Текст книги "Повседневная жизнь армии Александра Македонского"

Автор книги: Поль Фор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Кратер

Служебная лестница Кратера гораздо короче и не столь блистательна. Сын знатного македонянина Александра из античного племени орестиев, живущего по берегам озера Кастория, родился около 360 года. Впервые Кратер упоминается как командир отряда фаланги Пармениона в битве при Иссе в 333 году. Зимой он спас царя от когтей льва в охотничьих угодьях сидонского царя Абдалонима, и эта сцена изображена на саркофаге, называемом Александровым и хранящемся в Стамбульском музее, а также отмечена грандиозной статуей, пожертвованной в Дельфы. Шесть месяцев спустя он со своим войском активно участвует в постройке, а затем защите дамбы возле Тира. Назначенный кем-то вроде вице-адмирала, он принимает командование над кипрскими судами, блокировавшими город с моря, и в августе 332 года устраивает решающий штурм крепости. В октябре 331 года на равнине при Гавгамелах Кратер командует пелопоннесской конницей, а также ахейскими, локрийскими и малийскими конными отрядами. Он принимает участие в празднествах, устроенных в Вавилоне по случаю победы. Затем вместе с фалангой он отправляется в страну уксиев, к современному Паранану и долину Маруна, открывая путь в Персию, в то время как элитное войско царя, перевалив горные хребты, нападает с тыла. После пожара в Персеполе Кратер некоторое время остается в крепости с большой частью армии и ее громадным обозом. Вместе с Парменионом он организует переходы конвоя к Экбатане (Хамадану): 700 километров пути по вражеской территории. Летом 330 года он участвует в преследовании Дария, потом в покорении парфян. Царь встречает Кратера со всеми оставленными ему силами в Парфении во время своего возвращения с берегов Каспийского моря. Доверенный военачальник, Кратер становится военным советником, с чьим мнением более всего считается царь, в то время как Парменион остался в далекой Мидии. Кратер осаждает скалу Арию, Кала-и-Духтар, в 18 километрах к северу от Герата (Афганистан), затем Артакану, столицу Арии, но окончательную победу уступает царю, своему личному другу. Именно под этим титулом он выступает против Филоты, сына Пармениона, во время заговора Димна во Фраде в октябре 330 года. Он председательствует при пытках Филоты и его казни. Так молодой придворный устраняет своего давнего соперника.

Отныне Кратер становится незаменимым во время карательных операций и на охоте – на льва или на человека – в Бактриане и Согдиане. Так, он осаждает «Кирополь» (Ура-Тюбе к юго-западу от Ходжента в Таджикистане). Во время приступа они с царем ранены. Город стерт с лица земли, население предано мечу. Несмотря на предостережения врачей и предсказателей, царь хочет перейти Танаис (Дон?). Кратер, льстивый придворный, подталкивает его. На пути из Самарканда царь с Кратером предают всё огню и мечу, мстя за разгром македонянина Менедема. Вместе с конницей Кратер истребляет тысячу дахов на краю Каракумов, черной пустыни Туркменистана. Затем он «зачищает» долины к западу от Памира, где взбунтовались два правителя, и повсюду его сопровождает череда кровавых расправ и убийств. Никакой пощады жителям захваченных городов. Весной 327 года через Хайберский перевал войско вступает в Индию. Кратер командует всей фалангой. Вероятно, именно в это время вспыхивает ссора между Гефестионом, сердечным другом царя, и Кратером, его жестоким приверженцем. От слов они переходят к делу. Царь разделяет их роли. Кратер будет исполнителем его воли среди македонян и греков, Гефестион – среди персидских воинов. В то время как тяжелораненый царь спускается в корабле по громадному Инду, Кратер идет по берегу и мимоходом овладевает решившими оказать сопротивление городами, укрепляет столицу Мусикана (Алор?), устраивает охоту на восставших брахманов и, наконец, в Паттале в дельте Инда (близ современного Хайдарабада) отделяется от наиболее подвижной части войска (июль 325 года). Вместе с ветеранами, наименее стойкими союзниками и наиболее тяжелым багажом он, чтобы вернуться в Персию, следует долгим северным путем протяженностью около 2500 километров, через Кветту, вдоль южных отрогов гор Чагай, Бама и, возможно, через Керман (Иран), будучи наделен неограниченными полномочиями карать непокорных и бунтовщиков. Несколько знатных персов в Ларистане жизнями заплатят за попытку мятежа. Обе части армии соединятся около Шираза в ноябре 325 года. В Сузах весной 324 года Кратер женится на Амастрине, племяннице Дария; затем он должен отвести в Македонию десять тысяч отпущенных из войска солдат и сменить регента Антипатра. Это означает, что в будущем он станет царем Европы. Но 10 июня 323 года Александр умирает в Вавилоне. Очень (быть может, даже слишком) популярный у воинов фаланги, Кратер добивается от делящих между собой власть полководцев лишь одного титула: prostates, то есть «протектор» Филиппа III, слабоумного царя. Кратер погибнет в 321 году в сражении с Эвменом из Кардия, бывшим главным писцом, ведшим придворный журнал и оказавшимся не только искусным военным, но и ловким дипломатом.

Гефестион

Чтобы обеспечить необходимую согласованность между разными родами войск, но в первую очередь начиная с июля 330 года между европейскими военачальниками и персидскими сановниками, царь обратился к тому, кого, в конце концов, стал считать двойником самого себя, больше, чем просто человеком, титулованным героем – я имею в виду прекрасного Гефестиона, сына Аминты из Пеллы. «Это был самый любимый из друзей царя, – пишет Квинт Курций (III, 12, 16), – выросший вместе с ним, поверенный всех его тайн, имевший больше других право подавать советы царю. Но этим правом он пользовался так, что казалось, будто он делает это по желанию царя, а не в силу своих притязаний. Будучи ровесником царя, он превосходил его ростом». Добавим: и был очень красив мужественной красотой. Можно считать почти доказанным, что в ту эпоху и в военной среде, где любовь между молодыми людьми считалась очень почетной и поощрялась, Гефестион оказался единственным возлюбленным царя, который вплоть до весны 327 года постоянно отказывался от всех предложений вступить в брак. Его восхождение было молниеносным, несмотря на ревность и наговоры женщин, в том числе Олимпиады, матери царя. Вначале один из царских гетайров, затем командир одного из восьми ил царской кавалерии, гвардии, то есть, на самом деле, адъютант царя, после битвы при Иссе, в возрасте двадцати трех лет, Гефестион оказывается одним из семи полководцев армии и настолько схож с царем как одеждой, так и лицом, что мать Дария принимает его за Александра. Царь ничуть не рассержен, он говорит: «И он – тоже Александр». Месяц спустя Гефестиону поручено наделить царской властью самого достойного жителя Сидона. За свои подвиги на поле сражения при Гавгамелах и Гургане он произведен в командующие армейским корпусом. Он один из тех, кто подвергает пыткам Филоту, которого подозревает и боится так же, как и царь. На узком совете из четырех участников Гефестион высказывается за то, чтобы царь покрыл себя славой, перейдя Сырдарью, северную границу Персидского царства. К сожалению, не представляется возможным вникнуть во все детали походов, которыми он руководил в Согдиане, Бактриане, Индии, Гедрозии (Белуджистане), как и рассказать обо всех четырех или пяти Александриях, в основании которых он принял участие. По возвращении в Сузы, где царь велит ему жениться на Дрипетиде, одной из дочерей Дария, Гефестион сосредоточивает в своих руках всевозможные титулы: гиппарха, то есть военачальника, стоящего во главе конницы гетайров, хилиарха или командира тысячи персидского двора, то есть великого визиря, первого сановника после царя с «полномочиями, простирающимися по всей империи», как пишет Арриан, и, наконец, доверенного человека, зятя и заместителя царя. Он столь превосходно подражает ему в одежде и поведении, что в конце концов начинает считать себя уж неведомо кем из сотрапезников богов – то ли Кастором, братом Поллукса, то ли Дионисом, братом Геракла. Через семь дней практически непрерывных вакхических празднеств в Экбатане, когда Гефестион ест за четверых и претендует на то, что способен выпить чашу Геракла (более двух литров чистого вина), 10 ноября 324 года его внезапно настигает смерть. Рыдающего и помышляющего о самоубийстве царя едва удается оттащить от тела Гефестиона. Вся империя погружается в траур. Врач Гефестиона распят. Ради него перебиты десять тысяч касситов. Оракул Амона в Египте отвечает посланцам царя, что Гефестиону следует приносить жертвы, как герою. Правителю Египта отдан приказ построить ему в Александрии два святилища. Весной 323 года тело Гефестиона сжигают в Вавилоне на костре высотой в 58 метров и устраивают в его честь заупокойные игры, еще более грандиозные, чем те, что устроил герой Ахилл для своего друга Патрокла. Спустя менее трех месяцев царь умирает при тех же обстоятельствах. Неизвестно только: от избытка ли вина, малярии или горя?

Еще несколько биографий

Мы только что рассказали о карьере трех военных, умерших в возрасте семидесяти, сорока и тридцати двух лет богатыми и овеянными славой, об умелых и яростных бойцах, способных как отдавать приказы, так и подчиняться. Но наравне с ними существовало множество людей не столь достойных – как в поведении, так и по способностям. В истории, созданной в фараоновском Египте (Птолемей, сын Лага, стал фараоном) и почти целиком посвященной восхвалению героев, упоминаются такие имена, как Антиген Одноглазый, Атаррий, сын Дейномена, Филота из Авгеи, Эврилох из Эг. Блестящие военачальники, замаравшие себя нечестными поступками, корыстолюбием или необузданной похотью, оказываются исключениями из правил, помещенными для того, чтобы оттенить достойных. После всего вышеизложенного, возможно, не стоит требовать, чтобы жадные до наживы и утех люди спокойно смотрели на груды золота и гаремы персидских правителей. Перед такими соблазнами не смог устоять даже сам предводитель великого похода. Начиная с вступления в Вавилон в ноябре 331 года все эти нувориши устремляются навстречу наслаждениям. Во взятых с бою городах царят резня, насилие, грабежи и пожары. В записках Плутарха («Жизнь», 40, 1) сказано: «Александр видел, что его приближенные (военачальники) изнежились вконец, что их роскошь превысила всякую меру: теосец Гагнон носил башмаки с серебряными гвоздями; Леоннату (из Пеллы, одному из первых льстецов) на многих верблюдах привозили песок из Египта для гимнастических упражнений; у Филоты оказалась охотничья сеть длиной 100 стадиев (18, 5 километра); при купании и натирании друзья царя чаще пользовались благовонной мазью, чем оливковым маслом». После возвращения в Индию в 325 году царь отдаляет от себя некоторых из них: замены, смещения с должности, предание суду, явное предпочтение персидских военачальников… и год спустя Гарпал, казначей, бежит вместе с царской казной. А что могли думать воины о таких командирах, как Андромах, Менедем и Каран, в сентябре 329 года заведших свой отряд в засаду в 150 километрах к западу от Самарканда и потерявших, по крайней мере, 2300 своих товарищей? И как ни старался царь утаить это поражение, как и многие другие, несколько свидетелей все равно о них проговорились.

Свобода слова

Здесь мы рассмотрим отношения между войском и его командным составом. «Возражение, – гласил устав, – позволительно нижестоящему лишь после исполнения приказа». Знатные воины, и особенно старые, сохранившие право свободно выражать свои мысли, потому что они македоняне, и царь является им ровней (Кто сделал тебя герцогом? – А тебя кто сделал царем?), ровней как минимум на попойках и в смерти, решаются говорить то, что думают о трусах и бездарях. «В разгар веселого пиршества (спустя короткое время после разгрома, о котором я только что писал) кто-то стал петь песенки некоего Праниха, – или, по словам других, Пиерия, – в которых высмеивались полководцы, недавно потерпевшие поражение от варваров. Старшие из присутствовавших сердились и бранили сочинителя и певца, но Александр и окружавшие его молодые люди слушали с удовольствием и велели певцу продолжать. Клит, уже пьяный и к тому же от природы несдержанный и своевольный, негодовал больше всех. Он говорил, что недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян, которые, хотя и попали в беду, все же много лучше тех, кто над ними смеется. Когда Александр заметил, что Клит, должно быть, хочет оправдать самого себя, называя трусость бедою, Клит вскочил с места и воскликнул: „Но эта самая трусость спасла тебя, рожденный богами, когда ты уже подставил свою спину мечу Спитридата! Ведь благодаря крови македонян и этим вот ранам ты столь вознесся, что, отрекшись от Филиппа, называешь себя сыном Амона!“» ( Плутарх«Жизнь», 50, 8–11). Известно, как закончилась эта история: убийством Клита и опалой, а затем и казнью излишне красноречивого Каллисфена, подозревавшегося в том, что он внушал подобные мысли другим.

Практически следом за смертью Клита в октябре 328 года Гермолай, сын командира конницы гетайров, вовлек в заговор восемь других пажей. Один из них решился поведать на военном совете, в котором участвовали родственники и близкие обвиняемых, о пережитом стыде, когда однажды был публично наказан не только в присутствии греческих пажей, своих товарищей, но и персидских придворных, которых он презирал. Повторился процесс Филоты, случившийся за два года до этого. Однако после бунта в Гекатомпиле молодые и старые македоняне больше не допускали, чтобы с ними обращались, как с персами, чтобы ими так же понукали и наказывали. Они больше не хотели терпеть, чтобы персидские воины, военачальники, сатрапы и вообще бывшие сановники империи сохраняли свои преимущества и свои места. Хотя после смерти Дария (1 июля 330 года) царь и провозглашает себя наследником Персидской державы и говорит, что желает взять на себя все функции, войско не чувствует в себе ничего персидского, во всяком случае, македоняне не чувствуют себя равными этим варварам-рабам. Большинство гордых македонян, не таких как Кратер или Гефестион, отказываются по-восточному простираться перед царем. Начинают обвинять тех, кто, как Филота или Клит Черный, расхваливает свои подвиги. Что же, их наказывают, побивая камнями, обвиняя в заговорах, осуждая на смерть, но они все равно протестуют. Потому что эти жители гор, островитяне, искатели приключений со всего греческого мира требуют сохранить за ними право, веками существовавшее в их обычаях и законах: право обсуждать. Нет никаких сомнений, что общественное мнение – vox Consilii, vox Dei– считает возмутительным, чтобы, как раба, пытали Филоту; как животное, били Гермолая, сына военачальника; что повесили или задушили Каллисфена, грека из Олинфа, сказавшего Гермолаю: «Вспомни, что ты человек»; что распяли Главка, военного врача, потому что царский любимец умер, напившись, как свинья. И их мнение, выражаемое столь недвусмысленно, как и воспоминание об их жалобах, дошло до нас.

Жалобы

Не только македонские военачальники имели право на слово на совете штаба, военных советах, частном совете друзей царя и случайных советах, о которых мы не знаем, не только они противились и критиковали, народное ополчение также имело на это право на своих солдатских собраниях в армии или просто по завершении военной кампании, поскольку войско, включая греческих наемников, состояло из свободных людей, требовавших, чтобы эту свободу им предоставляли. Чтобы узнать, какие чувства испытывала эта толпа к своим командирам, достаточно почитать два рассуждения по делу Филоты, которые приводит Квинт Курций (или скорее воины, служившие информаторами Клитарха). Послушаем вначале Аминту, конюшего: «Мы говорим без всякого предубеждения, будучи свободны как телом, так и душой… Мы, царь, совсем не признаем за собой вины в словесном оскорблении твоего величества. Я сказал бы, что ты уже давно стал выше всякой зависти, если бы не опасался, как бы ты не подумал, будто я хочу льстивой речью искупить свое прежнее злословие. Впрочем, если кто и услышал какие-либо грубые слова твоего воина, утомленного походом, или испытывающего опасности сражения, или больного и залечивающего раны в палатке, то своими подвигами мы заслужили, чтобы ты отнес эти слова на счет обстоятельств, а не за счет нашей воли. Когда случается какое-либо несчастье, все бывают виновны; тогда мы готовы наложить на себя руки, хотя и нет у нас ненависти к себе; если родители повстречаются с детьми, и те им неприятны и ненавистны. Напротив, когда нас осыпают дарами, когда мы возвращаемся обремененные наградами, кто может нас вынести? Кто может сдержать порывы нашей радости? И негодование, и веселье у воинов не имеют границ. Мы поддаемся порывам страстей. Порицаем ли мы или хвалим, сострадаем или негодуем – всё под влиянием настроения» (VII, 1, 20–24). Полководцам следовало быть как минимум столь же умелыми психологами, как и командирами, чтобы успокоить столь страстных людей, в глубине души настолько несчастных, чтобы «обрушить на голову врага тот гнев, что копился под пологом палатки».

А вот Болон, македонский крестьянин, «храбрый воин, но неискушенный в гражданских обычаях мирного времени, старый солдат, из простого народа дослужившийся до своего высокого положения» (VI, 11, 1). Он ограничивается упреками по адресу военачальника, его надменности и греческому воспитанию. Полководец из ближайшего окружения царя является для него всего лишь надменным аристократом и недобрым человеком. «В то время как остальные молчали, он стал настойчиво вспоминать, сколько раз его людей прогоняли с занятых ими мест, чтобы разместить отбросы ( purgamenta) Филотовых рабов там, откуда выгнали воинов; как повозки Филоты, груженные золотом и серебром, стояли повсюду в городе, как никого из солдат не допускали к его помещению, как их отгоняла стража, поставленная охранять сон этого неженки не только от каких-либо звуков, но даже и от еле слышного шепота. Сельские, мол, жители всегда подвергались его насмешкам: фригийцами и пафлагонцами (то есть глупцами и дураками) называл их тот, кто, македонянин по рождению, не стыдился выслушивать своих соотечественников с помощью переводчика» (VI, 11, 2–4). Эти жалобы, к которым добавилось еще несколько других, религиозного характера, вызвали всеобщее возмущение собрания, то есть, как передают, шести тысяч воинов, не считая торговцев и пришедших из любопытства слуг. «Тут взволновалось всё собрание, и первыми стали кричать телохранители, что своими руками разорвут предателя»… «Тогда, согласно отеческому обычаю, все названные Никомахом были по данному знаку побиты камнями» (VI, 11, 38).

Самое меньшее, что можно сказать, – это что простые воины не любили ни военачальников, ни даже знатных всадников царской гвардии, и уж тем более Клита и Филоту. На этот раз дело было не в кастовости, не в национализме, а в чем-то более глубоком, даже неискоренимом. Поскольку в обоих случаях знать принимала сторону царя, дойдя даже до постановления, что убийство Клита, молочного брата царя, было законным, и следует отказать ему в погребении! В чем упрекала военачальников взволнованная толпа, так это в несправедливом отношении к судьбам простых воинов. Те и другие чувствовали себя неравными как в жизни, так и в смерти. Командир или гетайр ест мясо, поскольку охотится как царь – чтобы развлечься и разнообразить свое меню. Как сообщает нам Афиней (Пир, I, 18), в аристократическом македонском обществе тот, кто еще ни разу не убил кабана, должен был есть сидя, как простой пастух, а не развалившись на ложе, как знатный человек. Как мы уже видели, простой воин поневоле становился вегетарианцем. Он передвигается пешком, несет свое оружие и провиант, но его повседневная пища состоит из муки или злаков, лепешек, чечевицы и лущеного гороха. Зато любой всадник имел возможность отдохнуть и право обслужить себя первым. Разумеется, стрелы и дротики азиатов, порой отравленные, не щадили никого из сражавшихся, ни пехотинцев, ни всадников, но пешие или конные гетайры были одеты в доспехи, их лошади покрыты попонами, они располагали большим количеством врачей, вспомогательными службами и слугами, которые о них заботились. Наемники, бедные солдаты остаются «больными в своих палатках и сами пользуют свои раны», если только их просто не бросают умирать на краю дороги, как это часто случалось в Согдиане и Гедрозии. Поразительное неравенство, побуждавшее – как минимум трижды за поход – войско протестовать или отказываться идти быстрее и дальше своих вождей по этой дороге смерти. От усталости – к озлоблению, от требований – к мятежу.