Текст книги "Убийство Халланда"
Автор книги: Пиа Юль
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
18
На полпути домой я заехала на заправку, где купила гадостный сэндвич с какой-то гадостной начинкой и еще какой-то белой гадостью внутри. Запив его бутылкой воды, я некоторое время сидела в полумраке и смотрела, как люди заправляются в пасмурную погоду. Потом зажгла свет. На полу вдоль борта лежал свернутый в трубку Мартен Герр. Рядом, на переднем сиденье, – сумка с ноутбуком, письма и черная записная книжка. «Что может быть чудеснее!»Фыркнув, я снова ее раскрыла и стала читать, не подряд, а выборочно, о некой поездке. Твердый почерк, синяя шариковая ручка, ни одной даты, только дни недели.
Мы сидим ждем на темной станции, мы радуемся возвращению домой, хотя нас никто не ждет, потому что нас никто не ждет, да нам никто и не нужен, нам достаточно самих себя, раз или два в жизни такое, вероятно, позволено. Мы собрались как на лесную прогулку: купили бутылку красного вина, присыпанный мукой хлеб с хрустящей корочкой, два маленьких сыра, несколько красных, ароматных помидоров, которые треснули и пустили сок. Мы завладели пустым купе; когда контролер пришел проверить наши билеты, мы были уже подвыпившие и развеселые, и я вообразила себе, что он по-доброму нам завидует. Он что-то объяснял нам, разумеется, я все поняла, но не до конца, решила – успеется или же просто не стала вникать, нам же сперва надо было съесть взятую в дорогу еду. Когда я добралась в туалет, меня качало из стороны в сторону – вместе с вагоном, и от вина, и на радостях, и, к моему великому удовольствию, я отложила там такую большую и хорошо оформленную говёху, какой я еще никогда не видела. Я с удовлетворением ее рассматривала и сожалела, что не смогу о ней никому рассказать, даже Халланду; я хотела было переправить ее из унитаза на рельсы, и тут до меня дошло, что мы стоим на станции. И смывать запрещено, не говоря уж о том, что это свинство, и в подпитии я самодовольно подумала: раз так, почему бы этим зрелищем не насладиться и другим прочим. Быть может, им придет та же мысль, что и мне: что такая большущая говёха не могла произойти от совершенно заурядной личности. Возвращаясь назад, я миновала одни пустые купе; открыв в проходе окно, я высунулась поглядеть, где мы находимся, и крикнула ему, что мы должны пройти в головной вагон, именно это ведь он и говорил, контролер. Схватив чемодан и еду в охапку, мы побежали, но было уже поздно. За нашим вагоном была пустота. Нас отцепили, поезд уехал без нас. И все равно мы были счастливы, что может быть чудеснее.
Мне стало нечем дышать. Все, с меня хватит. Таинственные беременные племянницы и таинственные комнаты, а теперь вот это: какая тайна кроется здесь?Теленочек. Я знаю, что у Халланда на уме. Я же дико в него влюбилась, конечно же, я это знаю. Я угадываю его малейшую, даже мимолетную мысль, ощущаю ее всем телом, не прикасаясь к нему, улавливаю оттенки его голоса, разговаривая с ним по телефону, и знаю в точности, что каждый из них означает. Это и есть большая любовь. А теперь мне пора домой. Я вышла из машины и направилась длинными шагами к мусорному ящику, в который выкинула бутылку, обертку и пластик. Запах бензоколонки всегда напоминал мне о чем-то хорошем, ничего конкретного, просто что-то хорошее. Очевидно, что-то такое хорошее, что могло вызвать у меня слезы.
Всю оставшуюся дорогу я пела обрывки псалмов, какие только приходили на память, а когда забывала слова, то напевала дальше мелодию. Халланд, какого черта, беса, дьявола, Халланд, ну ты и… ах ты… Халланд, ха-ха, ну почему ты, почему, Мартен Герр был человек чести, а Халланд – пигмей, он был загадкой, отгадай, что это: идет, идет, а назад не воротится…
Припарковавшись на площади, я обождала открывать дверцу. От сидения за рулем у меня онемели и ныли руки. Я ушла с поминального кофепития, которого вовсе не было, я и не предполагала, что придет так много народу, думала, будут только Ингер и Брандт, а они могли выпить кофе у меня на кухне. Но если нанесли столько цветов и венков, их должны были положить на могилу, так ведь принято – разве нет? Хотя была уже почти ночь, мне захотелось проверить, там ли они.
Правда, до самой могилы я не дошла. Я увидела издали цветы, белые – светились, но вокруг было неспокойно, я повернула голову и прислушалась: не шаги ли это? Бегущего человека? Мое дыхание заглушало все звуки, я попробовала задержать его – безуспешно, но это были шаги. Бегущего человека. Тут я и сама со всех ног побежала обратно к калитке, которая поддалась тяжело и со скрипом.
19
Входите же – здесь никого, кроме меня и большой трупной мухи.
Рэймонд Чандлер «Сестренка»
Я отворила. Это был Гость. Я не рассказала еще, какая у него внешность, и сейчас тоже не буду, в тот момент это было несущественно.
– Ты случайно не видела Брандта? – спросил он.
Я посторонилась, пропуская его в дом, и посмотрела себе под ноги. Я очень долго спала. А во сне так много плакала, что устала.
– Когда?
Накануне, дожидаясь Брандта, он приготовил для него ужин, решил, тот задерживается, принимая больных, но Брандт так и не пришел. Гость поел, убрал со стола и, подождав еще, стал звонить в клинику и на мобильный Брандта, звонил несколько раз и все время попадал на автоответчик. Ему плохо спалось, он подумывает, не заявить ли в полицию.
Рука Брандта, обнимающая мою шею. Сумерки. Я радовалась, что снова его увижу. О! Мое солнечное сплетение.
– Проходи и садись.
Он прошел и сел.
– Жизнь очень коротка, – сказала я. – Или: может таковой быть.
– Ты думаешь, он умер?
Гость был небрит, под глазами тени, отчего резче обозначились черты лица.
– Да брось ты! – сказала я. – Не хочешь пропустить рюмочку?
Произнося «рюмочку», я слышала дедушкин голос, это выражение я переняла от него, он предлагал пропустить рюмочку всем гостям.
Брандт взрослый человек, нам не из-за чего беспокоиться. Мы выпили по стопке «О. П.» [25]25
Полностью «О. П. Андерсон» – старейший шведский шнапс, названный в честь судовладельца и основателя водочного завода Олофа Петера Андерсона (1797–1876).
[Закрыть]и сразу же повторили. Поговорили о том, куда он мог деться, это на него не похоже – взять и не позвонить, хотя сегодня суббота, у него выходной. Учтивая беседа двух незнакомых людей. Шнапс помог, но не очень. Он обжигал язык и все же был мягкий, тмин с анисом, но спирт он и есть спирт. Пригубив, я выпила залпом.
– Еще будешь? – спросила я.
– Может, по дороге домой он повстречал какую-нибудь даму? – предположил Гость, однако это прозвучало неубедительно.
– Да, – отозвалась я, глядя на площадь. – Может, он повстречал даму.
На подоконнике лежала мертвая муха, а еще там собралась пыль и появились какие-то странные черные крапинки.
– Его и в церкви вчера не было, – заметила я. – Меня это удивило, но я подумала, что знаю, почему он не появился.
– Похороны вчера были? Он мне ничего не сказал.
Я пошла и позвонила домой секретарше Брандта – там никто не отвечал. Я видела, что Гостю не по себе, может быть, ему хотелось курить.
– Да еще эта собака, – прибавил он.
– Она до сих пор у вас?
– Ну да. Я от этого не в восторге, но я ее хоть выгулял.
– Значит, дама ни при чем, – сказала я. – Он бы не оставил собаку.
– А вот оставил же, – возразил мне Гость.
20
С беспечной неблагодарностью, что так идет избалованным детям, мальчик тянется за мармеладом, между тем как фру Андерсен, от которой всегда целомудренно пахнет мылом и гладильным утюгом, тщательно облупливает для него яйцо.
После ухода Гостя я выпила еще стопку «О. П.». Поглядела в окно, позвонила Брандту на мобильный – сигнала не было. Тогда я взяла под мышку кастрюлю Ингер, пошла к ней и постучалась. Изнутри доносились крики, я различила два голоса, ее и Лассе. Я нажала на звонок, хотя он не работал, и постучалась еще раз.
– Да он стал просто невыносим! – выкрикнула мне в лицо Ингер и прошагала мимо меня на площадь. Обернулась.
– Он всего лишь подросток, – пробормотала я.
– Это не оправдание! – фыркнула она. – Как же я от него устала, он ни черта не делает, слоняется по дому и… и… он должен был мне утром помочь, но подняться изволил только что, и у него болит голова, а вечером он опять куда-то намыливается, и как он умудряется напиваться, ему же семнадцать, разве это не запрещено?
– Ах, да оставь ты его в покое… – сказала я, проходя в дом.
Лассе был на кухне, он сидел, ссутулившись над овсяными хлопьями и холодным какао.
– Что, голова болит? – рассмеялась я. Похмелье в этом возрасте уморительно, им гордятся. – Вы случайно не видели Брандта? Его гость говорит, что он исчез.
He-а. Похоже, им все равно. Я поглядела на Лассе: сонный, с виду совсем мальчишка, немножко стеснительный. Незадолго перед тем он кричал и грубил и вывел из себя мать.
– Ему все давай и давай – и ничего взамен! – Она была в бешенстве.
Лассе пригнулся. Мне тоже хотелось бы иметь в доме подростка. Пускай и такого, с кем трудно справиться. Пускай бы мне с ней было очень трудно. Не все же годятся в родители – но большинство ими все равно становятся. Меня, как обычно, переполняла нежность, совершенно необременительная, потому что рядом не было никаких детей, о которых мне надо было заботиться. К тому же Эбби скоро исполнится двадцать четыре. Но когда она была маленькая, когда она подрастала, когда она смеялась и когда плакала, когда она качалась на качелях, когда она что-нибудь проливала, когда, играя, забывала обо всем, когда ее причесывали, когда она смеялась и когда плакала, когда она спала и когда просыпалась, когда она пела, кричала, визжала, шептала, когда она с аппетитом ела, когда гримасничала, когда раздавала поцелуи и когда от них отбивалась, – все это, если бы у меня все это было, и оно у меня было, а я почти не замечала. Когда я плакала от тоски по Эбби, на самом деле я плакала оттого, что мне хотелось быть настоящей матерью. Лицемерка, я просто-напросто желала ей нравиться, но я ей не нравилась, вот и все. Я часто видела перед собой, как держу ее, грудную, на руках, в точности так же, как недавно держала на руках спящую новорожденную, внучку моей двоюродной сестры, я готова была сидеть и сидеть, глядя на крошечное личико, мне так всего этого недоставало, даже детских дерзостей – ведь рано или поздно дети начинают дерзить, мне недоставало даже презрения Эбби – о, если бы она только была со мной. Одну из отчаянных попыток быть настоящей матерью я предприняла, прочтя кулинарную колонку: автор заверял и гарантировал, что, если по-праздничному накрыть стол, украсив его, допустим, цветными салфетками, и приготовить что-нибудь вкусное, настроение тотчас же переменится к лучшему Я с жаром взялась за этот проект, но Эбби и ее отец на это как-то не среагировали. Мало того, Эбби вступила на тропу войны сразу же, как только я пожелала им приятного аппетита. Отправив в рот первую ложку, она крикнула: «У тебя не еда, а говно!» Хотя меня это очень расстроило, я еле удержалась от смеха; она вмиг это уловила и разошлась еще пуще. Сейчас я помнила лишь эту ее реплику и сверкающие глаза – но почему она так разозлилась? Видно, мы уже решили развестись, скорее всего поэтому.
– Куда ты вчера пропала? – спросила Ингер. – И кто эта беременная грация, которая здоровалась со всеми при входе?
Я пожала плечами.
– Спасибо тебе, что помогла в церкви, – сказала я. И добавила: – Мне стало невмоготу.
– Так кто же она?
Я послала ей взгляд, означавший «позднее»,хотя и не имела этого в виду.
– И куда же ты сегодня вечером? – поинтересовалась я.
Не переставая жевать, Лассе ткнул в разложенную на столе местную газету. Там было написано: «Лесной павильон» открывается вновь.
– О, – произнесла я. – О, о, о!
Ингер встала сзади и, положив руки мне на плечи, прочла вместе со мной.
– Халланд всегда это говорил, кто-нибудь да должен его открыть, и тогда мы…
– И тогда что?
– Явимся туда первыми. Ингер! Пойдешь со мной вечером?
– Не фига ей там делать! – вмешался Лассе.
Нет, она туда не пойдет. К тому же ее ужаснуло, как я вообще могла о таком помыслить.
– Бесс, – сказала она, – ну а разумно ли это?
Лассе поскучнел.
– Если я приду, то сделаю вид, что мы не знакомы, – пообещала я.
Он криво улыбнулся и вышел из-за стола.
– А тарелка! – чуть не сорвалась на крик Ингер.
Он повернулся, взял тарелку, поставил ее возле раковины и направился к дверям.
– А в посудомойку кто будет ставить! – не унималась она. – А стакан!
Но он уже испарился. Лицо у нее было перекошено; она отвела глаза. Мне захотелось спросить: любишь ли ты его? как ты можешь орать на ребенка из-за какой-то тарелки? Но я решила выждать – и правильно. Она моментально пришла в себя и потянулась за книжкой, которая была у нее раскрыта.
– Это из разряда сортирного чтива, – сказала она. – Но тут есть кое-что дельное. Тут указаны сроки соблюдения траура – не иначе как со времен королевы Виктории. Вдове полагалось соблюдать траур по мужу в течение двух-трех лет, вдовцу по своей жене – всего лишь три месяца. Для тех, кто потерял ребенка или кого-нибудь из родителей, траур длился год. Все это… ну да, звучит нелепо, но что-то в этом есть.
В дверь забарабанили. Она вскочила.
– Э-э, звонят!
– Да нет же! Когда ты наконец починишь звонок?
– Это цитата! – прокричала она из прихожей. – Беккет! [27]27
Ингер путает Сэмюэла Беккета с Эженом Ионеско.
[Закрыть]
Пока она там с кем-то разговаривала, я полистала сортирную книжку.
– Это был гость, – сказала она, вернувшись. – Он ищет Брандта.
– А я про что говорю! Брандт исчез.
– Ну как так он мог исчезнуть?
– Когда ты видела его в последний раз? В церкви его вчера не было, – сказала я. И перевела разговор на другое: – Ты ним знакома, с гостем?
– He-а. Он работает в Архиве.
– Откуда ты знаешь?
Она налила мне кофе и пожала плечами.
– Брандт сказал. По-моему. Ну а та вчерашняя, кто она?
– Вчерашняя?
– Та, которая встречала людей у входа.
– Никто. А при чем тут Беккет?
– Это из детства. Мой отец поставил школьную комедию, я ее смотрела… я была еще маленькая, пьеса тогда была новой. Я потом много лет ходила и повторяла это, мне казалось, что это ужасно смешно.
– Смешно – что?
– Э-э-э-э-э, звонят!
– Это была реплика?
– Да, ее там произносят несколько раз.
– Твой отец поставил Беккета как школьную комедию?
– Да! Или… может, это был и не Беккет, но, во всяком случае, абсурд. И дико смешно.
– Куда же подевался Брандт?
– Бесс, им что, совсем неизвестно, кто застрелил Халланда?
– Мне они ничего не рассказывают.
– А ты спрашивала?
– He-а. Ну а сейчас мне хочется в «Лесной павильон».
– Бесс, мы только что похоронили Халланда. Тебе нельзя в «Лесной павильон».
– Потому что Халланд бы этого не одобрил – так, что ли? Ну уж нет.
– Да ничего подобного. Но это ради тебя же самой. Траур соблюдают не без причины.
– Траур…
Сказать ей сейчас, что я не горюю? Я уже десять лет как горюю по Эбби, но только Эбби в живых – и убила ее я сама.
– Говорю тебе, мы с Халландом собирались туда, когда они снова откроются! Не хочешь со мной идти – я пойду одна.
21
Ведьмы всей нашей окрути оказываются в смертельной опасности каждый раз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред за действительность.
Монтень «Опыты»
В самом начале. По вечерам, прежде чем сесть смотреть телевизор, мы читали, беседовали. Как-то вечером, в самом начале, Халланд рассказал о гипнотизере, на которого он ходил еще мальчиком. Тот внушил группе подростков, что они куры, но Халланд не верил, что их на самом деле загипнотизировали, он по сию пору был убежден, что это надувательство.
Мне тоже довелось присутствовать на одном из таких сеансов – тот же самый гипнотизер, только постаревший. Я – поверила. Услышав это, Халланд спросил: «Почему?» Мой аргумент превратился уже в анекдот, я часто его рассказывала. Но теперь слова застряли у меня в горле.
Я боялась, что гипноз на меня подействует, хотя уселась в самом конце зала и мотала головой и бормотала «нет-нет-нет», закрываясь от голоса и взгляда гипнотизера. Восприимчивые же поднялись на сцену, их просили вытворять всякие глупости, что они и делали. Им предложили «выпить»: они сидели и весело чокались воображаемыми бокалами и явно захмелели. «А сейчас вы на порношоу! – произнес металлический голос гипнотизера. – Ханс-Хенрик, что ты видишь?» Ханс-Хенрик был высокий, худой и застенчивый парень из моего класса, который обычно молчал как рыба. Мы затаили дыхание.
«Ну и паскудство!» – выкрикнул он низким, не своим голосом. Зал расхохотался.
Именно этого я и боялась – вот так вот обнажиться, выдать себя, эту двойственность, выдать не столько даже скрытые в моем подсознании желания и фантазии, сколько то, что они так глубоко упрятаны. Я вдруг предувидела во взгляде Халланда, до чего буду похожа на Ханса-Хенрика, и вся эта история перестала быть смешной. Халланд совсем не так ее воспримет, он использует этот анекдот, чтобы меня раскусить. Так я его и не рассказала.
Ночью я закричала: «Ты делаешь мне больно!»
«Где? Где?» – зашептал он. Но на том все опять и кончилось – я не сумела больше ничего выговорить.
22
Рассказывают, в свое время мать жаловалась, что мальчика не приучить к водке, при том что она клала туда сахар. Зато повзрослев, он хотя бы в этом не доставлял матери огорчений.
Я поехала туда на велосипеде. Как я выглядела? По крайней мере, я приняла душ, как можно аккуратнее забрала наверх волосы и надела длинные серьги, которые качались, когда я крутила педали. Теплынь, тишина, я забормотала «…но и вечерняя заря златой нам дарит поцелуй», [29]29
Цитата из псалма Н. Ф. С. Грундтвига.
[Закрыть]рапсовые поля благоухали, перед выходом я выпила еще одну стопку «О. П.», вернее две, мне хотелось петь, но пока что я приговаривала: «Брандт! Халланд! Брандт! Халланд! Где же вы? Где же вы? Что с вами? Что…» Мне нравилось повторять себя. Бездумно. На меня действовали ритм и «О. П.», мне было тревожно, я была счастлива, было чувство, что я счастлива, но такого не может быть, кто-то купил «Лесной павильон» – почему же мы об этом не слыхали, интересно, слыхал ли Халланд? Если да, он бы мне рассказал, но только что он, собственно, мне рассказывал, в последний раз мы там были давно, наверное два года назад, мы еще захватили корзинку с едой и сидели на каменной скамье в заросшем саду. Но сейчас он все равно был со мной, мой дражайший муж, обманщик-предатель, мы уже въехали в лес, бук распустился, солнце скрылось, я почти не виляла. Я заслышала музыку еще издали, спрыгнув с велосипеда, я повела его, чтобы оттянуть время, и замедлила шаг. Навстречу мне попались двое-трое подвыпивших ребят, судя по всему, они меня не заметили, они чему-то смеялись.
Войдя в полумрак, я увидела много знакомых лиц, но все как будто смотрели мимо, и только одно просветлело: очевидно, Лассе забыл, что нам с ним нельзя разговаривать, он устремился ко мне, но его перехватила какая-то девочка и повела танцевать. За стойкой бара распоряжалась молодая плоскогрудая женщина, она заглянула мне прямо в глаза, собираясь что-то сказать, но сдержалась. Я взяла разливного пива.
Гость был тут. Он стоял в самом дальнем углу, на противоположной стороне танцплощадки, и разговаривал с какой-то очень светлой блондинкой, волосы у нее были распущены и падали ниже пояса. Должно быть, с ней было весело, он так громко смеялся, мне казалось, я слышу сквозь музыку его смех. Я отвернулась, теперь я чувствовала его спиной. Это напомнило мне то время, когда я была подростком, Гость и его внешность… я словно перенеслась в прошлое. Я постаралась принять равнодушный вид, ведь я уже взрослая. Темные волосы, узкие бедра – не будь у него широкого подбородка, он, пожалуй, был бы красив, зато это придавало ему оригинальность, как раз то, что привлекало меня с самого детства. Это не значит, что так выглядели всякие прочие. Халланд так не выглядел, Трольс тем более. Просто в нем было что-то такое, что зацепило мое внимание, и теперь, стоя спиной к нему, я знала, где он находится. Мне уже ясно было: я все время буду знать, где он находится. Быстро допив пиво, я заказала вторую порцию плюс «Фернет Бранка». [30]30
Итальянский дижестив крепостью 40°, настоянный на множестве трав и специй.
[Закрыть]Музыка была неплохая, мне захотелось танцевать. Гость уже с блондинкой не разговаривал, она танцевала, она улыбнулась мне. Я было к ней направилась, но тут кто-то положил мне сзади на плечо лапу. Я не сразу его узнала.
– Ты меня извини! – крикнул он. Он слегка гнусавил.
– За что? – прокричала я.
– Я же тебя чуть не арестовал!
Да это Бьёрн.
– Ничего страшного! – прокричала я.
– Чево?
Улыбнувшись, я покачала головой, и ко мне пришло осознание: этот человек – последний, кто видел Халланда в живых, или почти в живых, он слышал, как Халланд что-то сказал, а может, ему послышалось. Можно было ожидать, что я потащу его наружу, где мы могли бы спокойно поговорить, собственно, я этого от себя и ожидала.
– Хочешь станцуем? – проорала я.
– Спрашиваешь! – проорал он в ответ.
Гость стоял уже в другом углу и потягивал пиво. Я танцевала с Бьёрном, к счастью, на расстоянии вытянутой руки, музыка была неплохая. Гость побрился, а вот бедра у него узкие, он наблюдал, надо бы переместиться к нему поближе. Как это так – Брандт исчез, а он здесь, надо подойти к нему и спросить, вернулся ли Брандт домой, хотя я прекрасно знала, что нет. Я улыбнулась блондинке, и закрыла глаза, и отдалась музыке, музыка была неплохая, я кружилась, покачивалась, у поющего был хриплый голос, и пел он не очень чисто, но вполне пристойно, я открыла глаза, чтоб посмотреть на него и, неловко повернувшись, чуть не повалилась на кого-то из сидящих за столиком, Бьёрн куда-то пропал, блондинка – в другом конце, я поискала глазами Гостя и не нашла, сидящие за столиком уставились на меня, ближе всех ко мне была одна женщина, она схватила меня за локоть и поднялась, явно вознамерившись вывести меня вон, но я стала сопротивляться. «Пошли!» – крикнула она, подталкивая меня. Народ расступился, я хотела сказать ей: как будто Моисей разделил воды, но она продолжала меня подталкивать, к тому же было чересчур шумно; мы вышли в проход, где выстроилась очередь в женский туалет, а потом она выпихнула меня наружу. Обернувшись, я узнала ее: коротковолосая пожилая кассирша из «Бругсена», я всегда становилась к ней, потому что она быстрая и здоровается.
– Давай я отвезу тебя домой, – сказала она.
– Я не хочу домой! – ответила я.
– Давай все-таки я тебя отвезу.
Где-то здесь должен быть мой велосипед. Я чувствовала, что язык мне не совсем повинуется, а она смотрела на меня и ничего больше не говорила.
– У меня только что умер муж! – выпалила я – и сразу же на себя разозлилась. Она была мне очень симпатична, ее возмутило, что я пьяна, это ясно, я выпрямилась, стараясь придать себе трезвый вид.
– Я знаю, весь город знает!
– Весь город?
– А если кто и не знал, то сегодня ты попала на обложку газеты.
– Я? Как это?
– По-моему, тебе надо домой.
Я разревелась:
– Да не хочу я домой!
– Ну что же, – сказала она и зашла внутрь.
Поодаль курила и горланила стайка молодежи. О, широкий подбородок! Прыснув, я сделала несколько неверных шагов, почему вдруг такая темень, я отошла всего на метр или четыре – или где я? «Лесной павильон» позади, но музыка до меня не доносилась, я замерла, густой мрак, густая тишина, густой воздух, может, перед самым моим носом что-то и есть, откуда я знаю, тьма кромешная, уж не ослепла ли я? Я закрыла глаза, открыла – никакой разницы, тогда я стала прислушиваться, вытянула вперед руку и двинулась на ощупь, далеко ли я от тропинки, не наткнуться бы на дерево. Вздох, чье-то дыхание, кто-то дышал прямо рядом со мной, я сперва оцепенела, потом пошатнулась и ойкнула, ступила шаг, другой. «Ни единого звука беглец не издаст, – скандировала я шепотом, – темень, темень… черни голова на блюде мне приносит радость, люди!», [31]31
«Черни голова на блюде» – песня из популярного в 60-е гг. датского мюзикла «Teenagerlove».
[Закрыть]я уже пела, причем песню, которую пою исключительно в подпитии, пела не певуче-протяжно, а отрывисто, приноравливая ее к моим нетвердым шагам; я нащупывала ногами дорогу, похоже, я уже на тропинке, подбородок, хорошо, я от него сбежала, сбежала от себя самой, велосипед, где ж я его оставила? Разве еще не наступили белые ночи? Когда встает солнце? Холодно, я взялась за уши и хватилась серег, так оно всегда, мне захотелось писать, стараясь не упасть, я присела на корточки, я не видела, куда сажусь, снизу меня обдало теплом. Потом я окунулась в море света, слепящий свет ударил в глаза – я чуть не потеряла равновесие. «Не стреляйте!» – воззвал мой голос, тут сделалось темно. Открылась дверца машины, на землю упала полоска света. Ко мне кто-то приближался, я силилась подняться и одновременно натягивала трусы – и шлепнулась набок, на мокрое.
– А еще я сломала зуб! – выкрикнула я.
