Текст книги "Тихий уголок"

Автор книги: Питер Сойер Бигл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Ты, как будто, опечален, – сказала где-то рядом Лора. Мистер Ребек не знал, что она на него смотрит. Он поспешно изобразил сонную улыбку.

– Я не опечален, а просто малость растерялся. Сегодня был странный вечер, и мне требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к некоторым вещам. Но я отнюдь не несчастен, ничего подобного.

– Это хорошо, – сказала Лора. Она поколебалась, затем быстро добавила. – Думаю, я понимаю, что ты чувствуешь.

Мистер Ребек взглянул на неё, и даже во тьме увидел её бесхитростный облик: прямые волосы, широкий рот… Но заметил он и то, какой красивой сделала Лору хотя бы эта единственная ночь, ничего в ней не изменив.

– В самом деле? – задумчиво спросил он. – Я-то сам не понимаю.

– А я – да, -сказала Лора. Затем её окликнул Майкл, и она отвернулась, подхватив припев песенки, и теперь они пели все втроем, а мистер Ребек слушал. Песенка поднималась, как дымок, окрашенный ромом дымок.

Как подумал мистер Ребек, голос Лоры был самым лучшим из трёх. Высокое сладостное воспоминание, голос из садов и виноградников, с речных берегов и птичьих базаров у моря. Она смотрела на него, когда пела, и он закрывал глаза, чтобы лучше вслушаться в этот женский голос, мудрый, хотя и не отягощённый знанием. Как много времени прошло с тех пор, как он пил ром и слушал пение женщины.

«Чёрт возьми, – подумал он столь яростно, что на миг ему почудилось, будто он воскликнул это вслух. – Чёрт возьми! Чёрт возьми! Что ж я такое чувствую, чего же мне такого не хватает? Печален ли я, в конце концов? Не думаю. С чего бы? Майкл счастлив, Лора счастлива – взгляните на неё. Кампос счастлив – или какие там чувства он испытывает в минуты, вроде этой. Почему же я не могу расслабиться, вобрать в себя этот миг и вслушаться в пение? Что меня гложет, когда они поют?»

Вот голос Майкла – неясный на высоких и низких нотах, но подлинный и сардонический – Майкл поет и увлечен этим. А Кампос гулко смеется. Голос у него тяжелее, чем голоса призраков, резче, да и смысл песни он понимает.

«Они вовсе не для меня поют, – подумал мистер Ребек. – Возможно, это меня и опечалило – то, что мы никогда вместе не пели. Они приходили ко мне за утешением и разговорами, они приходили, чтобы сыграть в шахматы или прогуляться – и просто, чтобы был рядом кто-то живой. Но вот они поют с этим человеком, и я никогда не видел их такими счастливыми. Он их научил этой песне, и теперь они поют вместе с ним. А интересно, мог бы и я это сделать?»

Во время припева Лора играла с мелодией, подбрасывая её высоко, словно быстрый мячик, который, светясь и мерцая отражённым светом, опускался прямёхонько ей в ладони.

Мистер Ребек сорвал травинку и вставил её в губы. Травинка была кислая, и её оказалось приятно жевать.

«Так что же, я их дружбы хотел? – подумал он. – Или, чтобы они от меня зависели? Думаю, это очень важно знать. Мне жаль, что они могут говорить друг с другом и с этим человеком? Я боюсь, что найдутся другие, вроде Кампоса? Или я так скучен даже самому себе, что боюсь: кто-то другой отобьёт у меня моих друзей? Или я – такой усталый и бесцельный, что хочу вечно держать их около себя, пользуясь их необходимостью во мне и одиночеством? Это невозможно сделать, Джонатан, они – души, а души ты не можешь заставить зависеть от себя. Они, конечно, же, обведут тебя вокруг пальца».

 
Quando se ven queridos,
No corresponden.
 

Закончив песню, они рассмеялись. Мистер Ребек откинулся на спину и зааплодировал.

– Браво! – воскликнул он. – Особенно – браво, Лора!

– А вы обратили внимание, как я исполнил второй куплет? – спросил присутствующих Майкл. Ответа не было. – Что-то никто не спешит высказаться.

– Впечатляюще, – сухо сказала Лора.

– Тонко, – предположил мистер Ребек с видом человека, пытающегося одновременно поддержать друга и остаться честным, – весьма тонко.

– Я воспользовался четвёртым измерением, – сказал Майкл. – Но я не должен вас упрекать за вашу тупость. У вас не нашлось слов для сравнения и не имелось точки отсчета. Кампос моё искусство оценил. Я именно так читаю его угрюмое молчание.

– Что означает эта песня? – спросил Кампоса мистер Ребек.

Верзила пожал плечами:

– Да то и означает, что женщины прямо удивительны. Никогда не было дерева без тени, дома без пыли по углам и женщины, которая рано или поздно кого-нибудь не полюбила бы. Рано или поздно. А ещё она означает, что мужчины – сукины дети. Как только кто его полюбит – он удирает. Не доверяйте сукиным детям.

– Простая народная мудрость, – сказал Майкл, – доставшаяся нам ещё от майя. Закрой глаза, дорогая, и подумай об Англии.

– Песенок, вроде этой – много, – сказала Лора. – И все – с точки зрения женщины. В них говорится: никогда не доверяй мужчинам, остерегайся влюбленных, любой мужчина тебя бросит, а тот, кто верен – просто умирает, прежде чем соберётся оставить тебя.

– Существует ничуть не меньше песен, выражающих мужскую позицию, – вмешался Майкл. – Только их не поют. Они не забавны и не красивы. А песни о любви, как и люди, должны быть либо такими, либо эдакими. Поэтому никто не исполняет их на концертах в Таун-Холле. Но каждый мужчина знает хотя бы несколько.

– Спой какую-нибудь, – вызывающе предложила Лора, – спой прямо сейчас.

– Надо быть в скверном настроении, чтобы такое петь, – ответил Майкл, – а я, скорее, настроен дружелюбно. Их также надо петь, когда нет настроения петь, а мне что-то больно петь хочется. Я спою, если ты настаиваешь, но я прошу тебя понять, какие тут существуют препятствия.

– А можно и я с вами спою? – спросил мистер Ребек. – Я по-настоящему петь не умею, но хотелось бы.

Все трое воззрились на него, и в глазах их он прочел смесь замешательства и насмешки.

«Как глупо, – подумал он. – Зачем я это сказал? До чего охота переиграть».

Майкл заговорил первый.

– Конечно. А ты думаешь, что надо спрашивать? – он обернулся к Кампосу. – Научи его петь «El Monigote», [ 12 * 12 *
  «Кукла» (испанск.).


[Закрыть]] там, где о кукле. Этому он за пять минут выучится.

Но Лора негромко сказала:

– Нет, научи нас чему-нибудь новенькому. Чему-то такому, чего никто из нас не знает. Это – лучший способ учить песни.

– Я по-настоящему не умею петь, – сказал мистер Ребек, но Кампос его оборвал.

– Я знаю одну колыбельную, – сказал он. – Её детишкам поют. Хотите выучить? – трое остальных кивнули. – Она чертовски проста, – продолжал Кампос. – Примерно так, – он запел, слова возникали где-то в самой глубине его горла, и он все смотрел на дорогу, выводя мелодию:

 
Dormite ninito que tengo que hacer
Laver tus panales, sentarme a comer.
Dormite ninito, cabeza de ayote,
Que si no te dormis, te come el coyote.
 

– Я, кажется, расслышал слово «койот», – сказал Майкл. – Откуда койот в колыбельной?

– Да оттуда же, откуда и бука. Вот что это означает: Спи, малыш, мне надо постирать твою одёжку и раздобыть что-нибудь поесть. Спи, малыш, мой мальчик с головкой-тыквой, а если не будешь спать – тебя койот съест.

– О, прелестно, – сказал Майкл. – На Кубе знают, как воспитывать детей. Их там не морочат.

Кампос не обратил на него внимания.

– Ну, а дальше так:

 
Arru, arruru,
Arru, arruru,
Arru, arruru,
Arruru, arruru
 

Мистер Ребек начал осторожно подпевать, присоединившись к Майклу и Лоре, Он опасался, что вообще петь не сможет, а когда услыхал первые звуки нового голоса в припеве, так испугался, что на мгновение умолк. Он знал, что голос его высох и заржавел от долгого бездействия, но обнаружилось, что петь ему и почти что физически больно. Его горло словно наполнилось опилками, которые было не проглотить. Губы онемели и запеклись.

Не прерывая пения, Кампос потянулся и всунул в руку мистера Ребека последнюю бутылку рома. Мистер Ребек отхлебнул и почувствовал, что рушится терновая изгородь в горле, и песня проходит через неё. Он ещё раз отхлебнул, чтобы смыть последние тернии, вернул бутылку Кампосу и снова подхватил:

 
Arru , arruru ,
Arruru , arruru .
 

Когда припев закончился, он запел его снова. Один. Голос его, громкий и радостный, то вдруг терял мелодию, то снова набредал на неё невзначай, меняя ключ там, где ему не дотянуться было до верхних нот. Лора и Майкл улыбались друг другу, и он был уверен, что они над ним смеются. «Я валяю перед ними дурака, – подумал он. – Но я родился для того, чтобы валять дурака, и взял себе слишком долгий отпуск. Пора бы за дело. Конечно, они смеются, я бы и сам смеялся, если бы не пел».

Но он подумал также: «Спи, малыш. Спи, мой мальчик с головкой-тыквой…» – и пропел ничего не значащие для него слоги, закрыв глаза, потому что опасался, что остановится, если увидит, как они смеются.

Затем к нему присоединился Майкл. Майкл пел негромко и рассеянно, не глядя ни на мистера Ребека, ни на кого другого. Они закончили вместе:

 
Arru , arruru ,
Arruru , arruru .
 

Пропев последний звук, Майкл остановился, но мистер Ребек тянул эту ноту настолько долго, насколько мог, пока не иссякло дыхание, и не пришлось замолчать.

Чёрное перо упало в неясном свете, и во тьме над головой раздалось брезгливое фырканье. Затем Ворон шлепнулся в центр круга, яростно хлопая крыльями, словно воздушный поток вдруг взял да и уронил его. Восстановив равновесие, птица, моргая, оглядела всех четверых и спросила:

– Что это за чертовщина? Групповая терапия?

Майкл пришел в себя первым. И указал на перышко в траве.

– Ты, кажется, что-то уронил.

Ворон уныло покосился на оброненное перо.

– Я паршиво приземляюсь, – сказал он. – Я ни разу в жизни не совершил приличную посадку.

– Колибри хорошо приземляются, – сказал Майкл. – Словно вертолеты.

– Колибри несравненны, – согласился Ворон. – Видели бы вы меня, когда я обнаружил, что из меня никогда не выйдет колибри. Я рыдал, как младенец. Чёрт возьми, сказать такое ребенку.

– Что ты тут делаешь так поздно? – спросил его мистер Ребек, – сейчас, должно быть, часа четыре утра.

– Я рано встал. А вы поздно засиделись. Всё равно, для того, чтобы спать, слишком жарко. Я летал в окрестностях и услыхал, что здесь веселье. Вы что-нибудь празднуете?

– Нет, – сказал мистер Ребек, – просто нам всё равно не спится.

Ворон поднял голову и оглядел Кампоса.

– А этого я откуда-то знаю.

– Кампос, – представился верзила. – Я – ужасный сторож.

– Угу, – сказал Ворон. – Я тебя вспомнил. Я как-то втихаря проехался на твоём грузовике.

Кампос пожал плечами:

– Катайся, сколько хочешь. А грузовик – не мой. Он принадлежит городу.

– Разумная позиция, – заметил Ворон.

– Он видит Майкла и Лору, – сообщил Ворону мистер Ребек. – Как и я.

Ворон перевел глаза с Кампоса на мистера Ребека и обратно.

– Похоже. У вас обоих – тот же придурковатый взгляд.

– Что именно за взгляд? – спросила Лора.

– Половина здесь, половина – там, – ответил Ворон. – Половина в себя, половина – в мир. Придурковатый взгляд, я узнаю его, когда вижу, – он повернулся к Майклу. – Последние новости и прогноз погоды. Твоя старушка – куда больше в беде, чем кто угодно на свете.

– Сандра, – сказал Майкл. Он быстро выпрямился. – Что случилось?

Лора не шелохнулась, но мистер Ребек подумал, что она сделалась чуть прозрачней, чуть менее видимой. Он попытался встретиться с ней взглядом, но она на него не смотрела.

– Фараоны нашли на полу кусочек бумаги, – сказал Ворон. – Маленький клочок бумаги, свернутый фунтиком. И в нём – гранулы яда. И теперь вокруг этого устраивают огромную шумиху.

– И на бумаге – отпечатки её пальцев? – спросил Майкл.

Мистер Ребек подумал, что Майкл выглядит голодным и несколько усталым.

– Никаких отпечатков, – ответил Ворон. – Они полагают, что она держала сверточек в платке, когда им воспользовалась, и потеряла эту дрянь, прежде чем успела сжечь. Это – обрывок листа для пишущих машинок. И теперь они пытаются найти сам лист.

Майкл медленно откинулся назад.

– Вот, значит, как. Так и должно было выйти. Вот и всё.

– Майкл, – тихо сказала Лора. – Перестань. Забудь это. Теперь это ничего не значит.

Голос Майкла был гневным и раздраженным:

– Для меня это кое-что значит. Она пытается доказать, будто я совершил самоубийство. Если они ей поверят, они притопают сюда со своими лопатами, выроют меня и похоронят где-нибудь в другом месте. С другими самоубийцами. Тебе бы это понравилось? Ты бы хотела, чтобы это случилось?

– Нет, – сказала Лора. – Нет. Но я не хочу, чтобы она умерла.

Они взглянули друг на друга – два призрака, позабывшие о двух людях и об одной чёрной птице. И вот Майкл первый опустил глаза.

– И я не хочу, чтобы она умерла, – сказал он. – Я думал, будто хочу, но это неважно. Меня не волнует, что с ней случится, но я надеюсь, что она не умрёт.

– Великое открытие, – хмыкнул Ворон. И сдержанно загоготал над чем-то, ему одному известным. – Её адвокат попросил отложить заседание. Ему дали неделю. Теперь суд состоится пятнадцатого.

– Она попалась, – сказал Майкл без всякой радости. – Она должна это знать. Остальное – просто ритуал. Ты мне расскажешь, как это пройдёт?

– Не приставай ко мне, – сказал Ворон. – Я снова прилечу сегодня, после того как посмотрю дневные газеты. В них что-нибудь будет. Я дам тебе знать.

– Спасибо, -сказал Майкл.

Кампос сидел, скрестив ноги и откинув голову далеко назад, глядя прямо в небо.

– Ты что-то потерял? – спросил его Ворон. Кампос наклонил голову и потер загривок.

– Сегодня летать явно не стоит. Будет дождь.

Ворон ухватился за возможность переменить тему.

– Черт возьми. Ты-то откуда знаешь?

– Пташки не поют, – серьёзно сказал Кампос. – Когда слышно, что они щебечут – значит, не будет дождя. Пташки в дождь не высовываются.

– Это все мура, – сказал Ворон. – Когда-то я и сам верил в подобный вздор. Теперь нет. Я проснулся как-то утром, и небо было таким серым, словно буря готова разразиться каждую минуту. Но я услыхал, как поют пташки, и подумал: «Эге, мои пернатые друзья не затеяли бы трезвон, если бы дождик собирался. Они-то знают, что делают». И вот я вылетел поискать себе что-нибудь на завтрак, и как только вылетел, братцы – хлынуло как из ведра. Вот я и уселся, ожидая, когда же на меня попадёт. А эти маленькие пернатые ублюдки чирикают себе – и хоть бы что. Сидят на деревьях и щебечут. Я потом неделю не мог просохнуть. И с тех пор я по сей день птицам больше не доверяю. И не собираюсь.

– Ты не любишь птиц, верно? – спросила Лора. – Я никогда не слышала, чтобы ты сказал о них доброе слово.

– Не то чтобы не любил. Просто я им не доверяю. Каждая из этих чёртовых пташечек – немного тронутая.

– Ты тоже, – пробормотал Кампос. – Ты тоже.

– Я тоже. И больше всех, – Ворон подцепил оброненное чёрное перо жёлтым когтем, повертел, и наконец, взяв его в клюв, передал мистеру Ребеку. – Положи куда-нибудь, – попросил Ворон. Мистер Ребек спрятал перо в карман.

– Я вам кое-что расскажу, – сказал Ворон. – Как-то летал я над Средним Западом – над Айовой или Иллинойсом – что-то вроде того. И я увидел эту треклятую большую чайку – да, чайку прямо посреди Айовы. Она летала себе большими, широкими такими кругами, эдак стремительно парила по кругу, как у чаек принято, помахивая крылышками только-только, чтобы держаться в воздухе. Увидев где-то воду, она всякий раз устремлялась туда, крича: «Нашла! Нашла!». Бедная дурёха искала океан. И каждый раз, когда она видела воду, она думала, что это он и есть. Она понятия не имела о прудах, озёрах или о чём-то таком. Все, что ей попадалось на глаза, любая вода казалась ей океаном. Она думала, что океан – это вся вода, какая только бывает.

– А как она попала в Айову? – спросил Майкл.

– Проспала свою остановку, – насмешливо сказал Ворон. – Откуда я знаю? Наверное, во время бури заблудилась. Но так или иначе, она всё искала да искала океан. Она не испугалась и не растерялась. Она знала, что собирается найти этот чёртов океан, и всякие там ручейки да пруды её нисколько не волновали. Ну, а в результате она всё летала и летала. И все птицы таковы.

Он наклонил голову, чтобы поскрести клювом в мягком пуху на груди и на брюхе. Звезды исчезали с неба одна за другой, сыпались, словно монетки, позади телеантенн, слуховых окошек и натянутых между трубами бельевых верёвок. Небо всё ещё оставалось темным: густым, синим и спокойным. Но трава возбужденно ждала рассвета.

– И ты что-нибудь сделал? – спросил мистер Ребек. – Ты ей помог?

– А что я мог сделать? Что, чёрт возьми, можно сделать для чайки в Айове? Я просто улетел.

– Ты должен был что-то сделать, – сказала Лора. – Должно было найтись что-то такое, что ты мог бы сделать.

– Боже мой, но я же не знал, в какой стороне океан. Я и сам заблудился. А иначе что бы я делал в Айове?

– Ты не способен заблудиться, – возразила Лора. – И, конечно, мог бы ей помочь. Уж что-нибудь сделать ты бы смог.

– Что-что? А ты мне не скажешь, что именно? – клюв Ворона щёлкнул, словно ключ телеграфного аппарата. – Вот вечно у вас, треклятых людишек, какие-то дурацкие заморочки. Вы говорите: «Что-нибудь надо было сделать. Ты должен был что-то сделать». И считаете, что это вас обеляет, снимает с вас ответственность. Не взваливайте её на меня. Я – тупица. Я не знаю, как кому-то помочь. И я тоже заблудился.

Он оглядел их всех по очереди, что-то невнятно бурча, его золотые глаза вспыхивали, как боевые украшения дьявола, бдительного и одинокого.

– Хорошо, – сказал Майкл. Голос его прозвучал очень низко. – Ты прав, я лицемер, и был им всю свою жизнь. Но это вовсе не мешает мне испытывать сочувствие к чайкам.

– А я и не говорил, что мешает, – сказал Ворон. Он взглянул прочь, на розовые уста, которые как раз начали отворяться на востоке. – Светает.

– Подождём, – сонным голосом сказал мистер Ребек. Глаза у него стали тяжёлыми, как шарикоподшипники, а шея больше не могла поддерживать голову. – Спой что-нибудь, Лора. Спой что-нибудь, пока мы ждём зари.

– Ты почти что спишь, – сказала Лора. – Мы проводим тебя домой. Ты сможешь полюбоваться зарёй по дороге.

– Нет, мы здесь просидели вместе всю ночь. Давайте же вместе встретим зарю. Это очень важно, – он тщательно попытался удержаться от зевка, и это ему удалось.

– Заря бывает каждое утро, – сказал Ворон. – И все они похожи одна на другую. Ты совсем как ходячий покойник.

– Исключительно бестактное сравнение, – пробор мотал Майкл.

– Я спою тебе песню, – сказала Лора мистеру Ребеку. Он не видел её, но её голос звучал совсем рядом. – Ложись-ка спать, и я тебе спою. Ты и лёжа сможешь полюбоваться восходом.

И тогда мистер Ребек лёг и почувствовал, что тело его примяло траву. Он сунул руку в карман халата и схватил оброненное Вороном перышко. «Это ром нагнал на меня сонливость», – подумал он. – «Не следовало мне так много пить, да ещё и столько времени спустя». Кампос что-то говорил, слова его походили на спички, зажигаемые на ветру. Мистер Ребек почувствовал сквозь сомкнутые веки теплую красноту и понял, что это начало вставать солнце.

– Так спой же, – попросил он Лору.

Её смех был нежным-нежным. Так смеются, зарывшись лицом в подушку.

– Что же тебе спеть? Песню-загадку? Колыбельную? Песню о любви? Песню о раннем рассвете и восходящем солнце? Что бы ты хотел послушать?

Мистер Ребек начал было объяснять, какого рода песня ему нужна, но уснул, и в результате так и не увидел той самой зари. Были и другие – и довольно красивые, которые удавалось встретить с песнями, но в последующие годы он всегда жалел, что проспал именно ту. «Это из-за рома, – нередко говорил он себе. – Не следовало так много пить. Ром нагнал сонливость».

Кампос отнёс его домой.

ГЛАВА 10

– Пусть это тебя не беспокоит, – сказал Майкл. – Если её нет сегодня, значит, завтра придёт.

– Нет, не придёт, – ответил мистер Ребек. Они сидели на ступенях мавзолея и смотрели на тропинку, которая вела к Сентрал-авеню. – Завтра воскресенье. Она никогда не приходит в воскресенье. Не знаю, почему, но не приходит.

Майкл украдкой бросил на него хитрый взгляд.

– Ты, по крайней мере, знаешь, какой сегодня день. А случалось, я замечал, как ты разглядываешь мою могилу, чтобы вспомнить, какой год.

Мистер Ребек бесцельно поскрёб камешком ступеньку ниже той, на которой сидел.

– Я не всегда помню, какой сегодня день. Иногда – да. Потому что день, в который миссис Клэппер приходит навестить меня, резко отличается от любого дня,, когда миссис Клэппер не приходит. Теперь у меня два рода дней. А раньше был один.

– И у меня был один, – сказал Майкл. – Один долгий день, делящийся на части… Не беспокойся, – добавил он, хотя мистер Ребек ничего не сказал. – Сегодня она придёт.

– Я не беспокоюсь. Она придет, когда у неё будет настроение. Сколько времени?

Майкл рассмеялся.

– Чёрт меня возьми, если я знаю. В настоящий период у Времени и Моргана нет ничего общего.

– Один из нас должен знать, сколько времени.

– Ну, значит, это не я, – ответил Майкл. Ему не понравилось равнодушие в голосе мистера Ребека. – А тебе-то что? Какая разница?

Мистер Ребек отбросил прочь камешек.

– Ворота закрываются в пять. Если она опоздает, она не сможет остаться слишком надолго. Я терпеть не могу, когда она приходит, говорит «Привет» и убегает.

– Она не должна немедленно убегать, – сказал Майкл. – Уолтерс обычно дважды в час совершает обход, чтобы проверить, не запер ли он кого-то. Она сможет задержаться и после пяти.

– Я её просил. Но она всегда должна идти домой и готовить обед, – мистер Ребек нахмурился, глядя в жаркое сияющее небо. – Или она должна посидеть с чьим-то ребенком. Она это любит. Родители уходят в кино, а она сидит в гостиной и слушает радио. На следующий день она часами рассказывает мне, как она уложила ребенка спать, и что она сделала, когда он поздно вечером проснулся и позвал маму.

– А своих детей у неё нет?

– Нет, – ответил мистер Ребек. – И при этом – тьма племянников и племянниц. Она выросла в многодетной семье. – Он сунул руки в карманы и откинулся назад. – Она явно сегодня не придёт. Слишком поздно.

– Не паникуй, – сказал Малкл. – У неё ещё есть время. – Он встал и сделал несколько шагов по траве. – Думаю, я поищу Лору. Возможно, мы вернёмся сюда попозже и расскажем тебе на ночь сказочку..

Мистер Ребек вытянул ноги на вечернем солнышке.

– Хорошо. Это было бы прекрасно.

Сказочка на ночь была их дежурной шуткой с того утра более недели назад, когда Кампос, напевая и спотыкаясь, сопровождаемый терпеливыми Майклом и Лорой и непристойно ругающимся Вороном, принёс мистера Ребека в мавзолей, завернул в одеяла и сам рухнул спящим на ступени. Мистер Ребек обнаружил его там, когда проснулся днем, и они вместе позавтракали. С тех пор они с Кампосом не виделись.

– Хорошая была ночь, – сказал он. Ему нравилось, об этом вспоминать. – Мы должны ещё несколько ночей провести таким же образом.

– Вот заладил, – хмуро отозвался Майкл. – Конечно, должны. – Он вернулся к мистеру Ребеку и присел на две ступени ниже.

– Я начал недавно развивать нелепую, но полезную концепцию вечности. Послушай, что я думаю.

Мистер Ребек ждал, думая: «Конечно, я выслушаю его идеи. Этим я и занимаюсь. Это – всё, что я есть на самом деле – твои мысли и мысли других». Он кивнул, чтобы показать Майклу, что слушает.

– В ту ночь я тоже хорошо провёл время, – продолжал Майкл, – но всё-таки я продолжал думать. Ведь это навсегда, это навсегда. Ты будешь хорошо проводить время снова и снова ещё миллион раз, пока это не станет похоже на пьесу, в которой ты, Лора и несколько беглых жизней сидят у воображаемого костра и беседуют, поют песни, любят друг друга, а иногда бросают воображаемые головни в глаза, мерцающие за кругом света от воображаемого костра. И тогда я подумал: это у меня уже вышло, как у настоящего философа – и даже, когда ты признаешься, что помнишь каждую строчку в пьесе и каждую песню, которая будет спета, даже, когда понимаешь, что этот вечер, проведенный с друзьями, приятен и радостен, потому, что помнишь его как приятный и радостный, и ты бы его на целый мир не променял; даже когда знаешь, что всё, что испытываешь к своим добрым друзьям, не более реально, чем сон, который упорно вспоминаешь каждую ночь в течение тысячи лет, даже тогда это продолжается. Даже тогда – это только начало.

Воздух был неподвижен, словно его вырезали из куска тёплой меди и тщательно приладили к земле – расплавившийся, нежно-белый, облепивший каждый дом и каждого человека на земле, а теперь он навеки застыл, так что человеку больше не пошевельнуться, а воздуху не заструиться, и внизу, под ним, громыхала Земля, сияющая, словно полый золотой шар.

Майкл продолжал:

– Люди привыкли воображать ад как место для тех, кто делал зло, а пребывание в аду – как когда зло делают тебе, вечно и неизменно; славьте Бога и не толкайтесь, на балконе достаточно места для всех благословенных душ. Итак, Морган развивает свою мысль дальше. Ад – навечно. Ад – это когда тебе непрерывно делают что-то одно – добро или зло. Нет разницы между добром и злом через несколько биллионов тысячелетий. Просто случается то, что уже случалось раньше. Подумай об этом: навеки. На века. Мы даже не знаем, что означает это слово, и мы умираем невежественными и безоружными – и не проси меня больше приходить на весёлые посиделки у костра, старый друг. Я, конечно, приду, не пропущу. Просто не проси.

Он снова встал, спустился по ступенькам и прошел по траве, подёргиваясь, словно шарик на привязи – смутное подобие человека, плод своего собственного воображения.

– Ничем не могу тебе помочь, – сказал мистер Ребек. Он говорил очень тихо, но Майкл услышал его и обернулся.

– Ну, а я тебя и не просил. Я не просил о помощи. Я к тебе очень привязан, но о помощи я тебя не стал бы просить, и вообще никогда и никого больше не попрошу мне помочь. Передай от меня привет миссис Клэппер.

Он зашагал прочь, и вскоре солнечное сияние поглотило его образ. Мистер Ребек сидел на ступеньках мавзолея, благодарный за тень, которую бросало здание. Внезапно повеял прохладный ветерок, сделавшийся слышным оттого, что он зашелестел в траве и зашуршал в кронах деревьев, но до мистера Ребека он не долетел. Мистер Ребек расстегнул рубашку и выпустил её из штанов, и деревья опять стали неподвижны, а кожа человека осталась жирной от пота, и он чувствовал знакомый кислый запах своего тела. Позже, когда стемнеет, он прогуляется к уборной и помоется. Не по нраву ему жидкое мыло, которое брызжет из стеклянной баночки, но придётся.

«Я устал, – подумал он. – Возможно, всё дело в жаре, но я провожу здесь далеко не первое лето, а так себя ещё не чувствовал. Я устал быть полезным, устал быть спокойным, с чего бы это – не знаю, но мой образ самого себя – это понимающий пожилой человек, плавающий в доброте, словно черешня в сладком ликёре. И он начинает загибаться по углам. Я бы хотел, чтобы со мной случилось что-нибудь, что показало бы, каким жестоким, ревнивым и мстительным я могу быть. А затем я бы мог вернуться к мягкости, потому что я предпочитаю её жестокости ради неё самой, а не потому что мне храбрости не хватает быть жестоким. Может быть, мне бы даже понравилась жестокость. Сомневаюсь, что это так, но я должен проверить».

Он вспомнил, как Ворон защелкал клювом и сказал: «Я – тупица, я не знаю, как кому-то помогать». «Я и сам верю, что я добрый, – подумал мистер Ребек. – И поэтому могу пощекотать себе нервы, думая о зле, как ребёнок, который сам себя пугает страшными историями. Я – не дурной человек. Но я – не мудрый и не понимающий. И всё же, если я потеряю эту удобную измятую шкуру, которую ношу, как я найду что-нибудь ей на смену? Хотел бы я быть молодым, тогда бы у меня легко выросла новая».

Затем миссис Клэппер позвала: «Эй, Ребек!». И он поспешно выбрался из подвалов своего сознания, вскочил на ноги и двинулся по тропе навстречу женщине, которая махала рукой, спеша к нему. Выпущенная из штанов рубашка хлопала по его груди, и он затолкал её обратно, пока шёл, застегнул её до самого верха но затем опять расстегнул пуговку у воротника.

Миссис Клэппер была в синем платье, которое ему так понравилось раньше, и в невообразимой шляпе в виде полумесяца, которую она любила и пылко отстаивала. Он и сам начал испытывать симпатию к этой шляпе, но это была одна из тех вещей, в которых он отказывался признаться своей приятельнице. Теперь он разгуливал вокруг женщины, сжав руки за спиной и выставив голову вперёд, уставившись на шляпу. Миссис Клэппер вытянула шею, следя за его взглядом.

– Так ведь все в порядке, – сказала она и подняла руку к голове, как бы для того, чтобы защитить шляпу от любого нападения, которое он мог бы планировать. – Я её ношу, я её ношу. А вы считаете, я должна носить шлем, вроде как доктор Ливингстон? Оставьте шляпу в покое, Ребек!

– Она меня очаровывает, – сказал мистер Ребек. Он стоял, держа одну руку в брючном кармане, а другой почесывая затылок. – Я от неё глаз не могу отвести. Вы её закалываете?

– Нет, у меня такие затеи уже в прошлом. Мне стыдно почём зря булавки тратить. Ребек, не трогайте мою шляпу, вам от неё никакого вреда нет, – она едва дышала, безуспешно овевая рукой лицо. – У-у-у, как жарко, по радио сказали – девяносто по Фаренгейту. Пойдемте куда-нибудь, где можно посидеть.

– Хорошо, – согласился он. Он заметил, что через руку у неё переброшен лёгкий дождевой плащ. Это не слишком его удивило, несмотря даже на жаркую погоду. Он знал, что миссис Клэппер считает погоду почти такой же ненадежной, как и расписание автобуса. Живи она в более древние времена, она бы старалась умилостивить Бога Погоды, одержимого жаждой мести, и целый отряд его маленьких помощников, которые, вздумай она куда-то отправиться, тут же кинулись бы ему об этом сообщить.

Когда они шагали обратно к мавзолею, мистер Ребек сказал:

– Я думал, вы сегодня не придёте, – он произнес это настолько небрежно, насколько мог, не будучи по натуре небрежным человеком.

– В метро – ну прямо какое-то сумасшествие, – быстро-быстро заговорила миссис Клэппер. – Поезд спереди, поезд сзади, наш поезд посередине, никто не движется, а только свистит что-то – пс-с-с, пс-с-с, да жужжит. А вентиляторы не работают. Прямо посередине. Мы потеряли полчаса, если не больше. Так что извините, пожалуйста, что я опоздала.

– А я весь вечер ждал, – сказал мистер Ребек. Это была просто констатация факта, но миссис Клэппер восприняла это как робкий упрек и проявление жалости к себе.

– Хорошо, что вы немного побеспокоились. Это мешает располнеть, – она шагала так, словно все дороги были крутыми тропинками, взбегающими на холм. – И всё-таки я торопилась. Взгляните, у меня язык высунулся, как у собаки. Если я побегу быстрее, у меня удар случится. Тогда вы будете счастливы?

– Буду на улице танцевать, – сказал мистер Ребек. Они дошли до мавзолея и миссис Клэппер, как обычно, вытерла верхнюю ступеньку и присела с мощным удовлетворённым вздохом. Сняв туфлю, она принялась массировать пальцы, время от времени пошевеливая ими, чтобы проверить, помогает ли это.