Текст книги "Бетагемот"
Автор книги: Питер Уоттс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
БЕТАГЕМОТ
Питер УОТТС
Памяти Странной Кошки по кличке Карцинома
(1984-2003).
Ей было бы все равно.
И памяти Чукваллы (1994-2001) –
жертвы взбесившейся технологии.
Бета-прелюдия: Правонарушитель
Ахиллу Дежардену рассказывали, что к утратившим зрение то возвращается во сне.
Это касалось не только слепых. Любой, кого порвала жизнь, видит сны цельного создания. Человек без рук и без ног бегает и пинает футбольный мяч; глухой слушает симфонии, потерявшие близких, снова любят. Разум обладает собственной инерцией, привыкает за много лет к определенной роли и неохотно отказывается от прежней парадигмы.
Конечно, в конце концов, это проходит. Блекнут яркие видения, замолкает музыка, воображаемое уступает место чему-то более подобающему пустым глазницам и лопнувшей перепонке. Но на это уходят годы, десятилетия – и все это время мозг терзает себя по ночам напоминаниями о том, что имел когда-то.
Так случилось и с Ахиллом Дежарденом. Во сне у него была совесть.
Сны уносили его в прошлое, в жизнь скованного бога: в руках миллионы жизней, его владения простираются от геосинхронной орбиты до дна Марианской впадины. Он снова без устали сражался за добро, он подключен к тысяче каналов сразу, рефлексы и способности к распознаванию образов подстегнуты модифицированными генами и индивидуализированными нейротропами. Он наводил порядок там, где бушевал хаос. Приносил в жертву десять человек, но спасал сотню. Он изолировал эпидемические вспышки, разбирал завалы, обезвреживал террористов и экологические катастрофы, угрожавшие со всех сторон. Он плыл по радиоволнам и скользил по тончайшим нитям оптоволокна, вселяясь в перуанские морские фабрики, а минуту спустя – в корейский спутник связи. Он снова становился лучшим правонарушителем в УЛН, пробовал второй закон термодинамики на прочность, доходил до предела, а иногда и чуть дальше. Он был истинным духом из машины – а машина в те времена была повсюду.
Однако сны, искушавшие его чуть ли не каждую ночь, были не о власти, а о рабстве. Только во сне он мог вновь почувствовать ту парадоксальную покорность, что смывала с его рук реки крови. Они называли ее Трипом Вины. Набор искусственных нейротрансмиттеров, названия которых Дежарден не удосужился выучить. Он, как-никак, мог убить миллионы людей одним приказом: такую власть никому не дают в руки, не снабдив несколькими предохранителями. С Трипом в мозгу мятеж против общего блага становился физиологически невозможным. Трип Вины обрубал связь между абсолютной властью и абсолютной развращенностью: любая попытка применить власть во зло вызвала бы мощнейший эпилептический приступ. Ахиллу не случалось лежать без сна, сомневаясь в правоте своих поступков или в чистоте побуждений. То и другое ввели ему в жилы люди, менее склонные к колебаниям.
Эта безвинность была так утешительна! Вот ему и снилось рабство. И еще снилась Элис, освободившая его от цепей.
Во сне он мечтал их вернуть.
Понемногу сны ускользали, как всегда с ними бывает. Прошлое уходило: наступало беспощадное настоящее.
Мир разваливался, распадаясь на застывшие кадры, из глубин моря поднимался губительный вирус, использовавший вместо транспорта плоть подводницы из Н'АмПа– цифика, а барахтавшиеся в его турбулентном следе Власть Предержавшие и Упустившие прозвали агрессора Бета– гемотом и принялись сжигать людей и имущество в лихорадочных, тщетных попытках предотвратить грядущую смену режима. Северная Америка пала. Триллионы микроскопических пехотинцев маршировали по суше, безвозвратно губя почву и плоть. Полыхали и затухали войны: кампания в Н'АмПацифике, Колумбийский ожог, евроафриканское восстание. И, конечно, Рио – получасовая война, война, которую Трип Вины никак не должен был допустить. Дежарден, так или иначе, участвовал во всех. И, пока отчаявшиеся многоклеточные скатывались во внутренние распри, настоящий враг неотвратимо наползал на землю подобно душному одеялу. Даже Ахилл Дежарден, гордость Патруля Энтропии, не мог его сдержать.
Теперь, когда настоящее почти настигло его, он ощущал легкую печаль по всему, чего не сделал. Впрочем, то были фантомные боли, пережитки совести, оставшейся в далеком прошлом. Они почти не задевали его здесь, на зыбком перекрестке сна и яви, где на мгновение он вспоминал, что свободен и жаждет рабства.
Потом он открывал глаза, и не оставалось ничего, кроме равнодушия. Мандельброт, тушкой распластавшись у него на груди, замурлыкала. Рассеяно поглаживая ее, Ахилл вызвал утреннюю статистику. Ночь выдалась сравнительно спокойной: внимания заслуживали разве что на удивление безрассудные беженцы, попытавшиеся прорвать Североамериканский периметр. Они подняли парус под покровом темноты, вышли с Лонг-Айленда на переоборудованном мусоровозе в час-десять по Атлантическому Стандартному. Еще через час заинтересованные лица из евро– африканских кругов уже боролись за бабки, решая, кто же осуществит «вынужденную ликвидацию». Беглецы едва миновали мыс Код, когда алжирцы (алжирцы?) их сняли.
Система даже не стала поднимать Дежардена с постели. Мандельброт потянулась и отправилась на утренний обход. Освободившись, Дежарден встал и зашлепал к лифту. Шестьдесят пять пустующих этажей плавно ушли вниз. Всего пару лет назад здесь гудел улей антикризисного центра: тысячи оперативников на Трипе, вечно подвешенных на тонкой ниточке над нервным срывом, с холодной бесстрастной бережливостью распоряжались жизнями и легионами. Теперь все это принадлежало ему одному. После Рио многое изменилось.
Лифт выплюнул его на крышу УЛН. Соседние здания выстроились подковой, теснясь на границе расчищенной зоны. Статическое поле Садбери, задевавшее брюхом крыши самых высоких зданий, осыпало руки Дежардена мурашками.
Лучи встающего солнца подожгли руины поверженного царства.
Опустошение было не полным – пока еще не совсем. Города на востоке отчасти уцелели: вооружившись, огородившись стенами и без конца отражая претендующих на их земли захватчиков. Там, где конфликты не исчерпали себя, все еще клокотали линии фронта: одна-две даже стабилизировались. На континенте сохранились островки цивилизации. Их было не много, однако война продолжалась.
И все потому, что пять лет назад женщина по имени Лени Кларк восстала с океанского дна, и в крови ее бурлила жажда мести пополам с Бетагемотом. Дежарден перешел посадочную площадку и встал на краю крыши. Пока он мочился в пустоту, над обрывом поднималось солнце. Сколько перемен, размышлял он. Сколько ярусов катастроф во имя нового равновесия. Его владения от планеты сжались до континента, подпаленного с краев. Кругозор, некогда вмещавший бесконечность, теперь ограничивался побережьями. Руки, обнимавшие прежде весь мир, были ампутированы до локтей. Сам по себе Североамериканский сегмент Сети отсекли от прочих, словно электронную гангрену; Ахиллу Дежардену приходилось иметь дело с мертвеющей массой.
И все же во многих отношениях он был сейчас могуществен, как никогда. Да, территория уменьшилась, но меньше стало и тех, с кем доводилось ее делить. Он теперь был не столько командным игроком, сколько единоличником. Не то чтобы об этом многие знали...
Впрочем, кое-что не изменилось. Формально он все еще был сотрудником УЛН, ну или тех останков организации, какие еще сохранились на земном шаре. Мир давно повалился на бок – во всяком случае, близлежащие его части, но обязанности Дежардена остались прежними: минимизировать ущерб.
Вчерашние локальные пожары сегодня преобразились в пылающие преисподние, и Дежарден всерьез сомневался, что их теперь вообще возможно потушить, но он был из тех, кто мог хотя бы сдерживать их наступление. Он все еще оставался правонарушителем – смотрителем маяка, как он назвал себя в тот день, когда они наконец смилостивились и позволили ему остаться, – и сегодняшний день будет похож на все остальные. Предстоит отражать атаки и разоблачать врага. Какие-то жизни прервутся во имя спасения других, более многочисленных или более ценных. Надо будет уничтожать болезнетворных микробов и поддерживать имидж.
Повернувшись спиной к восходящему солнцу, он переступил лежащее под ногами женское тело, нагое и выпотрошенное. Эту женщину тоже звали Элис.
Он попытался вспомнить, совпадение это или нет.
БЕТА-МАКС
КОНТРАТАКА
Все начинается со звука в темноте. Дрейфуя по склону подводной горы, Лени Кларк готовится к неизбежному расставанию с одиночеством.
На таком расстоянии она совершенно слепа. «Атлантида» с ее подвесными рамами, маячками и иллюминаторами, истекающими в бездну размытым светом, осталась в сотнях метрах позади. Достаточно далеко, чтобы не мигало никаких сигналов, чтобы огоньки на каналах инженерных сетей и наружных хранилищах не загрязняли мрак. Линзы на глазах могут использовать для зрения малейшую искорку, но не способны создать свет там, где его не существует. Как здесь. Три тысячи метров, триста атмосфер, три миллиона килограмм на квадратный метр выжали из мироздания все до последнего фотона. Лени Кларк слепа, как последний сухопутник. За пять лет на Срединно-Атлантическом хребте она успела полюбить слепоту.
А теперь все вокруг заполняет комариное зудение гидравлики и электрического тока. Сонар мягко постукивает по ее имплантатам. Зудение неуловимо переходит в писк и гаснет. Легкий толчок: что-то замирает прямо над ней.
– Дрянь. – Механизм в горле обращает словечко в тихое жужжание. – Уже?
– Я дал тебе лишних полчаса. – Это голос Лабина. Его слова преобразованы той же техникой, но искаженный звук теперь стал для нее привычней оригинала. Она бы вздохнула, будь здесь возможно дыхание.
Кларк включает налобный фонарь. Во вспыхнувшем луче появляется Лабин: черный силуэт, усеянный точками внедренных механизмов. Впадина на груди – диск со множеством щелей, хром на черном фоне. Роговичные накладки превращают глаза в пустые матовые овалы. Он выглядит так, словно создан из теней и технологий. Кларк знает, что за этим обликом скрывается человечность, но помалкивает об этом.
Рядом с Лабином парит пара «кальмаров». С одной из метровых торпед свисает нейлоновый мешок, бугрясь всяческой электроникой. Кларк переворачивается ко второй, сдвигает тумблер с «Ведомый» на «Ручной». Машинка вздрагивает и выдвигает рулевое устройство.
Кларк, не раздумывая, отключает фонарь. Все снова поглощает тьма. Ни движения, ни огоньков. Никаких атак.
Просто все здесь по-другому.
– Что-то случилось? – жужжит Лабин.
Ей вспоминается совсем иной океан на другом краю мира. Там, на источнике Чэннера, стоило выключить свет, загорались звезды, тысячи биолюминесцентных созвездий: рыбы освещались как посадочные полосы аэропортов; мерцали членистоногие; сложными переливами вспыхивали виноградинки гребневиков. Чэннер песней сирены приманивал этих причудливых обитателей средних глубин, заставляя погружаться глубже обычных для них слоев, подкармливая незнакомыми веществами и превращая в чудовищных красавцев. Там, на станции «Биб», темнело лишь тогда, когда свет зажигали.
Однако «Атлантида» – не «Биб», а это не Чэннер. Здесь свет исходит лишь от грубых, неуклюжих машин. Фонари пробивают в черноте пустые тоннели, безжизненные и уродливые, как от горящего натрия. А выключишь их, и... пусто. В том-то и весь смысл, конечно.
– Так было красиво, – говорит она.
Ему не требуется пояснений.
– Было. Не забывай только, почему.
Она хватается за руль.
– Просто тут все... по-другому, понимаешь? Иногда мне почти хочется, чтобы из глубин вырвался какой-ни– будь здоровенный зубастый поганец и попробовал отхватить от меня кусочек.
Она слышит, как оживает «кальмар» Лабина – невидимо для глаз, но где-то рядом. И запускает собственный, чтобы последовать за ним.
Сигнал она принимает одновременно на низкочастотник и на сам свой скелет. Вибрация костей глубоко отзывается в челюсти, а модем просто пищит.
Она включает приемник.
– Кларк.
– Кен тебя нашел, а? – Воздушный голос, не изуродованный приспособлениями для подводной речи.
– Ага. – Слова Кларк по контрасту звучат неприятно и механически. – Мы уже двинулись.
– Хорошо. Просто проверка. – Голос ненадолго замолкает. – Лени?
– Я тут.
– Просто... осторожнее там, ладно? – просит ее Патриция Роуэн. – Ты же знаешь, как я волнуюсь.
Они всплывают, и вода неуловимо светлеет. Она и не заметила, как мир перекрасился из черного в синий. Кларк никогда не успевает поймать момент, когда это происходит.
С тех пор как Патриция дала отбой, Лабин молчал. Теперь, когда густая синь плавно переходит в лазурь, Кларк проговаривает мысль вслух.
– Она тебе по-прежнему не нравится.
– Я ей не доверяю, – жужжит Лабин. – А так – вполне себе нравится.
– Потому что она – корп?
Их уже много лет никто не называет корпоративными управляющими.
– Бывший корп. – Машинка в горле не скрывает, с каким мрачным удовольствием он это выговаривает.
– Бывший, – повторяет Кларк.
– Не потому.
– Так почему?
– Список причин тебе известен.
Известен. Лабин не доверяет Роуэн, потому что когда-то, давным-давно, она всем заправляла. Это по ее приказу их всех тогда привлекли к делу, взяли поврежденный товар и испортили пуще прежнего: переписали воспоминания, переправили побуждения, даже совесть переделали во имя какого-то неопределимого, неуловимого общего блага.
– Потому что она бывший корп, – повторяет Кларк.
Вокодер Лабина испускает нечто похожее на хмыканье.
Кларк знает, к чему клонит напарник. Она по сию пору не уверена, какие события ее собственного детства – реальность, а какие были внедрены, инсталлированы постфактум. А ведь она еще из счастливчиков: пережила тот взрыв, превративший источник Чэннера в тридцать квадратных километров радиоактивного стекла. Ее не размололо в кашу вызванное взрывом цунами, ее не испепелили вместе с миллионным лагерем беженцев на побережье Н'АмПацифика.
Конечно, ей не должно было так повезти. Строго говоря, все эти миллионы были побочными жертвами и не более того. Не их вина – да и не Роуэн, – что Кларк не сидела на месте, не дала в себя как следует прицелиться.
И все же. Вина вине рознь. Пусть у Патриции Роуэн на руках кровь миллионов, но ведь зараженные области сами о себе не позаботятся; тут на каждом шагу требуются ресурсы и решимость. Блокировать карантинную зону; направить подъемники; испепелить. Отчистить, сполоснуть, повторить. Убей миллион, чтобы спасти миллиард, убей десяток, спасая сотню. Возможно даже, убей десять человек, чтобы спасти одиннадцать – принцип тот же, даже если маржа прибыли ниже. Только вся эта механика не работает сама собой, руку приходится все время держать на кнопке. Роуэн, устраивая бойню, никогда не закрывала глаз на цену и брала ответственность на себя.
Лени Кларк было намного проще. Она просто рассеяла заразу по миру и ушла в тень, даже не оглянувшись. Ее жертвы и теперь еще громоздятся курганами, нарастают по экспоненте, в десятки раз превосходя счет Роуэн. А ей и пальцем не пришлось шевельнуть.
Никто из тех, кто числит в друзьях Лени, не имеет разумных оснований судить Патрицию Роуэн. Кларк с ужасом думает о том дне, когда эта простая истина дойдет до Кена Лабина.
«Кальмары» увлекают их все выше. А вот теперь – явный градиент: свет, падающий сверху, тает в темноте под ними. Для Кларк это самая пугающая часть океана: полуосвещенные воды средних глубин, где рыщут настоящие кальмары – бескостные многорукие монстры по тридцать метров в длину, у которых мозги холодные и быстрые, как сверхпроводники. Ей рассказывали, что теперь они вырастают вдвое больше прежних размеров. И в пять раз увеличились в числе. Очевидно, это все за счет лучших условий роста. В теплеющих морях личинки Architeuthis развиваются быстрее, и никакие хищники на их поголовье не влияют – всех давно выловили рыбаки.
Конечно, Кларк их ни разу не видела. И надеется не увидеть – согласно отчетам, популяция сокращается от бескормицы, а величина океана сводит шансы случайной встречи к микроскопическим величинам. Но временами зонды улавливают призрачное эхо массивных объектов, проходящих над головой: жесткие вскрики хитина и панцирей, смутные ландшафты окружающей плоти, почти невидимой для сонара. По счастью, «архи» редко нисходят в истинную тьму.
С подъемом рассеянные вокруг оттенки становятся более насыщенными – в сумраке светоусилители не передают цветов, но в такой близости от поверхности разница между линзой и невооруженным глазом, в теории, минимальна. Иногда Кларк хочется это проверить: снять накладки с глаз и посмотреть самой, но это несбыточная мечта. Подводная кожа гидрокостюма, облепляющая лицо, напрямую связана с фотоколлагеном. Она даже моргнуть не может.
А вот и течение. Над ними кожура океана морщится тусклой ртутью. Подъемы, падения, перекаты, бесконечная смена гребней и провалов сминают холодный шар, светящийся по ту сторону, стягивают его в игриво приплясывающие узелки. Еще немного, и они вырываются на поверхность, где перед ними расстилается мир из моря и лунного неба.
Они все еще живы. Три тысячи метров свободного всплытия за сорок минут, а ни один капилляр не лопнул. Кларк сглатывает под напором изотонического раствора в горле и синусах, ощущает искрящую в груди механику и в который раз дивится чудесам жизни без дыхания.
Лабин, само собой, думает только о деле. Он перевел своего «кальмара» на максимальную плавучесть и использует его как платформу для приемника. Кларк переводит своего в стационарный режим и помогает Лабину. Они скользят вверх и вниз по серебристым волнам, луна такая яркая, что линз даже не требуется. Взлетает на привязи пучок антенн, глаза и уши растопыриваются во все стороны, выслеживая спутники, компенсируя движение волн. Одна-две простенькие рамки сканируют наземные станции.
Сигналы накапливаются, хотя и очень медленно.
С каждым поиском бульон становится все жиже. О, эфир по-прежнему полон информации, – мелкие гистограммы расползаются по всем сантиметровым частотам, по всей шкале идет трескотня, – но плотность сильно снизилась.
Разумеется, даже в отсутствии сигнала есть свой грозный смысл.
– Немного, – отмечает Кларк, кивая на индикаторы.
– М-м-м. – Лабин натянул шлемофон поверх капюшона подводника.
– Галифакс еще ловится.
Он задерживается там и тут, вылавливая загрузившиеся каналы. Кларк тоже берет шлем и устремляет внимание на запад.
– Из Садбери ничего, – докладывает она спустя некоторое время.
Лабин не напоминает, что Садбери молчит с самого Рио. Не говорит, как малы шансы, что Ахилл Дежарден еще жив. Даже не спрашивает, когда же она наконец смирится с очевидным. Просто произносит:
– И Лондона не могу поймать. Странно.
Она сдвигается на другую частоту.
Они не получат внятной картины, наугад шаря пальцами в потоке. Настоящий анализ придется отложить до возвращения на «Атлантиду». Большая часть услышанных языков Кларк незнакома, хотя некоторые пробелы восполняются картинкой. Много бунтов по Европе – на фоне страхов, что Бетагемот добрался до Южного Противотечения. Анклав избранных, что могли позволить себе некие контрмеры, трещит под напором бесчисленных орд, которые не смогли. Китай с буферными государствами по прежнему во тьме – уже пару лет, – но это говорит скорее об обороне против апокалипсиса, чем о поражении. Все, подлетающее к их побережью на пятьсот кэмэ и ближе, расстреливается без предупреждения, а значит, у них как минимум функционирует военная инфраструктура.
Еще один переворот под знаком «Мадонны Разрушения», на сей раз в Мозамбике. Уже восьмой, и счет нарастает. Восемь наций спешат приблизить конец света во имя Лени Кларк. Восемь стран поддалось чарам порожденной ею злобной гнуси.
Дипломатичный Лабин об этих событиях не упоминает.
Из обеих Америк вестей мало. Экстренные сообщения да тактические переговоры УЛН. Несколько выступлений апокалиптических сект, разглагольствующих о доктрине Проактивного Уничтожения или вероятности Второго Пришествия, высчитанной по Байесу. Конечно, по большей части болтовня: важные переговоры ведутся по узким каналам из точки в точку, и эту сфокусированную информацию никогда не занесет на пустынную поверхность Атлантики.
Конечно, порой Лабину было по силам менять и такие правила, но даже ему это в последнее время давалось с трудом.
– Ридли пропал, – говорит он между тем. И вот это уже действительно плохая новость. «Ретранслятор Ридли» – сверхсекретный спутниковый комплекс, настолько закрытый, что даже допуска Лабина едва хватает для входа. Это один из последних источников надежных сведений для «Атлантиды». Когда корпы еще полагали, что движутся к спасению, а не к изоляции, они оставляли за собой всяческие неотслеживаемые каналы для связи с сушей. Никто точно не знал, почему за последние пять лет так много их позакрывалось. Но опять же, чтобы это выяснить, нужно было хотя бы ненадолго высунуться из-под воды, а у кого хватило бы на это духа?
– Может, стоит рискнуть, – вслух размышляет Кларк. – Просто оставить установку на плаву на несколько дней. Дать возможность собрать настоящие данные. Квадратный метр техники на весь океан – ну серьезно, великая ли вероятность?
Достаточно, понимает она. Многие еще живы. И готовы взглянуть фактам в лицо, носом чуют неизбежную гибель. Найдутся и такие, кто уделит немного времени мыслям о мести. У некоторых даже хватит на это средств – раз спасение не купишь, можно потратиться на воздаяние. Что, если мир узнает: те, кто спустили с цепи Бетагемот, еще живы и прячутся под тремя сотнями атмосфер?
То, что «Атлантида» сохранила анонимность, – чистая удача, и испытывать ее никому не хотелось. Скоро они переместятся, не оставив нового адреса. А пока этак раз в неделю выставляют над водой глаза и уши, перехватывают эфир и выжимают из принятых сигналов все возможное.
Когда-то этого было достаточно. В конце концов, Бетагемот оставил после себя так мало, что даже электромагнитный спектр выцвел до прозрачности.
«Но уж в ближайшие пять минут на нас никто нападать не станет», – говорит Лени себе... и тут же понимает, что нападение уже идет.
Маленькие красные пики на краю зрения говорят ей, что канал Лабина перегружен. Она идентифицируется на его частоте, готовится поддержать в бою – но не успевает, потому что враг взламывает и ее линию. Глаза наполняются помехами, в ушах звучит ядовитое:
– Ив башку не бери меня отрубать, соска долбаная! Попробуешь открыть другой канал – расхерачу на хрен. И всю установку утоплю, крыса ты мокрая!
– Опять, – голос Лабина доносится словно издалека, из параллельного мира, где мягкие длинные волны безобидно поглаживают тела и механизмы. Только вот Кларк атакуют в прежнем мире: среди вихря помех – Господи, только не это! – проступает лицо: жуткий симулякр, искаженный почти до неузнаваемости. Кларк подключает полдюжины сетевых фильтров. От одного прикосновения уходят в пар целые гигабайты. В наушниках – чудовищный вопль.
– Хорошо, – замечает из соседнего измерения тоненький голосок Лабина. – Теперь, если только удастся сохранить...
– Ничего ты не сохранишь! – визжит привидение. – Ни хрена! Твари, да вы хоть знаете, кто Я?
«Да», – молчит Кларк.
– Я – Лени Кларк...
Изображение темнеет.
Еще мгновение она словно кружится в водовороте. На сей раз это просто волны. Кларк стаскивает с головы шлемофон. Небо с пробелом луны мирно вращается над головой.
Лабин отключает прием.
– Ну вот, – сообщает он, – потеряли восемьдесят процентов улова.
– Может, попробуем снова?
Она знает, что этому не бывать. Время на поверхности подчиняется нерушимому расписанию; паранойя в наше время – синоним здравого смысла. А то, что подгрузилось в их приемник, все еще где-то здесь, плавает в радиоволнах. Меньше всего им сейчас нужно снова открывать эту дверь.
Кларк начинает сматывать антенну. Руки дрожат в лунном свете.
Лабин делает вид, что ничего не замечает.
– Забавно, – говорит он, – а оно на тебя не похоже.
Столько лет вместе, а он ее совсем не знает.
Они не должны существовать – эти демоны, принявшие ее имя. Хищники, подчистую истребляющие добычу, надолго на свете не задерживаются. Паразиты, убившие хозяина, гибнут вместе с ним. И неважно, созданы они из плоти или из электронов: везде, как ее учили, действуют одни и те же законы. Но за последние месяцы она уже несколько раз сталкивалась с такими монстрами, слишком вирулентными, чтобы выживать в рамках эволюционной теории.
– Может, они просто следуют моему примеру? – рассуждает Кларк. – Питаются чистой ненавистью?
Луна остается позади. Лабин ныряет головой вниз, направляя «кальмара» прямо в сердце тьмы. Кларк немного задерживается, погружаясь без спешки и любуясь, как корчится и гримасничает светило над головой. Наконец лунные лучи размываются, растворяются в размытой мгле: они уже не озарят небо, они сами – небо. Кларк запускает двигатель и отдается глубине.
К тому времени, как она догоняет Лабина, внешний свет совсем гаснет: она ориентируется по зеленоватой точке, горящей на приборной панели его «кальмара». Они молча продолжают спуск. Давление нарастает. Наконец они минуют контрольную точку периметра, условную границу «своей» территории. Кларк запускает низкочастотник и делает вызов. Ответа нет.
Не то чтобы никого нет в сети. Канал забит голосами, вокодированными и обычными. Они накладываются, перебивают друг друга. Что-то стряслось. Несчастный случай. «Атлантида» требует подробностей. Механические голоса рифтеров вызывают медиков к восточному шлюзу. Лабин сонирует глубину, снимает показания, включает фару «кальмара» и уходит влево. Кларк следует за ним.
Темноту перед ними пересекает тусклое созвездие, пропадает из вида. Гаснет. Кларк прибавляет скорость, чтобы не отстать, и напор воды едва не сбивает ее с «кальмара». Они с Лабином сближаются с плывущими ниже.
Два «кальмара» идут над самым дном на буксире у третьего. Один из задних пуст. Второй увлекает за собой два сплетенных тела. Кларк узнает Ханнука Йегера. Одной, почти вывернутой рукой тот сжимает руль. Другая обхватывает грудь черной тряпичной куклы в натуральную величину. За куклой в воде расплывается тонкая чернильная струйка.
Лабин заходит справа. В свете его фары струйка вспыхивает алым.
Эриксон, соображает Кларк. На морском дне человека узнают по десяткам знакомых примет: по осанке, повадке – и только мертвых рифтеров не отличишь друг от друга. То, что ей пришлось опознавать Эриксона по ярлыку на рукаве – дурной знак. Нечто пропороло его гидрокостюм от паха до подмышки – и его самого тоже. Выглядит нехорошо. Ткани млекопитающих съеживаются в ледяной воде, периферийные сосуды сжимаются, удерживая тепло внутри. Поверхностная рана не кровоточила бы при пяти по Цельсию. Так что Эриксона достало глубоко. Что бы это ни было.
На буксирном «кальмаре» – Грейс Нолан. Лабин пристраивается за ней и сбоку – живым волноломом, прикрывая от встречного течения Эриксона с Йегером. Кларк поступает так же. Вокодер Эриксона часто тикает – боль или помехи.
– Что случилось? – жужжит Лабин.
– Точно не знаю. – Нолан смотрит вперед, не отвлекаясь от управления. – Мы проверяли вспомогательный отвод над озером. Джин забрел за скалу. Через несколько минут мы нашли его в таком виде. Может, обвалился уступ, и его зацепило.
Кларк выворачивает шею, чтобы рассмотреть пострадавшего получше: мышцы напрягаются под возросшим напором воды. Плоть Эриксона, виднеющаяся сквозь дыру в гидрокостюме, бела как рыбье брюхо. Как будто разрезали кровоточащий пластик. Глаза-линзы выглядят мертвее тела. Он бредит, вокодер пытается вычленить смысл из разрозненных слогов.
Канал связи занимает воздушный голос.
– Хорошо, мы ждем у четвертого.
Глубина впереди светлеет: кляксы серо-голубого света всплывают из черноты, за ними рисуется какое-то расползшееся строение. «Кальмары» проплывают над трубопроводом, проложенным по базальту: обозначающие его сигнальные огни уходят вдаль по обе стороны, постепенно тускнея. Свет впереди усиливается, разрастается в ореолы, окружающие нагромождение геометрических силуэтов.
Перед ними проявляется «Атлантида».
У четвертого шлюза ждут двое рифтеров в сопровождении пары корпов, неуклюжих в своих пресс-кольчугах, какие напяливают сухопутники, когда решаются высунуть нос наружу. Нолан обрубает питание «кальмаров». Эриксон слабо бормочет в наступившей тишине. Караван замедляет ход и останавливается. Корпы приступают к делу и переправляют пострадавшего в открытый люк. Нолан пытается войти следом.
Один из корпов перегораживает ей путь бронированной рукой.
– Только Эриксон.
– Ты что это? – жужжит Нолан.
– Медотсек и так забит. Хотите, чтобы он выжил, – не мешайте нам работать.
– Будто мы доверим жизнь вашему брату? Пошли вы!
Большинство рифтеров давно уже утолили свою месть
и почти равнодушны к старым обидам. Но только не Грейс Нолан. Прошло пять лет, а ненависть все сосет ее, как ненасытный злобный младенец.
Корп мотает головой за щитком шлема.
– Слушай, тебе придется...
– Расслабься, – вмешивается Кларк. – Посмотрим через монитор.
Нолан недовольно оглядывается на Лени. Та ее игнорирует.
– Ну ладно, – жужжит она корпам. – Забирайте его.
Шлюз поглощает раненого.
Рифтеры переглядываются. Йегер встряхивает плечами, словно сбросил ярмо. Шлюз за их спинами булькает.
– Никакой это не обвал, – жужжит Лабин.
Кларк и сама знает. Видела она раны от оползней, от простого столкновения камня и плоти. Ссадины, раздробленные кости. Травмы как от тупого орудия.
А эта – рваная.
– Не знаю, – жужжит она. – Может, не стоит торопиться с выводами.
Глаза Лабина – безжизненные заслонки. Лицо – плоская маска из гибкого кополимера. Но Кларк почему-то чувствует, что он улыбается.
– Бойся своих желаний, – говорит он.
ИТЕРАЦИИ ШИВЫ
Ничего не ощущая, она визжит. Не сознавая – свирепствует. Ее ненависть, ее гнев, сама месть, вершимая против всего в пределах досягаемости – механическое притворство, только и всего. Она кромсает и калечит, осознавая себя не более ленточной пилы, безразлично и самозабвенно терзающей плоть, дерево и углеродное волокно.
Конечно, в мире, где она обитает, не существует дерева, а всякая плоть – цифра.
У нее перед носом только что захлопнули шлюз. Ее вопль вызван чистым слепым рефлексом; она вихрится в памяти, выискивая другой. Их тысячи, прописанных в шестнадцатеричной системе. Сознавай она себя хотя бы в половину той меры, какую приписывает себе, понимала бы и смысл этих адресов, а может, даже вычислила бы собственное местоположение: южноафриканский спутник связи, безмятежно плывущий над Атлантикой. Но рефлекс не означает сознания. В глубине кода есть строки, которые могли бы сойти за самосознание – при определенных обстоятельствах. Иногда она называет себя «Лени Кларк», хотя и не имеет представления, почему. Она даже не сознает, что делает.
