткий обмен фразами с кем-то из соотечественников.

Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что-то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:

– Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.

Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь:

– Я сделала глупость, комиссар. Конечно, я предпочла бы, чтобы он об этом умолчал… Это получилось так спонтанно… Что теперь об этом подумают?.. Вы понимаете, о чем я?

– Понимаю.

Его глаза требовали более подробных объяснений.

– В самом деле, комиссар, после моего недолгого похода в сауну…

– С двух тридцати пяти до трех ночи. Ровно двадцать пять минут.

Анжела почувствовала, что краснеет.

– Я просто прошлась туда-обратно – только зря потеряла время. Сауна, очевидно, не работает по ночам. Так вот, после этого я вернулась к своему любовнику, и мы вместе провели остаток ночи. Вы знаете, что говорят о французских женщинах?..

– Моя жена была француженка…

Лицо комиссара стал еще более замкнутым. Словно какая-то маленькая неприметная дверца сама собой захлопнулась от сквозняка, вызванного одним-единственным, произнесенным на выдохе словом: глаголом в прошедшем времени. «Была».

– Sann!.. Как говорят у вас, вуаля!

Анжела не знала, как реагировать на этот неожиданный шутливый тон. Бьорн раскрыл перед собой ее паспорт и, делая громкие глотки, допил свой кофе.

Анжела не отрываясь смотрела, как ритмично движется кадык комиссара. Затем кадык замер. Послышался булькающий звук. Бьорн поднял паспорт на уровень глаз и всмотрелся в него с каким-то странным выражением лица.

– Анжела, я отлично знаю город, откуда ты родом.

Паспорт легко спланировал на стол. Бьорн сейчас напоминал медведя, который вдруг оказался перед мировыми запасами меда. Комиссар схватил Анжелу за руку и притянул к себе, вынудив ее встать. Затем сделал несколько шагов, таща ее за собой, и остановился у стены, сказав:

– Смотри.

Пытаясь изобразить на лице интерес, чтобы не разозлить своего нового знакомого, Анжела некоторое время смотрела на прикрепленную к стене фотографию.

Это был портрет, черно-белый, с нечеткими контурами. Улыбающаяся пара. В мужчине легко можно было узнать Бьорна, хотя с того момента, когда была сделана фотография, прошло, вероятно, лет двадцать. Он был таким же высоким, как сейчас, хотя не настолько грузным. На пожелтевшем снимке Бьорн выглядел таким же радостным, как жаворонок в весеннем небе. Одной рукой он обнимал молодую женщину, бережно, словно букет хрупких цветов, прижимая ее к себе.

Бьорн молчал. Анжела не пыталась привлечь к себе его внимание. Она прекрасно знала, что любая фотография, даже самая заурядная, хранит в себе некую истину.

Бьорн и его спутница, одетые в униформу, молодые и худощавые, стояли возле решетки, за которой виднелась церковь. Эта церковь была знакома Анжеле с детства. Да, именно там ее крестили. И вот перед оградой этой самой церкви стояла просто до неприличия счастливая пара. На фотографии не было надписи с указанием места и даты – она представляла собой обычный любительский снимок послевоенной поры. Ее отец делал такие снимки сотнями.

– Вот это новость, комиссар… – прошептала Анжела без всякой иронии.

«Папа, это твои шуточки? Ты мне подмигиваешь? Хочешь сказать, что ты здесь? Что ты все время со мной? Или это простое совпадение? Что делать с совпадениями?..»

Затем Бьорн слегка приоткрыл дверь, и на мгновение Анжела увидела длинный серый коридор.

– Йохансен!

Бьорн выкрикнул эту фамилию дважды, и после второго раза в коридоре показался его коллега. Йохансен был из тех заурядных людей, само упоминание фамилии которых вслух, да еще громко, кажется чем-то необычным.

Инспектор казался высоким и в то же время маленьким – такое впечатление создалось у Анжелы при первом взгляде на него. Вроде бы все с его фигурой было в порядке – нечто неправильное замечалось лишь в пропорциях. Ничего уродливого или нелепого, никаких конкретных недостатков. Хотя телосложение инспектора было, пожалуй, более хрупким, чем даже у Анжелы. Рядом с Бьорном он вообще выглядел, выражаясь математическим термином, исчезающе малой величиной. Лицо у него было по-детски розовым, белесые ресницы были редкими и короткими. Казалось, сама судьба избрала его на роль вечного доктора Ватсона. Светлые усы – без сомнения, объект постоянной бережной заботы – нависали над верхней губой, которую Йохансен часто прикусывал в минуты раздумья. На щеках заметна была россыпь веснушек, словно у девочки-подростка. Хрупкие руки свисали вдоль тела, чуть согнутые в локтях, словно он стеснялся их длины.

«Удивительно, как много сразу можно понять о человеке, если хоть ненадолго задержать взгляд на его физиономии», – подумала Анжела, между тем как оба полицейских о чем-то беседовали. Йохансену слабо удавалось скрывать свое изумление: казалось, он не уверен, в здравом ли уме его шеф, отдающий ему приказы.

Но, кажется, все уладилось. Бьорн, больше не обращая внимания на подозреваемую в убийстве Анжелу, распорядился отпустить ее – так же как и Жозетту, спавшую в соседнем кабинете. Вновь увидев крестную, девушка бросилась к ней и крепко обняла ее, не произнося ни слова, не радуясь и не плача. Бьорн велел дать им чистые пледы и снова вызвал глиссер.

– Не беспокойся, Анжела, – прокричал он с набережной ей вслед. – Я…

Продолжения она не услышала – глиссер быстро устремился в непроглядную темноту ее первого «дня» в этой стране вечного холода. Бьорн продолжал выкрикивать какие-то слова – судя по интонации, он хотел ее подбодрить. Затем его силуэт скрылся в облаке взметнувшегося снега и пропал из виду.

Анжела и Жозетта переглянулись и, не сговариваясь, рассмеялись почти беззвучным смехом, не слышным остальным за ревом мотора. Что на самом деле произошло? Ведь ничего? Какой-то мрачный фарс, вот и все. Нелепый, дурной сон…

Часть II
СОН

Глава 9

«Что делать со своими снами?» – спрашивал себя Имир, неподвижно сидевший за рулем в кабине автобуса.

Впереди, на узкой тропинке, стояла девочка-подросток с охапкой цветов в руках.

Каждый раз он видел ее на фоне густого леса.

«За домом был сад, а за ним почти сразу начинался лес. Можно было пройти по лесу хоть две сотни километров и все равно не увидеть никого и ничего, кроме елей, иногда – лося или, если повезет, медведя, которого ветер с юга погнал на поиски приключений…»

Перед глазами ребенка, которым он снова становился во сне, не было ни дома, ни сада. Тропинка, ведущая в лес, как будто выходила из ниоткуда. Девочка вроде бы ждала его, но цветы предназначались не ему. Огромная охапка цветов, едва умещавшаяся в кольце ее белых рук, пестрела разноцветными красками: вверху – фиолетовые, розовые и белые гроздья люпинов; дикие маргаритки вперемешку с колосьями пшеницы, трепетавшими при малейшем дуновении ветра; огромная желтая кувшинка в самом центре букета; а внизу – целый сноп твердых зеленых стеблей.

За спиной девочки начинался лес.

Имир думал о деревьях – о прочной древесной сердцевине в центре ствола, о складках коры, об аромате сока после первых ударов топора…

Мир, полный обещаний для того, кто решается в одиночестве его исследовать. От своего деда Имир слышал сотни рассказов о тайнах леса. Они хранились где-то в глубинах памяти, оживая во сне, каждый раз полном загадок. И каждый раз во сне появлялось это нежное создание, стоящее на опушке леса. Куда вела тропинка, заросшая дикими цветами? Лес, границу которого ты однажды преступал, притягивал снова и снова…

Он думал: «Истории, которые случаются со мной во сне, – ненастоящие. Когда я просыпаюсь, я живу своей жизнью. А что, если сон – просто другая жизнь? Когда я умру, будут ли мне сниться сны? А если я умру и увижу сон, то мне приснится, что я сплю?..»

Незадолго до того он спал в своем третьем доме, прямо на полу, в проходе между кресел, не сняв дубленки. Дед, семейный патриарх, приучил его к суровой жизни. Между тем как снег постепенно заносил железную крышу автобуса, девочка с букетом вернулась снова. Он блуждал среди цветочных ароматов, но внезапный шквальный порыв ветра пробудил его. Он с трудом поднялся, взял термос и выпил его содержимое до последней капли. Потом подумал, что нужно будет завезти женщине-фотографу ее вещи – наверняка она будет ему признательна. Кажется, он слишком много думает об этой француженке, забывшей в самолете багаж… и о застывшем трупе итальянской мажоретки.

Имир включил обогрев салона на полную мощность, чтобы пассажирки не жаловались на холод; впрочем, сегодня они наверняка будут более молчаливыми, чем обычно. Затем обхватил руками полукруглый руль и склонился над ним, придавив всей своей тяжестью – так сильно, что в груди что-то хрустнуло. Пора ехать.

Он надеялся, что организаторы чемпионата не отменили тренировок. У копов он предпочел об этом не спрашивать, потому что эти типы слишком уж въедливые, лучше с ними не связываться. Сейчас неподходящий момент, чтобы лишний раз привлекать к себе внимание. Малейшее подозрение, пусть даже ради перестраховки, – и ему придется сдать свой верный автобус с новыми протекторами на шинах в металлолом… Не будет ни автобуса, ни работы, а значит, не будет и денег, которые по-прежнему нужны для выплаты долгов родителей, разорившихся на торговле фарфором…

Вдалеке появились огоньки глиссера, при резких поворотах взметающего вокруг себя снежные спирали. Имир улыбнулся. Придуманное им алиби «ночи любви» сработало. Он выиграл по всем статьям.

Фабио стоял не шевелясь. Он пристально смотрел на массивные квадратные позолоченные часы, лежавшие перед ним на стойке администратора. Остальные тренеры переглядывались, не решаясь сказать, что минута молчания слишком уж затянулась. Лишние секунды шли одна за другой, но Фабио по-прежнему не поднимал головы.

Наконец советский тренер чуть раздраженно кашлянул. Фабио с достоинством выпрямился, поблагодарил коллег вежливым кивком и надел прибор для определения времени обратно себе на запястье. Застежка браслета звонко щелкнула. Слово взял шотландец, который решительно заявил: свершившаяся драма никоим образом не должна омрачить спортивный настрой команд. И мажоретки, и тренеры должны сохранять присутствие духа.

Коллеги торжественно закивали. Каждый думал о проломленном затылке Адрианы, мертвое тело которой увезли в слишком большом для него пластиковом мешке. После ареста двух француженок возмущенный Альбер предложил коллегам объединиться против произвола местной полиции. Потребовать от нее вычислить настоящего убийцу, захватить его и утопить во фьорде.

Фабио заверил всех, что ему достаточно сделать один звонок «на родину», чтобы заручиться поддержкой «сами понимаете кого». Греческий коллега дал понять, что воспользуется той же тактикой, если хоть один волос упадет с головы кого-то из его подопечных. Холодное оружие. Нет ничего лучше, чем мастерски нанесенный удар. Немец и русский возражали, приводя аргументы в пользу грамотно всаженной пули. Все распалились, послышались самые невероятные обещания. Мажоретки в испуге наблюдали за тренерами из противоположного конца холла. Наконец Имир предложил тренерам продолжить свой разговор позже, за закрытыми дверями.

В завершение военного совета шотландец предложил устроить голосование по поводу тренировок. Было единогласно решено от них не отказываться.

К тому времени, когда аэроглиссер оказался у берега, мажоретки, одетые в разноцветные куртки, высыпали из отеля и небольшими группами начали молча заходить в автобус. Потом Имир закрыл дверь, чтобы не выстудить салон, и попросил не занимать первые ряды кресел.

Тренеры стояли у автобуса, постукивая ногами от холода и согласовывая дальнейшие боевые действия.

– Сколько времени ехать до спорткомплекса? – спросил русский у Имира на ломаном норвежском языке.

– Минут сорок максимум.

Потом Имир спросил, не хотят ли они тоже зайти в автобус, но тренеры, наоборот, отошли от него и выстроились шеренгой, словно почетный караул, встречающий обеих француженок.

У Анжелы и Жозетты был усталый вид. На лице Анжелы не проявилось никаких эмоций под устремленными на нее сочувственными взглядами тренеров. Имир невозмутимо ждал, сидя в кабине и глядя в окно. Когда Анжела, войдя в автобус, проходила мимо него, ей показалось, что все мажоретки впились в них глазами.

Альбер даже не пытался скрыть свое угнетенное состояние, ощущая над головой невидимый дамоклов меч (он всегда считал Дамокла знаменитым фабрикантом холодного оружия).

Снег перестал. Автобус медленно двигался по шоссе Е-6 по направлению к северу. За окнами сменялись почти неотличимые одно от другого предместья. Каждый из тех, кто сидел в автобусе, думал об Адриане. Вчера она была, а сегодня ее нет. Усталость после вчерашнего перелета, ужасный утренний шок, нервное напряжение перед грядущими соревнованиями и особенно эта постоянная темнота делали поездку нескончаемой и мрачной. Взгляды мажореток рассеянно скользили по соседкам, терялись в заснеженном пространстве, иногда на мгновение цеплялись за освещенные окна какого-нибудь дома. Деревья, сплошные деревья и деревянные дома, стоящие отдельно или небольшими группами. Почти перед каждым из них был разбит небольшой сад, в центре которого высилась мачта, украшенная задубевшим на морозе государственным флагом.

Заснеженные долины сменялись другими такими же долинами, дома – такими же домами; время от времени мелькал ярко освещенный торговый центр. Шоссе было идеально ровным, но, к величайшему изумлению Альбера, все водители исправно соблюдали ограничение скорости – пятьдесят километров в час, о котором регулярно напоминали дорожные знаки. Всю дорогу ограничительные радары развлекались, замеряя скорость автобуса при его приближении, что каждый раз вызывало дружные стоны тренеров.

– Как поездка? – не оборачиваясь, прокричал Имир.

Множество пар полусонных глаз посмотрели ему в спину.

– С музыкой будет повеселей!

Из динамиков под потолком раздалась какая-то народная норвежская песня, сопровождаемая гулким топотом ног. Альбер, подмигнув коллегам, протянул Имиру свою кассету. Вскоре послышалась другая мелодия – нечто среднее между военным маршем и эстрадной песенкой: международный гимн мажореток.

– Вот увидите, мадемуазель Анжела, все уладится.

– Спасибо, Альбер, вы очень любезны.

Эта ободряющая реплика, впрочем, не избавила Альбера от обычного для него чуть жалкого вида, еще усугубленного тем, что французский тренер пытался сохранить равновесие, стоя в проходе между кресел, причем одна его рука была с деланой небрежностью засунута в карман.

– Да, кстати, ваша сумка…

– Что, простите?..

– Ваш потерянный багаж… Я пытался получить его вместо вас…

– И что же?

– Безуспешно. На данный момент. Но, поверьте мне, голова каждого виновного полетит с плеч, если…

– Я не уверена, что вы выбрали подходящее выражение, Альбер… учитывая обстоятельства.

– Да, вы правы.

– Женщины всегда правы.

– Вы правы…

– Вот видите.

Альбер порывисто вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и протянул ей.

– Что это? – с испугом произнесла Анжела, подумав, что Альбер намеревается вручить ей любовную записку.

– Извините, я совсем забыл. Когда я пытался выяснить вопрос с вашим багажом, директор отеля передал мне этот телекс для вас.

– О, спасибо.

– Я не мог удержаться и прочел… я вообще сначала подумал, что это для меня. Думаю, сообщение поднимет ваш боевой дух. Что скажете?

– Мм…

– «Освещайте криминальную ситуацию наряду со спортивной».

– Спасибо, Альбер, я умею читать.

Итак, редактор приказывал ей сместить главную ось репортажа. Он заверил, что в случае необходимости ей будет оказана помощь со стороны французских журналистов. Сообщил, что газета, со своей стороны, уже связалась с местными властями, чтобы те обеспечили ей полную свободу передвижения.

– Хорошие новости взбадривают, как удар хлыста.

– Если вы от меня не отвяжетесь, сами получите от меня удар хлыста.

В восторге от того, что она поддержала его шутку, Альбер вернулся к своим коллегам, теснившимся на задних сиденьях, как сардины в банке. Машинально взглянув на свою сумку с камерами, стоявшую под водительским сиденьем, Анжела внезапно ощутила прилив сил.

– Я заберу? – спросила она для проформы, вытаскивая сумку.

Потом, склонившись к уху Имира, прошептала заговорщицким тоном: «Спасибо». Имир остался невозмутимым, лишь понимающе кивнул:

– Да, тебе ведь надо работать. Заодно сделаешь снимки на память. Korpsdrille обычно уезжают довольные, с красивыми снимками.

Присев на ступеньку, Анжела заменила пленку, которая была в фотоаппарате, пленкой с большим числом светочувствительности. Потом, обращаясь к Имиру, вполголоса произнесла фразу, которая заставила его повернуть голову:

– Нам нужно поговорить наедине…

Ей хотелось, чтобы это прозвучало угрожающе, но ее голос дрогнул. Имир взглянул на нее успокаивающе. Анжела отвернулась. Все девицы искоса на них поглядывали. Только Альбер смотрел прямо, с явным неодобрением. Но ведь Жозетта не могла выдать их тайну?.. Разве что их обоюдное влечение слишком уж заметно…

Она сосредоточилась на своей новой миссии. Ее глаз через видоискатель высматривал, подстерегал что-то неожиданное. Ведомая инстинктом, Анжела медленно шла по проходу между креслами, периодически щелкая кнопкой спуска. Рифленые подошвы ботинок обеспечивали надежное сцепление с полом, придавая ее походке уверенность. Дойдя до конца салона, она поменяла кассету с пленкой и обернулась. Проделанный путь принес ей то, чего она даже не ожидала: первый настоящий кадр.

Пошире открыть глаза и смотреть не отрываясь. Время не терпит, время поджимает. Снимок не рождается из идеи – идея возникает из снимка. Разок моргнуть… и вот глаз полностью сосредоточен на созерцании красоты.

Анжела знала, что снимок будет совершенным: в этом ее убеждали и разум и инстинкт. По крайней мере, предчувствовала.

Длинный узкий проход, с двух сторон от него – ряды кресел, над спинками которых виднеются освещенные угловым светом потолочных ламп головы, словно парящие в невесомости. На другом конце прохода свет более мягкий, но более яркий, исходящий из какого-то неведомого источника. Ветровое стекло было единственным содержательным элементом всего кадра. Из-за этого большого светлого пятна создавалось впечатление, что призрачные головы движутся к гибельной бездне.

Автобус начал замедлять ход, рывками сбрасывая скорость, как бы для того, чтобы взбодрить пассажирок. Анжела взглянула на Имира, неподвижно сидевшего за рулем, и вздрогнула – ей показалось, что он ждал этого взгляда.

«Из чего мы сделаны? – думала Анжела. – Как выжить под напором противоречивых эмоций? Разум всегда терпит поражение… Совсем недавно произошло жестокое убийство, буквально в двух шагах от меня. И вот теперь я вздрагиваю, встретившись взглядом с мужчиной… Если быть полностью честной с самой собой, этот жар поднимается откуда-то из глубины живота…»

На пути к выходу она едва не выронила фотоаппарат, но вовремя подхватила. Больше не беспокоясь о холоде, Анжела выпрыгнула из автобуса с решительностью спецназовца, покидающего вертолет, и снова принялась щелкать спусковой кнопкой затвора. Она снимала ступеньки автобуса, спортивные сумки, мажореток, плотными группками направляющихся к окрашенному в голубой цвет широкому приземистому деревянному строению, одиноко стоявшему посреди заснеженной пустыни, – это и был спорткомплекс с гимнастическим залом для тренировок.