Текст книги "Кража"

Автор книги: Питер Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

51

Кто украл мой стул?

Я повторил вопрос, и Марлена ответила, что я мог забыть его на лестнице, так что я взял фонарь и переворошил всю пыль и грязь, нашел мертвую мышку, благослови Боже ее бедное высохшее сердечко, кто украл мой стул?

Наверное, я что-то сделал, а потом НАПРОЧЬ ЗАБЫЛ. Когда-то в детстве я ходил во сне и просыпался, только ступив на влажную дорожку к туалету. А еще рисовал ручкой на простыне. Объяснить эти поступки я не мог, Господи помилуй. Может, я сам и украл свой стул. В комнате пахло тайной, словно протухшим мясом, так ЗНАКОМО, с самого моего рождения, ко всеобщей печали и разочарованию, долгие дни, солнце сквозит в сетку от мух, жужжат мухи снаружи, ЖАЖДУТ КРОВИ. Мамино дыхание как розы, как вино причастия.

КТО НЫНЕ ИЗБАВИТ МЕНЯ?

Мясник писал в ГЛУХОМ МОЛЧАНИИ, совсем не так, как обычно, когда он ТЕРЗАЕТ СЛУХ и чуть ли не до безумия доводит, ШУМЯ И ПОХВАЛЯЯСЬ, столько болтает, МЕРТВОГО ЗАГОВОРИТ. Смотри, Хью, вот красотища. У них челюсти поотвисают. У них мурашки по коже побегут. В прежние времена он бы раскатал холст по полу и попросил бы меня пустить в ход мой БОЖЕСТВЕННЫЙ ТАЛАНТ, а теперь понатыкал каких-то палочек, словно землемер на Дарли-роуд, Превратился, прости ему Боже, в МОЛЬБЕРТНОГО ХУДОЖНИКА, поворачивает холст изнанкой ко мне, как будто я – пол.

Всю жизнь я провел среди запахов тайны, крови, роз, алтарного вина, кто может, пусть объяснит, что творилось с нами со всеми на Мэйн-стрит Бахус-Блата, я не смогу. Мы все могли бы оставаться мясниками, проводить красную линию, и чтобы смерть наступала без боли. Как бы я любил этих тварей, никто их так не любил. Забыть. Никогда не доверяли мне нож, и пришлось мне жить с Мясником и нашим милым мальчиком, груши в траве, сладкий гнилой аромат его брака. Я чувствовал это, а сказать не мог, кружил рядом с мальчиком, пытался его уберечь, а в итоге сам же и покалечил. Всегда все не так, зло в самой сердцевине, жужжат на солнце переполошившиеся мухи, тонкий вскрик, смачный хлопок двери – кто-то вышел, кто-то вошел. Это Бахус-Блат, голоса из другой комнаты. Вовсе я не заторможенный от рождения, это я точно знаю.

В Нью-Йорке на моем МАТРАСЕ С КЭНЕЛ-СТРИТ я сидел и так и эдак РАСКИДЫВАЛ УМОМ, с какой это стати мой брат пишет ПОСРЕДСТВЕННУЮ КАРТИНУ. Он молчал, я не спрашивал. Вот что самое скверное.

В Болоте я заглянул в большой ящик под маминым шкафом, когда я оставался один, всюду СОВАЛ СВОЙ НОС, прости Господи. Говорят, я уродился заторможенным и разбил матери сердце, а по-моему, у меня что-то украли. Что-то случилось, что-то пропало, только запах камфары из ящика. Мы не стали об этом говорить, как теперь о моем пропавшем стуле, обошли, как что-то грязное илистрашное, почему он рисует ПОСРЕДСТВЕННУЮ КАРТИНУ? Голова трескается. Я не мог удержать мысли, скользкие, как червяк, испугавшийся крючка.

Мой брат приехал в Нью-Йорк, ни один человек в ресторане не знал его имени, он обозлился: никто не преклонятся перед великим ЭКС-МАЙКЛОМ БОУНОМ, он стал маленьким, съежился, почернел, как уголь из шахты в Мадингли. Накупил чернильных карандашей в «Пёрле» и вперед, стирает и стирает, самого себя пытается стереть, обратить в пыль.

Что произошло, этого мы никогда не узнаем.

Обойдем, обойдем.

Марлена Кук из Беналлы. Майкл Боун из Бахус-Блата. Короли и Королевы Мерсер-стрит. Он забрался на крышу и выложил свой холст на глазах у ночи. Яичный белок, черная сажа, падают сгоревшие души.

КТО НЫНЕ ИЗБАВИТ МЕНЯ?

52

Хью ничуть не изменился с того дня, как я забрал его с собой в Мельбурн. Он пытался утопить папочку – взаимно, – а на меня зыркал так, словно это я виноват во всех его несчастьях. В маминой кухоньке с низким потолком я застал его в тот день, заслонил весь свет в окне, что выходило на Гисборн-роуд, словно громадный свидетель Иеговы в черных ботинках для церкви, брюках от Флетчера Джоунса, в белой рубашке с короткими рукавами и при галстуке. Бриллиантин превратил его волосы в мокрую горелую умбру, маленькие ушки-раковины подыхали огнем. А глаза все те же, маленькие злобные глазки, теперь они щурятся на Марлену.

На Мерсер-стрит я спросил его:

– Что тебе, блядь, не по нутру?

Молчание.

– Таблетки пьешь?

Он с вызовом уставился на меня, а потом сник и ретировался на жалкое продавленное ложе, и оттуда, накрыв одеялом и себя, и крошки тостов, следил за тем, как моя любовь читает «Нью-Йорк Таймс», наблюдал за ней с напряженной бдительностью, словно за ядовитой змеей.

Марлена оделась для пробега в мешковатые шорты и грязную белую футболку. До сих пор она как будто не замечала оказываемого ей моим братом внимания, но когда она поднялась, Хью склонил голову набок, приподняв одну бровь.

– Что такое? – спросила она.

Зазвенел звонок.

Хью задрожал и спрятался под одеяло.

Глупый засранец, но я реагировал на звонок не лучше. Ни к чему детективу Хреноголовому интересоваться картиной, которую я прошлой ночью бережно завернул в газеты. Она снова лежала на том же самом месте, где я оставил ее, когда только что отдраил – у стены.

Я решил убрать ее с глаз долой и только поднялся, как вошел Милт Гессе. Впервые я обрадовался старому охотнику на телок, ведь он пришел затем, чтобы отдать наше сокровище в чистку. Однако мой брат глянул на вошедшего так свирепо, что я испугался, как бы он на него некинулся.

– Тпру, – сказал я. – Тпру, Доббин. [99]99
  Доббин – традиционное имя лошади, изображаемой в пантомимах двумя актерами.


[Закрыть]

Не осознавая угроз, Милт вплотную подошел к огромной ссутуленной фигуре, протянул руку:

– Мы с вами еще не встречались, сэр. Вы тоже австралийский гений?

Но Хью не желал прикасаться к нему, и Милт, как всякий нью-йоркер, знакомый, без сомнения, с любыми проявлениями безумия, свернул к столу и полез целоваться с Марленой.

– Куколка!

Левая рука, недавно ушибленная при падении, висела на бинте, он приподнял правую, чтобы Марлена засунула сверток ему подмышку.

А Хью весь сжался, подтянул колени к груди, раскачивался из стороны в сторону. Кто его не знал, подумал бы, что он не замечает гостя, но я нисколько не удивился, когда мой братец вдруг вскочил, едва Милт повернулся уходить.

– Я тебя провожу, – громко сказала Марлена.

Хью снова рухнул на колени, закопался в месиво постели, отыскал там свое пальто, ухитрился отделить его от одеяла и простыни, и не успели Марлена с Милтом отойти подальше, как он уже устремился к двери.

– Нет, друг, не стоит.

Я преградил ему путь, но он оттолкнул меня в сторону.

– Нет, друг. Будут неприятности.

Он приостановился.

– Кто это такой?

– Он взял картину в чистку.

– А!

Он отступил, озадаченный, потом на его лице медленно проступила идиотская всеведущая усмешка, как будто он – он, и никто другой – посвящен в некую тайну.

– Что это тебе пришло в голову, друг?

Постучал себя по голове.

– Ты думаешь?

– Крыша, – заявил он.

Я физически не мог вынести эту усмешку.

– Какая еще крыша, друг?

Он отступил еще на шаг, ближе к матрасу, ротик до невозможности маленький, уши наливаются кровью. Когда он завозился, устраиваясь в своем гнезде, его сухие волосы наэлектризовались и встали дыбом. В таком виде, чудище с жуткой ухмылкой, застала его вернувшаяся с пробежки Марлена.

Она тоже была на пределе, все время, и сколько бы ни бегала, сколько бы ни работала с гантелями, места себе не находила.

Присев у стола, она поспешно уткнулась в «Таймс».

– Ты сожгла школу, – заявил мой брат.

«Ох, Хью, – пробормотал я про себя. – Хью! Хью! Хью!»

Марлена вспыхнула, на фоне тонкого розового румянца проступили мельчайшие бледные веснушки.

– Что ты сказал Марлене?

Обхватив большие круглые коленки, Хью удовлетворенно захихикал.

– Она сожгла среднюю школу Беналлы.

– Какой ты странный, Хью, – улыбнулась Марлена.

– Сама ты, – с некоторым удовлетворением откликнулся мой брат, словно разгадал сложную загадку. – Я слыхал, ты сожгла среднюю школу Беналлы.

Теперь Марлена смотрела на него в упор, сощурив глаза, плотно сжав губы, но вдруг лицо ее разгладилось.

– Право, Хью, – снова заулыбалась она. – Ты полон сюрпризов, как мешок с деньгами.

– Сама ты!

– Сам ты!

– Сама ты! – и так далее, пока оба не расхохотались в голос, а я пошел в туалет, лишь бы от них подальше.

Во время ланча позвонил Милт, сказал, что Джейн получила картину и полагает, что она висела у кого-то на кухне. Вечером я скормил Хью сосиски, а после вечерней пробежки Марлены мы с ней пошли к «Фанелли» и выпили две бутылки замечательного бургундского.

Я не захмелел, но, рухнув в постель, вырубился во мгновение ока. Проснулся оттого, что Марлена тихонько заползала обратно в постель. Голова раскалывалась. Марлена была холодная, словно с мороза, и мне показалось, что ее трясет, а когда я дотронулся до ее щеки, щека была мокрая от слез. Я прижал ее к себе, почувствовал, как содрогается ее тело.

– Ш-ш, малышка! Ш-ш, все пройдет.

Но она плакала и не могла успокоиться.

– Прошу прощения! – окликнул нас Хью, возникая в дверях.

– Ступай, блядь, в постель, еб твою мать! Три часа ночи!

– Не следовало мне такое говорить…

– При чем тут ты, идиот!

Он завздыхал, а Марлена захлебывалась слезами, жуткий звук, словно человек тонет. Я мог разглядеть ее в пробивавшемся с улицы свете, милые, гладкие плоскости ее лица сдавлены, скомканы мощным кулаком. Все дело в дурацком разводе, подумал я. И еще чертово droit morale. Почему она за него так цепляется, не могу понять.

– Ты все еще любишь меня?

Даже с головной болью я любил ее так, как никогда прежде, любил ее изобретательность, отвагу, ее красоту. Я любил женщину, которая украла картину Дози, которая читала «Волшебный пудинг», подделывала каталоги, и в особенности я любил девочку, бежавшую из тесной маленькой комнатки в Беналле, я вдыхал запах красной свинцовой краски, которую ее мать каждое воскресенье освежала на камине, чувствовал вкус эрзац-кофе из цикория и цвет консервированной свекловицы, пятнающей белок крутого яйца в мертвенном винегрете.

– Ш-ш, я тебя люблю.

– Ты ничего не знаешь.

– Ш-ш.

– Ты не можешь любить меня. Не можешь.

– Люблю.

– Я сделала это! – вскрикнула она вдруг.

– Что ты сделала?

Я заглянул ей в лицо, и увидел напугавший меня ужас, мой ласковый вопрос подействовал как смертельный удар. С тихим стоном она спрятала голову на моей груди и снова начала плакать. Поверх всей этой сумятицы я вновь засек Хью. Он уже нависал над нами.

– Марш в постель, немедленно!

Босые ноги шаркают по полу.

– Я сделала это, – повторила она.

– Она сожгла среднюю школу в Беналле, – горестно подхватил Хью. – Очень жаль.

Приподняв ее лицо за подбородок, я повернул его так, что весь уличный свет скопился в лужицах ее расширенных глаз.

– В самом деле, крошка?

Она закивала.

– Ты это сделала?

– Я плохая.

Я прижал ее к себе и крепко держал, эту клетку с тайнами, ее жизнь.

53

Наверное, я ошибся, я согрешил, конечно же, я ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ и превратился в ЗАУРЯДНОГО СПЛЕТНИКА. Слыхали? Говорят, Марлена Кук сожгла среднюю школу. Кто такие ГОВОРЯТ? Оливье, больше никто. СЛУХИ И ЗЛОПЫХАТЕЛЬСТВО, Господи Боже, не следовало мне это повторять, но я ЧТО-ТО ПОЧУЯЛ, я ОКОНФУЗИЛСЯ – хорошенькое словцо – и наивно повторил КЛЕВЕТУ НАРКОМАНА, заставил Марлену плакать посреди глухой ночи, бедняжка, затерянная в космосе, в пластиковом пакете, задыхающаяся без воздуха, ДОБРОЕ ИМЯ погублено, высосано ПЫЛЕСОСОМ, рокочущим, как Жернова Господни. И по какому праву? Никакого права, все лево. Прости меня, Господи Иисусе, вот ужас-то слушать, как она страдает, я не мог дождаться рассвета, чтобы вернуться в «Клуб Спорщиков» и ВЫЛОЖИТЬ ВСЕ Оливье, сказать, что он выдумал гадость, потому что ненавидит Марлену.

На сером рассвете я снова стоял над ними. Хотел бы я быть похожим на ангела, но на моей волосатой спине крылья не прорастут. Она уснула, как всегда, уронив голову на грудь моего брата. Он приоткрыл один глаз и посмотрел на часы.

– Уходишь? – спросил.

– Погулять, – ответил я.

Ясное утро, самое начало восьмого, голуби уже ворковали на проржавевшей пожарной лестнице, не отличают один день от другого, так я думаю, только замечают когда мокро или сухо, жарко или холодно, сердчишки размером с комок жвачки, кровь и чашку не наполнит. И чего я за них переживаю, а с другой стороны, кто знает, насколько досаждают вши, какие мучения причиняет недуг, неизвестный никому, кроме самого страдальца, их тайные кошмары, да, ни хуже, ни лучше. Опустив голову, шагаю по Мерсер-стрит. Вокруг меня сплошь черные пластиковые пакеты, рвутся, извергают, ресторанную рыбу, к примеру. Что может знать рыба? Кто предостережет ее о потустороннем существовании, о чистилище на Мерсер-стрит? Жуткие мысли преследовали меня, АДСКАЯ ВОНЬ, я выскочил на Бродвей, чуть не сшибли. Юнион-сквер, парк Грамерси, а где сейчас Жуйвенс? Не важно. У меня собственный ключ. Я же говорил. Излагал последовательность событий. Всю историю, шаг за шагом.

Я ПРОСЛЕДОВАЛ на второй этаж и отпер дверь, Господи благослови. Я не знал, что я натворил.

Оливье в черной пижаме, лицо скрыто стулом, ножки стула, словно лезвия ножниц, сомкнулись на израненной белой шее, огромная синяя метина, скрытое озеро растекается под кожей. Глаза открыты. Он лежал тихо. Что ПРОИЗОШЛО В МОЕЙ ГОЛОВЕ, не сумею сказать. Я тронул его ногой, и он пошевелился, как мертвое животное, не более того.

Руками я до тела не дотрагивался. Ринулся прочь из клуба, а Жуйвенс вслед кричал: СТОЙ. Я бежал по Бродвею с криком: МОЛЧИ НЕ ГОВОРИ. Спасите нас всех от меня, и скажите мне, что же произошло.

54

Нас разбудил Заторможенный Скелет. Словно металлические листы обрушились на постель, трепеща, грохоча. Некогда разыскивать носки и трусы, мы все втроем помчались в «Клуб Спорщиков» и застали так называемого Жуйвенса за делом, которое правильней всего было бы назвать доносительством.

Он поспешил указать детективам «вдову», и в результате Марлену торжественно провели на место преступления, а со мной копы обошлись очень грубо, когда я возомнил, что вправе сопровождать ее, Марлене же пришлось выступить в роли «опознавателя» и присягнуть, что «останки» были некогда Оливье Лейбовицем.

Я дожидался на ступеньках особняка, ближе к Оливье меня не подпустили. Мы с Хью, бок о бок, глухие и немые. Вышла Марлена, раскрыла рот, собираясь что-то сказать, и заблевала всю лестницу.

Хью потащился за копами в библиотеку «Спорщиков», Марлену рвало на обочине, а мне разрешили издали сопровождать Хью. Из-под высокой арки я следил, как записывают на магнитофон его показания. Хью усадили под омерзительным постером: Джон Уилкс Бут в «Гамлете». [100]100
  Джон Уилкс Бут (1838–1865) – американский актер, известен прежде всего как убийца президента Авраама Линкольна 14 апреля 1865 г.


[Закрыть]Слов я разобрать не мог, но мне показалось, что он сознается в убийстве, и я поверил в это, сразу же. Когда ему на запястья надевали мышеловки, брат оглянулся на меня, уже без слез, маленькие глазки до ужаса темные, застывшие.

Они с трудом подняли его на ноги, развернули и оставили стоять лицом в угол.

Но тут что-то произошло, одному богу ведомо, что, – по лестнице спускались, поднимались, – а потом самый молодой коп, паренек с короткой стрижкой, в джинсах и кедах, снял с Хью наручники, и этот бычара здоровенный ринулся ко мне, нагнув голову.

– Хью!

Он промчался мимо.

Коп был ухоженный, чисто выбритый, совсем непохож на знакомых мне полицейских, скорее на ливанцев, которые торгуют гашишем в «Зеленой комнате Джонни» в Мельбурне.

– Это ваш брат?

– Да.

– Туповат малость?

– Есть такое дело.

– Уведите его отсюда.

– Что?

– Он свободен.

Хью замер, маленькие глазки обвиняли. Позволил мне обхватить его руками и увести вниз по ступенькам.

– Посиди тут минутку, друг.

Я снял с себя свитер и футболку, колючий шерстяной свитер натянул обратно на потертую кожу, а футболкой утер Марлене лицо. Она спряталась между двумя машинами и все еще задыхалась, отплевывалась» хотя не выходило уже ничего, кроме желчи. Я не видел того, что ей пришлось видеть, да и не хотел. Я вытер ее рот, ее подбородок, горькая зелень растеклась по футболке, и, закончив, я швырнул ее – к черту, к черту! – через ограду парка Грамерси.

Приехала «скорая помощь», но никто не соизволил выйти из фургончика. Серый день, туманный, влажный и потный. Мы безжизненны, наш костный мозг засосан в чью-то бездонную утробу.

Полиция приезжала и уезжала. Такси гудели, прогоняя «скорую помощь», но санитары не торопились выносить сына знаменитого художника.

Разумеется, тогда я еще не знал, что на правой руке Оливье была сломана пястная кость. Что бы я сделал, если б знал? Попытался бы заложить своего брата? Донести на него? Засадить в тюрягу? Почем знать? Но подлинная тайна заключалась не в моей душе, а в самом преступлении. Убийца имел ключ – но все ключи были на месте – или же он влез в открытое окно по отвесной пятидесятифутовой стене.

Хью, один из обладателей ключа, мирно спал на Мерсер-стрит в тот час, когда Жуйвенс принес чай и обнаружил труп. А может, убийца – Жуйвенс? Этого никто не утверждал. К тому времени как Хью удрал с места преступления, труп успел пролежать пять часов.

Значит, Хью никак не связан с преступлением, и все же тело сохранило внятную весть для каждого, знакомого с историей Хью.

Судебные патологоанатомы понятия не имели о Хью и не поняли эту весть, хотя, видит бог, работали они основательно. Взяли образцы Мозга Оливье, его Печени и Крови. В мозгу нашли «Аддерал», «Селексу» и морфий, однако убили его не наркотики. Причина смерти удушье. Вскрытие обнаружило явные признаки: закупорка сердца (сердце увеличено, расширен правый желудочек), вздутие вен над местом травмы и цианоз (синюшность губ и кончиков пальцев). Вот что натворили, сомкнувшись, ножки принадлежавшего Хью стула.

Вроде бы достаточно, но не для медиков. Распотрошили его как свинью в «Драйбоун Инн», вскрыли его красивое тело «продольным надрезом». Жужжали мухи. Взвесили его несчастный отравленный мозг. Убедились, что сосуды в основании мозга «имеют гладкие стенки и заметно расширены», что бы это ни значило. Взвесили его легкие, сердце и печень. Все, наконец, миссис Портер? Пищевод без изменений. Покопались у него в желудке и отметили «непереваренную пищу с выделяемыми частицами мяса и овощей и явным запахом алкоголя».

Хрен ему тоже разрезали. «Чашевидная полость, органы таза, мочеточник и мочевой пузырь без изменений. Мембраны легко отслаиваются, обнаруживая выражено бледные и гладкие корковые поверхности». Понятия не имею, что это значит, но чем он заслужил подобную участь? Родился в башне искусства за высокими стенами. Его разрезали от ануса до тонкой кишки и записали содержимое дерьма. Вот что такое жизнь, человек, в общем и в частности.

Столь же тщательно копали таблоиды, припомнили, что такой смертью погибла и мать, Доминик Бруссар, в 1967 году в Ницце. Так и ухватились за это. Познавательно читать, что чаще всего жертвами удушения становятся женщины и дети. Лишь одна деталь ускользнула от всех, отмеченная патологоанатомами, но никто не призадумался, что же это означает: убийца сломал правый мизинец Оливье Лейбовица.

Хью этого не делал.

Я этого не делал.

Во всем Нью-Йорке оставался только один человек, который понимал» что подобная травма, нанесенная в момент смерти, напрямую связана с прошлым моего брата.

Вообще-то, и я не сразу сообразил. Оливье скончался утром в субботу, а только в среду – очень скоро, по меркам главного патологоанатома, как сообщили мне в участке, – я забрал отчет коронера и принес его на Мерсер-стрит. Сварил Хью сосиски, сделал картофельное пюре, потом стал читать. До пястной кости я добрался спустя пару минут.

Марлена сидела тихонько, читая «Справочник художника» Майера, но судя по тому, как быстро она вскинула глаза, она ожидала от меня каких-то слов.

– Что такое, милый?

Я подтолкнул к ней страницу, стряхивая крошки тостов, и ткнул ногтем в «пястную кость».

Уголок ее рта слегка дернулся. Не улыбка, но эта гримаса что-то означала. Глядя мне прямо в глаза, она аккуратно сложила отчет.

– Тебе это ни к чему, – сказала она. И я понял наконец: теперь, когда Оливье мертв, droit morale унаследовала она.

Сбоку от меня Хью нарезал сосиски, распиливал их на одинаковые кусочки шириной в четверть дюйма.

– Выглядит скверно, дорогой, – заговорила она. – Но это не со зла. Страховка.

Каждое ее слово было чудовищным, но она спокойно сидела за столом, с привычной нежностью поглаживая мою ладонь.

– Что выглядит скверно?

– Травма, – пояснила она, покосившись на моего брата.

– Перелом?

– Страховка, – повторила она. И снова почти улыбнулась.

Она заполучила чертово droit morale, помилуй нас господи. Я прошелся по комнате, распахнул чемодан, где она хранила тренировочный костюм для бега, свои инструменты взломщика, если уж хотите знать правду. Все исчезло, кроме вонючих кед и пары шорт.

– А веревка где?

Какого ответа я добивался? «А, по веревке я влезла в окно к моему затраханному мужу. Когда я покончила с ним, веревку я выбросила. Прибежала домой и залезла в постель». Она сказала только:

– Бог в деталях. – И, торжественно простирая ко мне руки: – Больше ничего плохого с нами не случится, милый! Теперь я могу быть спокойна, никто не проникнет в наш секрет.

– Господи боже! – Я кивком указал на поедающего сосиску брата. – Он же крепко спал. Он все время был здесь.

– Не так-то легко это доказать. Но к чему открывать банку с червями? – продолжала она. – Мне-то уж совсем ни к чему.

То ли вздох, то ли смех вырвался у меня, бессмысленный, я не верил собственным ушам.

– Милый, я же не собираюсь пускать это в ход. Ты ведешь себя так, словно я хочу донести. Вовсе нет.

– И что, по-твоему, я должен теперь делать?

– Мы могли бы поехать все вместе во Францию, на юг. Мы будем счастливы. И Хью там понравится. Ты же знаешь, ему понравится.

Хью прихлебывал чай. Кто поймет, что он разобрал, о чем догадывался?

Обойдя вокруг стола, Марлена остановилась прямо передо мной. Даже на каблуках девятью дюймами ниже меня.

– Меня вполне устраивает Австралия. На что мне сдалась Франция?

Я почувствовал ласковое прикосновение к своей руке, заглянул в ее глаза и в мерцании радужной оболочки вокруг ее зрачков, этих скал посреди океана, скопления облаков, разглядел дверь в иной, странный, запутанный, блядь, мир.

Тогда-то я и струхнул.

– Значит, нет? – спросила она.

Я и пошевелиться не мог.

– Мясник, я люблю тебя.

Меня пробила дрожь.

Она покачала головой, глаза набухли крупными слезами.

– Что бы ты ни вообразил, это неправда, я докажу!

– Не надо.

– Ты – великий художник.

– Я убью тебя.

Она дернулась, но потом потянулась рукой к моей ледяной щеке.

– Я буду заботиться о тебе, – сулила она. – Буду приносить тебе завтрак в постель. Добьюсь, чтобы твои картины увидели во всем мире, всюду, где ты пожелаешь. Когда ты станешь старым и больным, я буду ухаживать за тобой.

– Ты лжешь.

– Сейчас я не лгу, милый! – Привстав на цыпочки, Марлена Лейбовиц поцеловала меня в щеку.

– Я всего лишь устранила техническую проблему, – сказала она. Выждала, словно я мог чудом переменить свое решение и со вздохом спрятала отчет о вскрытии в свою сумочку.

– Ты никогда не найдешь такую, как я.

И снова дожидалась моего ответа, а Хью яростно уставился в свою чашку.

– Нет? – повторила она.

– Нет, – повторил я.

Она скрылась за дверью, не промолвив больше ни слова. Кто знает, куда она пошла? Мы с Хью на следующее утро вылетели из аэропорта Кеннеди.

– Марлена едет? – спросил он.

– Нет, – ответил я.