Текст книги "Кража"

Автор книги: Питер Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

2

Когда раздвижная дверь в ванной негромко, однако настойчиво щелкнула, я убрал туфли под стол и засуетился, начал собирать грязные тыквы, выставлять их на переднюю веранду. И все равно не мог не заметить, как она вошла, как моя рубашка из «Кеймарта» обвисла на изящных плечах, как мягко оттеняет серый воротник розовое после купания горло.

Я протянул ей трубку.

– «Телеком» снова в деле. – Резковато. Мне и раньше говорили: трезвый я не слишком-то обаятелен.

– Замечательно, – отозвалась она.

Бросив полотенце на деревянный стул, она торопливо прошла на переднюю веранду. Поверх настойчивой дроби дождя я слышал внятную американскую распевку и представлял себе старые деньги, Новую Англию – что еще может себе представить австралиец по кинофильмам. На самом-то деле я понятия не имел, кто она такая, – может, Отравительница Хильда из Ложки-Вилки, Северная Дакота.

Я принялся резать здоровенную тыкву – красивую, огненно-рыжую с пятнами коричневой ржавчины и влажной потайной пещеркой ярких и скользких семян, которые я сбросил в ящик для компоста.

С веранды слышалось:

– Хорошо. Да. Вот именно. Пока.

Она вернулась, взбудоражено взлохматила волосы.

– Говорит, ручей поднялся выше большой скалы. – «Ро-очей» произносила она. – Говорит, вы знаете, что это значит.

– Это значит, придется подождать, пока «ро-очей» войдет в берега.

– Я не могу ждать, – возразила она. – К сожалению.

Меня так и подмывало ответить: «Извините, блядь, мисс, но что я могу сделать с ручьем?» – но тут между нами вклинилось вечно простуженное сопение Хью. Грузный, шесть футов и четыре дюйма ростом, опасный с виду, он молча заполнил собой проход. Штаны хоть надел, однако прическу жевали коровы, и бритьем он пренебрег. Женщина стояла в трех футах от него, но братец поверх ее головы обратился ко мне:

– Где хренов щен?

Я стоял по другую сторону печки, укладывал тыкву и картошку на противень, руки все в оливковом масле.

– Это Хью, – представил я его. – Мой брат.

Хью осмотрел гостью с головы до пят, обычным своим взглядом – кто не знает Хью, может испугаться.

– Как тебя звать?

– Я Марлена.

– Ты когда-нибудь, – заговорил он, выпячивая толстую нижнюю губу и сложив здоровенные ручищи на груди, – ты когда-нибудь читала такую книгу: «Волшебный пудинг»{«Волшебный пудинг, иди Невероятные приключения Гумми, Кляпа, Размахая и Укусила» – книга австралийского писателя и художника Нормана Линдси (1879–1969).}?

Господи, только не это, мысленно взмолился я.

Она снова взлохматила волосы.

– Вообще говоря, Хью, читала.Два раза.

– Ты американка?

– Это трудно сказать.

– Трудно сказать, – Его волосы (он стриг их собственноручно) торчали над ушами, он казался свирепым и фанатичным, монах-отшельник. – Но «Волшебный пудинг» ты читала?

Теперь она полностью на нем сосредоточилась.

– Да. Да, я его читала.

Хью коротко глянул в мою сторону. Я его понял: сейчас он занят делом, но про собаку не забыл.

– Кто, – задал он следующий вопрос, уставившись карими очами на иностранку, – кто из персонажей понравился тебе больше всех?

– Все четверо, – поддавшись его очарованию, отвечала она.

– Правда? – усомнился Хью. – Четверо?

– Включая пудинг.

– Ты и пудинг посчитала!

– Но мне нравятся всерисунки. – Она положила, наконец, трубку на стол и всерьез занялась волосами. – А похитители пудинга просто изумительны.

– Шутишь, что ли? – Братец ненавидел похитителей пудинга. Он то и дело громко и страстно возмущался тем, что не может добраться до опоссума и врезать ему по морде.

– Не сами персонажи, – она запнулась – но рисунки.По-моему, это лучшее, что сделал Линдсей.

– О да, – смягчился Хью. – Видели мы хреновы рисунки Линдсея. Господи ж боже!

Какое-то срочное дело подгоняло ее, но она пока о нем забыла.

– Хочешь знать, кто из людей мненравится из «Волшебного пудинга»?

– Хочу.

– Сэм Размахай.

– Но ведь он не человек.

– Да, он пингвин, но зато очень добрый, мне кажется.

Еще одна из немногих, обычно невезучих, людей, которые пытаются «поладить с Хью».

– А у тебя кто любимый? – улыбнулась она.

– Прилипала Билл! – выкрикнул он взволнованно и выскочил в проход, запрыгал вокруг стола, боксируя с невидимым противником: – «Лапы вверх, лапы вверх, трусливые похитители пудинга!»

Небольшой и небогатый мебелью дом Жан-Поля отличался, как я уже говорил, легкостью и хлипкостью конструкции, и был построен не для того, чтобы по нему скакали эдакие здоровяки в грязных рабочих сапогах. На полках зазвенели чашки и блюдца. Однако гостья даже не вздрогнула. Хью обхватил меня рукой поперек груди. Женщина продолжала улыбаться, не понимая, что происходит.

– Где хренов щен? – прошипел братец мне в ухо.

Смердело от него – вот так, лицом к лицу – просто омерзительно.

– Потом, Хью.

– Заткнись. – Переднего зуба не хватало, на остальных толщенный налет, но после высылки доктора Хоффмана ни один дантист не решится на схватку с Хью.

– Прошу тебя, потом.

Он сдавил мне спину, колючая скула терлась о мою щеку. Крепкий мужик тридцати четырех лет, как сожмет своей ручищей мне горло – я не продохну.

– Он утонул.

Я заметил, как гостья судорожно втянула в себя воздух.

– Утонул твой щенок, старина, – повторил я.

Он разжал пальцы, но я не спускал с него глаз. Хью у нас парень изобретательный, не хотелось бы пропустить удар наотмашь.

Хью отступил, сильно расстроенный, и я поспешил выйти из зоны удара.

– Поаккуратней с водонагревателем, – предупредил я, но он уже, пошатнувшись, опустился на раскаленный бак, взвыл от боли и умчался с свою комнату.

Опалил перышки, подумал я, припомнив петуха из «Волшебного пудинга».

Завывая на ходу, Хью хлопнул дверью комнаты. Рухнул на свой диван так, что весь дом содрогнулся, а наша гостья широко раскрыла невинные голубые глаза. Что я мог ей сказать? Все злосчастье моего брата было бесстыдно выставлено напоказ и нечего пояснять с глазу на глаз.

– Я смогу перейти ручей вброд? – спросила она.

Через пять минут мы вместе вышли под проливной дождь.

Фары трактора еле светились, он трясся на ходу и громко урчал, скорость не больше 20-ти, но ветер задувал с откоса в кабину, дождь бил мне в лицо – и ей, надо полагать, тоже. Гостья позаимствовала у меня непромокаемую куртку и пару сапог, но ее волосы своевольно завились и глаза сощурились навстречу струям.

Первые полторы мили, пока мы не доехали до решетки Дози Бойлана, я напряженно ощущал рядом это изящное тело, маленькую грудь, почти касавшуюся моей спины. Я наполовину сошел к тому времени с ума, сами понимаете, самец в период случки, опасный, вдобавок разозленный братом, и вот я с ревом несусь по дороге, прозванной Петлей, резак трактора качается из стороны в сторону, ноет дифференциал.

Мы добрались до решетки, в слабом желтоватом свете фар появилась кипящая вода Сладкого ручья, обычно – очень узкого. Здоровенный резак Жан-Поля – я бы назвал его косилкой – был неразрывно связан с коробкой отбора мощности и трехточечной гидравликой. Я приподнял его как можно выше, этот здоровый квадратный металлический брус примерно шесть футов на шесть. Надо было вовсе его снять, но я – художник, и в фермерских делах смыслю совсем худо. По привычке я не принимал всерьез этот маленький ручей, но стоило сдвинуться с берега, как сапоги доверху наполнились ледяной водой, и отступать было уже поздно, «фиат» приподняло и заколотило о подводные камни. Потом течение подхватило резак, кишки захолонуло, нас понесло. Я, само собой, старался править против течения, но трактор сносило, он натыкался на валуны, передние колеса задрались вверх. Нет, крестьянина из меня не выйдет. Газонокосилка моя мертвенно-оранжевым баркасом всплыла на поверхности. Пассажирка со страху впивалась ногтями мне в плечи. Со всей отчетливостью и гневом я видел, кто я есть: дурак. Рискую жизнью – и ради чего? Если б она хоть приглянулась мне.

Господи ж боже, как говорит Хью.

Бог ли нам поспособствовал или просто повезло, но мы добрались до другого берега, и я опустил резак, чтобы проехать по крутой дороге к дому Дози. Марлена молчала, но когда мы оказались возле дома, и Дози вышел ей навстречу, она быстро, решительно сбросила с плеч одолженную у меня куртку – в жизни она ее больше не наденет! Конечно, страху натерпелась, и принимая из ее рук мятую шкурку я принял и справедливый упрек за свою безответственность.

– Лучше б отцепил резак, – посоветовал Дози. – Я присмотрю за ним пару дней.

Дози, богатый, преуспевающий предприниматель, к шестидесяти годам со всей присущей ему энергией отращивал седые усы и крепкое фермерское брюшко. Помимо прочего, он был одаренным энтомологом-любителем, хотя в данный момент упоминать об этом вроде незачем. Гостья его вбежала в дом, прячась от дождя, а Дози принес мощный фонарь и молча держал его, пока я отсоединял резак от гидравлики.

– Хью один?

– Я ж недолго.

Мой друг воздержался от замечаний. Я и так видел перед собой Хью: как он бродит с воем между загонами, натыкаясь в темноте на колючую проволоку, спотыкаясь о кроличьи норы, в отчаянии, уверившись, что я погиб и он навсегда один.

– Я бы съездил за ней на «лендровере», – продолжал Дози, – но ей не терпелось, а я хотел дослушал новости по «Би-би-си».

Насчет ее привлекательности он не обмолвился ни словом, и я решил, что Марлена – очередная племянница или внучка, мало ли их у него по всему миру.

– Теперь все в порядке, – сказал я. Да, теперь я поеду домой, накормлю Хью, помогу ему включить радио, проверю, принял ли он чертову таблетку. Потом поговорим о его несчастном щенке.

Давно ли я был счастливым супругом и отцом, подтыкавшим на ночь одеяло маленькому сыну.

3

Пфааа! Мы – Войны, Биты-Бойны, выросшие в пыли, сухие с утра. Меня зовут Хью, а его – Мясник, но мы оба – мясники, не речники, не побродяжки, что ныкаются в сырых хижинах посреди воды и грязи и тины, на передней веранде висит крюк для разделки угрей. Мы родились и выросли в Бахус-Блате, в тридцати трех милях к западу от Мельбурна, если ехать по Росчисти Энтони. И хотя по-старому «Блат» – болото, нет там никакого болота, только так говорится, все равно как если б его назвали «Горой Бахуса». Наш Бахус был старый, большой городок-забияка, четыре тыщи жителей, пока не явились к нам УНИВЕРСАМЫ. А насчет забияк и забав – никого не оставляли в покое. В канун нового года БАНДИТЫ и ХУЛИГАНЫ бросали яйца прямо в окно парикмахерской и писали белой краской надписи на дороге. Папаша как-то раз проснулся в Новый год и видит: вывеска на лавке переделана с «Боун» на «Бойня». Вот мы и стали Войнами, мясниками-Войнами.

И все в городе были «в приподнятом настроении», словно Сэм Размахай из книги «Волшебный пудинг».

Мы все время сражались и боролись, как Прилипала Билл и Сэм Размахай. Я боролся с отцом и с дедом, как и братец Мясник, здоровенный парень, хоть и не самый крепкий из нас. Ни за что не желал мне проигрывать. Господи ж Боже, на какие трюки он только ни пускался, чтобы проделать Полный Нельсон. Или Полунельсон. Или Китайскую Пытку. Я на него зла не держу. Бороться – самое приятное, какой день ни возьми. Частенько мы барахтались в пыли, обдирая костяшки, кровь не вода, как говорится. Давно это было, и все мы ребята крупные, но только дедушка был больше меня. Семьдесят два ему сравнялось, когда он повздорил с Плотником Гвоздем, которому было всего тридцать пять, и опрокинул того на задницу в общественном баре отеля «Рояль». Плотник многим ДОСАЖДАЛ в Бахус-Блате, но на этот ВОДОПОИ не возвращался больше никогда, и после того, как дед помер и его похоронили на кладбище Бахус-Блат, высадили настоящую мясницкую травку вокруг могилы, такую чистую, хоть окорока на ней раскладывай. Нет, и тогда Гвоздь не вернулся в «Рояль», хотя приятели звали его из-за двери: иди сюда, иди сюда, мы тебе заздравную споем. А сам Гвоздь откинул копыта в 1956-м, когда ехал на велике вверх по Холму Стэнфорд. Зря он так – выпил бы с ребятами и начал все сызнова. Вот меня если дразнят, я ПРИНИМАЮ БЕЗ ОБИД, даже если убить их готов. Вот именно. Я – ДОБРЫЙ ВЕЛИКАН, вот я кто. Наш папаша – Череп и Кости, потому что в молодости у него была пышная рыжая шевелюра, вот его и прозвали Череп, в смысле много волос. Это у нас обычное дело – а вы-то, ЗА МОРЯМИ, не знаете – все в Австралии надо понимать в смысле наоборот. К примеру, я звался ЗАТОРМОЖЕННЫЙ, потому что я такой быстрый, вот и смеялись, как быстро я двигаюсь. То Заторможенный Скелет, а то Хрен Заторможенный, но это уже МАТ. Так говорили ГРУБЫЕ РЕБЯТА с молокозавода или кирпичного завода «Дарли», а СЕЛЬХОЗРАБОЧИЕ всегда толковали, как бык сует свою письку в корову, будто ничего интереснее на свете нет.

Смотрите, вот хрен, он ее хреначит. Но я понимаю ШУТКИ и могу ОТХРЕНАЧИТЬ любого медленно быстро или как вам угодно только рот разинете.

Мы, Войны, мясники. У нас была своя бойня, где прежде стояла гостиница «Дрейбоун». В пору золотой лихорадки там меняли лошадей «КОББ И КОМПАНИЯ», а теперь мы приводили сюда разных тварей и кончался их жизненный путь. Ко всякой живой твари Войны относились серьезно. Может, к рыбе или муравью не так, но бычье сердце потянет пять фунтов на весах, и сколько их ни режь, все равно призадумываешься. Что-то вроде молитвы бормочешь, АХ, СТАРЫЙ БЕДНЯГА или еще поторжественней, прежде чем перерезать горло и подставить оловянное ведро, чтобы собрать кровь на колбасу. Убивать тварей – большая ответственность, а когда работа сделана, приходится завернуть в «Рояль» и домой возвращаешься ИЗНУРЕННВ1Й ТРУДАМИ, так я понимаю. Нужно хорошенько отдохнуть. Так в Библии и написано про день субботний:– ты не должен работать, ни ты, ни сын твой, ни дочь твой, ни слуга, ни служанка, ни скот твой, ни слуга в доме твоем. Бедная мамочка.

Меня даже не назвали Мясником, Господи ж Боже. Брат на три дюйма ниже, но ему досталось мое законное и верное имя. Собачий мир.

Мясник Бойн мог продолжить семейное дело в Бахус-Блате, но в тому времени, как с папашей приключился удар, Мясник уже познакомился с НЕМЕЦКИМ ХОЛОСТЯКОМ, который подарил ему открытки, наклеить их на стене над кроватью. Из-за открыток голова у него пошла кругом. Немецкому Холостяку позволили работать учителем в школе Бахус-Блата, наставлять сирот, чьи отцы погибли на войне с германцами. Не знаю, почему его в лагерь не посадили, а мой братец пришел домой и заявил, что его учитель – СОВРЕМЕННЫЙ ХУДОЖНИК и учился в БАНЕ-ХАЗЕ. Знал бы папаша, как эта БАНЯ-ХАЗА подействует на его первенца, он сходил бы в школу и вмазал НЕМЕЦКОМУ ХОЛОСТЯКУ, как вмазал мистеру Коксу, когда тот выпорол меня за неправильный ответ. Наш Череп и Кости вызвал Коксечку на улицу, завел за свой грузовик и – Кокси повис в шести дюймах над землей. Только ножки и виднелись, однако о прочем мы догадывались.

Итак, брат унаследовал прозвище Мясник, и тоже вышла шутка, потому что все понимали, что он в руки не возьмет нож и резак. От Немецкого Холостяка он усвоил привычку брить голову наголо, ПУСТОГОЛОВЫЙ, и повесил открытки Марка Ротко [9]9
  Марк Ротко (1903–1970) – американский художник-абстракционист.


[Закрыть]и подхватил идею, мол, теперь ИСКУССТВО ДЛЯ МЯСНИКОВ. Раньше, внушал ему Немецкий Холостяк, искусство обитало во дворе, им за высокими закрытыми дверями любовались Короли и Королевы, Герцоги там, Графы, Бароны. Короче, он отказался надеть фартук, сколько бы ни просила его бедная матушка. Отец уже ничего не мог сказать и двигаться не мог, но ясное дело, он бы вмазал Мяснику напоследок по уху. За дружбу прежних дней. У папаши приключился удар, и конец МЕХУ-СМЕХУ.

Убивать тварей трудно, но это работа: сделал – и кончено. А ИСКУССТВО никогда не кончается, нет тебе мира и покоя, нет дня субботнего, вечная ворчня и грызня, и тревоги и переживания, и все мысли только об идиотах, которые это купят или не купят или о мошках, которые НАРУШАЮТ ДВУХМЕРНУЮ ИЛЛЮЗИЮ.

И нет ничего прочного и надежного, как ты ни брей голову и ни хвались своим значением в АВСТРАЛИЙСКОМ ИСКУССТВЕ. Сегодня ты – ДОСТОЯНИЕ НАЦИИ и у тебя дом в Райде, а завтра ты на помойке и покупаешь «Дьюлакс» на ПЕНСИЮ ПО ИНВАЛИДНОСТИ (не свою, а брата, между прочим). ОСУЖДЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК, живущий на ферме с чертополохом да клещами.

Щенок должен был вырасти овчаркой, но скота поблизости не было, он так и не узнал своего Предназначения на Земле. Бог с ним. Мы играли и боролись, пока он не сгинул. Ушел в лучший мир, бедолага. Лизунчик. Любил попрыгать, поваляться в траве. Разыграется, клещей полные уши, так и выстраивались рядком, словно машины на парковке возле «Кей-марта» или Сиднейского Стадиона. В первый же день я выбрал у него всех клещей, одного за другими, благослови Боже бедную тварь. Мой брат слышал, как он лает на Утку, но был занят своим искусством и не обратил внимания.

Твой пес МЕРТВ, Хью. Мяснику НАСРАТЬ на собаку. Твой пес умер, говорит, и уехал с чужой женщиной на тракторе, оставил меня слушать, как рычит река, – желтая дворняга, все дрочит-сосет, вымывает камни из берега, прямо у нас из-под ног, на что ни встань, отнимет, унесет прочь.

4

Ночной звонок Дози Бойлана здорово меня насмешил.

– Друг, – забормотал он, и, услышав отголоски эхо, я сообразил, что он прячется в ванной. – Друг, она пытается заигрывать со мной.

Сдурел, что ли? Я так и сказал ему, хотя вполне ласково.

– Заткнись, – буркнул он. – Сейчас привезу ее обратно.

Я продолжал веселиться, что было и глупо, и грубо, единственное оправдание – моему чересчур активному приятелю перевалило за шестьдесят, у него в усах застревала гуща из супа, штаны облепляли изрядное брюшко. И она с ним заигрывает? Я громко фыркнул в трубку, и когда в скором времени Дози обернулся моим врагом, дивиться было нечему.

В рекордно короткий срок он уже гудел, переваливая скотскую решетку. Я успел перехватить пару глотков, и оттого еще забавнее казалась его паника, торопливый перестук внедорожника по дощатому мосту. Пока я переодевался в чистую рубашку, старичок на полной скорости сделал разворот, и когда я вышел на веранду, задние огни его Внедорожного Аппарата уже растворились в ночи. Я все еще улыбался, когда вошла эта женщина. Волосы у нее снова промокли, прилипли к голове, с них на щеки текла и скапливалась в ключичных ямках вода, но она тоже улыбалась, и на миг мне почудилось, что она вот-вот рассмеется.

– Как перебрались? – спросил я. – Страшно было?

– На переправе – нет. – Она тяжелоопустилась на стул и выдохнула. Совсем другая, не такая порывистая, замученная. Из складок заемного пончо показалась большая бутылка «Девственных холмов» 1972 года – она помахала ею в воздухе, точно трофеем.

Потом она вспоминала, что я наклонил голову и уставился на вино, «как угрюмый пес», но это неверно. Прекрасное вино из погребов Дози. Как оно к ней попало, я не ведал, а еще больше удивила очередная перемена в моей гостье: энергия вновь бурлит, сбросила сапоги, роется в ящике, а разрешения хоть спросила? Обнаружила штопор, извлекла пробку, расправила юбку и уселась, скрестив ноги, в кухонное кресло, ухмыляясь до ушей и наблюдая, как я разливаю по бокалам «Девственные холмы».

– Ладно, – сказал я. – Так что произошло?

– Ничего, – ответила она, сверкая глазами, того и гляди, испепелит. – Где ваш брат? Он-то в порядке?

– Спит.

Может, какие-то мрачные видения и промелькнули перед ее мысленным взором – утопший пес, например, – но сдержать свое торжество она не могла.

– По крайней мере, – провозгласила она, поднимая бокал, – мистер Бойлан уверен, что его Лейбовиц – астоящий.

– Жак Лейбовиц?

– Именно.

– У Дози есть картина Жака Лейбовица?

Теперь я понимаю, что ей мое удивление могло показаться притворным, но старый хитрюга Дози ни разу и словом не обмолвился о сокровище. Кому придет в голову искать шедевры на севере Нового Южного Уэльса? А ведь Лейбовиц повинен в том, что я сделался художником. Впервые я увидел «Мсье и мадам Туренбуа» в старших классах школы Бахус-Блата – черно-белую репродукцию в «Основах современного искусства». Я не собирался в этом исповедоваться американке в туфлях «Маноло Бланик», но затаил обиду на Дози: тоже мне, друг, называется.

– Мы даже ни разу не говорили с ним об искусстве, – припомнил я. – Сидели в убогой кухоньке, он там и живет, посреди кип «Мельбурн Эйдж». А вамон показал картину?

Она приподняла бровь, словно бы намекая: почему нет? Я подарил ему отличные наброски Вомбатной Мухи и Пилюльной Осы с узкой талией, а он присобачил их к холодильнику, блядь, на магнитах! Как я мог догадаться, что он петрит в искусстве?

– Вы приехали страховать картину?

Она громко фыркнула:

– Я похожа на агента?

Я пожал плечами.

Она ответила мне ясным, оценивающим взглядом.

– Можно, я закурю?

Я подвинул ей блюдце, и она напустила в кухню вонючего дыму.

– Мой муж, – заговорила она наконец, – сын второй жены Лейбовица.

Эта женщина меня раздражала, как я уже говорил, но сведения о муже понравились мне еще меньше. Однако имя его матери я знал – икрайне удивился.

– Его мать – Доминик Бруссар?

– Да, – подтвердила она. – Знаете фотографию?

Еще бы не знать – загорелая светловолосая натурщица лежит на незастеленной постели, новорожденный сын у ее груди.

– Мой муж Оливье и есть этот младенец. Он унаследовал droit morale на произведения Лейбовица. – Судя по тону, ей надоело в сотый раз рассказывать одну и ту же историю.

А вот мне очень хотелось послушать, до смерти хотелось. Я рос в Бахус-Блате, штат Виктория, и до шестнадцати лет видел картины только в репродукциях.

– Вы знаете, что это такое?

– Что именно?

– Droit morale.

– Конечно, – сказал я. – Приблизительно.

– Оливье вправе решать, подлинная это работа или подделка. Он подписал сертификат на картину Бойлана. Это его законное право, но кое-какие люди хотят неприятностей, и мы вынуждены защищаться.

– Значит, вы с мужем работаете вместе?

В это ей не захотелось углубляться.

– С картиной мистера Бойлана я знакома очень давно, – продолжала она. – Она аутентична вплоть до цинковых кнопок на подрамнике, но приходится доказывать это снова и снова. Утомительно.

– Вы так хорошо разбираетесь в Лейбовице?

– Так, – отрезала она, и я не сводил с нее глаз, когда она свирепо растирала окурок в блюдце. – Но человек, вроде Бойлана, сильно расстраивается, если ему говорят, что его капиталовложение ненадежно. Он показал картину Оноре Ле Ноэлю, и тот его убедил, будто холст не то чтобы подделка, но близко к этому. Можно еще вина? Денек выдался нелегкий.

Воздержавшись от комментариев, я налил вина, стараясь не показать, какое впечатление на меня произвело запросто упомянутое имя Ле Ноэля – словно он местный трактирщик или хозяин скобяной лавки. Я прекрасно знал, кто он такой. У меня две его книги лежат у изголовья.

– Оноре Ле Ноэль – жалкий шут, – сказала она. – Он состоял любовником Доминик Лейбовиц, если слышали.

Даже сейчас трудно объяснить, до какой степени раздражал меня этот разговор. Вот я тут, на задворках, а она явилась из самого, черт побери, центра вселенной. Я знал ровно столько, сколько вычитал из журнала «Тайм»: Доминик сначала работала у Лейбовица натурщицей, а Ле Ноэль был биографом и преданным знатоком его искусства.

На втором стакане вина гостья уже трещала без умолку. Из ее уст я услышал, что Доминик и Оноре тянули почти восемь лет, после войны и до 1954 года, дожидаясь, пока Лейбовиц умрет. (Мне припомнилось, как выразительно описывает Ле Ноэль в своей биографии мощного, выносливого художника, полного жизненных сил: короткие сильные ноги, крепкие, почти квадратные кисти.)

Лишь когда его позднему сыночку исполнилось пять, продолжала свой рассказ невестка Лейбовица, а самому художнику стукнуло восемьдесят один, суровый жнец явился за старым козлом, ткнул его лицом вниз, когда он поднялся из-за стола с пенящимся бокалом в руке. Он рухнул ничком, разбил широкий нос, очки в черепаховой оправе упали в тарелку для сыра (работы Пикассо [10]10
  Пабло Пикассо (1881–1973) – испанский художник.


[Закрыть]). Так повествовала моя гостья – бегло, чуточку с придыханием. Допила второй бокал, так и не похвалив вино, за что я в глубине души сурово ее осудил.

– Тарелка пополам, – подытожила она.

Ты-то, блядь, почем знаешь, свирепствовал я про себя. Тебя еще и на свете не было. Но я в жизни не встречал человека, реально знакомого со знаменитыми людьми, и забыл, что она вышла замуж за живого свидетеля этой сцены, мальчика со смуглой кожей и огромными сторожкими глазами, слегка торчащие уши ничуть не портили его красоту. В тот миг, когда его отец рухнул замертво, мальчик как раз хотел отпроситься из-за стола, но молча обратил взгляд к матери и ждал ее указаний. Доминик не притянула его к себе, только провела по щеке мальчика тыльной стороной руки.

– Papa est mort.

– Oui, Maman. [11]11
  – Папа умер. – Да, мама (фр.).


[Закрыть]

– Ты понимаешь: пока никому не слова.

– Oui, Maman.

– Мама должна убрать картины, понимаешь? А снег мешает.

С тех пор мне довелось наблюдать за французскими детьми – как они тихо сидят, ручки с чистыми ноготками сложены на коленях, большие темные глаза вбирают все. Чудо, а не дети. Так, наверное, сидел Оливье, смотрел на мертвого отца, терзаемый внутренней и более неотступной проблемой: в тот момент, когда отец умер, он как раз собирался сходить пи-пи.

– Сиди тут и ни с места, понял?

Никакой надобности оставлять ребенка сидеть и мучиться не было, но мать вознамерилась совершить преступление – убрать из дома картины, пока не вмешалась полиция.

– Сиди тут, – приказала она, – чтобы я тебя не искала.

И побежала звонить по телефону своему изнеженному любовнику: пусть срочно бросает уютный дом в Нёйи, нельзя ждать, пока снег растает, пусть срочно едет до самой Бастилии, забирает большой сундук и тащит его на рю де Ренн.

В какой-то момент посреди суматохи и страхов той ночи малыш намочил штаны, однако эта катастрофа обнаружилась лишь много часов спустя, когда Оноре нашел мальчика, спящего, уткнувшись лбом в стол, и тут-то Доминик сфотографировала его. Черт побери! А потом по какой-то причине – возможно, в кадр попал исчезнувший «Электрический голем» – разорвала фотографию пополам. Вероятно, эта фотография могла послужить единственной уликой, доказывающей, что в ту долгую ночь Доминик Бруссар и Оноре Ле Ноэль припрятали пятьдесят работ Лейбовица, в большинстве своем незаконченных или неудачных, которые впоследствии, с тщательно продуманными исправлениями (и добавленным автографом) могли принести много, очень много денег. Они перевезли картины в гараж возле канала Сен-Мартэн, благодаря чему на множестве сомнительных Лейбовицев разных периодов его творчества появились часто упоминавшиеся «следы влаги». С тех пор никто не видел картину, которую Лео Стайн [12]12
  Лео Стайн (1872–1947) – старший брат Гертруды Стайн, искусствовед, первый коллекционер работ многих художников начала XX в.


[Закрыть]и безжалостный (а потому еще более заслуживающий доверия) Пикассо в один голос называли шедевром. Стайн восхвалял ее под именем «Электрического голема», Пикассо – под именем «Монстра».

Лишь около полудня следующего дня Доминик сообщила в жандармерию о смерти мужа, после чего студия была, согласно французским законам, опечатана и составлен полный перечень имевшихся в наличии картин «Электрический толем» среди них не значился. Что поделать.

Доминик, дочь марсельского бухгалтера, набрала достаточный запас Лейбовицев, полу-Лейбовицев и потенциальных Лейбовицев, чтобы безбедно прожить ближайшие полвека. И, конечно же, она унаследовала droit morale, то есть право определять аутентичность любой картины мужа – нелепость вроде бы, но таков закон. Репутация у вдовы была подмочена, и для пущей авторитетности она учредила Фонд Лейбовица с достопочтенным Оноре Ле Ноэлем во главе. Идеальное решение с ее точки зрения: алчные дилеры и коллекционеры из фонда с готовностью выслушивали подтверждение подлинности той или иной картины. Остаток жизни парочка могла жить безбедно, подписывая брошенные неподписанными работы и возвращая к жизни те, что сам мастер отверг.

Рассказчица была прелестна, слова так и лились из нее, а взамен она просила еще вина. Я налил ей третий бокал «Девственных холмов» и позволил себе немного помечтать.

– И тут, – сказала она, стряхивая пепел, упавший на тонкую лодыжку, – Доминик застает Оноре в постели с Роджером Мартином.

– Английским поэтом?

– Точно. Вы с ним знакомы?

– Нет.

– И слава богу. – Выразительно приподняла бровь. Смысла намека я не понял, но был благодарен уже и за то, что числюсь в заговорщиках.

– После этого, они, само собой, развелись. Но никто не знает, как они поделили припрятанные картины.

На стороне Доминик оказались какие-то «фанатики», крепкие ребята, и львиная доля перепала ей. К тому времени как Ноэль был окружен, разбит, выброшен из комитета и ограблен, он превратился в крайне озлобленного человека. Ненависть к Доминик понятна, однако еще большую антипатию он питал кее ни в чем не повинному сыну.

В 1969 году какой-то «фанатик» задушил Доминик в отеле в Ницце. Оливье давно перебрался в Лондон и в школе Святого Павла окончательно избавился от французского акцента. Droit morale перешло к нему – ничего не смыслящему в творчестве отца.

– При первом знакомстве с моим мужем он может показаться совсем кротким, – предупредила Марлена. – Таков он и есть, но когда Оноре вздумал судиться за droit morale, Оливье бился как лев. Видели вы его фотографии? Ему было тогда семнадцать лет, совсем мальчик, прелестные длинные ресницы, но его ненависть к Оноре словами не передать. Наверное, это и помогло ему выиграть дело.

Конечно, мы – нация Генри Лоусона, [13]13
  Генри Арчибальд Лоусон (1867–1922) – австралийский писатель, автор рассказов из жизни стригалей, сезонников и т. д.


[Закрыть]привычная к долгим рассказам у костерка, но вместе с тем такие люди, как Марлена, пробуждают в нас темные подозрения. Кажется, ей нравится походя упоминать известные имена? Возводит музей имени себя любимой? Однако никто никогда не вел подобных разговоров в этом загоне, и я буквально висел на кончике стула, напряженно следя за тем, как она раскуривает «Мальборо», как ровно горит округлый огонек.

– После всего этого Оливье и притронутьсяк отцовским картинам не желает. Теперь они. ему противны. От этих шедевров ему становится дурно – по-настоящему, физически дурно.

Любопытно, что и говорить.

– Но почему, бога ради, Дози прятал картину от меня?

Она только плечами пожала:

– У богачей свои причуды!

– Не хотел, чтобы прознали о его сокровище?

– Это – капиталовложение, – насмешливо разъяснила Марлена. – Вот и все, что картина значит для них. Им важно иметь, а не разглядывать. Но если рынок примет россказни Оноре, будто эту замечательную картину доделывали, дописывали, муж будет разорен. Все убытки придется выплачивать нам – миллион долларов, а то и больше.

– Платить будете вы и ваш муж?

– Да. – Она чуть ли не улыбалась. – Конечно, Оноре – всего лишь злобный подонок, – сказала она, – но приходится с ним спорить, вот я и послала сюда двух экспертов – провести химический анализ красок. Один видел твоего брата в пабе, говорил, он замечательный.