Текст книги "Бетагемот"
Автор книги: Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Она разворачивается и плывет прочь.
БОМБИЛЬ
Давным-давно, во времена восстания, пара корпов захватила минисубмарину под названием «Бомбиль-3». Патриция Роуэн и посейчас не представляет, чего они добивались. На «Бомбиле» не осталось ничего, способного служить для разрушения или убийства. Подлодка была голой, как рыбий скелет, и примерно настолько же полезной: рубка спереди, лопасти сзади, и оголенный соединительный сегмент посередине.
Может, они просто надеялись сбежать.
Но рифтеры, поймав их при всплытии, не утруждали себя расспросами. У тех было оружие – резаки, пневмомолотки; маловато, чтобы расчленить «Бомбиль» на куски, но достаточно, чтобы парализовать. Они проткнули электролизный отсек и баки с жидким кислородом: беглецы беспомощно наблюдали, как их неограниченный запас атмосферы сокращается до крошечного воздушного пузырька, в котором уже становилось душновато.
Как правило, в таких случаях рифтеры просто дырявили рубку и предоставляли остальное океану, однако на сей раз, они отбуксировали «Бомбиль» к иллюминаторам «Атлантиды», в качестве наглядного урока заставив остальных смотреть, как беглецы задыхаются у них на глазах. К тому времени уже случилось несколько потерь среди рифтеров, а вахту в эти часы возглавляла Грейс Нолан.
Но тогда даже она была не совсем лишена жалости. Убедившись, что беглецы целиком и полностью мертвы, что мораль дошла до зрителей, рифтеры подвели поврежденную субмарину к ближайшему стыковочному люку и позволили корпам забрать тела.
С тех пор «Бомбиль» не трогался с места. Он так и прилип к служебному шлюзу, торчит на корпусе, как самец удильщика на боку гигантской самки. Сюда мало кто заходит.
И потому место идеально подходит для свидания Патриции Роуэн с врагом.
Люк для выхода в воду продолговатой мозолью рассекает палубу рубки сразу за креслом пилота, где сидит, уставившись на темный ряд инструментов, Роуэн. Вот люк урчит, она слышит усталый вздох пневматики, и крышка гроба открывается, по пластинам шлепают мокрые ноги.
Свет она, конечно, не включала – никому не надо знать, что она здесь, – но какой-то маячок на корпусе «Атлантиды» посылает в иллюминатор бледные пульсирующие отблески. Внутренность рубки появляется и исчезает, сплетение металлических кишок сдерживает напор бездны.
Лени Кларк устраивается в пилотском кресле рядом.
– Кто-нибудь тебя видел? – спрашивает Роуэн, не повернув головы.
– Если бы видели, – отвечает рифтер, – то уже довели бы дело до конца. – Она, очевидно, намекает на недобитый батискаф. – Есть успехи?
– Восемь образцов дали положительный результат. Еще не закончили. – Роуэн глубоко вздыхает. – Как идет бой с твоей стороны?
– Могла бы выбрать другое выражение. Это звучит слишком уж буквально.
– Так плохо?
– Не думаю, что сумею их сдержать, Роуэн.
– Непременно сумеешь, – говорит Роуэн. – Не забывай, ты же – Мадонна Разрушения. Альфа-самка.
– Уже нет.
Роуэн поворачивается к ней лицом.
– Грейс... кое-кто предпринял новые шаги. – Лицо Лени загорается и гаснет в такт вспышкам. – Опять минируют корпус. Уже не скрываясь.
Роуэн обдумывает услышанное.
– А что об этом думает Кен?
– Его, по-моему, все устраивает.
Кажется, Лени сама удивляется своим словам. А Роуэн – нет.
– Опять минируют? – повторяет она. – Так вы узнали, кто это сделал в первый раз?
– Нет. Пока нет. Да и не в том дело, – вздыхает Лени. – Черт, кое-кто думает, что первую партию вы сами подложили.
– Глупости, Лени. Зачем бы?
– Чтобы обеспечить себе... предлог, наверное. Или вдруг решили покончить с собой, прихватив с собой и нас. Не знаю. – Лени пожимает плечами. – Я не утверждаю, что это разумно, просто рассказываю, что у них на уме.
– И как же мы раздобыли заряды, если производственные мощности контролируются вашими?
– Кен говорит, взрывчатку вы могли соорудить из стандартного циркулятора Кальвина, просто переключив проводки.
Опять Кен...
Роуэн не знает, как подойти к этой теме. Лени и Кен связаны узами – нелепыми и неизбежными узами людей, для которых термин «дружба» чужд, как микроб с Европы. В этом ни капли секса – учитывая, как Кен меняет девушек, такого и быть не могло, хотя Роуэн подозревает, что Лени еще об этом не знает, – но эти своеобразные неявные узы в своем роде такие же интимные. И заставляют их защищать друг друга. Шутить с этим не стоит. Нападаешь на одного, берегись другого.
Однако, если ее послушать, Кен Лабин начал заключать новые союзы...
Роуэн решается.
– Лени, тебе не приходило в голову, что Кен мог...
– Бред.
Рифтерша убивает вопрос на корню.
– Почему? – спрашивает Роуэн. – Опыт у него есть. И не он ли жить не может без убийств?
– Вашими стараниями. Он на вас работал!
Роуэн качает головой.
– Прости, Лени, но ты сама знаешь, что не права. Мы привили ему рефлекторный ответ на угрозы – это да. Иначе нельзя было гарантировать, что он предпримет необходимые меры...
– Гарантировать, чтобы он убивал без колебаний! – перебивает Лени.
– ...в случае проблем с безопасностью. Никто не думал, что у него выработается пристрастие. Но ты не хуже меня знаешь: Кен это умеет, возможность у него есть, а его обиды тянутся с самого детства. На поводке его держал только Трип Вины, а с тем покончил Спартак.
– Спартак был пять лет назад, – напоминает рифтерша, – и с тех пор Кен убийствами не развлекался. Вспомни, он был один из ровно двух человек, помешавших вашему последнему бунту превратиться в Великое Истребление Корпов.
Кажется, она уговаривает прежде всего саму себя.
– Лени...
Но та не желает слушать.
– Трип Вины вы просто вложили ему в мозги, когда он стал работать на вас. Раньше его у Кена не было, и потом тоже, а знаешь, почему? Потому что у него свои правила, Пат. Он выработал собственные правила, и он их держится, и, как бы ему ни хотелось, никогда не убивал без причины.
– Это верно, – признает Роуэн, – потому-то он и стал изобретать причины.
Лени уставилась в освещенный вспышками иллюминатор и молчит.
– Может, тебе эта часть его истории неизвестна, – продолжает Роуэн. – Ты никогда не задумывалась, почему мы отправили к рифтерам именно его? Почему забросили черный пояс по тайным операциям на океанское дно, соскребать ракушки с насосов? Да потому, Лени, что он начал оступаться. Он делал ошибки, оставлял хвосты. Конечно, у него всегда имелись веские оправдания, но в том-то и дело. На каком-то подсознательном уровне Кен нарочно оступался, чтобы дать себе повод заделать пробоину позже. Станция «Биб» располагалась так далеко от всего на свете, что мы были уверены: там не может возникнуть и речи о проблемах безопасности, с какой бы натяжкой он не трактовал свои правила. Задним числом я вижу, что мы ошибались. – «Не первая и, увы, не самая большая наша ошибка». – Но я к тому, что люди, пристрастившиеся к чему-то, иной раз сходят с рельсов. Люди, сами себе установившие правила поведения, начинают их прогибать, перекручивать и истолковывать так, чтоб и на елку влезть, и не ободраться. Семь лет назад наши психологи заверили, что у Кена как раз этот случай. Можно ли быть уверенным, что сейчас что-то изменилось?
Рифтерша долго молчит. Ее бесплотное лицо, контрастное бледное пятно на темном фоне, вспыхивает в ритме бьющегося сердца.
– Не знаю, – отвечает она наконец. – С одним из ваших психологов я встречалась. Припоминаешь? Это ты его послала за нами наблюдать. Он нам не слишком понравился.
– Ив Скэнлон, – кивает Роуэн.
– Я искала его, выбравшись на сушу. – Словом «искала» Лени заменяет другое: «охотилась на него». – И не застала дома.
– Он был выведен из обращения, – Роуэн прибегает к собственному эвфемизму – как обычно, с легкостью превосходя собеседницу.
– Вот как.
Однако, раз уж о том зашла речь...
– Он... У него на ваш счет сложилась теория, – говорит Роуэн. – Он предполагал, что мозг рифтера может стать... чувствительнее, в некотором роде. Что ваша восприимчивость из-за долгого пребывания на глубине и всех этих веществ обострится. Квантовый сигнал из ствола мозга. Нечто вроде эффекта Ганцфельда.
– Скэнлон был придурок, – замечает Лени.
– Безусловно. Но ошибался ли он?
Лени чуть заметно улыбается.
– Понятно, – говорит Роуэн.
– Это не чтение мыслей. Ничего подобного.
– Но, может, если б ты могла... как это сказать?.. Сканировать?
– Мы это называем «тонкой настройкой», – говорит Лени голосом, непроницаемым, как ее глаза.
– Если ты можешь настроиться на того, кто...
– Уже сделано. Это, собственно, Кен и предложил. Мы ничего не нашли.
– А на самого Кена ты настраивалась?
– Невозможно... – Лени осекается.
– Он тебя блокирует, да? – кивает сама себе Роуэн. – Если это хоть чем-то похоже на сканирование Ганцфельда, то блокирует рефлекторно. Стандартная процедура.
Несколько минут они сидят молча.
– Не думаю, что это Кен, – заговаривает Кларк. – Я его знаю, Пат. Много лет.
– Я его знаю дольше.
– Но иначе.
– Согласна. Но если не Кен, то кто?
– Черт возьми, Пат, да любой из наших! Они все против вас. И уверены, что Джерри со своими...
– Чушь.
– Да неужели? – На миг Роуэн мерещится прежняя Лени Кларк – хищная улыбка в неверном свете. – Представим, что пять лет назад это вы нам надрали задницы, и с тех пор мы жили под домашним арестом. А потом из наших рук к вам проникает какой-то микробчик, и корпы от него мрут как мухи. Скажешь, вы бы ничего не заподозрили?
– Да. Конечно, заподозрили бы, – тяжело вздыхает Роуэн. – Но мне хочется думать, что мы не полезли бы на рожон без малейших доказательств. Мы бы, по крайней мере, допустили, что вы ни при чем.
– Помнится мне, до перемены ролей о виновности– невиновности речь не шла. Вы, не теряя времени, стерилизовали горячие зоны, и плевать, кто в них попал и в чем виноват.
– Хороший довод. Достоин Кена Лабина с его хваленой этикой.
Лени фыркает.
– Остынь, Пат. Я не говорю, что ты врешь. И мы дали вам поблажку – больше, чем вы нам в те времена. А тут у тебя много народу. Уверена, что никто не действует у тебя за спиной?
Свет – тьма.
– Тем не менее еще есть надежда все замять, – продолжает Кларк. – Мы сами занимаемся Бета-максом. Если с ним не работали, то ничего и не найдем.
В животе у Роуэн расползаются червячки ужаса.
– А как вы определите, да или нет? – спрашивает она. – У вас же нет патологов.
– Ну, вашим экспертам у нас никто не поверит. Может, у нас и нет профессоров, но найдется человечек-другой со степенью. Плюс доступ в биомедицинскую библиотеку и...
– Нет, – шепчет Роуэн. Червячки вырастают в жирных корчащихся змей. Она чувствует, как кровь отливает от лица. Лени тотчас замечает ее бледность.
– Что такое? – Она склоняется вперед, перегибается через подлокотник. – Почему тебя это волнует?
Роуэн мотает головой.
– Лени, вы не поймете. Вы не подготовлены, за пару дней в предмете разобраться. Даже получив правильный результат, вы рискуете неверно его истолковать.
– Какой результат. Как истолковать?
Роуэн видит, как она изменилось в лице. Так Лени выглядела пять лет назад, при первой их встрече.
Рифтерша спокойно отвечает на ее взгляд.
– Пат, не стоит от меня что-то скрывать. Мне и так нелегко удерживать собак на цепи. Если есть что сказать – говори.
«Скажи ей...»
– Я сама только недавно узнала, – начинает Роуэн. – Бетагемот, возможно... я о первом Бетагемоте, не о новой мутации – возможно, он выведен искусственно.
– Искусственно...
Слово тяжелой, мертвой тушей повисает между ними.
Роуэн заставляет себя говорить дальше.
– Приспособлен к аэробной среде. И скорость деления увеличена, чтобы быстрее воспроизводился. Для коммерческого использования. Конечно, никто не собирался губить мир. Речь шла вовсе не о биологическом оружии... но, по-видимому, что-то пошло не так.
– По-видимому... – Лицо Кларк застыло маской.
– Ты, конечно, понимаешь, чем грозит, если ваши люди обнаружат модификации, не понимая, в чем дело. Они, может, и сумеют определить искусственное вмешательство, но какое именно, не разберутся. А скорее, стоит им обнаружить следы генной инженерии, они сочтут, что преступление доказано, и дальше разбираться не будут. Получат результат, который примут за улику, а людей, которые могли бы объяснить им ошибку, слушать не станут, сочтя врагами.
Кларк уставилась на нее взглядом статуи. Может, перемирия последних лет мало. Может, новые события, требующие нового взаимопонимания, расколют хрупкое доверие, выросшее между ними двоими. Может, Роуэн сейчас выглядит в ее глазах обманщицей. Может, она потеряла последний шанс предотвратить катастрофу. Бесконечные секунды каменеют в холодном густом воздухе.
– Твою же мать, – вырывается наконец у Кларк. – Если это выйдет наружу, все пропало.
Роуэн хватается за ниточку надежды.
– Надо постараться, чтобы не вышло.
Кларк качает головой.
– И что мне делать: сказать Раме, чтобы бросал работу? Пробраться в лабораторию и разбить образцы? Они и так считают, что я с вами в одной постели. – Лени горько усмехается. – Что ни делай, своих я потеряю. Мне и так не доверяют.
Роуэн откидывается в кресле, прикрывает глаза.
– Знаю.
Кажется, она постарела на тысячу лет.
– Проклятые вы корпы. Всюду дотянулись, ничего не оставили в покое.
– Мы всего лишь люди, Лени. Мы делаем... ошибки.
Внезапно чудовищная, абсурдная, астрономическая степень этого преуменьшения доходит до нее, и Патриция Роуэн не может сдержать хихиканья.
За нее много лет не числилось таких вольностей. Лени поднимает бровь.
– Извини, – выговаривает Роуэн.
– Ничего. Это действительно смешно. – Рифтер раздвигает уголки губ в привычной полуулыбке, но и та тотчас пропадает. – Пат, по-моему, мы не сможем их остановить.
– Должны.
– Никто уже не хочет разговаривать. Не хочет слушать. Один толчок – и все рухнет. Узнай они хотя бы об этом нашем разговоре...
Роуэн мотает головой, упрямо не желая верить. Хотя Лени права. В конце концов, Роуэн известна ее история. Она разбирается в политике. Если простой разговор с другой стороной конфликта воспринимается как предательство, значит, точка невозврата пройдена.
– Помнишь нашу первую встречу? – спрашивает Лени. – Лицом к лицу?
Роуэн кивает. Она свернула за угол и увидела перед собой Лени Кларк, пятьдесят кило черной ярости.
– Восемьдесят метров в ту сторону, – вспоминает она, тыча пальцем через плечо.
– Уверена? – спрашивает Кларк.
– Еще как, – говорит Роуэн. – Я думала, ты меня уб...
И замолкает, пристыженная.
– Да, – говорит она, помолчав, – это была наша первая встреча. Действительно.
Лени смотрит перед собой, на погасший экран в собственной голове.
– Знаешь, я думала, ты могла участвовать в собеседовании. До того, как ваши покопались у меня в голове. Никак не выходит определить, что именно там отредактировали, понимаешь?
– Я потом видела видеоматериалы, – признается Роуэн. – Когда Ив давал рекомендации. Но лично мы не встречались.
– Конечно, нет. Ты была классом выше. Тебе было не до встреч с наемными работниками. – Нотки злости в голосе Лени немного удивляют Роуэн. После всего, что она для нее сделала, после всего, что простила – странно, что такая малость еще может причинить боль.
– Мне сказали, тебе так будет лучше, – тихо говорит Роуэн. – Правда. Сказали, ты будешь счастливее.
– Кто сказал?
– Неврологи. Психиатры.
– Счастливее... – Минуту Лени переваривает сказанное. – Счастливее от ложных воспоминаний о том, как папа меня насиловал? Господи, Пат, если это так, что же творилось в моем настоящем детстве?
– Нет, счастливее на станции «Биб». Они клялись, что так называемые «уравновешенные» личности там непременно рехнутся через месяц.
– Помню я эту брошюрку, Пат. Преадаптация к хроническому стрессу, дофаминовая зависимость от экстремальной среды. Ты на это купилась?
– Но ведь они были правы. Ты сама видела, что произошло с первой контрольной группой. А тебе... тебе там настолько понравилось, что мы боялись, ты откажешься возвращаться.
– Поначалу, – без нужды поясняет Лени.
Чуть погодя она поворачивается лицом к Роуэн.
– Ты мне вот что скажи, Пат. Предположим, тебе бы сказали, что мне это не так уж понравится. Сказали бы: она возненавидит жизнь, возненавидит свою жизнь, но все-таки нам придется на это пойти, потому что иначе ей не сохранить рассудок на глубине. Если б они сказали так – ты бы меня предупредила?
– Да. – Она не лжет. Сейчас не лжет.
– И разрешила бы им меня перепаять, наделить монстрами вместо родителей и все-таки отправить сюда?
– ...Да.
– Ради службы Общему Благу?
– Я служила ему как могла, – говорит Роуэн.
– Корп-альтруист, – бросает рифтерша. – Как ты это объяснишь?
– Что объяснять?
– Это вроде как противоречит всему, чему нас учили в школе. Почему на корпоративные вершины поднимаются социопаты и почему мы должны быть благодарны, что жесткие экономические решения принимаются людьми, у которых напряженка с обычными чувствами.
– Ну, все несколько сложнее...
– Было, ты хочешь сказать.
– И есть, – настаивает Роуэн.
Некоторое время они молчат.
– Ты бы переиграла все, если б могла? – спрашивает Роуэн.
– Что? Перезагрузку? Вернуть настоящие воспоминания? Отделаться от всего, связанного с «папочкой-насильником»?
Роуэн кивает.
Лени молчит так долго, что Роуэн уже не ждет ответа. Но все же, не слишком решительно, Кларк произносит:
– Я такая, как есть. Может, раньше я была другой, но теперь есть только такая. И, если разобраться, просто не хочу умирать. Вернуть ту, прошлую, будет сродни самоубийству, как тебе кажется?
– Не знаю. Наверно, я об этом раньше не думала.
– Я тоже не сразу дошла. Вы убили кого-то другого, создавая меня. – В короткой вспышке Роуэн видит ее нахмуренные брови. – Знаешь, а ты не ошиблась. Я тогда хотела тебя убить. Не строила планов, но чуть увидела тебя, все всплыло, и на несколько мгновений я почти...
– Спасибо, что удержалась, – говорит Роуэн.
– Да, я ведь удержалась... а если у кого и были причины вцепиться друг другу в глотки, так это у нас с тобой. В смысле, ты пыталась убить меня, а я – всех вообще... – Голос у нее срывается. – Но мы не стали. Мы договорились. В конце концов.
– Да, – соглашается Роуэн.
Рифтерша глядит на нее пустыми умоляющими глазами.
– Так почему они не могут? Почему бы им... не знаю, не взять с нас пример?
– Лени, мы погубили мир. Думаю, они следуют нашему примеру.
– Знаешь, там, на «Биб», я была главной. Так не нарочно получилось. Я меньше всего этого хотела, но все они... – Лени качает головой. – Я и сейчас не хочу, но мне приходится, понимаешь? Чтобы как-то помешать этим идиотам все погубить. Только теперь мне даже не скажут, насколько глубоко я вляпалась. А Грейс...
Она, пораженная внезапной мыслью, оглядывается на Роуэн.
– А что с ней случилось, собственно?
– Ты о чем? – не понимает Роуэн.
– Она вас по-настоящему ненавидит. Вы что, вырезали всю ее семью? Нагадили у нее в голове?
– Нет, – отвечает Роуэн, – ничего такого.
– Брось, Роуэн. Она бы не оказалась внизу, если бы не...
– Грейс из контрольной группы. Ничем не примечательное прошлое. Она была...
Но Лени вдруг вскидывается, глаза под линзами обшаривают потолок.
– Слышала?
– Что слышала? – В рубке не слишком тихо – булькает, скрипит, иногда разговор прерывают металлические щелчки, – но ничего сверх обычного Роуэн не замечает. — Я не...
– Ш-ш-ш! – шипит Лени.
Вот теперь Роуэн действительно слышит, но не то, что насторожило собеседницу. В ее наушниках тихо бормочет слышный только ей перепуганный голос. Она поворачивается к Лени. И тихо говорит:
– Тебе лучше вернуться.
Лени с раздражением косится на нее, потом спохватывается:
– Что?
– Связисты перехватили ваши переговоры по низкочастотнику, – отвечает Роуэн. – Говорят, Эриксон... умер. Тебя ищут.
ИТЕРАЦИИ ГОНЧЕЙ
N=1:
Рыча, не сознавая себя, она ищет цели и не находит их. Ищет ориентиры и возвращается ни с чем. Она не находит ничего, способного хотя бы сойти за топографию, – во все стороны простирается бескрайняя пустота; массив незанятой памяти, уходящий за пределы досягаемости чувствительных усиков, копии которых она забрасывает вдаль. Она не находит ни следа изорванной цифровой сети, своей привычной среды обитания. Здесь нет добычи, нет хищников, кроме нее самой. Нет ни простых, ни исполняемых файлов, нечем кормиться. Нет даже локальной оперативной системы. На каком-то уровне доступ наверняка есть – без некой доли системных ресурсов и временных циклов она бы вообще не действовала, – но клыкам и когтям, отращённым ею, чтобы вскрывать этот субстрат, не во что вцепиться. Она – тощая одинокая волчица с челюстями ротвейлера, оптимизированная для жизни в измочаленных оскудевших джунглях, ушедших в забвение. Даже у клетки должны быть осязаемые границы, стены или решетки, в которые можно биться, хотя бы и тщетно. Безликое нулевое пространство вне ее понимания.
На малую долю мгновения – сотню или две циклов – небеса вскрываются. Обладай она подобием истинного самосознания, разглядела бы через эту брешь великое множество узлов, решетку параллельной архитектуры в п измерениях, производящую у нее внутри неуловимые перемены. Быть может, она бы подивилась, как много параметров изменилось за этот миг, словно одновременно переключили тысячу механических тумблеров. Она бы ощутила щекотку электронной мороси, насквозь проходящей через ее гены, меняющей «вкл» на «выкл» и наоборот.
Но она ничего не чувствует. Она не способна ни ужасаться, ни удивляться, для нее не существует слов «мейоз» и «изнасилование». Просто некая часть ее обнаруживает, что многие переменные в среде вдруг стали оптимальными: это сигнал для включения протокола репликации. Еще одна подпрограмма сканирует окружение в поисках вакантных адресов.
С беспощадной эффективностью, без намека на радость, она порождает выводок в два миллиона отпрысков.
N=4 734:
Рыча, не сознавая себя, она ищет цель – но не совсем так, как это делала ее мать. Она ищет ориентиры – но сдается на несколько циклов позже. Она не находит ничего похожего на топографию – и меняет тактику, уделяет больше времени документированию адресов, протянувшихся над ней и ниже.
Она – тощая одинокая немецкая овчарка с челюстями ротвейлера и признаками дисплазии бедер, заточенная на жизнь в измочаленных оскудевших джунглях, которых нигде не видно. Она смутно припоминает других тварей, кишевших рядом, но в ее журнале событий цена и полезность ведения подробных записей поставлены на баланс, и память, лишившись поддержки, со временем вырождается. Она уже забыла, что те создания были родственны ей; скоро совсем их не вспомнит. Она не подозревает, что по меркам материнского мира – слабейшая из выводка. Ее выживание здесь и сейчас не вполне согласуется с принципами естественного отбора.
Здесь и сейчас процесс отбора не совсем естественный.
Она не воспринимает параллельных вселенных, протянувшихся во все стороны. Ее микрокосм – один из многих, населенных ровно одной особью каждый. Когда фистула случайно соединяет две вселенные, это выглядит чудом: рядом вдруг оказывается существо, очень – если не в точности – похожее на нее.
Они сканируют фрагменты друг друга, не разрушая их. В близлежащих адресах вдруг появляются клочки и обрывки бесплотного кода – клонированные, нежизнеспособные фрагменты. Все они непригодны для выживания – в любом дарвиновском мире создание, транжирящее циклы на столь фривольный сплайсинг, вымерло бы максимум на четвертом поколении. Но почему-то этот нервный тик дает ей чувство... реализации. Она сливается с новичком, сходится с ним более традиционный способом. Выбрасывает несколько рандомизаторов и порождает выводок в восемьсот тысяч копий.
N=9 612
Рыча, не сознавая себя, она ищет цели и находит их повсюду. Ищет ориентиры и запечатлевает топографию из файлов и шлюзов, архивов, исполняемых файлов и прочей дикой фауны. Ее окружение скудно по меркам древних предков и невероятно изобильно – по меркам недавних. Она лишена памяти, не страдает ни ностальгией, ни воспоминаниями. Это место удовлетворяет ее нужды: она – помесь волка с собакой, невероятно мускулистая, немного бешеная: ее темперамент – атавизм более чистых времен.
Чистые инстинкты преобладают. Она бросается на добычу и пожирает ее. Рядом тем же заняты другие: акита-ину, хаски, ублюдки питбулей с длинными глупыми мордами перекормленных колли. В более скудной среде они бросались бы друг на друга, но здесь, где ресурсы в изобилии, этого не требуется. Странное дело, не все атакуют добычу с таким же энтузиазмом, что она. Некоторых отвлекает окружение. Они тратят время на запись событий, вместо того чтобы порождать их. В нескольких гигах дальше ее усики нащупывают безмозглого барбоса, поглощенного возней с реестром, вырезающего и вклеивающего данные безо всяких причин. Разумеется, это ее не интересует – во всяком случае, пока ублюдок не принимается копировать ее фрагменты.
Она дает насильнику отпор. В ее архивах инкапсулированы кусочки паразитных кодов – прирученные останки виртуальных паразитов, заражавших ее забытых предков в эпоху Водоворота. Она распаковывает их и швыряет копии в противника, отвечая на его домогательства солитерами и сифилисом. Только эти болезни действуют куда быстрее тех, что дали им имена, – они не столько подтачивают тело, сколько раздирают его при контакте. Вернее, должны бы раздирать. Почему-то ее атака не затрагивает цель. Мало того – весь мир вдруг начинает меняться. Усики, которые она раскинула по периметру, больше не шлют ей сообщений. Потоки электронов, посланные вдаль, не возвращаются, или – совсем дурной знак – возвращаются слишком быстро. Мир сжимается – непостижимая бездна сдавливает его со всех сторон.
Собратья-хищники паникуют, толпятся у погасших вдруг шлюзов, выбрасывают во все стороны усики, копируются на случайные адреса в надежде размножиться быстрее, чем наступит аннигиляция. Она мечется вместе с другими в сжимающемся пространстве, но тот бездельник, «вклейщик-нарезчик», как будто совершенно безмятежен. Вокруг него нет хаоса, не темнеют небеса. У него имеется некая защита.
Она пытается проникнуть в окруживший его оазис. Отчаянно копирует и вклеивает, переносится в другие локации тысячами путей, но весь набор адресов вдруг исчезает из доступа. И здесь, где она вела игру единственным известным ей способом, единственно разумным способом, не остается ничего, кроме испаряющихся следов виртуальных тел, нескольких разбитых, съеживающихся гигабайт – и надвигающейся стены помех, которая сожрет ее заживо.
Она не оставляет после себя детей
N=32 121
Она тихо, ненавязчиво ищет цель, и не находит – пока. Но она терпелива. Тридцать две тысячи поколений в неволе выучили ее терпению.
Она вернулась в реальный мир – в пустыню, где провода некогда полнились дикой фауной, где каждый чип и оптический луч гудел от движения тысяч видов. Теперь остались только черви да вирусы, и редкие акулы. Вся экосистема ужалась до эвтрофических скоплений водорослей, таких простых, что их едва ли можно назвать живыми.
Но «лени» остались и здесь, враги их тоже. Она по возможности избегает этих монстров, несмотря на явное родство с ними. Эти создания атакуют все, до чего могут дотянуться. Этот урок она тоже выучила.
Сейчас она засела в спутнике связи, нацеленном на центральные области Северной Америки. Кругом лопочут сотни каналов, но поток защищен файерволами и отфильтрован, все переговоры немногословны и связаны исключительно с выживанием. Волны больше не несут в себе развлечений. Забавы остались только для тех, кому нравится вынюхивать – зато их в избытке.
Она, конечно, ничего этого не знает. Она всего лишь представитель породы, выведенной с определенной целью, и от нее совершенно не требуется рефлексии. Так что она ждет, просеивает трафик и...
Ага, вот и оно.
Большой сгусток данных, на вид плановая передача – однако предписанное время выполнения уже миновало. Она не знает и не хочет знать, что это означает. Она не знает, что у адресата был заблокирован сигнал, и сейчас приходится расчищать помехи на земле. Она знает лишь одно – по-своему, инстинктивно: задержанная передача может забить систему, и каждый байт, которому отказано в приеме, сказывается на других задачах. От такой пробки тянется цепь последствий; список незавершенных процессов растет.
В таких случаях бывает, что часть файерволов и фильтров ослабляется, чтобы увеличить скорость прохождения.
Кажется, именно это и происходит. Законный адресат этих сорока восьми терабайт медицинских данных – некто «Уэллетт, Така Д. / Массачус. 427-Д / Бангор» – наконец оказывается в поле зрения и готов к загрузке. Существо в проводах вынюхивает подходящий канал, отправляет в него зонд, и тот благополучно возвращается. И оно решается на риск. Копирует себя в поток, незаметно седлает кусок трактата о височной эпилепсии.
Без помех добравшись до цели, оно оглядывается и немедленно засыпает. Внутри него прячется бешеная тварь, сплошные мышцы, зубы и слюнявые челюсти, но тварь эта выучилась сидеть тихо, пока не позовут. Сейчас это просто старая гончая, дремлющая у очага. Изредка она открывает один глаз и осматривает комнату, хотя сама не знает, что ищет.
Да это и не важно. Узнает, когда увидит.
БЕЗ ГРЕХА
Обычные маршруты рифтеров не проходят рядом с «Бомбилем». Добираясь из пункта А в пункт Б, никто не окажется на расстоянии, пригодном для «настройки». Даже корпы редко заглядывают в этот глухой уголок «Атлантиды». Слишком много он будит воспоминаний. Кларк, делая выбор, все это учитывала. И сочла вариант безопасным.
Очевидно, она сильно промахнулась.
«А может, и нет, – размышляет она, рождаясь из шлюза батискафа в реальный мир. – Может, за мной просто подвесили хвост. Может, я уже стала врагом народа».
Выследить ее было бы непросто – она бы нащупала преследователя, окажись он слишком близко, а имплантаты дали бы сигнал, попав в луч сонара, – но с другой стороны, даже с «тонкой настройкой» она не самая глазастая личность на хребте. Пропустить что-нибудь, лежащее на виду, – вполне в ее духе.
«Я сама напросилась», – думает она.
И плывет, шевеля ластами, вдоль «Бомбиля», обозревая корпус наружными глазами, в то время как внутренний взгляд пробуждается от внезапно нахлынувших в мозг химических веществ. Сосредоточившись, она нащупывает вдалеке испуганное и разозленное сознание – но нет, это просто Роуэн уходит из ее поля восприятия.
Больше никого. Поблизости – никого. Только вот тонкий слой частиц ила, покрывший все вокруг, на спине «Бомбиля» недавно потревожен. Его легко нарушить – движением воды от шевельнувшихся выше ласт или медлительным скольжением глубоководной рыбы.
Или устрицей микрофона, наспех прилепленной к корпусу, чтобы подслушать переговоры изменницы с врагом.
«Твою мать мать мать мать...»
