Текст книги "Кража"
Автор книги: Питер Кэри
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Но я по ошибке подумал, что нас с братом гонят из-за сломанного мизинца Эвана Гатри. Этого я не мог перенести. За что я винил Мясника, это же я теперь сотворил сам. И я помчался домой в великом смятении, я, муха овод, ВРАГ ИСКУССТВА.
8
Не стану винить Хью – какой в этом смысл? – и не стану равняться с Ван Гогом. [23]23
Винсент Ван Гог (1863–1890) – голландский художник. В мае 1890 г. Ван Гог поселился в Овер-сюр-Уаз у доктора Поля Гаше. Там он в течение двух месяцев писал портреты доктора Гаше и виды пшеничных полей, а 27 июля 1890 г. покончил с собой. При жизни была продана только одна картина Ван Гога, его содержал брат Тео.
[Закрыть]Но можно припомнить, как блаженненький братец Винсента Тео положил конец шестидесятидневной работе в Овер-сюр-Уаз. Три тысячи альбомов набиты скверными репродукциями и занудными рассуждениями насчет того, что шестьдесят картин, написанные в те два месяца, стали «последним рассветом» и что вороны на пшеничном поле «явно свидетельствуют» о намерении Винсента покончить с собой. Но еби меня бог, ворона – глупая птица, Винсент был жив, он видел перед собой пшеничное поле и ворон и рисовал покартине в день. Безумный, как вантуз– ну и что? – надоедливый, как настоящий художник, и может быть, доктор Гаше не приглашал своего пациента приехать и поселитьсяу него, но все художники такие, черт побери!
На закате, когда уходил свет, дом Гаше пропитывался скорбью Винсента. Он готов был извиняться перед всяким и. каждым, но все это время он был связан прямым проводом с Богом, и после двух месяцев сел в поезд до Парижа, поехал повидать Тео, не чтобы спланировать, блядь, самоубийство, а чтобы продать часть своих картин. Почему бы и нет? Уж он-то знал цену тому, что он сделал.
От Овер-сюр-Уаз до Парижа ехать недолго. Я сам недавно проделал этот путь. Трудно представить себе менее романтическую дорогу, хотя бы и по западным пригородам Сиднея. Мои попутчики, из которых один, с отвратительной лихорадкой на губах, непременно хотел пить со мной из одной бутылки перно, отнюдь не украшали поездку. Полтора часа с того момента, как я вышел из ставшего знаменитым сада доктора Гаше – и я в Париже. Так же добрался до столицы и Винсент. Тео был его дилером, помощником и спасителем, он был его братом, и скоро Винсент скончается в его объятиях, но этот же самый чертов Тео Ван Гог поступил как всегда поступают дилеры: сказал брату, что рынок падает, мода на него еще не пришла, коллекционер, интересовавшийся его искусством, помер, уехал, развелся и остался без денег. Тео, прости его боже, пал духом. Он решил, что настала пора Винсенту посмотреть «в лицо реальности», и Винсент так и сделал: вернулся в Овер-сюр-Уаз и два дня спустя прострелил себе грудь.
Когда я услышал, как Хью ревет и стонет на дороге, у меня за спиной было всего сорок семь дней работы, и меня бы не остановила ни веревка, ни пуля. Восемь больших холстов уже хранилось в чертовом хлеву,а девятый, плоский и нагой, распростерся передо мной.
Вся морда у Хью была разбита, начала вспухать, пощекам толстым слоем размазаны сопли с кровью, капают на сухой труп, который он прижимал к себе, будто новорожденного младенца. Целый час я. извлекал из него эту мрачную историю, но толком ничего не понял – думал, фонарей ему понаставил Эван Гатри. Только неделю спустя мне рассказали, как Хью бился головой о железное ограждение дороги над рекой, и все эти ссадины и синяки на его лице, вздувшие следы ушибов, желтые, алые, фиолетовые пятна, словно фуа гра, – все это он причинил себе сам, поскольку, как и я, неверно понял, что происходит.
Не впервой он ломает человеку мизинец, и в прошлый раз я претерпел столько утрат и боли – до сих пор не могу об этом говорить. Мы с Хью решили, что снова попали в ту же беду, но вскоре выяснилось, что хоть наше дальнейшее пребывание в доме действительно под угрозой, все остальное оказалось вовсе не тем, чем представлялось. В любом случае, ругать брата я не стал. Расстроился сильно, однако этого не обнаруживал. Сказал, пусть осуществит свой план, найдет повыше сухое местечко и похоронит пса. Я даже помог уложить странно полегчавшее тело в мой лучший рюкзак. И он отправился, пес за спиной, лопата и мотыга в руках, а я вернулся к своей картине. Теперь я знал, что отсчет времени уже пошел, и вскоре рядом с нами закружат марионетки-бюрократы, выводок белых муравьев, липнущих к безупречно гладкой поверхности живой картины, портящих все.
Запасы кончились, Кевин из кооперации не шел навстречу, и потому с утра я работу не планировал, но поняв, как драгоценно время, уходящее с каждым вздохом, отважился приняться за ту штуку, что внушала мне священный трепет, за вышивку в рамке, которую мама когда-то повесила над своим ужасным ложем:
Не хотелось мне браться за это, все равно что руку на раскаленный утюг положить, шипение, запах паленного мяса. Добрый час я возился, прибирал студию, драил линолеум, подстилал газеты, разворачивал неначатый холст. Если увидишь, как человек умирает.Я снял миксеры и промыл их. Не было никакой необходимости возиться с этим, но я медленно, слой за слоем, сдирал краску, образовавшую собственные миры на Х-образных лопастях. «И ты можешь не дожить до вечера», и все нарисованное прошлое легло слоями, как разносортная лакрица, отложения минералов, зеленые, черные, изобильная желтизна, сверкающая обманка, золото дурака, называют ее в Болоте. Все тянул. Чистил лопасти и лезвия металлической щеткой, пока не засверкали, и тогда, зажмурившись, я погрузил вращающийся бур в сердцевину черного Марса, угольно черного, графита, 240 вольт, 100 оборотов в минуту, фталовая зелень, алый ализарин – началось. Я вошел. Отряхнул капли очередной смеси – холодная, всосавшая в себя весь свет чернота – великолепный и страшный узник в банке с краской. И в самом его злобном сердце – капля красного ализарина. Я мог заранее рассчитать, как столкну друг с другом еще не рожденные формы, как алый ализарин покажется черным на черном, но в конце «СУЛИТЬ» запылает, как лист на пожаре. Потом я ввел ультрамарин, синий, с оттенком легкой жженой умбры, и родилась новая чернота, теплая, как зимнее покрывало для призового скакуна ценой в двадцать тысяч долларов, и я запятнал холст разведенным фиолетовым диоксаном, таким, блядь, жидким, жемчужно-серым отливал, тайная кожица, ее можно заметить под разводами Слова «Утро» и кое в каких других местах, где корчился и ежился томивший матушку страх, и сегодня вы можете проследить размытости, соскребы, поправки, колебания, где я толкал в гору, как Сизиф, непокорные буквы, которые отныне призваны служить мне, а не римскому резцу и не поэтической рифме – до тех пор пока «Не отваживайся сулить» не поднялось в своем благородном уродстве, подобно пожару на молокозаводе 1953 года, десять человек погибло в дыму среди лопнувших от жара канистр. В последний день, спозаранку, на росистом и ясном рассвете, я приготовил несколько слоев покрытия, гель разведенный 9/ 10, и наложил их, легче речной дымки, поверх этой черноты. Что касается картины в целом, после стольких лет она все-таки попала в приличный музей, и я не стану вам все разжевывать, словно тупому дилеру, который приставал ко мне в самолете: «Почему я про вас не слышал?»
Скажу только: я тер, и покрывал, и скреб, и присыпал, и так картина превратилась в битву с самой собой и против самой себя. Вот что внушило бы всякому страх божий, эти тайники черного цвета, в них можно задохнуться, сдохнуть, они жгли огнем по голому телу.
Три дня продолжалась работа. И вот она закончена. Дурной знак – никто к нам не заходил. Хью тем временем избавился от пса, маленькие глазки глубоко запали, и он бродил по усадьбе тише воды ниже травы или полол чертополох. Я держался подальше от Беллингена, предпочитая не появляться на месте преступления и потратить лишние полчаса на путь до Коффс-Харбор. Проблемы уже начались – израсходованы краски» не хватает фталовой зелени, а я бы предпочел не менять палитру. На четвертый день после эпизода с мизинцем явился первый враг, идиот из городского совета Беллингена в длинных белых носках – инспектор по застройке с планшетом в руке. Обошел усадьбу с рулеткой, замерил расстояние от берега реки до туалета. Таким способом в маленьких городах избавляются от нежелательных лиц. Объявляют, что дом построен с нарушениями. А мне какое дело? Не я его строил.
И деньги кончались. Я тушил овощи, пока не стошнило. Хью, благослови его бог, ни разу не жаловался. И никто не удосужился объяснить нам, в чем мы провинились. Мы сражались не с тем противником и по ложной причине. Только через одиннадцать дней после того, как был сломан злосчастный мизинец, по решетке для скота к нам въехала полицейская машина и рядом с водителем из Коффс-Харбор сидели не местные копы, а два агента в гражданском. При виде машины Хью кинулся бежать через всю долину, и разыскать его удалось только вечером, когда он услышал мотор отъезжающей машины и вылез, грязный, с вытаращенными глазами, из вомбатовой норы.
9
Полиция по делам искусства – та же полиция, и этим все сказано, они врываются в дом, наглые, как свидетели Иеговы, и под столь же нелепыми предлогами. Но в тот туманный день в Беллингене я еще был незнаком с данной разновидностью и по ошибке причислил эту парочку к обычному типу.
Старший, лет пятидесяти, высокий и крепко сбитый, смахивал на громилу-копа прежних времен, но двигался странной, чуть ли не вприпрыжку, походкой, и все вертел крупной квадратной башкой, словно Эйфелеву башню, блин, высматривал. На нем был паршивый свитер «Фэйр Айл», и свою вонючую трубку он то и дело выбивал, сплевывая при этом смолы на вверенное моему попечению пастбище. Детектив Юбэнк излучал легкое благодушие, как почтовый чиновник, которому осталось две недели до пенсии, но каким-то образом поддерживал эфирное сообщение со своим более головастым напарником.
Младший, Амберстрит, на вид был не старше двадцати пяти, но на его лице уже прорезались глубокие V-образные морщины, стрелками направленные к бледно-серым глазам. Напарник называл его «Барри». Узкий рот, уголки губ опущены, и вся его сутулая, лишенная мускулов фигура навела меня на мысль, что полиция по делам искусства – особая каста, и подобно тому, как при виде красивой супруги Жан-Поля все начинают предполагать некие достоинства, скрытые в ее весьма заурядном муже, так и странная птичья внешность Амберстрита набивала цену трубке и свитеру «Фэйр Айл» его напарника – куда там «Сотбиз».
Копы застали меня врасплох, а чего вы хотите? Они же не предупредили, что приехали из Сиднея. Я-то думал – из Беллингена, за Хью. А им понадобилось посмотреть мои картины, и я повел их на выставку в сарай. Да, я раздобыл картины и холст мошеннически, если угодно, так что они со мной сделают? Повесят? Да, я продал миссис Дайсон тонну удобрения, и Жан-Поль вполне мог по этому поводу расстроиться. Богачи – они такие, впадают в панику при одной мысли, что их добротой злоупотребляют.Какой скотиной надо быть, чтобы так обходиться с ними, а?
Я повел Юбэнка и Амберстрита в сарай, словно это коллекционеры с Макуэйри-стрит явились ко мне в студию, и, должен сказать, на этом этапе Юбэнк вел себя вполне дружелюбно, хотя и напомнил, что на меня было заведено дело, «я на заметке», как он выразился. И все сыпал вопросами про огород и зебу, для которых Дози арендовал наш выпас у дороги. Амберстрит помалкивал, но без затаенной угрозы. Юбэнк признался мне, что напарника главным образом беспокоит возможность вымарать в навозе новенькие «Док Мартенсы».
Сарай как сарай, задняя половина завалена копнами сена от миссис Дайсон, в передней половине земляной пол. Здесь я ставил трактор, хранил цепную пилу, садовые ножницы и прочий инвентарь, который не следовало оставлять во дворе. И здесь, обернутые вокруг длинных картонных цилиндров, прислонялись к стене мои картины, стояли себе рядом с киркой, мотыгой, серпом и всем прочим. Не идеальное хранилище, но не мог же я оставить их в студии – они слишком громко кричали мне в самое ухо.
– Отлично, Майкл, – сказал детектив Юбэнк. – А теперь вы нам все покажете.
Я пошутил – даже и не спрашивайте – что-то насчет ордера на обыск.
– В машине, – ответил Амберстрит. – Позже предъявим.
Тут я дернулся, но быстро пришел в себя. В чем меня обвиняют, на худой конец? В занятиях искусством на деньги Жан-Поля? Хуй с ним. Не стоит испытывать терпение богатого человека. Как послушный гражданин, я развернул первый холст. «Я, ЕККЛЕСИАСТ, БЫЛ ЦАРЕМ В ИЗРАИЛЕ». Разложил его на пружинистом в три дюйма толщиной матрасе современного улучшенного пастбища.
Заметьте: восемь миль от Беллингена, Новый Южный Уэльс, я стою в шортах, босиком, рядом Амберстрит, цапля не то журавль, туловище короткое, ноги длинные, талия перетянута ремнем, беспомощный костяк, вся энергия ушла в глаза – изучает мою картину. Оглушительной силы картина, весь процесс работы проступает, так и бьет с размаху по башке. Кажется, я уже говорил, что начал наклеивать прямоугольные холсты на более широкий фон. Даже при рассеянном освещении туманного теплого утра картина смотрелась охренительно.
При первом осмотре полицейские не обмолвились ни словом, даже когда, разворачивая холст, мы наткнулись на гнездо с мышатами. По правде говоря, я был почти счастлив: в тюрьму не посадят, работа удалась, н мышиный запах, а также извилистая светло-коричневая струйка вдоль нижней кромки – словно закалка на японском мече – нисколько ее не портили.
Амберстриту захотелось еще раз посмотреть «Я, ЕККЛЕСИАСТ». Я ведь художник. Могу ли я отказаться, когда просят посмотреть? Я следил за этим странным человечком – руки сложены, плечи приподняты. Юбэнк тем временем насвистывал «Дэнни-бой».
– Сколько это стоит? – задал вопрос Амберстрит. – На рынке, на аукционе?
Полагая, что он пытается компенсировать затраты на однофунтовые краски «Рафаэлсона», я ответил, что в данный момент стоимость картины равняется нулю. Я вышел из моды. Ее не продать, даже под угрозой моей, блин, смерти.
– Понимаю, Майкл. Пять лет назад вы бы получили за это 35 000 тысяч долларов.
– Вряд ли.
– Не стоит отпираться, Майкл. Цена ваших картин мне известна. Но сейчас наступил обвал. Не так ли?
Я только плечами пожал.
– Плачу пять, – сказал он вдруг.
– Господи Иисусе, – пробормотал Юбэнк и отошел в сторону – осмотреть бетонные загончики для свиней, зачем-то принялся молотить по ним поливальным шлангом. – Иисусе, Иосиф и Мария! – возглашал он.
– Без налогов. – Глаза Амберстрита сверкали. – Наличными.
Юбэнк заходился от смеха, набивая махоркой свою толстую трубку. Но лицо его младшего напарника, словно ради контраста, сморщилось как оберточная бумага, прикрывая драгоценные Камни глаз.
Не могу сказать, что предложение не показалось мне соблазнительным.
Юбэнк откочевал в сторону, раскуривая трубку. При каждом вдохе он высоко задирал черные брови, отчего лицо его постоянно казалось изрядно удивленным.
– Сразу не смогу отдать. Буду выплачивать в течение года.
Предложи он мне кругленькую сумму из рук в руки, может, я бы и повелся, но эти выплаты меня бы не спасли, так что я предпочел отказаться. Не знаю, как связаны последующие события с моим отказом, – может, и нет тут никакой связи. Мы все недолго передохнули за приятной беседой, и вернулись к делу.
Амберстрит еще больше сморщился и кивнул.
– Понимаю, – сказал он и обернулся к напарнику. – Рулетка при тебе, Рэймонд?
Юбэнк извлек из кармана грязный носовой платок, а затем узкую рулетку, очень техничную с виду – хирург, выписавший себе из Токио для редкостной операции инструменты, которым еще и названия-то по-английски не подобрали. При виде рулетки у меня яйца съежились.
– Измерь довесок, – потребовал Амберстрит – таким подлым словом он окрестил прямоугольник с единственным словом «БОГ», на котором серый гусиный помет и фталовая зелень сливались, двигались, боролись с упрямым «О».
Я следил, как Юбэнк проводит замеры – так водитель видит последние секунды движения навстречу катастрофе.
– Тридцать на двадцать один с половиной дюймов, – провозгласил он.
Амберстрит улыбнулся мне ангельской улыбкой.
– Ах, Майкл! – сказал он, потуже затягивая на поясе ремень. И вдруг я понял, как же страшен этот маленький говнюк.
– Что?
– Тридцать на двадцать один с половиной, – повторил он. – Ах, Майкл!
– Да что?
– Ничего не напоминает?
– Нет.
– Точный размер Лейбовица мистера Бойлана.
Чем они заняты? – гадал я. – Каббалой? Нумерологией?
– Майкл, вы же умный человек. Размеры нам известны. Они значатся в каталоге.
– Допустим, размеры совпали. Что дальше?
– Вот что дальше, – произнес Амберстрит. – Как вам известно, мистера Бойлана ограбили, картина Жака Лейбовица похищена.
– Чушь! Когда?
Вместо комментария Юбэнк затянулся сильнее прежнего, и черные брови скрылись под волосами.
– О! – недоверчиво усмехнулся Амберстрит. – А вы и не знали?
– Не хрен иронизировать. Откуда я мог узнать?
– Откуда вам знать, что Джон Леннон [25]25
Джон Леннон (1940–1980) – английский рок-музыкант, участник группы «Битлз», был застрелен 8 декабря 1980 г.
[Закрыть]мертв, – проворчал Юбэнк.
– Заглянули бы в газету, – предложил Амберстрит. – Или радио послушали.
– Джон Леннон жив, блядь.
– Не увиливайте, Майкл. Мы расследуем кражу со взломом.
И только тут, стоя над своей картиной (мы все еще дружно рассматривали ее), я понял, во что вляпался.
– У него украли Лейбовица?
– Три недели назад, Майкл. Кроме вас, никто не знал об этой картине.
– Мне он ее не показывал. Спросите его, – отбивался я. Мне припомнилось, как Дози с ненавистью глянул в мою сторону, когда мы разминулись в тумане.
– Но вам было о ней известно. И вы знали, что он уехал на день в Сидней.
– Он то и дело ездил в Сидней. Вы что, думаете, я приклеил к своему холсту картину ценой в два миллиона баксов и замазал ее краской? Так вы считаете? Сразу видно, что вы ничего не смыслите в искусстве.
– Мы не утверждаем, что картина здесь. Но мы должны забрать эту вещь и сделать рентген и спектральный анализ.
– К черту. Вы просто хотите, блядь, отобрать мою вещь.
– Спокойнее, приятель, – заговорил Юбэнк. – Мы дадим вам расписку честь по чести. Сами внесете описание картины.
– А когда мне ее вернут?
Брови старшего копа вновь тревожно подскочили.
– В зависимости от… – начал Амберстрит.
– От чего?
– Не придется ли хранить ее до суда.
Я плохо соображал, что происходит. Толи они хотят ограбить меня, то ли я и впрямь попал в переплет. И я не знал, какой расклад выбрать, а в итоге, после того, как три часа провозился, мастеря ящик для картины, а они пока что фотографировали мою монтировку и прочие инструменты, после того, как я собственноручно помог им загрузить ящик в машину, они показали мне кучу газетных вырезок о Лейбовице. Я прочел заголовки передовиц при свете их фар, так ничего и не выяснил насчет Джона Леннона, но хотя бы убедился (с некоторым облегчением), что это не грабители, а копы.
10
Конечно, наш щегол Майкл Войн понятия не имеет о том, что не идет на пользу лично ему, и вомбата он совершенно несправедливо называет ТУПОГОЛОВЫМ, это годится разве для книги, «тупоголовый вомбат», а наделе неправда, вомбат умница, он может, благослови его Бог, задом наперед развернуться в своем тесном туннеле, да еще за ушами почесать, и распластаться, как тесто под скалкой, а знаю я все это потому, ЧТО ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. Конечно, брату я ничего об этом не скажу, он и знать не знает, как я готовился к появлению полиции, потому что с того момента, как я сломал мизинец Эвану Гатри, я в любую минуту ждал – «Уи-Уи-Уи», синяя мигалка крутится, точно ГНЕВ ЗАКОНА, и трудно рассчитывать, что Мясник Бойн спасет меня. Сколько раз он грозился Поместить меня в Интернат, и пусть там сдирают налет с моих зубищ.
Копы тянулись, КАК ДОЖДЛИВАЯ НЕДЕЛЯ, так что я успел расширить один конец прорытого вомбатом туннеля. Впервые я вошел в его лабиринт в тот день, когда похоронил щенка, я прихватил с собой кирку, и фонарь, и крышку от четырехгаллонной канистры патоки, чтобы прикрыться, как щитом, хотя с вомбатами у меня никогда не было неприятностей, я сразу научился при встрече дружелюбно ворчать, как они. Младшего я назвал ПАРЕНЬ, благослови его Бог. Иногда он нюхал мне волосы, но не в тот день, когда полиция явилась, наконец, когда я лежал у входа в нору, башмаки чуть ли не во рту, носом уткнулся в темноту, ничем не воняло, земля и корни, а если приходилось пукнуть, я готов был извиниться. Я вздремнул, потом вылез наружу – небо стало черным с примесью ультрамарина, четко выписывался силуэт лавра, сильный луч желтого света бил из сарая – я разглядел Мясника Война, возившегося с пилой, длинные сосновые доски лежали перед ним на козлах. Господи ж Боже, я решил, это мне гроб сколачивают.
Мясник большой специалист вину перекладывать, так и пойдет косить глазами налево и направо. Это, можно сказать, его ПРОФЕССИЯ – выяснять, кто провинился. Когда полиция убралась, и я обнаружил свое присутствие, меня удивило, что ОБВИНЯЮЩИЙ ПЕРСТ не тычет в меня.
– Сука, ебаная сука! – вопил Майкл, и я порадовался, ведь я никак не сука. Вскоре я сообразил, что речь идет о Марлене, любителе «Волшебного пудинга». Поначалу он распалился из-за нее, а теперь стал объяснять, что она СТОИТ ЗА ВСЕМ ЭТИМ, и выходит, она и есть ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК. По опыту мне известно, что обвинения Мясника – лучший признак невиновности, и что на этот раз, как и прежде, он быстренько – и без извинений – сменит мелодию. Главное, никто не придирался ко мне, и я с облегчением узнал, что не буду распевать песни как узник в одинокой темнице, хотя меня беспокоило, что вместо меня схватят ни в чем не повинную женщину. Что поделать? Крошечные девчачьи ушки моего брата заросли воском, и он десять минут сряду орал на меня за испачканную новую рубашку, а потом позвонил Дози Бойлану похвастаться, что РАСКРЫЛ ДЕЛО.
Дози ответил: еще раз позвонишь мне, и я приеду и пушу пулю тебе в зад.
После такой отповеди Мясник уселся за стол и долго молчал, а взгляд его так и блуждал по балкам, так что я подумал, не сходит ли он с ума, и предложил выпить чаю. Он не ответил, но я все-таки заварил чай, четыре ложечки сахара положил, как он любит. Без всяких там «спасибо» – кто бы ждал от него – он обхватил испачканными смолой руками старую треснутую кружку, из которой, когда-то пила наша бедная матушка, УТРОМ ГОВОРИ СЕБЕ, ЧТО И ТЫ МОЖЕШЬ НЕ ДОЖИТЬ ДО ВЕЧЕРА, бедная наша старая матушка, благослови ее Бог. Затылок у меня превратился в ВУЛКАН, и я не выдержал: «Что же теперь делать, Мясник?» Если б он разошелся и разорался и обругал меня, я бы оказался в НАДЕЖНОЙ ГАВАНИ, а он глянул на меня С БЛЕКЛОЙ УЛЫБКОЙ, весь воздух вышел из него, и он оставил меня одного на кухне, заполз под одеяло не раздеваясь. Что мне делать? Прикасаться к выключателям и электроприборам запрещено, в моей комнате ночь напролет горел свет, словно я бройлерная курица, и мне снилось лето в Бахус – Блате, мы с пони почему-то заблудились на Лердердерг-стрит, потом нас схватили католики – вот ужас-то. Наутро я проснулся от громкого воя. и выбежал прямо в пижаме посмотреть, какое еще ЗЛОСЧАСТЬЕ приключилось с Мясником Бойном. Я застал его в той же одежде, что накануне, в руках он держал дрель, с ее винта сочился мерзостный алый ализарин.
– Что такое, Мяс?
– Не видишь? Электричество вырубили.
Сначала я подумал, что ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ наказал нас за то, что свет горел всю ночь, но после того, как мы три недели бились без электричества и носили воду из реки и копали себе ямки для этого дела, выяснилось, что отключения добились граждане Беллингена, словно мы – террористы, которых надо выкурить из норы. Сверх того обрушились ОРДЕР О ВЫСЕЛЕНИИ и ПОСТАНОВЛЕНИЕ О СНОСЕ – дом Жан-Поля стоял слишком близко к реке. Разумеется, много лет назад городской совет разрешил здесь строительство. Наверное, за это время дом сдвинулся с места и подошел к реке. В общем, СПЛОШНОЕ ВРАНЬЕ, а когда нас все-таки выгнали, дом сам собой вернулся на место, где ему разрешено стоять.
Что: касается самого Жан-Поля, его, по словам Мясника, будет судить Совет Райда за то, что его задница нависает над пешеходной дорожкой, и пока мы ехали обратно в Сидней, целых восемь часов подряд, он только и делал, что отпускал подобного рода саркастические замечания в адрес БУРЖУАЗНЫХ КОЛЛЕКЦИОНЕРОВ ИСКУССТВА. Но поездка мне понравилась. Сначала он повез нас в Дорриго, благослови его бог, потом в нагорья Армидейла, где летом сухо и пастбища золотые, мы опустили окна в машине, пристяжные ремни хлопали – шлеп-шлеп-шлеп – по дверям. В нашей развалюхе нет кондиционера, только ВЕНТИЛЯТОР, как нажмешь на длинный рычаг, выдувается застоявшаяся пыль. Господи, а запахи – мед и камедь и резиновые шланги. Мы – Бойны, ребята крепкие, нам тесновато рядом, жопа к жопе, на ухабах бьемся головой о крышу. Братец за рулем напряжен, всего пугается, но и скорость ниже девяносто миль в час не сбавляет, потому что иначе кривой карданный вал начинает жутко трясти. Он водит машину, как отец до него: расставит локти, грудь колесом, злобные глазки неотрывно смотрят вперед. Так мы и мчались, словно бесы, час за часом, сквозь золото и синеву, как будто мы – это СЭР АРТУР НАХРЕН СТРИТОН [26]26
Артур Стритон (1867–1943) – австралийский художник «гейдельбергской школы»;. «Огонь!» (ок. 1891) – картина, написанная им в качестве официального художника-баталиста Австралийской Королевской армии.
[Закрыть]или ФРЕДЕРИК МАККАББИН, [27]27
Фредерик Маккаббин (1855–1917) – австралийский художник «гейдельбергской школы».
[Закрыть]этих художников Батчер ценит, хоть и фыркает.
Пукнув, я восклицал: «Огонь!» Если вы видели картину Стритона, шутка ясна.
В пригород Сиднея мы въехали без денег, последние, что выручили за удобрение, ушли на бензин. На Эппинг-роуд мы свернули с Тихоокеанского шоссе, извилистой змейки, старинного пути чернокожих, и покатили по Лейн-Ков и Ист-Райд Оба мы глаз не сводили со счетчика бензина, и так, тихо и задумчиво, вступили в знакомую страну РАЗВОДА и ОПЕКИ – обе они расположены на одной и той же улице. Помоги нам Бог! Перед мостом Глэйдсвилл мы свернули на Виктория-роуд, потом прямиком на Монаш-роуд, а когда въехали на Орчард-Корт, тем самым уже нарушили судебное постановление, запрещавшее нам обоим приближаться на пять миль к СУПРУЖЕСКОМУ ДОМУ. Яйца мои съежились. Что с нами будет? Братец привычным движением свернул направо, мимо Супружеского Безумия, к дому Жан-Поля. И тут Мясник Бойн открыл бардачок и вытащил оттуда молоток – что он затеял, Господи Боже ты мой?
