Текст книги "Когда открываются тайны (Дзержинцы)"

Автор книги: Петр Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Вся беда в том, что людей, подающих идеи, развелось больше, чем тех, которые способны осуществить эти идеи... Но вы, капитан, счастливое сочетание того и другого.

Отец Николай опрокинул второй стакан, не хмелея. Голос его еще больше окреп от алкоголя:

– В Большой Александровке был я на прошлой неделе. Сколотили отрядик из бывших махновцев. Сам Тягнырядно взялся за это дело. Чекисты его потрясли на днях. Епископу хлеб и мясо вез, а матросы повернули оглобли к госпиталю. Прокопий жалобу в Москву накатал. Понравился большевикам хлебушек наш! Продотрядчиков готовят в этот район во главе с секретарем укома... Менять сельхозинвентарь на хлеб собираются... Ух, как бы я их самих разменял, господин полковник!

ГЛАВА IX
НОЧНОЙ ГОСТЬ

Над городом раздавался благовест. В монастыре заканчивалась вечерняя молитва. Игуменья Виктория, чуть смежив веки, стояла на паперти с поднятой рукой. Черницы, готовые ко сну, ожидали благословения владычицы. Она внимательно всматривалась в восковые лица монахинь:

– Сестры, священный покой монастыря нарушен...

Игуменья широко раскрыла глаза, затем медленно опустила их на красивые пальцы выпестованных рук.

– Своим трудом мы добываем себе пищу, и наша община не хочет знать, что происходит за стенами монастыря. Запомните это, сестры, и пусть хранит вас бог от поклонения антихристам.

Молельный зал опустел. Только в маленьком алтаре, напротив иконы богоматери, держащей на руках младенца, все еще стоит игуменья. В стекле божницы она видит свой строгий профиль, бархатные ресницы больших увядающих глаз. Мизинец нащупывает у переносицы: тонкую глубокую морщину.

«И я могла быть такой, могла иметь сына. Зачем ты призвала меня к себе, пречистая дева?» – шептали тонкие губы Виктории.

К ней неслышно подошла горбунья.

– Матушка-владычица! Сегодня ставить на ночь лампаду к богородице?

– И сегодня, и завтра. Неугасимо должен гореть огонь перед ликом нашей заступницы.

Игуменья сделала шаг к окну, чуть отодвинула широкую штору. За окном синели просторы степи, над горизонтом увядающим багрянцем светилось облако.

– Проверь тайники, закрой все келии и иди к себе.

– Слушаю, владычица, – ответила горбунья и исчезла в темноте.

Игуменья твердым шагом направилась к себе в опочивальню.

Резким движением руки она расстегнула тугой ворот верхней одежды, устало опустилась в кресло. Ровно два года назад ее оторвали от светской жизни и бросили в эту провинцию во имя служения царству Польскому, в сане игуменьи Виктории.

Стрелки старинных часов показывали почти полночь, а Виктория, раздевшись почти донага, забросив голову на бархатную подушку кресла, все еще сидела около стола. Тонкие пальцы перебирали локоны черных волос. Она наблюдала, как догорали свечи в канделябре, и, когда одна из них, немного помигав, погасла, Виктория поднялась. На белых сводах потолка выросла огромная фигура. С некоторых пор она стала бояться самой себя, своих дум, вдруг появляющихся в голове, когда она оставалась наедине с собой. Вспоминалась Варшава, родительский дом и парк над озером.

Там она, дочь знатного воеводы, провела свое детство. Еще быстрее промелькнула юность в институте благородных девиц, оставив лишь сладкое воспоминание о первой горячей любви.

Виктория приблизила свечку к распятию, стоявшему на столе. На кресте из черного дерева, густо усеянном блестящими самоцветами и золотом, распятый Христос. Его голова наклонилась. Из-под тернового венца струились рубиновые лучи.

– Не верю в твое милосердие, – зашептала Виктория. – Но ты будешь со мной всегда, потому что тебя подарил мне он.

Она взяла выцветшее фото, прислоненное к подножию Христа. На нее смотрело лицо с ястребиным носом, с негаснущими зрачками в черных глазах. Длинная фигура молодого мужчины была облачена в военный мундир.

Виктория поднесла фотографию к свече.

– Тебе верю, одному тебе. Ты научил меня любить только себя и тебя, моего повелителя, а всех ненавидеть.

В ее памяти ожили эпизоды личного счастья. Воспоминание бросало ее в кафе-шантаны Варшавы, Парижа, Рима. Виктория в восемнадцать лет встретила на своем пути спутника и, как ей показалось, горячо полюбила его. Но какой любовью?

– Милый Шарль, – шептали сейчас, как и тогда, ее раскрывающиеся, словно бутон цветка, губы.

Она помнила о нем все, что может помнить любящее сердце женщины.

Молодой французский офицер Шарль де Манш, сын преподавателя иезуитского колледжа, учился в этом колледже до начала своей военной карьеры. Он унаследовал от отца не только твердый характер, но и гибкие связи с людьми Ватикана. Выйдя на военное поприще, значительно расширил круг отцовских друзей. Где Ватикан – там тайны. Тайны, как вещи, любят надежных хозяев.

В 1919 году де Манш состоял при штабе польской армии. Буржуазная Франция жаждала войны против Советов и искала, кого бы натравить на Россию. Строго выполняя инструкции своего правительства, Шарль никогда не забывал о себе. Добившись доверия, а затем и дружбы маршала Пилсудского, де Манш открыл себе дорогу в высшее варшавское общество. Здесь он познакомился с Викторией. О, Шарль очень ценил ее! Она мила, наблюдательна и весьма критически настроена против некоторых влиятельных особ из окружения отца. Шарль просил ее кое-что разузнать о настроениях высших шляхтичей. Наконец Шарль сделал Викторию разведчицей «Второго бюро» в Польше и «Восточного отдела» Ватикана.

Одного только не знала Виктория: ее милый Шарль никогда не забывал оформить чеки за свои разносторонние услуги при ее помощи. Де Манш получил от Ватикана солидный куш даже за то, что перебросил ее в Россию под видом игуменьи женского монастыря. Виктория, таким образом, оказалась «проданной невестой». Ее блистательный возлюбленный мог, при случае, продать целое государство, не исключая своей родины.

Вместе с шифрованными сводками из России, Виктория не переставала напоминать о сроках, просила вызвать ее к себе. Но Шарль находил все новые причины, а чаще всего отмалчивался.

Виктория зажгла еще одну свечу и снова села за стол. Она быстро исписала лист бумаги, вложила его в конверт и вывела на нем: «Его преосвященству епископу Прокопию в собственные руки». Затем растопила сургуч и хотела запечатать конверт. В дверях появилась горбунья.

– Отец Николай, – доложила она шепотом.

– Пропустите ко мне, – ответила Виктория, набрасывая халат.

Гость уже стоял в дверях. Он закрыл дверь за горбуньей, откинул капюшон и, поправив волосы рукой, приблизился к Виктории. Не доходя одного шага, он заговорил низким голосом.

– Что означает ваша тревога? Почему у пресвятой девы горит сигнальный огонь?

Виктория подняла глаза. Пред нею стоял человек с темными глазницами на пепельно-сером худом лице. На поясе у отца Николая прикреплены маузер в деревянной кобуре и фляга с затейливым узором на крышке. На серебряной цепочке – нагрудный крест. Острые, как иглы, взоры пронизывали Викторию.

Виктория обратила внимание на грязную обувь гостя.

– Вы забыли, отец Николай, что находитесь в монастыре.

– Простите великодушно, – угрюмо ответил отец Николай. – Мы с вами на войне. Можно сказать, ведем окопную жизнь, нет времени заниматься всякими пустяками... Эта грязь – полбеды, а вот когда в душе сплошной мусор...

– У вас есть душа, отче? – удивилась Виктория. – Разве вы не говорили, когда были в рясе, что не верите в эмоции?

– Распорядитесь дать умыться и поесть, – вздохнув, попросил гость.

Виктория проворно вышла из кабинета. Отец Николай пристально посмотрел ей вслед, с удовольствием ощупывая ястребиным взглядом ее стан, лебединую походку, царственный наклон головы. Всякий раз он искал интимной близости с Викторией, но оставался без взаимности. И это бесило его, заставляло подчас быть с ней черствым. Он перевел взгляд на стол и увидел еще не заклеенный конверт. Не раздумывая, вынул письмо и прочитал: «Владыко, я не могу больше оставаться здесь. Сроки давно прошли. Опять приезжали осматривать монастырь, хотят поселить беспризорников. Я снова решительно протестовала, сославшись на вас. Виктория».

Отец Николай хотел бросить конверт на стол, но было поздно. Вошла Виктория.

– Все та же мерзкая привычка. Положите письмо и отправляйтесь в боковую келью.

– Не привычка, а наша с вами профессия. Между прочим, в этом деле епископ бессилен.

Отец Николай по привычке набросил на голову капюшон.

– И даже этот французский жираф не поможет, – отец Николай протянул руку за фотографией. Виктория оттолкнула руку, но отец Николай закончил, как ни в чем не бывало: – Вы ему будете нужны, пока я существую.

– Вымойте руки сначала! – раздраженно заявила Виктория.

В келье его ждал скудный монастырский ужин. Прежде чем сесть за стол, он осмотрел узкие нары, предназначенные для молодых монахинь. Нары были коротки. На них нельзя было вытянуть ноги даже человеку небольшого роста. Игуменья укоротила кровати по совету отца Жиллета – начальника ордена иезуитов, друга Шарля, чтобы служительницам монастыря не снились греховные сны.

Отец Николай опустошил все, что стояло на небольшом столике и содержалось в фляге. Затем попробовал лечь. Чтобы расправить согнутые в коленях ноги, не хватало доброго аршина. Он вспомнил кровать Виктории и сильно ударил по дубовой опоре сначала одним, потом другим сапогом. Тупые звуки ударов были заглушены массивной колонной, в которую упиралась спинка кровати. Это его бесило. Через минуту он снова был в кабинете игуменьи. В келью в это время незаметно проскользнула черная горбатая тень.

Вскоре появилась сама Виктория. Роскошный халат парижского покроя подчеркивал элегантные линии ее стройной грациозной фигуры. Виктория словно дразнила воспаленное воображение похотливого отца Николая.

В руке она держала свечу, лучи которой играли в локонах черных волос, проникали за отвороты одежды, прикрывавшей ее роскошный бюст.

– Богиня красоты из древнеримской мифологии. Я сдаюсь, – штабс-капитан сделал глубокий реверанс.

– Не паясничайте. Близится рассвет. Вам здесь небезопасно.

– Береженого бог бережет. В ваших объятиях, матушка Виктория, я себя чувствовал бы столь безмятежно, как и сей младенец на руках богородицы.

Он указал на икону.

– В 12.00 у вас намечен выход в Александровку, – напомнила Виктория.

– Вы хотите сказать, что в полночь отец Николай сгинет, превратись в бандита Иванова?

– Почему вы избрали себе столь неблагозвучную кличку, господин штабс-капитан?

– Фамилия здесь не играет роли. Современным бандитам тоже приличествует скромность. Может, поэтому большевики пока не понимают моей роли в этой игре. Атаман Иванов не только уничтожает коммунистов. Он изобретает для них такую смерть, какой позавидовал бы средневековый инквизитор. Завтра сам глава сельских коммунистов – секретарь уездного комитета Варич – будет в наших руках.

Отец Николай подошел к Виктории и обнял ее. Она отчужденно повела плечами, пытаясь сбросить прилипчивые руки.

Он хотел потушить свечу, но Виктория успела рывком отвести ее в сторону.

Штабс-капитан, выпустив ее из объятий, тихо запел: «Очи черные...»

Он уловил момент и быстрым движением обхватил игуменью за талию, но Виктория вырвалась и убежала к себе в спальню.

– Проводите отца Николая в его келью, – приказала Виктория внезапно появившейся горбунье.

– Благодарю вас за заботу, – пробормотал он и направился к выходу.

Горбунья, как конвоир, следовала за ним, освещая путь. Он толкнул сапогом дубовые двери. Непристойное слово сорвалось с уст. Доведя его до кельи, горбунья исчезла, а штабс-капитан, после некоторого раздумья, снова пошел по узкому темному коридору. Соблазнительный образ Виктории стоял перед глазами. Вот первый, второй поворот и, наконец, знакомые двери. Отец Николай нащупал в темноте ручку, рывком потянул, но дверь была заперта.

Его лихорадило. Как у голодного волка, стучали зубы.

Теперь было все равно. Нужна любая жертва, чтобы утолить страсть. Он пошел по коридору, хватаясь за дверные ручки. Двери не открывались. Попробовал налечь плечом. Тщетно.

Вдруг он заметил слабый свет, струившийся из полуоткрытой кельи под лестницей. Отец Николай распахнул дверь, полою френча погасил свечу.

В келии было тихо. В маленькое окно заглядывали звезды. Над степью нависла глухая херсонская ночь. Из коридора донеслись мягкие шаги. Через мгновенье в келью вошла слабо очерченная тень. Затем послышалось шуршанье одежды, скрипнула кровать.

Руки отца Николая застыли в немом ожидании. Еще миг – и они коснулись одеяла, теплого человеческого тела.

– Пустите! – вырвался слабый крик отчаяния и погас в сочных устах отца Николая.

Побежденный усталостью и не в меру выпитым самогоном, он заснул тяжелым пьяным сном. Проснулся, почувствовав чьи-то холодные пальцы у себя на груди. Открыв глаза, задрожал от ужаса: в слабых лучах рассвета прямо на него смотрели зеленоватые выцветшие глаза. «Горбунья», – пронеслось в мозгу.

На пороге келии стояла во всем величии игуменского сана Виктория.

ГЛАВА X
ЗВЕЗДОЧКИ

Илья Митрофанович отвечал сыну невпопад, решительно водил напильником по зажатому в тиски блестящему кусочку металла. Володя недоуменно поглядывал на загрубевшие руки отца. Как бережно он перекладывал с ладони на ладонь теплую звездочку!

– Много еще надо? – спросил мальчик участливо.

– Много! – вздохнул отец, бросив взгляд на сына.

– А мы после уроков пойдем гильзы собирать в порт... Дядя Сережа сказывал, что даст нам такого матроса в провожатые, который знает, где из пулеметов стреляли.

Илья Митрофанович потрепал сына за вихор и вышел во двор, буркнув с порога:

– Матери не забудь сказать о гильзах-то. На собрание делегаток ее позвали.

* * *

Проводив глазами отца, Володя запер снаружи дверь и поспешил за угол улицы, где его поджидали трое мальчишек. Все босые, одетые в штопаные пиджаки и завернутые до колен дырявые отцовские штаны. Сзади стоял худенький востроносый мальчонка с черными, как смоль, кудрями – совсем маленький, и рыжая нянька его, будто не девочка, а цветущий подсолнух, с густыми крупными веснушками на худых щеках.

Володя потуже затянул ремешок, вытер нос рукавом и скомандовал:

– Становись!

Дети подошли ближе и замерли.

Володя вынул из кармана бумажку, оглядевшись, развернул ее и прочел: «Пропустить ко мне Володю Жукова с ребятами без задержки. Бородин». Слыхали? – спросил мальчик.

– Слыхали! – дружно отозвались ребята.

– Лопаты принесли?

– У нас с Егоркой есть лопата, – первой ответила девочка.

– Тебе нельзя, Нина. Девочкам нельзя, – убежденно заметил Володя. – Это все равно, что на войну идти.

– А папа сказывал, что теперь все мы равны – и женщины, и мужчины.

Она горделиво поправила сбившийся на глаз локон и снова положила руку на плечо малыша, притянув его к себе поближе.

– Тогда вот что, иди сзади, как резерв.

– А резерв – это все равно с вами? – поинтересовалась Нина.

– Ага.

– Ну тогда мы с Егоркой согласны в резерв.

Они обошли балку, повернули на Глазовскую улицу и вышли по ней к песчаному косогору Днепра, где Володя еще вчера откопал четыре медных гильзы от винтовочных патронов.

Володя переходил с места на место, разгребая самодельным скребком прогретую весенним солнцем землю. Нина тоже старалась изо всех сил. Они с Егоркой продвигались на корточках, оставляя за собой глубокую канавку. Вдруг лопатка в руках девочки заскрежетала и уперлась во что-то. На помощь подскочил кудрявый мальчик. И они принялись тащить вдвоем, уцепившись за шершавый кусок брезента.

– Товарищ командир! – звонко окликнула Нина Володю, – гляди, какую штуку мы откопали!

Она высоко подняла лопатку, с которой до самой земли свисали концы загадочной находки. Володя в несколько, прыжков очутился возле девочки и радостно завопил:

– Пулеметная лента. Ребята, ура-а-а!

Ребята побросали свои скребки и окружили Володю.

– Руками не тронь, – распорядился Володя. – Это боевые...

Он вспомнил, как матросы носили точно такие ленты на груди, да еще крест-накрест. Ему тоже захотелось сейчас надеть пулеметную ленту и пройтись по городу, чтобы все посмотрели на него. И он принялся с помощью Нины счищать грязь с ленты.

– Ну вот! – сказал Володя, пристраивая ленту через плечо. – В таком виде и морякам не стыдно показаться.

Нина ревниво следила за его действиями, довольная, что именно она добыла эту находку.

– А ты становись рядом. Перевожу тебя из резерва на первый фланг.

Через несколько минут они стояли у небольшого флигелька, где взад и вперед ходил матрос с винтовкой. У входа на дощечке было написано крупными буквами: «Бюро пропусков».

Володя подошел к часовому и протянул ему бумажку. Тот прочел, улыбнулся и, просунув руку в окошечко, нажал там кнопку. Ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и вышел плотный матрос с большими черными усами. Оглядев ребят, добродушно спросил:

– Кто из вас Жуков?

Володя молча подошел к матросу и снял с плеча ленту.

– Сколько вас? – пробасил матрос, внимательно разглядывая находку.

– Всего пять, – четко отрапортовал мальчик.

– Пошли за мной, ребята.

Они прошли в комнату, уставленную вдоль стен винтовками. Усатый моряк подвел их к столу, на котором чинно стояли вычищенные до блеска котелки.

– Так, значит, вас пятеро, – задумчиво уточнил он. Моряк при этом полез в тумбочку и долго копался там, шурша бумагой. Потом снял с пояса кинжал и ловко рубанул им по зажатому в кулаке кусочку сахара. Расколов на пять частей этот кусочек, он бережно раздал детям угощение. А Нине, кроме положенного ей кусочка, ссыпал в пригоршню крошки. Нина пересыпала эти крошки в махонькую ладошку Егорки.

– Спасибо, – тихо проговорила Нина. Вслед за ней каждый из мальчиков на разные голоса тоже сказал «Спасибо».

Пока ребята расправлялись с матросским угощеньем, моряк крутил ручку полевого телефона и кричал в трубку.

На его зов пришел Бородин. Володя сразу же узнал его, закричал:

– Дядя Сережа, здравствуйте!

– Привет, привет, боевые друзья, – заулыбался Бородин. – Все в сборе? А ну, показывайте свои трофеи.

Сергей Петрович растянул ленту с патронами во всю длину своих рук, положил ее на угол стола. К нему приблизился усатый матрос. Приглядевшись к патронам, он ловко выдернул один из гнезда.

– Не иначе, товарищ начальник, как заело вот в этом самом месте.

– Молодцы, ребята! – с восхищением объявил Бородин, обернувшись к детям. – Кто это придумал?

– Володя-а! – хором протянули дети. Егорка, самый маленький, с кудрявой головой, уточнил:

– А ленту мы с Нинкой нашли.

Бородин взял малыша под мышки и несколько раз поднял чуть ли не к потолку. Затем стал звонить: «Уком? Юрий Ильич? Узнаешь? Тут у нас заводские ребятишки в гостях. Да, да, ребятишки, будущие комсомольцы. Военную инициативу проявили – собирают гильзы. Для чего? Для переплавки на металл, а потом и на звездочки к сеялкам и плугам. Вот так. А что если поднимем на это дело всех коммунистов и комсомольцев города, вытряхнем все, что имеем, медное. Колокола? Нет, без колоколов пока обойдемся. Созывай бюро. Моя информация».

Бородин положил трубку и, как-то болезненно улыбнувшись, оглядел малышей.

– Товарищ Китик, – позвал он стоявшего рядом матроса.

Китик подтянулся, готовясь слушать.

– Тебе не кажется, что мы плохо гостей встречаем?

– Кажется, товарищ начальник. Давно кажется!

– Что там у нас на обед сегодня?

– Перловая каша, – бодро ответил матрос.

– Неплохо. А на второе?

– Цикорий.

– По пять порций того и другого сюда, – распорядился Бородин. И вдруг спросил серьезно: – Сколько будет: пять помножить на два?

– Десять, – так же серьезно ответил Володя.

– Десять! Десять! – закричали дети с восторгом.

Давно ребята не ели такого сытного обеда. Хотя каша была без сала, но зато хорошо посолена, да и принесли ее из настоящего солдатского котла. Цикорий тоже пили с настоящим сахаром.

Вечером утомленные, но счастливые ребята вошли в дом Володиного отца. Илья Митрофанович ахнул от удивления: пять новых красноармейских котелков были наполнены гильзами.

– На склад залезли?! – возмущенно спросил Илья Митрофанович, хватаясь за ремень.

Разузнав все обстоятельно, Илья Митрофанович так разволновался, что стал отирать рукавом повлажневшие глаза. В свою очередь он рассказал детям о том, как сегодня рабочие принесли в мастерские: кто чайник, кто самовар, как выплавляли из этой меди детали к сельхозинвентарю.

– И наш самовар в общую печь пошел, и медный чайник старика Егорыча – все там, ребята. Завтра и ваши гильзы пойдут в дело... Повезем в деревню на хлеб менять.

ГЛАВА XI
СМЕРТЬ ВОСЕМНАДЦАТИ

В памяти крестьян Большой Александровки этот день останется навсегда. Спозаранку понаехали представители уездной власти. Они развесили по селу плакаты: «Нуждающемуся крестьянину – сельхозинвентарь, голодному рабочему – хлеб!», «Ни одной незасеянной десятины!». Потом разошлись по ближним хатам погреться.

Первыми возле плакатов оказались мальчишки. Они по буквам читали лозунги и, громко выкрикивая новые для них слова, бегали по улице.

Весть о привезенных плугах, боронах, сеялках и бочке колесной мази быстро облетела село. Вскоре к подводам стали степенно подходить крестьяне. Они по-хозяйски осматривали, ощупывали «товар» и приценивались к нему, покачивая головами, рассуждая вполголоса. Потом неторопливо уходили домой за зерном.

К исходу дня обмен привезенного сельхозинвентаря закончился. В навал лежали десятка четыре мешков зерна. Бедняку Изоту Костенко, к величайшей зависти односельчан, городские гости почти даром отдали новенький плуг – за полтора мешка кукурузы.

Счетовод рабочего кооператива Ивлев подводил итог товарообмена.

Остался неотоваренным лишь трехлемешный плуг. На него мужики глядели, как на диковинную машину.

– Что же, берем? – спросил один гладко выбритый мужчина в буденовке. – Расход пополам.

Слова эти были обращены к бородатому толстяку, перетянутому женским поясом. Толстяк, не спеша, процедил:

– И хочется, и колется... Цена – ух!..

– Цены кооперативные, – не отрываясь от своих дел, заметил счетовод Ивлев. – Десять пудов пшеницы – и плуг можете пускать в борозду...

– Ну ладно, – хлопнул в ладоши буденновец. – Поддержи, Юхим!

Не прошло и десяти минут, как на весах оказались мешки с зерном, будто стояли приготовленные за углом. Плуг торжественно выкатили на середину улицы: пусть все знают, какую штуковину облюбовали себе Юхим с Федором Стаднюком.

К Ивлеву подошел человек в затасканном полушубке и кожаной кепке с длинным козырьком. Его изборожденное глубокими морщинами лицо расплылось в улыбку.

– Я из комбеда... Серобаба Пилип... За полевого ездил с утра. Расторговались? Вот это хорошо, настоящая смычка!

– Хорошо, да не дюже, – проворчал счетовод, недовольно ткнув пальцем в раскрытую книгу. – Деревня у вас прижимистая...

– Хлеб тоже на дороге не валяется... Мужик не жаден, он расчетлив. В крестьянина верить надо. Я вот беспартийный, а верю в коммунизм, як жинка в райскую жизнь... У нас тут не все одним лыком шиты, – уже тише добавил Серобаба.

Потом он снял кепку и присел на весы рядом со счетоводом, угощая его самосадом.

Но счетовод мало радовался удаче. Мысли его были в городе, где голодные люди ждали хлеба. Он видел перед собой бледное лицо сынишки, еще не поправившегося от тифа.

– Хлеб завтра отошлем, а сами останемся здесь: поможем крестьянам ремонтировать инвентарь, – добрея, медленно ронял слова Ивлев.

* * *

Общее собрание александровских крестьян открыл председатель волисполкома, демобилизованный Олекса Вакуленко. После контузии у него был нервный тик: подергивалась жилка под глазом. Он оглядел крестьян, пристроившихся на подоконниках и прямо на полу, и лицо его выразило недоумение...

– Все в сборе, а кулаков маловато, – проговорил он сидящему рядом с ним человеку в очках. Затем Вакуленко подкрутил фитиль висячей керосиновой лампы и, выждав, пока задние ряды угомонятся, объявил громко:

– Слово о международном положении, о смычке и товарообмене с крестьянами Большой Александровки имеет секретарь Херсонского уездного комитета партии большевиков товарищ Варич.

– А может, начнем со смычки с Александровкой, а тоди вже хай международное? – несогласно вставил длиннобородый крестьянин в домотканой свитке.

– Дед Егор всему миру хочет наперекор...

– Що старе – що мале! – сострил кто-то по адресу активного старика.

По рядам пробежал смешок. Вакуленко постучал ногтем по углу стола. Секретарь упарткома поднялся.

– Товарищ Егор, пожалуй, прав. Можно начать и с нашего приезда к вам.

Варич дружески улыбнулся, взглянув на деда Егора.

– По постановлению Центрального Исполнительного Комитета Советов сейчас проводится неделя Красного пахаря. Мы приехали к вам с бригадой рабочих оказать посильную помощь в ремонте инвентаря. Сегодня вы получили кое-что из отремонтированных машин, а взамен дали рабочим хлеб.

– Плугов маловато привезли, – перебили Варича.

– Втулок нет, а без них дегтю не напасешься... – послышались голоса.

– Это правда, – согласился секретарь. – Первая партия инвентаря трудно досталась. Делали на голодном пайке. К примеру, шайбы запасные или звездочки, как их на заводе называют, из меди полагается сделать. А где медь? Рудники стоят. Рабочие самовары и чайники из дому посносили, отдают на переплавку... Вот как туго с этим в городе. Но там хорошо понимают: если не засеем землю весною, в общую могилу ляжем. И в городе, и в деревне. Красноармейцы готовы помочь вам, со своими лошадьми приедут.

– Было б что в землю кидать – и сами посеяли бы, – заговорил крестьянин в рваной шинели с двумя «георгиями» на груди. Он заковылял к столу, прихрамывая, но, стукнувшись деревянной ногой о ножку скамьи, остановился, виновато глядя на свое убожество.

– Мужики, хозяин я был или мот?

До войны с немцами крестьянин Лука Авдеенко имел свое хозяйство: пару лошадей, корову и птицу. Вернулся калекой. Жена померла, двор беляки спалили. Двое сирот у соседки приютились, тятьку с войны дожидали.

– Кто воевал, а кто богател! – неистово взмахнул жилистым кулаком бедняк с «георгиями». – У кулака все есть, он лучший клин посеет, да нашими руками и соберет. Так я говорю?

– Вы говорите верно, – ответил Варич, – только борьба с кулаком, как и со спекулянтом, должна вестись организованно, через комитеты незаможных селян.

– В комбеде у нас подкулачники сидят, – закричали с места сразу двое. – Супротив их никто не встанет.

– Верно! Демьян Лихошей кулаками куплен...

Сидевший на задней скамье мужик с окладистой бородой поднялся, смело взглянул в лицо Варичу:

– Миром меня выбирали, а теперь понапраслину возводят.

– Сегодня переизберем председателя комбеда, ежели не в нашу сторону тянет, – как можно спокойнее заявил Варич. Руки его от негодования и нервного напряжения крепко вцепились в край стола. Глаза гневно смотрели в упор на Лихошея, предавшего интересы односельчан. Секретарь закашлялся, в наступившей тишине было слышно его тяжелое частое дыхание. Глядя на этого простого рабочего, перенесшего много лет каторжной тюрьмы, на его усталое бледное лицо, люди не могли не почувствовать в нем своего, близкого им человека.

Варич отдышался, поправил нависшую на висок жиденькую прядь волос и спокойно стал рассказывать о новом ленинском плане, по которому отменят продразверстку. Все, что останется в крестьянском хозяйстве после уплаты налога, считается незыблемой собственностью. Торгуй или меняй – твое дело! Свой план товарищ Ленин вынесет на обсуждение партийного съезда.

Варич рассказал крестьянам все, что слышал сам во время недавней поездки в Москву.

– Товарищ секретарь, а ты Ленина видел, говорил с ним? – вдруг спросил подросток в большом отцовском картузе. Взрослые не осадили паренька, очевидно, сами были не прочь послушать о Ленине.

Варичу пришлось рассказать крестьянам о своей последней встрече с Ильичом.

Дед Егор так прокомментировал выступление Варича:

– Ишь ты... Значит, думает Ленин и о нас там...

Секретарь выждал, когда стихнут одобрительные хлопки и перешел к международному положению Советской Республики.

Никто не заметил, как два человека, все время стоявшие в проходе, попятились и вышли на улицу. Осторожно ступая след в след по свежему снежку, они свернули в узкий переулок. Впереди шел широкоплечий мужик в дубленом полушубке, за ним, воровато озираясь по сторонам, прихрамывал высокий парень, горбясь от студеного встречного ветра.

Сквозь узкую щель облаков блеснул лунный свет. Высокий, остановившись, недовольно спросил:

– Чегой-то ты зубами стучишь? Ай из бани голяком выскочил?

– Как бы мужики наши в кусты не сыграли, – отведя глаза в сторону, прошептал тот, что в полушубке, – уж больно складно мозги им вправляет этот чахотошный...

Молодой резко выпрямился, блеснув глазами:

– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела...

Они подошли к каменной изгороди, тихо открыли железную калитку. Тропка меж густых подстриженных кустов привела их в домик, стоявший рядом с церковью.

Вертлявый попик, одетый в женскую кацавейку поверх ризы, встретил их на крыльце, провел в светлицу. Кивнув на сидевшего за столом человека в синих военных брюках и начищенных сапогах, поп тихо сказал:

– Адъютант атамана вас ждет.

Адъютант о чем-то думал. Он лишь краем глаза посмотрел на вошедших и, схватив стакан со стола, приподнял его на уровень глаз, мысленно чокаясь с вошедшими. Медленно опустошив стакан, приложил кусок хлеба к широкому мясистому носу и хрипло распорядился:

– Поехали.

Во дворе поповского дома стояла пара жеребцов, запряженных в тачанку. Попик проводил всех троих во двор, помог пьяному адъютанту взобраться на тачанку и распахнул ворота:

– Благослови, господи! – прошептал попик вслед и, довольный, потер руки, глядя, как бесшумно нырнула в темноту тачанка.

* * *

Сам атаман Иванов был в это время в другом селе. Он развалился на лавке под образами, рассматривая военную карту района и, казалось, не слушал приехавших мужиков. Первая разведка уже донесла ему в мельчайших подробностях: сколько прибыло из города людей в Большую Александровку, какое у них оружие, где расквартированы. И сейчас, уточняя в деталях план задуманной операции, он тщательно взвешивал каждый шаг.

Иванов самодовольно улыбнулся: две недели неотступной слежки за секретарем укома, наконец, завершаются успехом. На рассвете и этот будет в его руках?

Вдруг Иванов вскочил, будто ужаленный:

– Тягнырядно!

Широкоплечий мужик, преданно глядя в лицо Иванова, поднялся с лавки.

– Цыганку помнишь? Найти ее, надо, сучью дочь, живую или мертвую. Бери лошадей, бричку и – в Херсон! Адреса старые, документы и деньги получишь у епископа. Слышишь, цыганка может нам напакостить... У-у, стерва! – потряс он над головой Тягнырядно плеткой.

* * *

Олекса Вакуленко, наконец, закрыл собрание. Пели петухи, но люди не спешили расходиться.