Текст книги "Некоторые парни… (ЛП)"

Автор книги: Пэтти Блаунт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Где он, кстати?

– Грэйс, я вижу, что...

– О, видишь, да? – перебиваю его. – Скажи мне, Йен. Ты раздеваешь меня взглядом?

– Что? Нет! – Он даже не замечает, как Кайл похлопывает его по спине.

– Ты сказал, я получаю удовольствие, когда все парни в школе считают меня сексуальной. Ты сказал, я выгляжу горячо. В этом наряде есть хоть капля сексуальности? – интересуюсь требовательно. – Ну, есть?

Йен моргает, наверняка гадая, не позвать ли школьную медсестру, чтобы узнать, не завалялась ли у нее смирительная рубашка.

– Слушай. Ты не можешь ходить по школе и называть каждого парня насильником.

– Ох, не могу? Почему? Они считают себя вправе называть меня шлюхой.

– Я никогда тебя так не называл.

Мои брови взметаются вверх.

– Правда? Ни разу? Это замечательно, Йен, только что ты делал, когда твои друзья называли? – Взмахом руки указываю на Джереми и Кайла. – Ты их поправил? Ты за меня заступился? Или ты просто стоял, смеялся и говорил им, что еда, которую я тебе принесла, заражена чем-то венерическим?

– Ладно, но...

– Нет никаких "но". Ты не сможешь привести мне ни одной причины, оправдывающей случившееся. Иди, скажи своим сестрам, что они напросились. Расскажи своим сестрам, почему они сами виноваты, когда кто-то называет их шлюхами.

– Я бы не позволил им выйти из дома в одежде вроде твоей, – возражает Йен.

– Ты бы не позволил? Ты их хозяин?

– Эй, если тебе не нравится слышать в свой адрес слово "шлюха", может, тогда не следовало выдвигать ложные обвинения в изнасиловании?

– Я не выдвигала ложные обвинения. Меня изнасиловали! – выкрикиваю в ответ.

– Может, девчонкам не следует напиваться до беспамятства, если их так заботит, что с ними случается! – говорит Кайл.

Я кричу громче:

– Может, парням хватит искать оправдания для...

– Мисс Колье, что, по-вашему, вы тут устроили?

Головы резко оборачиваются. Рты изумленно открываются. Я поворачиваюсь и вижу мистера Джордана со скрещенными на груди руками и поджатыми губами.

Прочищаю горло, делаю вдох, стараясь успокоиться.

– Я протестую, мистер Джордан.

– Против чего конкретно вы протестуете?

– Против того, как все в этой школе стыдят девушек за внешний вид.

– Благородная цель. Вы в курсе, что для других учеников оскорбителен ваш костюм? – Обернувшись, он указывает на Кхатири, стоящую неподалеку. Слезы градом катятся по ее лицу. Семья Кхатири приехала из Афганистана, но она не носит национальную одежду. Нет. О, нет, нет, нет! Прижав руки к сердцу, слезаю со стула.

– Прости. Я не намеревалась глумиться. Я использовала паранджу, чтобы показать парням, как они с нами обращаются...

Кхатири подходит ближе, чтобы рассмотреть ткань, окутанную вокруг моей головы.

– Это больше похоже на никаб, и это религиозный обычай, не военный. Паранджа – это символ угнетения, который женщины вынуждены носить по принуждению Талибана. Мою мать избили за одежду, похожую на твою, потому что часть ее лица была видна.

Я отвожу взгляд; мне мерзко от того, что я довела Кхатири до слез.

– Прости.

Звенит звонок. Оставшаяся часть моей публики пускается врассыпную; они смеются, болтают между собой и указывают пальцами, проходя мимо.

– Мистер Рассел, разве вам не пора не урок?

– Ох. Эмм. Да. – Йен не двигается с места.

– Мисс Колье, я жду вас в моем кабинете после занятий.

Закатываю глаза от отвращения и сую свой костюм в рюкзак. Кхатири скрывается в женском туалете. Джереми и Кайл бросили Йена, поэтому он следует за мной по центральному коридору. Как только мистер Джордан скрывается из виду, Йен хватает меня за локоть и разворачивает к себе лицом.

– Что творится в твоей голове?

– С моей головой все в полном порядке. – Вырываюсь из его хватки и в ту же секунду принимаю боевую стойку, бросая ему вызов снова ко мне прикоснуться. Йен мгновенно поднимает руки. – Тебе-то какое дело?

Он переминается на месте, отводит взгляд.

– Не знаю.

Сейчас мне не хватает терпения с ним разбираться. Я иду дальше, однако Йен меня догоняет.

– Просто... ну, ты говорила, тебе противно от того, как с тобой все обращаются, так почему тогда провоцируешь еще больше проблем?

Провоцирую больше проблем? Разумеется, именно так он это и воспринял.

– Потому что мнение некоторых людей не изменить, когда они принимают какое-то решение. Ты меня этому научил, – ядовито ухмыляюсь ему. – Но, возможно, я заставлю других увидеть истину.

Он судорожно вздыхает, будто мои слова его ранят. Надеюсь, ранили. А еще надеюсь, что в эти раны попадет инфекция.

Сворачиваю к лестнице. Тут до сих пор полно народу, несмотря на то, что до последнего звонка остается всего несколько минут. Мы присоединяемся к очереди и поднимаемся на второй этаж.

– Если люди в любом случае будут обращаться со мной, как с дерьмом, я хочу, чтобы для этого имелась хорошая причина.

Йен морщится после моего не очень тонкого намека и склоняется ближе ко мне.

– Извини за то, что я тебя обидел.

Повернув направо, взмахиваю рукой.

– Нет. Не обидел. Тебе пришлось меня обидеть. Так поступают мальчики, когда они боятся девочек. Они причиняют им боль.

Он моргает, открывает рот, собираясь начать отпираться, закрывает его, затем предлагает мне такое оправдание:

– У меня есть причины.

– У тебя есть оправдания. Ты вообще не слушал? – Я указываю рукой в направлении главного входа. – Религия, правительство, медиа – все твердят вам, что вы никогда не виноваты. Вы просто невинные парни, занимающиеся своими делами, а эти женщины, эти особи женского пола заманивают вас своим внешним видом. – Для пущего эффекта устрашающе шевелю пальцами. – Парни такие тупые. Вы действительно верите в эту хрень. Вы тратите полжизни, пытаясь доказать каждому встречному и поперечному, какие вы крутые, какие сильные, а потом говорите ерунду вроде: «Ооо, детка, у меня из-за тебя такой жесткий стояк», потому что абсолютно не можете контролировать свои собственные тела.

Йен останавливается, пялится на меня.

– Когда я тебе такое говорил?

– Не говорил, – признаю я, затем тоже останавливаюсь, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. – То, что ты сказал, гораздо хуже.

Звенит последний звонок; мы оба не обращаем на него внимания, стоя лицом к лицу в центре коридора, где совсем недавно нашли общий язык с помощью пары сотен личных шкафчиков.

– Я сказал, у меня были причины, – повторяет он, сунув руки в карманы.

– А я сказала, не было. Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты испугался. – Тычу пальцем ему в грудь. – Твой позвоночник превратился в желе в ту же секунду, как только ты вошел в кафетерий вчера.

Йен расправляет плечи.

– С моим позвоночником все в полном порядке.

– Знаешь, что еще хуже? – Я отметаю его жалкие оправдания. – Ты боишься вещей, которые совершенно неважны. Это смешно. Поговори со мной, когда парень, с которым ты знаком много лет, парень, которого ты считаешь достаточно приятным, чтобы несколько раз сходить на свидания, становится мерзким, стоит тебе сказать, что ты предпочитаешь быть с его другом, а не с ним.

Йен делает шаг назад, словно я толкнула его обеими руками. Его лицо бледнеет.

– Поговори со мной, когда этот парень, услышав, как ты говоришь ему "нет", услышав тебя, все равно дождется, пока у тебя не закружится голова, пока тебя не замутит, дождется, пока ты не потеряешь сознание, а потом набросится и скажет тебе, что никто не смеет ему отказывать. Поговори со мной, когда он снимет с тебя одежду, впихнет себя в твое тело, а ты не сможешь остановить его, потому что твои руки и ноги онемели. Поговори со мной, когда он оставит тебя в лесу одну, без сознания, с кровотечением, а затем опубликует в Интернете фотографии того, что он с тобой сделал. Расскажи мне тогда о своих причинах.

Йен отходит еще на шаг назад. И еще. Я преследую его, не сбавляя темпа.

– Поговори со мной, когда твои друзья отвернутся от тебя. Твои родители не смогут на тебя смотреть. А потом ты встретишь кого-то, кто, возможно, станет тебе небезразличен, кого ты сочтешь другим, кто знает, как поступить правильно, но ничего не сделает, потому что это трудно, кто будет стоять перед толпой и присоединится к всеобщему веселью. Расскажи мне тогда о своих причинах.

Сердито смотрю на него, часто дыша, чтобы сдержать слезы, силящиеся сорваться – будь я проклята, если позволю им сорваться – в то время как Йен просто уставился на меня с разинутым ртом.

– Знаешь что, Йен? Я рада, что тебя не было в лесу той ночью. Ты бы, наверно, присоединился, сделал бы это своего рода ритуалом для укрепления командного духа.

Он поднимает руки к лицу, накрывает рот. Когда Йен закрывает глаза – это признание поражения. Я его разбила. Он знает, что я его разбила. Какие бы причины у него ни были, полагаю, они не стоят усилий, необходимых, чтобы их озвучить.

Учитель выходит из кабинета.

– Вы двое, марш на урок.

Мне не нужно повторять дважды. Я оставляю Йена здесь; мои слова эхом разносятся по коридору.

Глава 26

Йен

Слова Грэйс прожигают мои проклятые уши. Я ухожу, но это не помогает. Клянусь, я до сих пор ее слышу. Прихожу на урок математики с пятиминутным опозданием, получаю замечание от учителя и несколько недовольных взглядов от одноклассников. Такое ощущение... будто она меня заклеймила, мать твою, или типа того. Бросаю учебники на парту, плюхаюсь на стул, кипя от злости, в то время как миссис Паттерсон рассказывает о производных.

Кем Грэйс себя возомнила, чтобы так со мной разговаривать? Черт, чего она добивается, называя всех парней насильниками? Грэйс повезло, что Дженсон не надавал ей за все дерьмо, которое она ему наговорила. То, что я не хочу, чтобы к моим сестрам приставали, не значит, что я их хозяин. И я никогда не называл ее шлюхой. Ладно, я толком не вступался за нее. А должен был. Я встал на защиту Грэйс, когда Джереми и Кайл доставали ее, но с Заком? Совершенно другая история. Она этого не понимает. Она не понимает, что я потеряю, если признаюсь в своей симпатии к ней.

Грэйс мне нравится. Проклятье, она мне очень нравится.

Мне даже нравится, как она одевается. Черный цвет и весь этот металл? Это сексуально. Вот! Я признал. Это горячо. Грэйс сексуальна. Становится ли она из-за этого шлюхой? Не знаю, и мне без разницы. Сую руку в карман, нащупываю пальцами заклепку, которую сохранил, потому что она принадлежит Грэйс.

С ней все нормально. Все, за исключением одного момента, и это Зак. Он начал действовать первым. И теперь Грэйс под запретом. Теперь либо она, либо...

– Мистер Рассел, каков интеграл от секанса в квадрате?

Эмм. Черт.

– Эээ. Что?

– Каков интеграл от секанса в квадрате?

– Ага. Эмм, тангенс Х?

– Вы у меня спрашиваете или отвечаете?

– Отвечаю.

– Последний ответ?

Я киваю, с трудом сглотнув.

– Вы забыли "плюс С".

– Ох, точно. – Опускаю взгляд на тетрадь, будто мне есть какое-то дело до этой хрени.

Миссис Паттерсон отворачивается к доске, пишет очередную теорему или вроде того, а я возвращаюсь к своим угрюмым размышлениям.

Слова Грэйс теперь вытатуированы на моих гребаных барабанных перепонках. Черт побери, что тут плохого, когда ты называешь девчонку своей девушкой, если вы встречаетесь? Ладно, хорошо, "я бы ее оприходовал" – это грубость. Но в реальности никто так не говорит, за исключением Джереми, может быть, и то потому, что он инфантилен в плане секса. А если я когда-нибудь заявлю маме "я голоден, принеси мне поесть", она...

Эгей. Стоп. Вспоминаю ночь, когда мы с Заком напились. Он заорал из подвала, и его мать проснулась, чтобы разогреть нам еду. Зак даже не поблагодарил ее. Ерзаю на своем стуле. Не помню, сказал ли я «спасибо».

Ручка трещит в моей руке. Долго смотрю на нее, затем наконец-то бросаю на учебник. Я не знаю, что делать. Твою мать! Это ложь. Я знаю, что делать. Просто не знаю, смогу ли. Дело в том... все это дерьмо? Тут даже Грэйс ни при чем, по сути. Это касается Зака. Он ведет, мы следуем. Почему?

Не знаю.

Никто никогда не отказывался следовать.

У меня в памяти проигрывается вечер на прошлой неделе в "Пицца Хат", когда мы затеяли пари. Когда та девушка, Эдди, застукала Зака, обнимавшего мою сестру, он не выглядел так, словно хотел сказать: "Эй, это не то, что ты думаешь!". Он казался раздраженным, словно думал: "Я только что запорол беспроигрышный вариант?". Голова болит и кружится. Знаю, мне следует отправиться к медсестре. Уж лучше в темной комнате посидеть, чем на уроке математики, только мне нужно во всем разобраться.

В матче, на котором я получил свое первое сотрясение, падение было жестким, у меня аж дыхание сперло. Я не мог дышать. Пришлось поморгать несколько раз, чтобы зрение прояснилось. Звуки казались бессвязным шумом. Помню, мне хотелось и уши "проморгать". Был момент, пока я катался по полю в попытке перезапустить свое тело, когда Зак оставил свою позицию и сбил игрока, врезавшегося в меня. И, хотя мой мозг будто через шейкер пропустили, я практически уверен, что видел его – то выражение, которое Грэйс пытается поймать на камеру, выражение, которое Сара назвала голодом.

Оно было заметно в глазах Зака.

Слава Богу, он на моей стороне. Вот, о чем я подумал в тот момент.

Ты бы, наверно, присоединился, сделал бы это своего рода ритуалом для укрепления командного духа.

Мне все равно, что думает Грэйс. Я не такой, как она сказала.

Я не такой.

***

Наконец звенит звонок с третьего урока, и я держу путь на физ-ру. Раздевалка гудит от разговоров – парни обсуждают утреннюю демонстрацию Грэйс.

– Ты это видел? – спрашивает Зак, улыбаясь.

Стягиваю с себя футболку и киваю.

– Ага. Из первых рядов. Где ты был?

– Опоздал. Мне вчера подфартило с девчонкой из "Пицца Хат", помнишь?

– Эдди.

– Нет. С другой. Джесс.

Другая предназначалась для меня. Сукин сын. Я надеваю форменную футболку школы Лаурел Пойнт, чтобы скрыть свое отвращение.

– Она тайком провела меня в свою комнату, и я уснул.

– Чувак, ты остался на ночь? Да ты мужик! – Какой-то парнишка, с которым я не знаком, протягивает сжатый кулак; Зак стукается с ним.

В этот момент я вижу кое-что. Айфон Зака, лежащий в его кроссовке.

У него появилась любопытствующая публика. Он не заметит, если я пороюсь в его сотовом.

– Зак, могу я одолжить твой телефон?

– Вон там, братишка. – Он указывает на свой кроссовок, затем подносит руки к груди, демонстрируя размер буферов той девчонки.

Грудей. Я хотел сказать грудей.

Беру телефон, включаю. Пароля нет. Открываю папку с медиа-файлами и нахожу видео с Грэйс, которое Зак снял в лесу.

Ого. Их тут два. Пересылаю себе оба, потом быстро набираю смс папе, чтобы сообщить о своем головокружении. Я уже собираюсь положить сотовый обратно, когда меня осеняет идея. Открываю историю отправленных сообщений и удаляю те, к которым были прикреплены видео.

Секунду спустя вибрирует мой телефон; Зак смотрит на меня как на идиота.

– Зачем тебе мой телефон, если твой на месте?

– Мой никогда не работает в раздевалке, – быстро нахожу прикрытие. – Странно.

К счастью, звонок раздается раньше, чем он успевает задать больше вопросов.

Думая о том, что, вероятнее всего, запечатлено на непросмотренном видео, я замираю на месте. Десятилетия спустя урок подходит к концу; я свободен. Меня ждут три сообщения – два, отправленные с телефона Зака, плюс одно от папы.

Папа: Если хочешь уйти домой, уходи. Я уже договорился с медсестрой.

Отлично. Убираю сотовый в карман, складываю джинсы, чистую рубашку и белье, беру эту стопку с собой в душевую. Не люблю расхаживать по раздевалке в одном полотенце. Через пять минут, когда я бросаю мокрое полотенце в корзину, меня находит Зак.

– Чувак, твоя голова в порядке? – Он держит телефон в руке. Я застываю на миг. Будь я проклят. Зак меня проверил.

Качаю головой.

– Нет, я иду домой. У меня уже несколько часов головокружение не проходит.

Он поджимает губы, сжимает челюсти.

– Нужно было вырубить того придурка под номером двадцать три.

– Зак, это был честный прием.

– Все равно. Никто не гадит моей команде.

Опускаю глаза, тихо выругавшись. Грэйс ехидно ухмыляется у меня в голове.

Просто быть не должно. Это правильно.

***

Я добираюсь до дома в начале первого и иду прямиком в свою комнату. Дом пуст. Это хорошо. Сижу за столом, смотрю первое видео. Оно короткое, меньше минуты. Качество у записи фиговое, но его все же было достаточно, чтобы убедить всю школу в мерзости Грэйс Колье после того, как Зак опубликовал видео на фэйсбуке и отметил ее. Второе видео длиннее, около шести минут. Я проигрываю его один раз. Качество по-прежнему фиговое. Темно, рука Зака, держащая телефон, дрожит. А вот качество звука идеальное. Я слышу все. На обоих видео звуки одни и те же.

Вот только это не те же самые звуки.

Я проигрываю его снова. Еще шесть минут.

К третьему разу мои кулаки сжимаются. Еще шесть минут.

После четвертого раза я дрожу.

Шесть минут.

В случае если вам интересно, именно столько времени требуется, чтобы возненавидеть моего лучшего друга.

Бросаю телефон на стол и пристально смотрю на него часами, но он так и не говорит мне, что я должен сделать. Выругавшись, запускаю пальцы в волосы. Мне нужен совет. Мне нужно с кем-нибудь поговорить, вот только с кем? Если расскажу Джереми, или папе, или сестре, или тренеру, я уже знаю, что каждый из них скажет, но все равно не определюсь, что делать.

Я практически слышу папину календарную речь, проповедующую о моих друзьях-неудачниках, о том, что из меня ничего толкового не выйдет, но думаю только об одном: я не такой, как Зак.

Подхватываю телефон, сую глубоко в карман, где он, клянусь, буквально пытается прожечь ткань, чтобы выбраться наружу, и тащусь на первый этаж. Нужно подумать. Нужно... Господи, я не знаю, что мне нужно. Надеваю толстовку, выхожу на улицу и бегаю до тех пор, пока легкие не начинают гореть.

Глава 27

Грэйс

После худшего дня в школе (я продолжаю думать, что новый день не сможет оказаться хуже предыдущего, но всегда ошибаюсь), мне приходит смс – странно, ведь у меня не осталось друзей. Включаю телефон, вижу сообщение от папы – еще более странно, потому что он никогда не пишет сообщения.

Папа: Не забудь про вечеринку Коди. Я не хочу, чтобы ты его разочаровала.

Ого, что?

Разве я когда-нибудь его разочаровывала? Я люблю этого малыша, даже несмотря на то, что его родители – сволочи. Я мирилась со всем этим дерьмом от Йена, чтобы накопить денег для подарка. Кроме того, вечеринку отменили.

Разве не так?

Грэйс: Вечеринку официально перенесли обратно на субботу?

Обжигающее ощущение в горле вернулось. Оно уже стало мне другом. От этой мысли из груди вырывается смешок. У меня есть друг. И имя ему Флегма.

Мой сотовый снова вибрирует.

Папа: Конечно она в субботу! Ты это знала. Почему ты играешь в игры?

Швыряю телефон в стену. Он приземляется на ковер неподалеку от лестницы без каких-либо повреждений. Это сотовый эквивалент среднего пальца. Она отменила мое приглашение. Кристи на самом деле отменила мое приглашение. И она, вероятно, сказала моему папе, что я сама не захотела приходить.

Матерь Божья, она действительно меня ненавидит.

Почему? Что я ей сделала? Кристи была моей учительницей. Мы платили ей за то, чтобы она давала мне уроки танцев, а не за что, чтобы она соблазнила моего отца. Кристи сама заманила его в ловушку, забеременев спустя несколько месяцев. Я не делала ничего из этого. Заезжаю кулаком по диванной подушке и кричу. Все случившееся – ее вина, не моя. Все – оскорбления, нацарапанные на маминой машине, бойкот в школе, унижения, потеря друзей, Йен. Если бы я не была так расстроена, так зла на нее, то позволила бы Заку обнять и поцеловать меня, выслушивать, как я плачу? Увидела бы истинный мотив, скрытый за его жалкими попытками соблазнения? Сработала бы моя интуиция, если бы я так не напилась?

О, Боже.

Нечто накатывает на меня, в меня, через меня, нечто тяжелое, слишком тяжелое, невыносимо. Я падаю на диван, потому что мне кажется, я знаю, что это такое. О, Боже, я знаю, что это. Это моя вина. Моя. Я позволила этому случиться. Я должна сейчас тусоваться с Линдси и Мирандой у нее в подвале, смотреть кино и выбирать платья для выпускного, а мы с Йеном...

Я не могу, просто не могу так больше. Бегу на кухню. Брошюра с информацией о семестре за границей прикреплена к холодильнику магнитом, но Европа недостаточно далеко. Мне нужно сбежать.

Мне нужно уйти туда, где никто меня больше не достанет.

В одном из шкафчиков на верхней полке мама хранит бутылки алкоголя, которые дарят гости, но никто не пьет. Мне иногда кажется, будто они размножаются в темноте, и у них появляются маленькие бутылочки. Запихиваю несколько бутылок в карманы – какая разница, что в них? Необязательно, чтобы вкус был приятный.

Главное, чтобы я перестала чувствовать.

В лесу холодно, темно и пахнет как на кладбище. Листва хрустит под моими сапогами; я включаю принесенный с собой фонарик, стукнув по нему пару раз. Не помню, как сюда добралась – к месту преступления, в которое никто не верит – но добралась. Ложусь на сырую землю, спиной к железнодорожным рельсам. Ага. Тем самым рельсам. Открываю первую бутылку, залпом отпиваю, что бы там ни было. Ром. Пожимаю плечами. Как я и сказала, не важно. Останки множества вечеринок захламляют поляну: пустые банки, бутылки, пластиковые ручки от упаковок пива и... фу, презерватив. Как много таких же девушек, вроде меня – девушек, которые перепили, выбрали неправильную одежду, произнесли неправильные слова, и в итоге очутились здесь, сидя на земле и глядя в бутылку?

Звучит свисток поезда. Я подбираю чью-то пустую пивную бутылку, бросаю ее в дерево. Что-то переворачивается у меня в груди, когда она разбивается на миллион осколков, потому что я завидую. Я реально ей завидую. Поднимаюсь, отхлебываю больше рома, нахожу другую бутылку, тоже швыряю ее. Выстраиваю шесть бутылок на рельсах, пытаюсь проверить, как быстро смогу бросать, брать новую, опять бросать. Дуга света, исходящая из фонарика, с блеском отражается от осколков. Калейдоскоп узоров. Мне бы хотелось поменяться с одним из них местами.

Только я не разбиваюсь подобно стеклянным бутылкам. Я наклоняюсь и изгибаюсь... чувствую все, что в меня летит, и я устала. Просто хочу разбиться, чтобы больше никогда ничего не чувствовать.

Очередной глоток рома, и тут я замечаю кое-что.

Большой осколок, с зазубренными острыми краями в центре луча света, словно на сцене.

Соблазнительный.

Поднимаю этот осколок, с минуту его поглаживаю, провожу им по коже. Он холодный и гладкий. Я понимаю: всего один взмах руки, и он ужалит. Будет больно. Однако вряд ли я почувствую себя хуже, чем сейчас, а когда все закончится, со мной тоже будет кончено.

Крепче обхватываю осколок, мой паспорт в свободу. Закрываю глаза, представляя это, представляя покой, конец боли, просто... конец. Сжимаю еще сильнее, и неровный край обнажает свои зубы. Мои руки дрожат. Дыхание перехватывает.

Нет.

Бросаю стекло, падаю на колени, накрываю ладонями лицо.

– Иисус Х. Христос, ты меня до жути напугала.

Свечу фонариком вокруг. Йен выходит на мою поляну. Может, Бог существует. Может – нет. Что-то привело Йена сюда как раз в тот момент, когда я готова сломаться, и я гадаю: он здесь, чтобы меня спасти или добить самому? Он недоволен – это ясно. В его глазах заметны тени, лицо напряжено. Поднимаю свою бутылку и пью, затем снова растягиваюсь на земле, прислонившись спиной к дереву.

– Что ты делаешь, Грэйс?

Я вскидываю брови на его до боли очевидный вопрос и не утруждаю себя ответом. Делаю новый глоток, чувствую, как выпивка прожигает себе путь к моему желудку. Несколько секунд спустя Йен забирает бутылку, тоже отпивает, морщась.

– Могу я присесть?

Я замираю. Я в своих крутых сапогах пью в лесу наедине с мальчиком, и он просит разрешения присесть? "Ты совсем из ума выжила?", – кричит каждая клеточка в моем теле, однако я немного смещаюсь в сторону, потому что все остальное уже не важно. Что Йен может сделать со мной, чего еще не делали? Он приседает на корточки сбоку от меня, тоже прислоняется спиной к дереву и передает бутылку обратно.

– Почему ты этого не сделала? – Йен подбирает мой осколок, бросает его подальше.

Я оплакиваю потерю, следя за его траекторией, и опять глотаю ром, когда стекло приземляется где-то за кустом.

Почему я этого не сделала? Чертовски хороший вопрос. Каким образом мне объяснить это? Я хотела. До сих пор хочу. Однако есть кое-что, чего я хочу сильнее. Нуждаюсь, словно в воздухе.

– У тебя в семье есть такой старый бюрз... брюж... – Я знаю это слово. Бросаю взгляд на бутылку. Ром действует быстро. Хорошо.

– Брюзга?

– Ага, он самый. Есть кто-нибудь, кто любит рассказывать, насколько тяжело им жилось в нашем возрасте?

Темные глаза Йена округляются на секунду, поэтому я понимаю, что несу полный вздор, но он подыгрывает.

– Ты имеешь в виду что-то вроде того, как им приходилось ходить в школу пешком в разгар зимы?

Именно. Я радостно киваю.

– Через сугробы по колено.

– Босиком, – добавляет Йен; уголки его губ приподнимаются.

– В гору.

– Туда и обратно, – произносим мы одновременно и смеемся, хотя длится это недолго – ну, потому что мы сидим в лесу, делая все возможное, лишь бы не обсуждать истинную причину, по которой мы сидим в лесу.

– Да, у меня дедушка такой, и, судя по всем признакам, папа станет таким же лет через пять.

Я качаю головой.

– У тебя просто замечательный папа.

Йен забирает бутылку.

– Ты встречалась с ним только раз. Поверь мне, его характер становится хуже.

– Нет, он правда замечательный. Он помог мне, когда один из домовладельцев позволил себе лишнего со мной.

Йен резко поворачивает голову.

– Эй, подожди-ка. Кто позволил себе лишнего? Когда это случилось?

– О, это было в тот день, когда Зак вытащил тебя пораньше из тренировочного лагеря шлюх. – Я шевелю пальцами перед ним, словно они наполнены силой всех этих потаскушечьих вшей. – Мы должны были пойти туда вместе, но ты бросил меня, чтобы потусоваться со своим бро. – Утаскиваю бутылку обратно, снова пью. – Мне бы хотелось, чтобы мой папа был похож на твоего. Он больше не заступается за меня.

– Еще как заступается. Я был рядом, когда он чуть не надрал задницу Джереми.

Я прыскаю со смеху.

– Это было легко. Но он не поддерживает меня, когда становится сложно. Кристи отменила мое приглашение на праздник в честь дня рождения моего брата. – Прижимаю ладонь ко рту. Я не собиралась это говорить. А теперь мне хочется вернуть свой осколок, но он исчез, как и все мои друзья.

– Не может быть. – Йен выхватывает бутылку из моих рук.

– Может. – Тянусь за ромом, но он держит его так, что мне не достать. – Кристи позвонила в воскресенье вечером, сказала, что организаторы из мини-зоопарка проворонили двойное бронирование, поэтому вечеринка отменяется, и попросила меня не приходить. Сегодня папа присылает мне сообщение, говорит, что хочет убедиться, не забыла ли я про вечеринку и не разочарую ли брата. Будто я на такое способна? – Я хочу еще рома, но Йен не отдает мне бутылку.

– Поэтому ты сидишь в лесу, пьешь и смотришь на осколки стекла?

Пожимаю плечами, и он меняет тему.

– Ладно, расскажи мне, какое отношение все это имеет к родственникам с тяжелой жизнью?

– Ох, точно. – Прикладываю палец к губам. – Это я.

– Ты? – Йен закатывает глаза. – Ага.

– Я сер...езно, – говорю и смеюсь, потому что от такого простого слова мой язык заплетается. Поднимаюсь на ноги. Ого, это не такая уж легкая задача в сапогах на высоких каблуках. Я недостаточно пьяна – даже близко. Достаю вторую бутылку, которую стащила из кухни, открываю ее, отпиваю, потом вспоминаю о манерах. Когда предлагаю Йену, он только пожимает плечами.

– Почему ты считаешь себя старой безумной брюзгой?

Смеюсь и, раскинув руки, проливаю немного… Что это? Виски.

– Такова моя жизнь. Каждый день она становится сложнее и сложнее. – Делаю еще глоток, громко отрыгиваю и быстро накрываю рот рукой. Моргая, примерно минуту смотрю на него. – О, Господи! Гадость. – Я начинаю хохотать. Получается странный хриплый звук, в котором нет ни намека на радость. Потом он затихает. – Худшее, самое худшее, что только может случиться с девушкой, произошло со мной, но я все еще здесь. И я думаю – хуже уже некуда, да ведь? Просто некуда. – Пытаюсь пройти вперед, но деревья наклоняются, будто вот-вот упадут. Хватаю одно, чтобы удержать его. – Только становится хуже. Каждый чертов день становится хуже. Я иду босиком, по снегу, в гору, а теперь посмотрим, чем еще в нее швырнуть, понимаешь? Самое обидное – я не вижу половины летящего в меня дерьма до тех пор, пока не почувствую его. – Мой голос надламывается; я снова сползаю на землю. Огромные слезы катятся по моему лицу. У Йена отвисает челюсть. – Моя жизнь – полный отстой, и я просто больше не хочу ничего чувствовать.

– Грэйс, мне жаль. Черт, мне так жаль.

– Ты все время это говоришь, но потом продолжаешь делать всякую хрень, требующую изв...изви...нений.

– Ладно, почему бы тебе не отдать мне эту бутылку? Ты заикаешься и едва стоишь на своих проклятых каблуках.

Уворачиваюсь, не давая ему дотянуться до бутылки.

– Я не пьяна. – Чтобы это доказать, делаю щедрый глоток виски.

– Ага, пьяна.

– Если бы я напилась, ты бы уже был на мне сверху.

Йен подскакивает на ноги, выхватывает бутылку из моей руки и разбивает ее о дерево.

– Заткнись. Просто заткнись к черновой матери, – кричит он на меня, только его голос дрожит.

Я удивленно моргаю. Ого. Йен порядком вышел из себя.

– Ой, что такое, Рассел? Не хочешь заразиться одним из моих венерических заболеваний?

– Грэйс, я серьезно. Заткнись.

Снова встаю.

– Когда я открыла глаза и увидела тебя, подумала, что я в безопасности. – Вытираю слезы с лица, потому что они жалкие. – Ты причинил мне больше боли, чем все остальные. – Нет, это я жалкая.

Он опускает глаза, сует руки в карманы.

– Да. Я прошу прощения за это. У меня были причины...

– Оправдания. Не причины. – Я пожимаю плечами, будто мне все равно, вот только мне не все равно. Мне далеко не безразлично, и, Боже, это больно.

Йен морщится так, словно я порезала его своим стеклянным другом. Куда он делся? Улетел туда, за этот... этот... Что это? Прищурившись, смотрю на куст, или дерево, или высокую траву – кто знает? – и едва не падаю лицом вперед.

– Грэйс. Грэйс? Эй, осторожней. Я тебя держу.

Я ощущаю такую легкость. Глянув вниз, замечаю, что Йен держит меня за руки, приподнимает. Смотрю ему в глаза, на его губы. Он крепче сжимает мои предплечья. Думаю, сейчас я ближе к нему, чем была прежде, достаточно близко, чтобы протянуть руку и провести пальцами по его скуле. Вдруг Йен прочищает горло.

– Грэйс, скажи мне кое-что. Если бы ты сделала то фото Зака, с его игровым лицом, каким бы образом оно все исправило? – Он указывает жестом на мою бутылку.