Текст книги "Кража"

Автор книги: Питер Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

28

Да, сэр, нет, сэр. Мой брат глубоко засунул свой хобот в задницу копу. Да, сэр, нет, сэр, гоп-гоп, тра-ля-ля, как он еще не задохнулся. Нет, сэр, я не в обиде, что вы уничтожили мое Искусство. МОЧА И ВЕТЕР, как говаривал папаша, когда брат отказывался от драки. РОТ В ШТАНАХ – подобная картинка попротивней будет. Я поспешил убраться со своим стулом на Келлетт-стрит, она узкая, словно переулок, но выходит на большую улицу и шоссе, поэтому здесь вовсе не так спокойно, как хотелось бы. А поскольку тротуар был узкий, мой стул НАРУШАЛ ПРАВА ПРОХОЖИХ, и деваться мне было некуда. Дальше – Элизабет-Бэй-роуд, где В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ПРОИЗОЙДЕТ АВАРИЯ, хотя я уже ходил этой дорогой в МОЛОЧНЫЙ БАР ГРЕКА и в САМЫЙ ГЛАВНЫЙ бутылочный магазин, но сидеть здесь считается противозаконным и полиция ПРОЯВЛЯЛА БДИТЕЛЬНОСТЬ.

Напротив «Скоро-Суси» стоял зеленый бордель, любимый ПОДОЗРИТЕЛЬНЫМИ КЛИЕНТАМИ, я видел, как они входят и выходят, но даже в расстроенных чувствах я не превращался в безответственного дурака и МОЗГИ у меня не проваливались в ЧЛЕН. Я свернул налево, как обычно сворачивала Марлена, мимо «СПОР! ИТАЛИЯ», где ЯРКОГО ТИПА ИЗ МИРА СКАЧЕК прикончил выстрелом в шею ИЗВЕСТНЫЙ СООБЩНИК ПРЕСТУПНИКОВ. Слава Богу, у меня пистолета нет. На совсем небольшом расстоянии от этого КРОВАВОГО МЕСТА ПРЕСТУПЛЕНИЯ находится Бэйсуотер-роуд, там голова кругом вдет от мостов и тоннелей и машин, которые вздымаются вверх и низвергаются и пересекают бездну, НИ ЖИВОЙ ДУШИ, помилуй Господь всех нас. Что со мной будет? Я искал Марлену, взад-вперед, между Бэйсуотер-роуд и Элизабет-Бэй-роуд, зарабатывал на узкой дорожке синяки и шишки, они расползутся потом желтым, розовым, зеленым, как СЛАДКИЕ ХЛЕБЦЫ. Я составил карту, но слишком поздно: мне следовало заучить эту обширную территорию наизусть, как дети заучивают расписание.

Мне шесть лет, в «воксхолл-кресте» мой хулиган-брат борется со мной. Не я затеял драку и я не могу ее закончить, и вдруг Череп останавливает машину возле соляных луж у Баллиан-'Ист.

– Вылезай! – говорит он.

Надвигались сумерки. Я повиновался; отец протянул длинную жилистую руку и захлопнул дверцу машины. И уехал. Вкус соленой пыли, каркают вороны, тает во тьме красный свет задних фар, шестнадцать миль до безопасного убежища Бахус-Блата. Немало времени прошло после восхода Луны, пока СТАРИНА вернулся за своим ревущим мальчуганом. Послужит мне уроком, как он говаривал не раз.

Случаю было угодно, чтобы я услышал голос Марлены из-за виноградных лоз, укрывавших МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ, и, заглянув в тенистый сад, я увидел ее рядом с Жан-Полем за круглым зеленым столиком, ужасный каталог лежал перед ними. Они СОБРАЛИСЬ ПО ДЕЛУ ЯПОНИИ. Я с легкостью выпутал стул из садовой калитки, сел между ее «Жасмином» и его «Брют де Брют», и мне сообщили, что Жан-Поль согласился, чтобы «Если увидишь, как человек умирает» сегодня же забрали «Вуллара».

Я УХМЫЛЬНУЛСЯ КАК ОБЕЗЬЯНА – так оно говорится.

Жан-Поль спросил меня, как поживает Мясник.

У меня уже лицо заболело.

Я слышал, как Жан-Поль спрашивает меня, хочу ли я получить работу, но он совершенно не понимал ситуацию если мне дадут ОПЛАЧИВАЕМУЮ РАБОТА социальная служба прекратит выплачивать мне пенсию по инвалидности, а когда я потеряю работу, пенсию мне уже не вернут, потому что я ОБМАНУЛ ПРАВИТЕЛЬСТВО. Будь там Мясник, он бы объяснил как следует, а мне Жан-Поль не поверил. Я сказал, что ни к какой работе не гожусь и не могу, когда на меня кричат, что он и сам прекрасно знал.

– Я имею в виду – неофициально, – сказал он.

Что бы ни значило НЕОФИЦИАЛЬНО, сердце у меня ушло в пятки. Я напомнил ему, что социальные службы – это МАЛЕНЬКИЕ ГИТЛЕРЫ, которые порой даже в мусоре нашем роются, чтобы проверить, вдруг я нашел работу и покупаю себе, к примеру, тасманское пино-нуар.

– Нет, – возразил он, – такого они не делают.

Я улыбался Марлене, как верный пес. Она положила руку на мое плечо, ладошка легче бабочки-капустницы.

– Неофициально, – сказала она, – значит, Жан-Поль никому не скажет, что ты работаешь, и заплатит тебе деньги.

Но Мясник чуть не помер, когда его посадили в тюрьму. Я начал рассказывать про новые неприятности с детективом Амберстритом, но Марлена перебила меня и легкая, словно шепот, рука опустилась на мои губы.

– Ты же не против помогать Джексону в больнице Эджклифф?

Я спросил ее:

– А вы знаете Джексона?

– Нет, – ответила она. – Жан-Поль мне рассказывал, что вы дружили, когда Мясник был в тюрьме. Он позволял тебе гонять голубей.

Никто ничего не понимает.

– Ты же дружил с ним, с ночным дежурным.

– Он позволял трогать голубей, только и всего.

– Хочешь помогать ему, дежурить по ночам, недельку-другую? За деньги? Неофициально?

Я спросил, как она думает, следует ли мне соглашаться.

Она сказала: да, – и я решил, что тогда все о'кей.

Марлена поднялась и сказала, что ей надо ЗАГЛЯНУТЬ к Мяснику в «Скоро-Суси» и через минутку она вернется ко мне, и пошла, вздымая с гравия тонкую белую пыль своими прелестными в сандалиях ножками.

Я улыбнулся Жан-Полю, но тут же меня затошнило.

Оттолкнув стул от стола, он повторил:

– Ты будешь сидеть у двери всю ночь, и если кому-нибудь станет плохо, схватишь телефонную трубку и позвонишь сестре.

Я спросил его:

– Это все затем, чтобы мой брат не вез меня с собой в Японию?

Он сказал:

– Да, вот именно.

Он не стал лгать.

Я спросил, когда все это будет, но ответа уже не разобрал. Господь только ведает, что я могу натворить, если меня оставят без присмотра.

29

Истица одно время держала кобылу, проворнейшую арабку по кличке Пандора, и к тому времени как Пандора ободрала себе щетку о колючую проволоку, а три недели спустя сбросила Истицу, сломав шесть косточек в ее так называемой «руке художника», я успел пресытиться лошадьми.

И ни малейшего интереса не вызывала у меня лошадь, которую Оливье Лейбовиц держал на Западной 89-й улице, я даже не спрашивал, что это было за животное, знал только – поскольку Марлена сказала мне, – что это была никак не одна из лошадей Клэрмонтской академии верховой езды, которых держат по тому же адресу и которые известны подлой склонностью кусаться и разбивать наездников о стены эстакады на 102-й улице. Дальше этих жеребцов из Академии верховой езды знакомство Марлены с конным спортом Манхэттена не простиралось, и ее личное отношение к лошадям не имело значения. Главное – она любила Оливье, любила его верхом на коне, любила облик и аромат всадника и более всего радовалась его счастью.

Вопреки первому ощущению, которое возникло у меня, когда она шла через мой двор, держа в руках туфли, достойные моей алиментной шлюхи, Марлена проявляла исключительную доброту к тем, кого она любила, и для нее вполне естественно было постараться доставить мне удовольствие, организовав объявление в «Студио Интернэшнл», намазать маслом тост с изюмом для Хью или почитать ему вслух из «Волшебного пудинга», и точно так же в тот год, когда Оливье после развода остался без денег и вынужден был продать свою лошадь, она объявила бунт против суда и всей 60-й улицы. Он получит свою лошадь обратно, это она гарантирует.

Сперва расходы на конюшню покрывали жалкие хитрости Оливье с «Ленивой Люси», то бишь распродажа по кусочкам трех Лейбовицев. Он обращался с ними без всякого почтения, поцарапанные слайды валялись среди обрывков бумаги, карандашей и какой-то имевшей отношение к искусству корреспонденции. Большая часть писем приходила по-французски; хотя Оливье бегло говорил на этом языке, он прикидывался, будто читать на нем не способен.

В тот момент, когда Марлена впервые наткнулась на Оливье, он воображал, что сумел укрыть свой жалкий побочный доходишко от адвокатов жены – чистой воды фантазия, поскольку не составляло тайны, что моральное право на картины Лейбовица принадлежит ему, и оно, естественно, было включено в общее имущество супругов, и парня заставили отрыгнуть до последнего цента все, что принесли ему эти безвкусные сувениры. В одном ему повезло – правда, это выяснилось позднее: юристы, невежды и филистеры, оценили моральное право с точки зрения прибыли, извлеченной из него ранее, то есть, практически, – пшик.

К весне 1975 года, когда Оливье лишился коня и конюшни, Марлена уже была его секретарем и занималась вороньим гнездом бумаг, которые сам он именовал не иначе как «французские дела».

– Что мне с этим делать? – спрашивала она его.

Он заглянул в серый металлический шкап, откуда вываливались прозрачные папки, перевязанные ленточками картонки и разрозненные, обездоленные страницы потемневшие, пожелтевшие, смятые. Пожал плечами – этакий галльский жест на взгляд Марлены Кук.

– Это об искусстве?

– Да! – вздрогнул он и улыбнулся. – Вот именно! Об искусстве!

Он понятия не имел, как опьянили Марлену только что приобретенные знания, а она стеснялась признаться, что уже прочла Беренсона и Вазари, Марсдена Хартли и Гертруду Стайн, но в тот момент, когда она задавала вопрос: «Это все про искусство?» она уже понимала значение таких корреспондентов, как Вюйяр и Ван Донген, [61]61
  Бернард Беренсон (1865–1959) – американский историк искусства. Джорджио Вазари (1511–1574) – итальянский художник и историк искусства. Эдуар Вюйяр (1868–1940) – французский живописец. Кис ван Донген (1877–1968) – французский художник голландского происхождения.


[Закрыть]и скушала достаточно хот-догов за ланчами в «Филиппсе» и «Сотбиз», чтобы поинтересоваться, не оплатит ли это воронье гнездо-архив конюшню, и лошадь. Оливье понятия не имел, как она его любила. Во всех отношениях она ставила себя ниже его – по красоте, по уму, по утонченности. Он не замечал, что рядом с ним – ангел, возвращающий ему силы, перевязывающий кровавые раны.

Марлена обратилась за помощью к буйному Милтону Гессе, который, в свою очередь, был ею покорен. Легко судить – она, мол, использовала старого глупца, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из этих двоих так смотрел надело. Она знала, что Гессе презирает Оливье, и знала, что его не переубедить, но она покупала Милту продукты в «Гристеде», она готовила ему «тунца в кастрюльке» по рецепту из «Еженедельника австралийских женщин». И она платила ему, по крайней мере, пять долларов в неделю.

– Принесите мне письма, – предложил Милтон. – Посмотрим, что у вас есть.

– Нужно спросить разрешение.

– Разрешение! Вздор! Прихвати их, и все тут, куколка. Нет смысла суетиться, если им грош цена.

Она дотащила две тяжелые коробкидо линии Ф, и эта тяжесть давила ей на ляжкивсю дорогу до Деланси, и там, в промороженной студии, пока она варила чечевичный суп, старик прочел документы и глаза у него вытаращились пуще прежнего. На тот момент, в 1975 году – согласно датам последних писем – на продажу выставлялись (или могли быть выставлены, как только Оливье Лейбовиц соизволит признать их) следующие картины: «Пулярка 240 V» (1913), «Завтрак с рабочими» (1912), «Натюрморт» (1915). Совокупная стоимость этих работ на сегодняшний день составила бы как минимум 10 миллионов долларов США. Теперь вы найдете их в любой книге, но на тот момент они как бы не существовали официально, поскольку отсутствовали в куцем каталоге Доминик и хранились и были проданы при бог знает каких подозрительных обстоятельствах.

– Дофин так и не ответил на эти письма? – спросил Милтон, впервые утративший свою пуленепробиваемую наружность и, со своими кустистыми бровями и задранными на лоб очками без оправы, более всего смахивавший на старого еврейского ученого, совершенно чуждого, далекого всему, что Марлена хоть во сне могла вообразить.

– Как он мог ответить? – возразила она. – Он совершенно не разбирается в искусстве. Ему это не интересно.

– Для этого не требуется знаний, куколка, достаточно свидетельства о рождении.

– Он не может.

– Малышка, – заговорил Гессе. – Это не так сложно. Если ты видишь мокрые и грязные мамочкины разводы – это, я уверен, ты в состоянии разглядеть, – ты попросту говоришь: «Хм-м, это дурно пахнет». Высшее образование не требуется, хотя кое-кто с этим не согласится. Ты сама могла бы сделать это, хоть сегодня. Не ракетная наука, чай.

Слушая такое описание собственного будущего, Марлена Кук все еще не понимала, что она больше не тупица.

– А вы можете это сделать, Милтон? Можете посоветовать ему?

– Нет.

– Прошу вас!

Он щелчком сложил очки, сунул их в металлический футляр.

– Не те отношения были у меня с Жаком.

Ей нравился старикан, она даже не упрекнула его в напыщенности. Вместо этого она улыбнулась и сперва добилась всего лишь, чтобы он помог ей упаковать корреспонденцию обратно в картонные коробки, но затем Милтон снова раскрыл футляр для очков.

– Вот, прочтите, – сжалился он. – От мсье Л'Уилье из шестнадцатого округа.

– Вы же знаете – я не читаю по-французски.

– Хорошо, я вам переведу. Если мсье Оливье Лейбовиц порекомендует мсье Л'Уилье покупателя, желающего приобрести картину Лейбовица, в настоящее время принадлежащую мсье Л'Уилье, мсье Л'Уилье разделит комиссионные с мсье Лейбовицем.

– Но Оливье незнаком с людьми, которые покупают картины.

– Разумеется. Он – глупец, ты уж меня извини. Но ему и не требуется кого-то знать. Слушай, малышка. Это – код. Покупатель у мсье Л'Уилье уже есть. Но ему требуется – слушай внимательно – легализовать картину. Вот что он говорит: подтвердите, что у меня – подлинный Лейбовиц, и получите целую кучу денег, в кожаном кейсе, если угодно. Вот к чему сводится искусство. Худшие мошенники на свете. Во Франции это даже прописано в законе, что дилеры – низшие из низших, не заслуживают снисхождения.

– О боже! – вздохнула Марлена Кук. – Не голова у меня, а тыква!

– Значит, поняла? – уточнил Милтон и сжал ее руку своей широкой квадратной лапищей, задавая тем самым другой, куда более печальный вопрос.

30

Когда мой брат уехал подлизываться к японцам, Джексон стал моим другом и платил мне деньги НЕОФИЦИАЛЬНО. Джексон никуда не уедет, на него можно положиться. Джексон всегда будет тут, не извольте беспокоиться. Весь напряженный, точно генератор, сам так говорит, у него из пальцев по ночам искры сыплются. Прежде он был ЧЕЛОВЕКОМ РОУЛИ, по сотне миль в день проезжал. Белой пылью припорошена ежевика вдоль дороги, продаются тоники ДЛЯ ЛЮДЕЙ И ЖИВОТНЫХ. Много женщин он повидал без ничего под халатом, ГУСТЫЕ ЗАРОСЛИ промеж ног. ЮНЫЙ СОРВИГОЛОВА Джексон гордился ярко-рыжими волосами и до сих пор всякую свободную минутку расчесывает ГУСТУЮ ШЕВЕЛЮРУ.

После многих лет жизни в «остине А40» и многих суровых зим, особенно в южных предгорьях, он вернулся к профессии фабриканта. В городе Варрнамбул, штат Виктория, Джексон изобрел тележки для супермаркета. Первые в мире, это доказано. Варрнамбул – город, где на фабрике шьют знаменитые брюки «Флетчер Джоунс», поэтому в Варрнамбуле можно здорово разбогатеть. Тележка была сделана из СКЛАДНОГО СТУЛА и двух проволочных корзин, которые Джексон позаимствовал с велосипедов двух СТАРЫХ ДЕВ-УЧИЛОК старшей школы. Я, Заторможенный Скелет, и думать не думал о скрытых возможностях складного стула, и все эти годы сидел НА ЗОЛОТОЙ ЖИЛЕ. Тележка Джексона, когда ей попользовались, попросту прислонялась к стене супермаркета, и корзины вкладывались одна в другую, как тарелки в раковине.

В ту пору в так называемом СЧАСТЛИВОМ КРАЮ не было супермаркетов, иначе он бы разбогател, а так его арестовали за кражу чужих корзинок.

Джексон был женат дважды и сохранил фото истиц, подружек невесты, много историй и снимки пяти собак, в том числе двух, которых в разные годы переехал один и тот же грузовик. В больнице Джексон спал в палате № 1 и работал с восьми часов вечера до завтрака, СОБАЧЬЯ ВАХТА. Он приносил с собой отборных почтовых голубей и позволял пациентам их гладить ПО ДОБРОТЕ СЕРДЕЧНОЙ, но люди, настолько слепые, что не сумели бы прочесть извещение о собственной смерти, стали жаловаться на ПТИЧЬИХ ВШЕЙ.

В острых ситуациях и случаях утраты памяти Джексон БРАЛ ДЕЛО В СВОИ РУКИ, хотя не всегда получал должную благодарность. Он договорился с МЕНЕДЖЕРОМ «Сэйфуэя»: пациенты спускались с тележками по склону холма и оставляли их возле офиса Джексона. По вечерам он толкал длинный поезд тележек вверх по Эджклифф-роуд, божье наказание, говаривал он. Судьба к нему жестока. Все, чем Господь наградил его – здоровенный член ДЛИНОЙ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ДЮЙМОВ, хотя по его тощим веснушчатым рукам никто бы не догадался.

У меня был собственный складной стул, и теперь я НЕОФИЦИАЛЬНО РАБОТАЛ, толкал тележки за Джексона. Приятно было избавить его от лишних трудов. И на стоянке «Сэйфуэя» мне повезло – я наткнулся на брошенную коляску, такая печальная история, я постарался поскорее забыть о ней, мать и дитя, где они теперь, кто может сказать?

Но коляска была водонепроницаемая, в отличном состоянии, я клал в нее колотый лед и клал на лед свою кока-колу, а сверху сэндвич с курицей, и в те дни после бегства моего брата я ничего не боялся, жил себе в роскоши, посиживал перед больницей.

Полиция заявилась, но вскоре выяснила, что я – МЕСТНАЯ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ, а когда Джексон подобрал мне ПСИХОДЕЛИЧЕСКИЕ ОЧКИ, копы стали относиться ко мне еще лучше, останавливались поболтать и посмотреть, что у меня там в коляске и почему из нее все время капает. Однажды купили СМЕННЫЙ ПАМПЕРС для моей бутылки. Они знали, что я не обижаюсь на шутки.

Эджклифф-роуд – быстрая и со многими поворотами. При виде всех этих машин, с визгом заворачивающих за угол, грузовиков, с которых в 4 часа дня падают кирпичи, с волос могут искры посыпаться, как от укуса медузы. Казалось бы, в таком шумном месте не бывает МЕСТНЫХ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ, но вскоре я ею сделался.

НЕСКАЗАННОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ – оказаться вдали от бесконечных воплей об искусстве и о том, как весь мир мешает моему брату получить причитающуюся ему славу. Никогда прежде я не ведал такого покоя, как сидя на обочине Эджклифф-роуд, разбушевавшейся реки, грохочущей резиновыми шинами, кирпичами, проклятиями.

Я искренне надеялся, что братец счастлив, уплетая сырую рыбу и трахаясь вусмерть. Пусть он страдает от того, что нарушил свое слово, тип-топ, бип-боп, а мне хорошо.

31

Я неоднократно прохаживался насчет Бизнес-Класса, в том числе и в печати, но я – художник, и мне приходится внедряться в круги покупателей. Я позволил прислужнику наполнить мой бокал – как выяснилось, это было тасманское, на хрен, пино-нуар – а после очередной шоколадки и второго арманьяка Марлена уронила голову мне на грудь и проспала весь перелет до Нариты. Мочевой пузырь чуть не лопался, и все равно я чувствовал себя невесомым, как астронавт.

Конечно, я буду наказан за эту поездку, но потом, а сейчас это сейчас, и с того убийственного, яростного, раздирающего лета, когда я удрал из дома, чтобы постичь жизнь и рисунок в Футскрэйском Политехе, мне в голову не приходило, что когда-нибудь я освобожусьот костлявого братского локтя, его вонючего дыхания, внезапных потных появлений посреди моего сна. Пока «боинг» шел на посадку, и в очереди у паспортного контроля, и на поезде, и все последующие дни я чувствовал себя счастливым, я просто летал. Уж простите, но я даже не вспоминал о Хью. Ни на миг не пытался представить себе, что чувствует он.

Токио твердо решилось замуровать себя в бетой, и все же город показался мне прекрасным, трехмерной проекцией моего неонового, неистово бьющегося сердца.

Как и предсказывала Марлена, мои картины задержали в Сиднее, Амберстрит и прочие гении вскрыли ящики. С какой целью я тащу картины в Японию, если не ради того, чтобы вывезти краденого Лейбовица? Да отсосите!

Само собой, «Мсье и мадам Туренбуа» не обнаружились, так что они потратили еще несколько сот принадлежащих налогоплательщикам долларов и заколотили картины обратно в ящики. Каким-то чудом не повредили полотна, и через два дня я распаковал их у «Мицукоси». Прежде я довел бы владельцев галереи до исступления, сто раз перевешивая свои картины, однако на этот раз согласился предоставить все им, а мы на протяжении трех дней праздновали медовый месяц. От описания хорошеньких открыток из Асакусы и воплей птиц, сидевших в клетках в холле гостиницы, я воздержусь. Я был счастлив в Японии, счастлив с Марленой, счастлив видеть при пробуждении эти ясные, любопытные, озорные глаза.

Самое простое дело с ней превращалось в удовольствие – просто смотреть, скользить, легче паутинки, вниз под горку, путаться в составленном из кубиков «Лето» лабиринте метро, обсуждать оттенки августовского света, просачивающегося сквозь взбухающие занавесы строек. Наконец мы добрались до «Мицукоси» – как раз в тот момент, когда привратники в белых перчатках заступили на утреннюю смену – и на тринадцатом этаже обнаружили мою выставку, и пусть мое имя тут писалось «Бон», плевать, и пусть они подсветили каждую картину так тщательно, что на стены даже отблеска света не ложилось и в картинах появился некий оттенок декоративности, что вовсе не соответствовало настроению Беллингена, это меня тоже не огорчало. Все равно эти штуки могли отгрызть человеку ноги и выплюнуть разжеванные, кусочки на пол.

И Марлена близко-близко, тень, прикосновение рукава, шепот ее ладони, живое дыхание заботы на моей щеке.

– Ты видишь? – спрашивает она.

– Что?

– Вот это.

Она показала, как я было подумал, на галерею в целом – пять залов, девять огромных картин, смотреть можно только по одной. Номера картин и названия были вывешены отдельно, на соседних с картинами стенах, так что их принадлежность была очевидна, однако не мешала смотреть.

– В смысле – названия?

– Дебил ты, Мясник! – Рядом с каждым названием виднелся какой-то японский иероглиф, черным по белому. – Смотри, – зашептала она, – у японцев это – красный кружок. Значит, картина уже не продается. Уже продана, вот что! Все твои работы распроданы, любимый!

И посреди безлюдной галереи она прыгнула на меня, обвила ногами мою талию.

– Черт!

– Ага, черт! Поздравляю.

Вот чего Амберстрит не мог вбить в свою тупую провинциальную башку. Выставка еще не началась, а мои картины распроданы, без парадного обеда, без мучительных переговоров с критиками. Австралии такое и не снилось. В лучшие мои годы не бывало, чтоб картины оказались распроданы до того, как разольют по бокалам выпивку, и пока я целовал широкий, податливый рот, я – вы уж меня извините – подсчитывал, перемножал, вычитал. Двести тысяч долларов, на хрен, за вычетом комиссионных и перевозки. Так-то вот.

Насчет презентации сказать особо нечего. Правда, в стране Хокусаев и Хиросигэ [62]62
  Кацусика Хокусай (1760–1849) – японский живописец и рисовальщик, мастер цветной ксилографии. Андо Хиросигэ (1787/1797-1858) – японский график, мастер цветной ксилографии, набойщик школы укиё-э.


[Закрыть]появление на празднестве лесбиянок-наездниц показалось мне чуточку неожиданным, но к тому времени произошли куда более странные вещи.

Несколько дней спустя мы сходили в типографию, прихватив с собой бутылку профессионально обернутого «Лагавулина». Нам предстояло поблагодарить мистера Утамаро, напечатавшего каталог для моего шоу. Вот и все, что я знал о нем, а контора его располагалась в конце огороженного тупика в Икэбукуро. Что из себя представляли остальные здания – склады или что другое, – понятия не имею.

Мистер Утамаро в холщовом фартуке печатника встретил нас у лифта и провел в очень простенькое помещение – в таких обычно делают рамы для картин. Обрамленные в сталь окна были так близко от шоссе, что одновременно в поле зрение попадало не более пяти несущихся «хонд». Под окнами и по всей комнате стояли низкие и глубокие деревянные шкапчики, все с аккуратными (не английскими, конечно же) наклейками. С бесконечными церемониями хозяин вытащил плакат с выставки Поллока и каталог Матисса [63]63
  Анри Матисс (1869–1954) – французский живописец, график, мастер декоративного искусства


[Закрыть]и выложил их на бледный скобленный стол в центре комнаты. Шоссе грохотало у нас в ушах.

Старый типограф был красив, почему-то весь в крапинках веснушек, все время откидывал серебристую гриву с высокого лба. Рот его был изящен и руки нежны – легко догадаться, что перед нами не простой ремесленник. Не то чтобы я поначалу недооценивал его, но разобраться в этом человеке было непросто, к тому же я не собирался затягивать визит. Но когда лицевые мышцы разболелись от непрерывных любезностей, я потянулся за вторым стаканом скотча. Австралиец я или нет? Чем еще заняться?

Внизу на шоссе уже зажглись фары автомобилей, а мы никак не могли избавиться от мистера Утамаро, и свет, ложившийся на лица прохожих – каждый в своем коконе-жизни, – напомнил мне печальный парад, разрезавший Бахус-Блат надвое воскресным вечером. Я опрокинул еще стопочку – почему бы и нет?

Мистер Утамаро постелил на деревянный стол мягкую серую ткань, выложил пергаментный мешок. Выжидательно поглядывая на Марлену, вытащил вполне заурядную с виду брошюру восемь дюймов на шесть, черно-белую, глянцевую, выцветшую с годами.

– Майкл! – вскрикнула Марлена и потянулась к моей руке, не сводя глаз с брошюры, на обложке которой я увидел – так мне показалось – картину, купленную Дози Бойланом много лет назад. – О! – заворковала Марлена.

Мистер Утамаро поклонился.

– Господи! – сказал я. – Это же «Мсье и мадам Туренбуа».

Мистер Утамаро улыбнулся.

– Нет, нет, ш-ш! – Марлена сильно раскраснеюсь, как пламенеющий осиновый лист. Она ткнула пальцем в название и размеры, единственные понятные слова среди иероглифов. – Другая работа! – сказала она.

Я уже знал, какой верный у нее глаз, но у меня тоже есть глаза, и я вырос с черно-белой репродукцией «Мсье и мадам Туренбуа» на стене.

– Нет, это она.

– Да, дорогой, – она погладила меня по руке, словно извиняясь за этот спор. – Но поменьше. Двадцать восемь на восемнадцать дюймов. Этюд.

После того, как мою собственную картину драли на части невежды, искавшие ее под частью коллажа размером тридцать на двадцать один с половиной дюйм, вряд ли я мог забыть это число.

– Видишь, – продолжала она, – и название здесь: «Tour en bois, quatre – Токарный станок, номер четыре».

Это совпадение несколько обозлило меня, хотя с какой стати – для большой картины художники делают по двадцать набросков. Не такое уж совпадение, но что-то мне было не по шерстке.

– Тур эн буа, – повторил я. – Я знаю, что это значит.

– Ш-ш, милый. Конечно, знаешь. Но посмотри! – Пару белых хлопчатобумажных перчаток моя подруга натягивала так, словно двадцать лет проработала в галерее «Тэйт». Она подняла старый каталог на раскрытых ладонях, понюхала его, как розу. Тихо, осторожно она опустила его на серую ткань, и мистер Утамаро, торжественно поклонившись, убрал этот до странности заурядный предмет в пергаментный мешок.

Уже пала ночная тьма, и машины, проносившиеся под окном, превращали всю стену в картину великого Джима Дулина, [64]64
  Джеймс Дулин (1932–2002) – американский художник. Попытался прижиться в Мельбурне, родном городе своей жены, но вынужден был переехать в Сидней, где его лучше понимали.


[Закрыть]которого выгнали из Мельбурна в 1966 году. Теперь уж пора уходить – но нет, мы перешли в маленький альков, и мистер Утамаро церемонно подлил мне в стакан, и я выслушал историю этюда «Toir en bois, quatre», который попал в Японию на выставку работ Дюмона, Леже, Лейбовица, Метцингера [65]65
  Фернан Леже (1881–1955) – французский художник. Жан Метцингер (1883–1957) – французский художник.


[Закрыть]и Дюшана, организованную «Мицукоси», чтобы познакомить японскую публику с кубизмом. Отец мистера Утамаро фотографировал картины и встречался с самим мсье Лейбовицем. И, господи боже ты мой, вот и еще один экспонат – солиднейший японский джентльмен бок о бок со старым козлом в навороченном ресторане среди тяжелых черных стульев стиля «ампир».

– Ты знаешь кто это, Майкл?

– Нет, конечно.

– Это друг мистера Утамаро, мистер Маури, он купил «Touren bois, quatre» в 1913 году.

Я кивнул.

– Майкл, ты же знаешь его сына!

Знать я его не знал.

– Майкл! Его сын – тот самый, кто купил всю твою выставку! Я тебе говорила, – заявила она и сильно покраснела – не от волнения, а от досады, понял я.

– По-моему, имени ты не упоминала.

– Ах, все равно, – буркнула она и вдруг сделалась нежной, ее рука через весь стол потянулась к моей руке. – Так что когда мы с ним встретимся, милый, он, наверное, покажет нам «Touren bois, quatre».

Я глянул на мистера Утамаро и поклонился, не вставая со стула. Надеюсь, это достаточно вежливо со стороны волосатого варвара.

Марлена встала. Мистер Утамаро встал.

Слава Христу, подумал я, с этим покончено.

Как говорится, я сильно заблуждался.