Текст книги "Бетагемот"
Автор книги: Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Больно много на себя берешь, твой ручной психопат пока еще тебя не поддержал. – Вокодер Нолан стоит на минимальной громкости, ее слова – механический шепот, слышный только Кларк. – Где твой телохранитель, корповская подстилка?
– Он мне не нужен, – невозмутимо жужжит в ответ Кларк. – Если ты мне не веришь, кончай нести фуфло, а переходи к делу.
Нолан неподвижно висит в воде. Ее вокодер тикает, как счетчик Гейгера.
– Слушай, Грейс, – неуверенно жужжит сбоку Чен. – Право, попробовать не помешает, честно...
Нолан ее словно не слышит. И долго не отвечает. Наконец качает головой.
– Хрен с вами, пробуйте.
Кларк еще несколько секунд выдерживает паузу, потом разворачивается и, медленно работая ластами, уходит из круга света. Она не оглядывается – и надеется, что стая примет это за полную уверенность в себе. Но в душе жутко трусит. В голове одна мысль: бежать – бежать от этого нового, с иголочки, напоминания о собственном ядовитом прошлом, от цунами и отвернувшейся от нее удачи. Хочется просто соскользнуть с Хребта, отуземиться и уходить все дальше, пока голод и одиночество не разгладят извилины в мозгу, сделав его мозгом рептилии – как у Бхандери. Ей ничего так не хочется, как сдаться.
Она уплывает в темноту и надеется, что остальные последовали ее примеру. Прежде чем Грейс Нолан заставила их передумать.
Кларк берет курс на двухпалубник немного на отшибе от других. Безымянный – хотя некоторые пузыри окрестили: «Домик Кори», «Пляжный мяч» или «Оставь надежду». На корпусе этого не было таблички, когда она в прошлый раз проплывала мимо – нет и теперь. И никто не повесил запретительных знаков в шлюзе, однако на сушилке блестят две пары ласт, а с сухой палубы доносятся тихие влажные звуки.
Она взбирается по лесенке. Ын и чья-то спина трахаются на матрасе. Очевидно, даже Лабинов гудок не отвлек их от этого занятия. Кларк ненадолго задумывается, не прервать ли их, чтобы ввести в курс событий.
На фиг, скоро сами все узнают.
Она обходит пару и осматривает панель связи. Довольно простенькое устройство из нескольких подручных деталей – только-только чтоб работало. Кларк, поиграв с экраном сонара, выводит на него топографию Хребта, а поверх – сетку условных иконок. Вот главные генераторы, проволочные скелеты небоскребов, высящиеся на юге. А вот «Атлантида», большое неровное колесо обозрения, опрокинутое на бок – сейчас нечеткое и расплывчатое, эхо размывается полудюжиной глушилок, запущенных, чтобы защитить последние нововведения от чужих ушей. Со времени Бунта эти глушилки не использовались. Кларк удивляется, что они остались на месте, да еще в рабочем состоянии. И задумывается, не занимался ли кто-то активной подготовкой.
На экране – россыпь серебряных пузырьков, полузаброшенные дома тех, кому едва ли знакомо значение этого слова. Увеличь разрешающую способность – можно будет увидеть и людей: уменьшится охват, зато станет больше подробностей, и окрестности моря наполнятся мерцающими сапфировыми изображениями, прозрачными, как пещерные рыбы. Изнутри каждого доносится жесткое эхо имплантатов, крошечных матовых комочков механики.
Распознать, кого видишь на экране, довольно просто: у каждого возле сердца – опознавательный маячок. Одним запросом Кларк может получить множество данных. Обычно она так не делает. Никто так не делает – у рифтеров свой особый этикет. Да обычно в этом и нет нужды. С годами учишься читать голое эхо. Имплантаты Кризи чуть расплываются со стороны спины, ножной протез Йегера при движении немного уводит его влево. Массивная туша Гомеса выдавала бы и сухопутника. Маячки – излишество, шпаргалка для новичков. Рифтерам эта телеметрия в основном не нужна, а у корпов теперь нет к ней доступа.
Но иногда – когда расстояние скрывает все особенности эха или когда объект изменился – остаются только шпаргалки.
Кларк настраивает максимальный охват: четкие яркие фигурки сливаются, сбиваются в центре, словно космический мусор, засасываемый в черную дыру. На краях экрана проступают другие детали топографии – большие, смутные, разрозненные. Вот появилась большая черная расщелина, взрезающая и пересекающая донный грунт. Дюжина грубых курганов, серебристый осадочный мусор на дне – одни высотой с метр, другие в пятьдесят раз больше. И само дно к востоку поднимается. За пределами обзора встают подножия огромных гор. На средней дистанции и дальше – несколько светлых голубых клякс: одни лениво плывут над илистой равниной, другие просто дрейфуют. Распознать их на таком расстоянии невозможно, да и не требуется. Сигнал маячков вполне отчетлив.
Бхандери на юго-западе, на полпути до границы обзора. Кларк фиксирует его позицию и убирает увеличение, возвращая сонар к прежним настройкам. «Атлантида» и ее окрестности вырастают на экране и...
Секундочку!..
Одиночное эхо в белом шуме помех. Смутное пятно без деталей, неуместная бородавка на одном из круглых переходов, соединяющих модули «Атлантиды». Ближайшая камера установлена на причальном кране в двадцати пяти метрах восточнее и выше. Кларк подключает ее: новое окно, открывшись, высвечивается зернистым зеленым светом. «Атлантида» вся в темных заплатах. Кое-что сияет, как всегда – верховые маячки, отводные отверстия, сигнальные огоньки на трубах озаряют темноту. Но местами свет погас. Там, где светили желто-зеленые лампы, теперь темные дыры и канавы, в глубине которых теплится синее мерцание, едва отличимое от черноты.
«Не работает», – говорят синие угольки. Или, точнее: «Рыбоголовым хода нет».
Шлюзы, ворота причального модуля... Никто уже не играет в «просто меры предосторожности»...
Она меняет наклон камеры, нацеливает ее точнее. Дает приближение: полумрак наплывает, превращаясь из размытого далека в размытую близь. Сегодня плохая видимость: либо рядом проснулись дымные гейзеры, либо «Атлантида» выбрасывает муть. Кларк различает лишь расплывчатый черный силуэт на зеленом фоне – до того знакомый, что она даже не понимает, по каким приметам его опознала.
Лабин.
Он плавает в каких-то сантиметрах от обшивки, подаваясь то в одну сторону, то в другую. Возможно, пытается удержаться на месте, сопротивляясь хитрому сплетению течений – вот только нечего ему там делать. Нет там окошек, через которые можно заглянуть внутрь, нет причин зависать именно у этого отрезка коридора.
Через несколько секунд он начинает перемещаться вдоль обшивки – но так медленно, что это настораживает. Обычно его ласты движутся плавными, свободными гребками, а сейчас чуть подергиваются. Он движется не быстрей, чем сухопутник-пешеход.
За ее спиной кто-то достигает высшей точки. Ын ворчит: «Была моя очередь».
Лени Кларк их почти не слышит.
«Ублюдок, – думает она, глядя, как Лабин скрывается в темноте. – Ублюдок. Взял и сделал!»
ВЕРБОВКА
Аликс не все понимает насчет «туземцев». По правде сказать, никто из корпов не понимает, но остальные от этого бессонницей не маются: чем больше рыбоголовых уберутся с дороги, тем лучше. Аликс, благослови ее душу, пришла в самую настоящую ярость. Для нее это все равно, что оставить дряхлую старушку умирать во льдах.
– Лекс, они сами так решают, – объяснила однажды Кларк.
– Что решают – сойти с ума? Решают, пусть у них кости превратятся в кашу, так что, заведи их внутрь, даже и на ногах устоять не смогут?
– Они решают, – мягко повторила Кларк, – остаться на рифте, и считают, что цена не слишком высока.
– Почему? Что там такого хорошего? Что они там делают?
Кларк не стала рассказывать про галлюцинации.
– Думаю, свобода. И единение со всем, что тебя окружает. Это трудно объяснить...
Аликс фыркнула:
– Ты и сама не знаешь!
Отчасти это правда. Кларк, конечно, чувствовала притяжение открытого моря. Может, это побег, может, бездна – просто самое лучшее убежище от ада жизни среди сухопутников. А может, и того проще. Может, это просто темная невесомость материнского лона, забытое чувство, что тебя питают и надежно защищают – то, что было, пока не начались схватки и все не пошло вразнос.
Все это ощущает каждый рифтер. Не все из них ассимилируются – пока еще не все. Просто некоторые... более уязвимы. Склонны к зависимостям, в отличие от более компанейских напарников. Может, у отуземив– шихся в лобных долях слишком много серотонина или еще что. Обычно все сводится к чему-нибудь подобному. Алике всего этого, конечно, не объяснишь.
– Вы должны убрать кормушки, – сказала Аликс, – чтобы они хоть за едой заходили внутрь.
– Они скорее умрут с голоду или станут питаться червями и моллюсками. – Что тоже приведет к голодной смерти, если они раньше не умрут от отравления. – Да и зачем тянуть их внутрь, если они не хотят?
– Да затем, что это самоубийство! – заорала Аликс. – Господи, неужели тебе надо объяснять? Вот ты бы не стала мешать мне покончить с собой?
– Смотря по обстоятельствам.
– В смысле?
– Действительно ли ты этого хочешь, или просто пытаешься чего-то добиться.
– Я серьезно!
– Да, я вижу, – вздохнула Кларк. – Если бы ты в самом деле решила покончить с собой, я бы горевала и злилась, и мне бы страшно тебя недоставало. Но мешать я бы не стала.
Аликс была потрясена.
– Почему?
– Потому что это – твоя жизнь. Не моя.
Этого Аликс, как видно, не ожидала. Сверкнула глазами, явно не соглашаясь, но и не находя, что возразить.
– Ты когда-нибудь хотела умереть? – спросила ее Кларк. – Всерьез?
– Нет, но...
– А я – да.
Аликс замолчала.
– И, поверь мне, – продолжала Кларк, – не особо весело слушать, как толпа специалистов втолковывает, что «тебе есть для чего жить», и «дела не так плохи», и «через пять лет вы вспомните этот день и сами не поймете, как вы даже думать об этом могли». Понимаешь, они же ни черта не знают о моей жизни. Если я в чем и разбираюсь лучше всех на свете, так это в том, каково быть мной. И, на мой взгляд, надо быть чертовски самоуверенным, чтобы решать за другого, стоит ли ему жить.
– Но ты же не должна так думать, – беспомощно ответила Аликс. – Никто не должен. Это как ободрать кожу на локте и...
– Дело не в том, чтобы чувствовать себя счастливым, Лекс. Тут вопрос, есть ли причины для счастья. – Кларк погладила девочку по щеке. – Ты скажешь, я из равнодушия не помешаю тебе покончить с собой, а я говорю – я настолько неравнодушна, что еще и помогу тебе, если ты этого действительно захочешь.
Аликс долго не поднимала глаз. А когда подняла, глаза у нее сияли.
– Но ты не умерла, – сказала она. – Ты хотела, но не умерла, и именно поэтому ты сейчас жива, и...
«А многие другие – нет». Эту мысль Кларк оставила при себе.
А сейчас она собирается все переиграть. Выслеживает человека, который решил уйти, наплевав на его выбор и навязав ему свой. Кларк хочется думать, что Аликс сочла бы это забавным, но она понимает, что не права.
Ничего смешного здесь нет – слишком это жутко.
На сей раз она не взяла «кальмара» – туземцы обычно сторонятся звука механизмов. Она целую вечность движется над равниной серого как кость ила – бездонного болота из умиравшего миллионы лет планктона. Кто-то побывал здесь до нее – ее путь пересекает след, в котором еще кружились взбаламученные движением микроскопические тельца. Она двигается тем же курсом. Из донного грунта торчат разрозненные обломки пемзы и обсидиана. Их тени проходят через яркий отпечаток налобного фонаря Кларк: вытягиваются, съеживаются и снова сливаются с миллионолетним мраком. Постепенно обломков становится больше, чем ила: это уже не отдельные выступы, а настоящая каменная россыпь.
Перед Кларк – нагромождения вулканического стекла. Она увеличивает яркость фонаря: луч высвечивает отвесную скалу в нескольких метрах впереди. Ее поверхность изрезана глубокими трещинами.
– Алло, Рама?
Тишина.
– Это Лени.
Между двумя камнями проскальзывает белоглазая тень.
– Ярко...
Она заглушает свет.
– Так лучше?
– А... Лен... – Механический шепот, два слога, разделенные секундами усилия, которое потребовалось, чтобы их выдавить. – Привет...
– Нам нужна твоя помощь, Рама.
Бхандери неразборчиво жужжит из своего укрытия.
– Рама?
– Не... помощь?
– У нас болезнь. Похожая на Бетагемот, но наш иммунитет против нее не действует. Нам надо разобраться, что это такое, нужен человек, смыслящий в генетике.
Между камнями ни малейшего движения.
– Это серьезно. Пожалуйста – ты мог бы помочь?
– ...теомикой, – щелкает Бхандери.
– Что? Я не расслышала.
–Протеомикой[14]14
Протеомика – наука, изучающая белки, их структуру и функции.
[Закрыть]... Генетикой... немножко совсем.
Он уже почти осиливает целые предложения. Почему бы не доверить ему сотни жизней?
– Ты мне снилась, – вздыхает Бхандери. Звучит это так, словно кто-то провел пальцем по зубьям металлической расчески.
– Это был не сон. И сейчас тоже. Нам правда нужна помощь. Рама. Пожалуйста.
– Неправильно, – жужжит он. – Нет смысла.
– В чем нет смысла? – спрашивает Кларк, вдохновленная связностью его речи.
– Корпы. Корпов просите.
– Возможно, эпидемию устроили корпы. Они могли перестроить вирус. Им нельзя доверять.
– ...бедняжки.
– Ты не мог бы...
– Еще гистамина, – рассеянно жужжит Рама, и затем: – Пока...
– Нет! Рама!
Увеличив яркость фонаря, она успевает увидеть пару ласт, скрывающихся в расщелине несколькими метрами выше. Резким движением ног Кларк толкается следом, ныряет в трещину, как ныряют с вышки – вытянув руки над головой.
Трещина глубоко рассекла скалу, но до того узка, что через два метра Кларк приходится развернуться боком. Свет заливает узкий проем. В нем становится светло, как в солнечный день наверху, и где-то рядом отчаянно хрипит вокодер.
Четырьмя метрами дальше Бхандери лягушкой раскорячился в проходе. Щель там сужается, и он явно рискует застрять между каменными стенами. Кларк плывет к нему.
– Слишком ярко, – жужжит он.
«А вот тебе», – мысленно отвечает она.
За два месяца хронического голодания Бхандери стал тощей тощего. Даже если его заклинит, то в такую щель Кларк вряд ли за ним пролезет. Может быть, его перепуганный маленький мозг уже прикинул шансы – Бхандери извивается, словно разрываясь между соблазном вырваться на волю и надеждой спрятаться. Все же он делает выбор в пользу свободы, но нерешительность дорого ему обходится – Кларк успевает поймать его за лодыжку.
Он, зажатый каменными стенами, может лягаться только в одной плоскости.
– Пусти, чертова сука!
– Вижу, словарный запас вспоминается.
– Пус... ти!
Она выбирается к устью расселины сама и за ногу выволакивает Бхандери. Тот упирается и скребет по стенам, потом, высвободившись из самого узкого места, изворачивается и пытается ударить кулаком. Кларк отбивает удар. Ей приходится напоминать себе, какие у него ломкие кости.
Наконец он покоряется. Кларк обхватывает его за плечи, сцепив пальцы на затылке в двойной нельсон. Они у самого входа в ущелье; отбиваясь, Бхандери ударяется спиной о растрескавшуюся базальтовую плиту.
– Свет! – щелкает он.
– Послушай, Рама. Дело слишком важное, чтобы дать тебе профукать ту малость, что осталась от твоих мозгов. Ты меня понимаешь?
Он корчится.
– Я выключу свет, если ты перестанешь драться и просто меня послушаешь, договорились?
– Я... тебя...
Она выключает фонарь. Бхандери вздрагивает и сразу обмякает у нее в руках.
– Хорошо. Так-то лучше. Ты должен вернуться, Бхандери. Ненадолго. Ты нам нужен.
– ...нужно... плохо... к нулевой...
– Кончай это, а? Не так уж ты далеко ушел. Ты здесь всего...
Месяца два, да? Ну, уже больше двух. Разве мозг уже мог превратиться в губку? Не тратит ли она время впустую?
Кларк начинает заново.
– Для нас это очень важно. Многие могут погибнуть. Ты тоже. Эта... болезнь или что она там такое, достанет тебя так же легко, как любого из нас. Возможно, уже достала. Ты понял?
–... понял...
Она надеется, что это ответ, а не эхо.
– И дело не только в болезни. Все ищут виноватых. Еще немного, и...
«Бабах, – вспоминается ей. – Взрыв. Слишком ярко».
– Рама, – медленно произносит она, – если дела пойдут вразнос, все взорвется. Ты понимаешь? Бабах! Как тогда у «поленницы». Все время будет бабах! Если ты не поможешь мне. Не поможешь нам. Понял?
Бхандери висит перед ней в темноте, как бескостный труп.
– Да. Хорошо, – жужжит он наконец. – Что ж ты сразу не сказала?
В драке он повредил ногу – все усилия приходятся теперь на левую, и его на каждом гребке уводит вправо. Кларк попыталась подцепить его под руку и выровнять, но от прикосновения он испуганно дернулся. Теперь она просто плывет рядом, время от времени подталкивая его в нужную сторону.
Трижды он делает рывок к свободе и забвению. Трижды она перехватывает его неуклюжее движение и возвращает спутника на прежний курс, отбивающегося и бессмысленно бормочущего. Впрочем, это лишь короткие эпизоды: побежденный, он успокаивается, а успокоившись, начинает сотрудничать. До следующего раза.
Кларк уже поняла, что это, в сущности, не его вина.
– Эй, – жужжит она в десяти минутах от «Атлантиды».
– Да?
– Ты со мной?
– Да. Это только приступы... – Неразборчивое щелканье. – Я то в отключке, то норм.
– Ты помнишь, что я говорила?
– Ты меня позвала.
– Помнишь, зачем?
– Какая-то эпидемия?
– Ага.
– И ты... вы думаете, корпы...
– Я не знаю.
– Нога болит...
– Извини.
И тут у него в мозгу что-то приходит в движение и снова дергает в сторону. Кларк хватает и держит, пока приступ не проходит. Пока он отбивается от того, что находит на него в такие моменты.
– ...еще здесь, вижу...
– Еще здесь, – повторяет Кларк.
– Хорошо, Лен. Пожалуйста, не делай так.
– Извини, – говорит она ему. – Извини.
– Я вам на хрен не нужен, – скрежещет Бхандери. – Все забыл.
– Вспомнишь.
Должен вспомнить!
– Ты не знаешь... ничего не знаешь про... нас.
– Немножко знаю.
– Нет.
– Я знавала одного... вроде тебя. Он вернулся.
Это почти ложь.
– Отпусти меня. Пожалуйста.
– Потом. Обещаю.
Она оправдывает себя на ходу и ни на минуту себе не верит
Лени помогает не только себе, но и ему. Оказывает ему услугу. Спасает от образа жизни, неизбежно ведущего к смерти. Гиперосмос, синдром слизистого имплантата, отказ механики. Рифтеры – чудо биоинженерии. Благодаря несравненному устройству гидрокостюмов они могут даже гадить на природе – но для разгерметизации вне атмосферы подводная кожа предназначена не была. А отуземившиеся то и дело снимают маски под водой, впускают через рот сырой океан. И он разъедает и загрязняет внутренний раствор, защищающий их от давления. Если проделывать это достаточно часто, рано или поздно что-нибудь испортится.
«Я спасаю тебе жизнь», – думает она, не желая произносить этого вслух.
«Хочет он того или нет», – отвечает из памяти Алике.
– Свет! – хрипит Бхандери.
В темноте перед ним проступают отблески, уродуют идеальную черноту мерцающими язвами. Бхандери рядом с Кларк напрягается, но не убегает. Она уверена, что он выдержит – всего две недели назад она застала его в головном узле, а чтобы попасть туда, ему пришлось вытерпеть более яркие небеса. Не мог же он за столь короткий срок так далеко уйти?
Или тут другое – не ровный ход, а резкий скачок? Может быть, его беспокоит вовсе не свет, а то, о чем свет ему теперь напоминает?
«Бабах! Взрыв».
Призрачные пальцы легонько постукивают по имплантатам Кларк. Кто-то впереди прощупывает их сонаром. Она берет Бхандери под руку, держит деликатно, но твердо.
– Рама, кто-то...
– ...Чарли, – жужжит Бхандери.
Перед ними всплывает Гарсиа в янтарном сиянии, омывающем его со спины и превращающем в привидение.
– Твою мать, ты его нашла! Рама, ты тут?
– Клиент...
– Он меня вспомнил! Охрененно рад тебя видеть, дружище. Я думал, ты уже покинул сей бренный мир.
– Пытался. Она меня не пускает.
– Да, мы все извиняемся, но твоя помощь очень нужна. Только ты не напрягайся, чувак. У нас получится. – Он оборачивается к Кларк. – Что нам понадобится?
– Медотсек готов?
– Одна сфера загерметизирована. Вторую оставили на случай, если кто сломает руку.
– Хорошо. Свет придется выключить – во всяком случае, на первое время. Даже наружное освещение.
– Легко.
– ...Чарли... – щелкает Бхандери.
– Я тут, дружище.
– ...будешь моим техником?
– Не знаю. Могу, наверное. Тебе нужен техник?
Маска Бхандери поворачивается к Кларк. В его манере
держаться что-то резко изменилось.
– Отпусти меня.
На этот раз она подчиняется.
– Сколько я не бывал внутри? – спрашивает он.
– Думаю, недели две. Самое большее, три.
По меркам рифтеров, это хирургически точная оценка.
– Могут быть... трудности, – говорит им Бхандери. – Реадаптация. Не знаю, смогу ли я... не знаю, в какой степени я смогу вернуться.
– Мы понимаем. – жужжит Кларк. – Только...
– Заткнись. Слушай. – Бхандери дергает головой – движение рептилии, уже знакомое Кларк. – Мне понадобится... толчок. Помощь в начале. Ацетилхолин. Еще... тирозингидроксилаза. Пикротоксин. Если я развалюсь. Если начну разваливаться, вам придется мне это ввести. Поняли?
Она повторяет:
– Ацетилхолин, пикротоксин, тиро... м-м...
– Тирозингидроксилаза. Запомни.
– Какие дозы? – спрашивает Гарсиа, – и как вводить?
– Я не... черт, забыл. Посмотри в медбазе. Максимально рекомендованная доза для всего, кроме гидрокси... лазы. Ее вдвое больше, наверное. Думаю, так.
Гарсиа кивает.
– Еще что-нибудь?
– О да, – жужжит Бхандери. – Будем надеяться, я вспомню, что вообще...
ПОРТРЕТ САДИСТА В КОМАНДЕ
У Элис Джовелланос были свои представления о том, как надо извиняться.
«Ахилл, – начала она, – ты иногда такой кретин, что поверить невозможно!»
Он не сделал распечатки. Не нуждался в этом. Он был правонарушителем, затылочные участки коры постоянно работают в ускоренном режиме, способности к сопоставлению и поиску закономерностей, словно у аутиста. Он один раз прокрутил ее письмо, посмотрел, как оно уходит за край экрана, и с тех пор перечитывал сотню раз в воспоминаниях – не забыв ни единого пикселя.
А сейчас он сидел, застыв, как камень, и ждал ее. Ночные огни Садбери бросали размытые пятна света на стены его номера. Слишком многое просматривается с ближайших зданий, отметил Ахилл. Надо будет к ее приходу затемнить окна.
«Ты прекрасно знаешь, чем я рисковала, когда вчера тебе призналась, – диктовала программе Элис. – И ты знаешь, чем я рискую, отправляя тебе письмо, – оно автоматически удалится, но наши уроды могут просканировать что угодно, если захотят. И это часть проблемы, вот почему я вообще решилась тебе помочь...
Я слышала, как ты говорил о доверии и предательстве, и может, в некоторых твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы. Но разве ты не понимаешь, что спрашивать тебя заранее не было никакого толку? Пока на сцене Трип, ты не можешь дать ответа сам. Ты настаиваешь, что тут я ошибаюсь, талдычишь о судьбоносных решениях, которые принимаешь, о тысячах переменных, которыми жонглируешь, но, Ахилл, дорогой мой, кто тебе сказал, что свободная воля – это всего лишь какой-то сложный алгоритм?
Я знаю, что ты не хочешь терять объективности. Но разве порядочный честный человек – не страж самому себе, ты об этом не думал? Может, совсем и необязательно позволять им превращать себя в большой условный рефлекс. Просто ты сам хочешь этого, ведь потом ты ни за что не несешь ответственности. Так легко, когда не надо принимать решений самому. Это почти как наркотик. Может, ты на него подсел, а сейчас у тебя синдром отмены».
Она так в него верила. И верила до сих пор: собиралась прийти сюда, ни о чем не подозревая. Номер с защитой от наблюдения обходится не дешево, но старший правонарушитель свободно мог позволить себе категорию «суперприватность». Система охраны в этом здании непроницаема, беспощадна и начисто лишена долговременной памяти. После ухода посетителя о нем не остается никаких записей.
«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных долях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подправили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.
В общем, Спартак – это аналог вины. Он взаимодействует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обычные трансмиттеры вины, достигает более высокой концентрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».
Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привязанный к опрокинувшемуся на бок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где-то рядом:
– Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?
В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.
Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выкованные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надежда. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы неполноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы справился – даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.
Но Спартак не знал удержу. Совесть – такая же молекула, как и любая другая, и если для нее не находится свободных рецепторных участков, толку от нее не больше, чем от какого-нибудь нейтрального раствора. Дежардена направили к новой судьбе, в края, где он еще не бывал. В края, где нет вины, стыда, раскаяния – нет совести ни в каком виде.
Элис не упомянула об этом, изливая ему во «входящих» свою оцифрованную душу. Только заверила, что это совершенно безопасно.
«В этом вся прелесть замысла, Кайфолом: выработка естественных трансмиттеров и Трипа не снижается, а потому через любую проверку ты пройдешь чистеньким. Даже анализ на более сложные формы даст положительный результат, ведь базовый комплекс по-прежнему с нами – он просто не может найти свободных рецепторов, за которые мог бы зацепиться. Так что ты в безопасности. Честно. „Ищейки" – не проблема».
В безопасности. Она не представляла, что таилось у него голове. Ей следовало быть осторожней. Эта простая истина известна даже детям: чудовища обитают повсюду, даже в нас самих. Особенно в нас.
«Я не подвергла бы тебя опасности, Ахилл, поверь мне. Ты слишком много... Ты для меня слишком хороший друг, чтобы так тебя подставлять».
Она его любила, конечно же. Раньше он никогда себе в этом не признавался – тонюсенький внутренний голосок иногда нашептывал: «По-моему, она того, самую капельку...», но потом три десятилетия ненависти к себе растаптывали его в лепешку: «Эгоцентрик хренов. Как будто такое убоище кому-то нужно...»
Она никогда не делала ему прямых предложений – при всей своей порывистости, Элис так же сомневалась в себе, как и он, – но кое-что можно было заметить: добродушное вмешательство в любые его отношения с женщинами, бесконечные социальные увертюры, прозвище Кайфолом – данное якобы за домоседство, а скорее – за неспособность приносить удовольствие. Все это теперь бросалось в глаза. Свобода от вины, свобода от стыда дала ему идеально острое зрение.
«Такие дела. Я рискнула, а дальше все в твоих руках. Впрочем, если сдашь меня, знай: это твое решение. Как бы ты его ни рационализировал, какую-нибудь тупую длинноцепочечную молекулу ты винить больше не сможешь. Все ты, все – твоя свободная воля».
Он ее не сдал. Должно быть, причина крылась в некоем неустойчивом равновесии конфликтующих молекул: те, что принуждали к предательству, ослабели, а те, что выступали за верность друзьям, еще не выступили на первый план. Задним числом он считал это большой удачей.
«Потому воспользуйся своей свободой и подумай обо всем, что ты сделал и почему, а потом спроси себя, действительно ли у тебя нет никаких моральных ориентиров. Неужели ты не смог бы принять всех этих жестких решений, не отдавая себя в рабство кучке деспотов? Я думаю, смог бы, Ахилл. Ты порядочный человек, и тебе не нужны их кнуты и пряники. Я в это верю. И ставлю на это все».
Он взглянул на часы.
«Ты знаешь, где меня искать. Знаешь, какие у тебя варианты. Можешь присоединиться ко мне или вонзить нож в спину. Выбор за тобой».
Он встал и подошел к окну. Затемнил стекла.
«С любовью, Элис».
В дверь позвонили.
Все в ней было уязвимо. Она смотрела на него снизу верх – с надеждой, с робостью в миндалевидных глазах. Уголок рта оттянулся в нерешительной, почти горестной улыбке.
Дежарден шагнул в сторону, спокойно, глубоко вдохнул, когда она прошла мимо. От нее пахло невинностью и цветами, но в этой смеси были молекулы, действующие под порогом сознания. Она была не глупа и знала, что он не глуп. Должна была понимать, что он припишет свое возбуждение феромонам, которые она в его присутствии не применяла много лет.
Значит, надеется.
Он сделал все возможное, чтобы укрепить в ней надежду, не выдав себя.
В последние дни Ахилл вел себя так, словно постепенно оттаивает, чуть ли не против собственной воли. Он стоял рядом с ней, когда Кларк и Лабин растворились в уличном потоке, устремившись навстречу своей революции. Он позволил себе задеть Элис локтем и продлить прикосновение. Через несколько мгновений этого случайного контакта она медленно подняла на него глаза, и он наградил ее пожатием плеч и улыбкой.
Он всегда считал ее другом – пока она не предала. Ей всегда хотелось большего. От такой смеси теряешь голову. Дежарден легко сумел обезоружить ее, поманив шансом на примирение.
Сейчас она прошла мимо, приблизившись к нему больше, чем было нужным, и хвостик волос на затылке мягко качнулся над шеей. Мандельброт вышла в прихожую и обвилась вокруг ее щиколоток меховым боа. Элис нагнулась почесать кошку за ухом. Мандельброт замерла, раздумывая, не разыграть ли недотрогу, но решила не валять дурака и замурлыкала.
Дежарден кивнул на блюдце с таблетками дури на кофейном столике. Элис поджала губы:
– Это не опасно?
Химия организма старших правонарушителей могла очень неприятно взаимодействовать с самыми безобидными релаксантами, а Джовелланос совсем недавно обзавелась этой химией.
– Думаю, после того, что ты натворила, тебе уже ничего не страшно, – проговорил Дежарден.
Она понурилась. В горле у Дежардена застряла кроха раскаяния. Он сглотнул, радуясь этому чувству.
– Главное, не мешай их с аксотропами, – добавил он немного мягче.
– Спасибо.
Она приняла наркотик как оливковую ветвь, забросила в рот вишнево-красный шарик. Видно было, как она собирается с духом.
