Текст книги "Когда открываются тайны (Дзержинцы)"

Автор книги: Петр Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА II
ДОБРОХОТОВ

Скромная пожилая женщина, которая одним пальцем ученически тыкала в клавиатуру машинки, разъяснила, не отрывая взгляда от непривычной для нее работы:

– Дел, голубчик, у нас ой-ой сколько. С зари и начинаем.

Сергей Петрович поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. В коридоре, по обе стороны двери председательского кабинета, уже сидело несколько человек, тоже, видно, рассчитывавших попасть на прием первыми.

Бородин опустился на свободный стул. Напротив него устроился, нервно теребя застежки пухлой папки, старый человек с аккуратной клиновидной бородкой, задумчивыми, проницательными глазами. Помимо него, на беседу с председателем исполкома Доброхотовым рассчитывали две женщины, одетые в старомодные купеческие телогрейки. Они тихо переговаривались между собой, лузгая семечки в кулак.

Чуть поодаль, у холодной печки, расположился бородатый мужчина в тулупе и валенках. Он опирался обеими руками на кнутовище и сладко дремал. Возле окна стояли молодые люди: один в гимназической фуражке и куртке, другой – в шинели и буденовке.

Из кабинета председателя вышел военный в папахе. Его стройную фигуру ладно облегал офицерский френч, у пояса в блестящей кобуре висел парабеллум. Военный чуть приподнял от пола кривую казацкую шашку и твердым шагом направился к выходу. Вслед за ним из кабинета вышел матрос. Его бескозырка, коснувшись карниза двери, полетела было вниз, но тут же, ловко подхваченная владельцем, была водружена на место. Матрос встряхнул георгиевскими ленточками и лихо надвинул головной убор на самый лоб, проговорив: – Случается!

На выцветшей бескозырке Сергей Петрович прочел: «Минный заградитель «Ксения».

– Товарищ Фаан дыра Хелит, – с трудом произнес матрос фамилию очередного. Чувствуя, что ошибся, моряк выкрикнул запросто: – Который тут с тремя фамилиями – прошу в кабинет председателя.

Казалось, никто из посетителей ничего не понял, но сидевший возле Сергея Петровича старик с огромным желтым портфелем нерешительно поднялся и хмуро поглядел на матроса. Тот шагнул к нему и, козырнув, сказал:

– Так вы этот самый...

Старик горделиво тряхнул седой гривой волос.

– Моя фамилия Фан дер Флит, молодой человек.

– В таком случае, папаша, проходите. – Матрос вежливо посторонился и, покосившись на Бородина, вдруг крикнул совсем неофициально:

– Товарищ комиссар! Товарищ Бородин!

Сергей Петрович шагнул к нему, и они обнялись Фан дер Флит, уже стоя на пороге, недовольно оглядел их, потом скрылся за дверью председательского кабинета.

– А я думал, не выживете, когда вас гранатой тряхнуло, казалось, насмерть, – радуясь встрече, басил моряк.

– Живой! – смущенно проговорил Бородин.

Матрос долго не отнимал рук от Сергея Петровича, как бы желая удостовериться, действительно ли перед ним живой комиссар. Обоим припомнилась кровопролитная схватка с белополяками в 1919 году под станцией Попельня.

– Еще поживем, товарищ Китик, на страх врагам.

Сергей Петрович отвел матроса в сторону и тихо спросил:

– Ты тут на какой службе?

– В помощниках. Временно приставлен к председателю. Его сам товарищ Ленин сюда послал. Да вы не сомневайтесь, я вас мигом к нему проведу, вне очереди, – заторопился матрос.

– Обожди, не горит, – остановил его Сергей Петрович. Они прошли в конец коридора.

Вскоре подошла очередь Бородина к председателю.

Седобровый, с широким крестьянским лицом, сибиряк Доброхотов стоял в полушубке, пуская в телефонную трубку клубы пара. Председатель слушал чей-то бойкий доклад по прямому проводу, потом, рассекая воздух кулаком свободной правой руки, твердо заговорил в ответ:

– Слушайте, товарищ Цванкин! Никакого либерализма к тунеядцам. Задача Комитета по трудовой повинности ясна: работать! Всем работать! Лица, страдающие ожирением, освобождению не подлежат. Сегодня же отберите из этих господ человек сто, разделите на пять групп и шагом марш по госпиталям и больницам в распоряжение главврачей на очистку территорий. Пусть растеряют, что накопили.

Доброхотов резко опустил трубку и протянул руку Сергею Петровичу. С минуту они ощупывали друг друга глазами.

– Выходит, ждать себя заставил? – заулыбался Доброхотов и, обратившись к вошедшему матросу, спросил:

– Народ прибывает, товарищ Китик?

– Так точно, только я понемногу фильтрую.

– Это каким образом? – удивился Доброхотов.

– Спрашиваю одного: по какому делу, товарищ?.. «Я, говорит, не товарищ вовсе тебе... А если хочешь быть товарищем мне, вели освободить мой дом... Он честным трудом нажит, а ваши товарищи больными красноармейцами весь нижний этаж завалили...» Так и сказал, гад: завалили... Тут я, конечно, о всякой вежливости забыл. «Если хочешь, дядя, чтобы тебя приставили санитаром к расквартированным у тебя больным красноармейцам, могу пропустить к товарищу Доброхотову вне всякой очереди».

– Допустим, правильно сказано. А он?

– Смылся, товарищ председатель. Пока отвечал одной особе на ее реплику, домовладельца и след простыл.

Доброхотов еле сдерживал смех.

– Находчивость – похвальная черта, товарищ Китик. Только надо не забывать, что в каждом человеке, даже противнике советской власти, есть деловые качества, которые надо использовать с толком. И не озлоблять против себя, ясно?

– Так точно! – козырнул Китик.

Когда матрос вышел, Доброхотов обратился к Сергею Петровичу:

– Люблю моряков! Ну, а ты из каких же будешь?

– Здешний!

– А я – Кузьма Доброхотов.

– Слыхал.

Сергей Петрович протянул Доброхотову документ. По лицу председателя пробежала довольная улыбка. Последние строки он читал вслух: «Всем Совдепам, Губкомам, Реввоенсоветам армий предлагается оказывать всяческое содействие в выполнении возложенных на него задач. Председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Ф. Дзержинский».

– Вовремя и кстати, – заметил Доброхотов.

Доброхотов возвратил мандат Сергею Петровичу, прошелся по кабинету. Он был мешковат, горбился, часто вскидывал косматые брови, отчего лицо его казалось сердитым, неласковым. Но впечатление это сглаживала почти не сходившая с лица добрая мужичья улыбка, хорошо заметная под лохматыми усами. Казалось, что Доброхотов вот-вот скажет шутку. Но шутил он все же редко.

Опять зазвонил телефон, соединяли с морским госпиталем.

– Николай Александрович? Очень хорошо. Вы просили помочь рабочей силой? Сегодня прибудут человек пятнадцать-двадцать, из нетрудовых элементов... Нетрудовых, говорю. Да, да, люди здоровые, крепкие, правда, из бывших: дворяне, купцы, есть духовники и крупные спекулянты. Для вас, я думаю, значения не имеет, не в посиделки вам направляем.

Доброхотов улыбнулся в седеющий ус:

– Чем кормить? У них запасы есть. И покруче с ними там, не церемоньтесь.

Председатель, положив на телефон трубку, подсел к посетителю на свободный стул.

– Вот так и занимаемся здесь приобщением к труду бывших людей, а работушки – осталось начать да кончить. Взять хотя бы это, – Доброхотов поднял на ладони пухлую папку с застежками.

– Наверное, проект гидроэлектростанции, – не удержался Сергей Петрович. Эта догадка сильно взбодрила Доброхотова.

– Узнаю чекиста по полету! Успели познакомиться?

Бородин ответил не сразу, пытаясь сказать покороче. Но коротко не вышло.

– Давно это было, еще до революции. Работал я слесарем на заводе Гуревича и в драматическом кружке участвовал. Спектакли ставили мы в пользу рабочей кассы взаимопомощи. Один спектакль запомнил я на всю жизнь. Называется он «Коварство и любовь». Я там играл Фердинанда, а одна гимназистка, Оленька – Лизу. Сдружились мы с этой самой Лизой-Ольгой и, как это в юности бывает, показалось нам, что мы в самом деле любим друг друга.

В вербное воскресенье назначил я свидание в соборе. Оленька сложила руки, смотрит на епископа, а я кроме нее никого вокруг не замечаю. Окунули в святую воду веточки вербы, вышли из собора и – к Днепру. Утро было морозное, но солнечное, и на душе май. Идем это мы, взявшись за руки, и дарим по веточке встречным. Одна из таких веточек попала в руки рассеянному господину в цилиндре и в очках, который шел по набережной к Днепру. Как он преобразился, получив веточку из рук розовощекой Оленьки: «Спасибо, спасибо, милые... Будьте счастливы!»

– Это Фан дер Флит, знаете вы его? – шепнула мне Оленька. В то время поговаривали о чудаке ученом, мечтавшем соорудить гидроэлектростанцию на Днепре и осветить Херсонщину. Царские министры упрямо отвергали проект профессора Фан дер Флита. Уж не этим ли проектом решил отставной ученый расположить к себе Советскую власть в лице бывшего политкаторжанина предисполкома Кузьмы Доброхотова? – закончил Бородин свои воспоминания вопросом.

– А что, скажешь, неинтересный человек? – загорелся Доброхотов, опять взвесив папку ученого на ладони.

– Любопытный, что и говорить.

– Не в этом дело, – недовольно протянул Доброхотов. – Главное, что ученый к Советской власти обратился за осуществлением своей мечты. Верит в нашу силу Фан дер Флит, как думаешь?

– С чего же Советская власть будет начинать в данном случае? – продолжал разговор Сергей Петрович, пока не обнаруживая чувства юмора у своего собеседника.

– Начну с того, что велю отремонтировать затопленный врангелевцами катер Фан дер Флита, а закончу, пожалуй, тем, что папку эту отправлю Владимиру Ильичу. Ленин любит таких колдунов в профессорских мантиях, понимает их. Это и будет полное удовлетворение нынешних надежд профессора на Советскую власть.

– На том вы и сошлись?

Доброхотов испытующе посмотрел в лицо Сергея Петровича:

– Нет, сказать по правде, у нас и разговора-то путевого не получилось с ним, если по-ученому разобраться... Фан дер Флит мне об электростанции толкует, а я ему: лучше, профессор, помогите нам проблему с топливом решить. Уголь кузнечный нужен, срывается ремонт сельхозинвентаря, на носу посевная, такая же картина и по водному транспорту. Неужели, говорю, ничего нельзя изобрести по части заменителей угля?

– Что же он ответил?

– Не обиделся. Сидит и словно по книжке читает: «Под влиянием различных геологических факторов, главным образом температуры и давления, происходит метаморфизм углей...»

Доброхотов в самом деле прочел одну из страничек в оставленной профессором папке, по-мальчишечьи подражая голосу старого ученого.

Но на этом пришлось ему закончить беседу о профессоре. В кабинет вошли два человека. Один – в шинели, с энергичным лицом, подвижными черными глазами. Другой – в дубленом полушубке, коренастый, с усами бандуриста.

Первый вплотную подошел к Доброхотову:

– Прибыли три вагона топлива и одновременно получены три совершенно разных наряда на эти вагоны. Я председатель Губчрезвоентопкома Ангельчик. Кому я собственно подчинен: Губчрезвоентопкому, Реввоенсовету армии или вам?

– Но уголь-то есть? – спросил Доброхотов.

– Есть! – совсем тихо, как о чем-то секретном, отозвался Ангельчик. – Один вагон. Остальное – дрова.

– Уголь немедля передайте на завод Гуревича, дрова – в госпитали и больницы. Больше распоряжений не будет.

– Уже поступили, – с печалью в голосе изрек чрезвоенком. – Уголь приказано сдать в гарнизонную кузницу, дрова отпускать по ордерам.

– Кто приказал?

– Специальное распоряжение уполномоченного Реввоенсовета армии товарища Деревицкого.

Доброхотов рывком пододвинулся к телефону. Выждав, когда его соединят с Реввоенсоветом, твердо заговорил:

– Товарищ Деревицкий? Говорит Доброхотов. Исполком и упартком не согласны с вашим вмешательством в распределение топлива. Да, да, совершенно не согласны. Уголь нужен заводу для ремонта сельхозинвентаря, иначе сорвем посевную. Дрова – больницам и госпиталям... Исключения? В данной ситуации они не уместны. Если хотите – да, наши точки зрения противоположны! Перенесем спор на совместное совещание упарткома, Реввоенсовета и исполкома. Договорились? Очень хорошо!

Когда ушел чрезвычайный комиссар по топливу, его место занял человек в дубленом полушубке – заведующий жилищно-коммунальным отделом исполкома Гулик.

– У меня, товарищ Доброхотов, жалоба на коменданта Реввоентрибунала армии. Все то же: по распоряжению Деревицкого допущена самовольная порубка дерева в черте города.

– Паркового дерева? – уточнил Доброхотов.

– Нет, это дерево находилось во дворе воинской части, но состояло у меня на учете.

– Я помню это дерево, – отмахнулся Доброхотов. – Оно ведь было сухое.

– Что верно, то верно. Но у меня бани который день не топятся. Людей вша заедает!

Доброхотов сочувственно вздохнул.

– И бойцов кормить надо. Поздно варят обед красноармейцам.

Помолчали.

– Вот что, товарищ Гулик, насчет самовольной порубки дерева буду вас поддерживать. Спуску никому не дадим. А вы займитесь вот чем: к вечеру подберите флигелек вот этому товарищу и выдайте ордер по всей форме.

Заведующий коммунальным отделом покосился на незнакомца, не проронившего за это время ни слова. Бородин лишь изредка бросал на Гулика изучающие взгляды.

– Одному – и флигелек? – не удержался Гулик.

– Даже два требуются. Один для нового учреждения, другой для сотрудников под жилье. Ясно? Вот так!

– Товарищ Доброхотов, трудновато.

– А где же, черт возьми, легко сейчас? – впервые за утро вспылил Доброхотов.

Когда ушли посетители, Доброхотов подсел к Сергею Петровичу и обнял его за плечи.

– Обстановку, надеюсь, почувствовал. С чего начать, потолкуем сегодня в свободное время. Оно у меня после двенадцати ночи. Главные наши задачи: побороть эпидемию тифа, наладить связь с крестьянством, освободить село от блокады бандитских шаек и влияния кулака, восстановить городское хозяйство... А в первую очередь – водный транспорт. Из шестидесяти затопленных Врангелем судов поднять пока удалось один пароходишко, да и тот, видимо, в твое распоряжение придется отдать, ты ведь птица водная...

– В мое распоряжение, Кузьма Силыч, прошу сначала дать людей. Вот, к примеру, товарища Китика, – Бородин кивнул в сторону вошедшего матроса.

Китик, услышав свою фамилию, замер в выжидающей позе.

Доброхотов с улыбкой поглядел на матроса, скосив глаза, потеребив ус.

– Сватают тебя, товарищ Китик, не заручившись даже твоим согласием... Или вы уже сговорились, черти? – обратился он с шутливым подозрением к обоим.

Матрос стоял, чуть покачиваясь, в раздумье. За короткое время совместной работы он по-братски привязался к Доброхотову.

– У нас с Сергеем Петровичем, разговора на эту тему не было, – нашелся матрос. – Но, коли надобность такая во мне – в любом деле буду служить революции...

Доброхотов с недовольной миной на лице протянул Сергею Петровичу руку.

– На помощь людьми больше не рассчитывай. Партийцы у меня на вес золота. Ориентируйся на комсомол, к тому же ты в родном городе. А дома, как говорят, и о стену опереться можно.

ГЛАВА III
В УКОМЕ КОМСОМОЛА

Здание бывшего дворянского собрания – двухэтажное, с серыми колоннами, с полуобвалившейся штукатуркой и темными дождевыми подтеками под окнами – внешне мало чем отличалось от других купеческих домов на Соборной улице. Зато внутри него почти круглосуточно звенели молодые голоса. Здесь порой до полуночи заседал уком комсомола, повестка дня которого была неисчерпываемой и подчас в процессе заседания расширялась еще вполовину. В укоме ставились на обсуждение любые вопросы, начиная от выхода на субботники и кончая призывами в поддержку бастующих докеров Темзы.

Наряду с деловым огоньком, в работу укома много стихийного привносил его секретарь Ваня Филиппов – зеленоглазый, с большими девичьими ресницами и припухшей верхней губой парень в матросской тельняшке и кожаном отцовском картузе. В его широколобой, обрамленной курчавыми волосами голове уживались юношеские мечты, возбуждаемые стихами Демьяна Бедного, лозунгами укома партии и книгами Жюля Верна, которыми он зачитывался в полуподвальном помещении библиотеки дворянского собрания.

По части книг достойной соперницей Вани из всего разномастного актива была лишь гимназистка Любочка. Тоненькая девушка с внимательными серыми глазами и вьющимися русыми кудрями, Любочка не состояла в комсомоле, но часто посещала уком. Она напряженно слушала все, о чем здесь говорили, никогда не вступая в споры.

Иногда кто-либо из новичков сердито спрашивал, за какие такие заслуги здесь присутствуют «беспартийные», и кивал при этом на Любочку. Ваня Филиппов коротко обрывал любопытных:

– За красоту! – После паузы добавлял мечтательно: – Все красивые девушки рано или поздно пойдут за комсомолом!

Любочка густо краснела, когда называли ее по имени или вообще обращали на нее внимание.

Недавно секретарь укома дал первое поручение Любочке: разобрать библиотечный архив, «переписать книги в чистую тетрадку». Девушка приходила в уком чуть свет, бесстрашно спускалась в полуподвальное помещение и, кутаясь в большой пуховый платок, раскрывала смерзшиеся обложки старинных томов, ставя на них химическим карандашом инвентарные номера. Чернила здесь замерзали.

Знакомство с Филипповым произошло совершенно необычно. Это случилось еще в теплую августовскую пору. В уком зашла тоненькая в коричневом форменном платьице гимназистка. У нее был ослепительно белый с кружевцами воротничок. Платье аккуратно выглажено. Она вежливо поздоровалась еще с порога и, приблизившись к Филиппову, молча положила перед ним серый клочок исписанной бумаги.

– В комсомол хочу, – тихо проговорила она, встретившись глазами с секретарем.

Взгляд Вани Филиппова привлекла девичья рука, положившая перед ним заявление. Обычно робеющий перед девушками, Филиппов задержал эту руку, пораженный неестественной для его глаз белизной тоненьких, почти детских пальчиков Любочки.

Привыкший видеть грубые, мозолистые ладони своих ровесников, он воскликнул:

– Барышня, вы не туда попали! Комсомол – это работа, понимаете, тяжелая работа: что попало, где попало, – словом, жить для революции!

– Я во всем помогаю бабушке, – смело возразила Любочка, – и по дому, и в огороде.

– Да у вас ноготки какие-то розовые, как у артистки! – отстранил ее руку Филиппов.

Любочка ушла тогда ни с чем. Но она была подготовлена к такому исходу первой встречи с вожаком коммунистической молодежи. Позже, когда Любочка уже несколько раз побывала на комсомольском воскреснике, отчаянно орудуя киркой или лопатой на глазах у Филиппова, когда убедилась в неистовой любви юного секретаря к стихам Пушкина, она преподнесла ему то самое заявление, но в необычной «упаковке»: положила заявление в лирический томик стихов Пушкина, на ту самую страницу, где были напечатаны строки: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...» Филиппов долго размышлял над этими строками, тяжело соображая, кому верить: Пушкину или Любочке?

Нередко в ранние часы во дворе здания Любочке попадался на глаза Степан Грицюк – комендант. Грицюк, сознавая свою безраздельную ответственность за сохранность вверенного ему «революционного» имущества, каждое утро обходил полупустые остывшие комнаты дома, тоскливо оглядывал отсыревшие углы, поломанную мебель. Денег на ремонт не было, да и плотников в городе днем с огнем не сыщешь. Все мобилизованы на ремонт барж...

Пределом мечтаний Грицюка было – хоть раз в неделю обогреть комнату, где заседал уком. Но дров выдавали только три пуда в месяц. Потому счастье Грицюка было беспредельным, когда он возвращался с вокзала со шпалой, которую получил в награду от коменданта вокзала.

Он распилил шпалу на равные части, расколол и стал перетаскивать чурбаки со двора под лестницу. Один чурбак он раздробил на щепки и, аккуратно сложив в углу своей комендантской комнаты, прикрыл дырявым ватником

«Затоплю буржуйку во время заседания», – решил Грицюк. Лишь одна Любочка видела все эти приготовления. Но Грицюк так свирепо посмотрел в ее вечно изумленные прозрачные глаза, что девушка перепугалась. Потом они оба рассмеялись и разошлись по своим делам.

В половине девятого начали сходиться укомовцы и актив. Ребята громко шутили, гоняясь друг за другом по просторному фойе, боролись, чтобы согреться. Девушки, заняв большой диван, усаживались потеснее друг к дружке, часто постукивая ногой о ногу.

Народу собралось уже много, ждали запропастившегося где-то Филиппова. Из подвала-библиотеки в секретарскую комнату поднялась и Любочка. Она несла стопку книг, по-детски прижимая их к груди. С минуту постояла среди комнаты, словно раздумывая, что с ними делать, потом, зардевшись от пристальных взглядов парней, поспешно положила их на стол, застланный кумачовой скатертью, и присела на диван.

Любочка не успела отойти от стола, как на всю комнату загремел энергичный баритон Вани Филиппова, ворвавшегося с улицы:

– Посмотрите сюда, товарищи! Что это такое?! – правой рукой Ваня сорвал со своей головы и шлепнул о стол кожаный картуз, а левую высоко поднял над собой: в ней дымился еле заметный окурок, брезгливо зажатый между пальцами.

– Нечипуренко курил, я видела! – выкрикнула одна из девушек, сидевших на диване.

– Видела – почему же молчала? – хмуро отозвался на ее голос Грицюк. – Надо было его сразу на чистую воду.

Нечипуренко сидел очень взволнованный, будто совершил тягчайшее преступление.

Ваня Филиппов, наконец, притушив окурок, осторожно положил его на чернильный прибор, затем перекрыл возмущенные голоса комсомольцев резкими словами:

– Разве можно мечтать о будущем, если мы сегодня уже нарушаем постановление укома? Комсомольцы мы или болтуны? Нечипуренко! – обратился он к провинившемуся. – Ты голосовал за то, чтобы по примеру московских комсомольцев бросить курить?

– Ну, голосовал... – вполголоса отозвался черноглазый. – Я же не думал, что это так сразу...

– Он еще рассуждает! – с негодованием воскликнули сзади. Больше всех шумели девушки.

– В таком случае, – решил вдруг Филиппов, улавливая настроение собравшихся, – мы сегодня, прежде чем приступить к обсуждению вопроса о комсомольском воскреснике, разберем персональное дело Нечипуренко. Возражений не будет?

– Прошу слова! – раздался из дверей спокойный голос. По образовавшемуся проходу к столу твердой походкой шел человек в кожанке.

Ваня Филиппов встретил его настороженным, останавливающим взглядом.

– Это особоуполномоченный комиссар из Москвы, – скороговоркой прошептал Грицюк в ухо Филиппову, – фамилия его Бородин, на вокзале повстречались. – Поскольку говорить было нельзя, Грицюк молча ткнул под самый нос секретаря укома большой палец: дескать, парень что надо...

Сергей Петрович попросил прощения за непрошеный визит и, встретившись глазами с потеплевшим взглядом секретаря укома, обратился к залу:

– Ребята! Я пришел к вам за помощью. Так уж повелось, если нам, коммунистам, нужна решительная поддержка – мы идем к комсомолии.

Эти слова понравились залу. Сергей Петрович видел, как посветлели лица комсомольцев, поначалу осудительно встретивших непрошеного гостя. Широкоплечий паренек, сидевший в переднем ряду, подтянул солдатский ремень, лихо тронул чуб, с готовностью уставился в лицо Бородина.

Чтобы расположить к себе юную аудиторию, Сергей Петрович вдруг изменил направление беседы, заговорил о Нечипуренко:

– Вы вот здесь шумели о курении... Если хотите, я вам расскажу, как на это дело в Москве смотрят.

– Ленин курит? – внезапно спросил чубатый из переднего ряда.

– Владимир Ильич – некурящий, – объяснил Бородин. – Но этими словами он лишь вызвал взрыв негодования по адресу Нечипуренко, о котором молодежь, казалось, забыла.

Ваня с трудом водворил порядок в возмущенных рядах.

– Очень хорошо, – продолжал Сергей Петрович, – что вы, строители и хозяева новой жизни, отметаете прочь пережитки. Нет дороги в коммунизм тому, кто не освободился от пороков прошлого. Но это не так просто и не сразу, как сказал Нечипуренко, защищаясь от ваших нападок. Конечно, комсомольскую дисциплину надо соблюдать, – подчеркнул Сергей Петрович, с упреком глянув на провинившегося. – Но, дорогие друзья, я советовал бы вам свою энергию сейчас сосредоточить на вопросах, которые имеют более важное значение для судьбы нашей Родины. Курение вредно прежде всего для самого курящего... А в коммунистическом обществе...

– И для окружающих вредно! – запоздало возразила с дивана молодая швейница Марийка. Сергей Петрович согласно кивнул ей и продолжал:

– А при коммунизме все люди должны быть физически и морально здоровыми!

Слова Бородина перебил на этот раз сам председательствующий Ваня Филиппов, выкрикнув:

– И красивыми.

Любочка еще ниже наклонила голову. Она уже догадывалась, о чем думает в эту минуту секретарь укома.

Словно в подтверждение ее догадки, в зале прошел шумок.

– Мне, например, нравятся люди, – продолжал Бородин, – которые умеют не только красиво дело сделать, но и прилично вести себя в обществе товарищей. Например, если вы уж так близко остановились рядом с девушкой, то нельзя к ней стоять боком, тем более спиной, – сделал Бородин замечание долговязому парню, небрежно опершемуся плечом о притолоку двери и заслонившему широкой спиной диван и сидящих на нем девушек.

– Может, мне еще в галстуке заявляться в уком прикажете и в шляпе? – осклабился парень, все же посторонившись от дивана.

– Будет время – и в галстуках станем ходить, и в шляпах, – спокойно разъяснил Бородин.

– Галстуки и шляпы не позволим! – загремел зал. – Это барство! Мы не пановы дети и не артисты какие-нибудь!..

В зале поднялся такой шум и разноголосица, что Ваня Филиппов уже не мог водворить там порядок, пока Сергей Петрович не переменил тему разговора. Впрочем, девушкам пришлась по душе беседа Бородина, но их требовательные голоса: «Продолжать!» – потонули в гуле разнообразных суждений о галстуках, запонках, шляпах. Все эти вещи юная аудитория считала навсегда изжитыми вместе с эксплуататорским строем...

Согласившись, в конце концов, что борьба с курением – это их комсомольское дело, Сергей Петрович кратко объяснил, зачем он появился в укоме, в общих чертах рассказал о задачах Особого отдела по охране границ, о роли комсомола в этом деле.

Комсомольцев разочаровали слова Сергея Петровича о том, что ему пока нужны лишь два добровольца в аппарат: грамотная девушка – секретарь-машинистка и паренек на должность коменданта Особого отдела. Сергей Петрович не утерпел и при этом многозначительно посмотрел на сидевшего рядом с Филипповым Грицюка.

Секретарь укома перехватил этот взгляд и лукаво подмигнул присутствующим, будто говоря: «Видите, какую удочку забрасывает». Затем, почесав свой кудрявый затылок, произнес:

– В отношении секретаря-машинистки сразу ставлю на голосование. Кандидатура у нас на сегодняшний день только одна. Хоть и беспартийная, но уком за нее ручается.

– А личное согласие? Ведь это дело добровольное, – заметил Сергей Петрович.

– Товарищ Недвигайлова, требуется ваше согласие! – обратился Филиппов в ту сторону, где сидела Любочка. Девушка поднялась, как в гимназии по вызову преподавателя:

– Я буду стараться... если мне доверят, как и вам, комсомольцам.

Дружные комсомольские хлопки заменили голосование. А в отношении второй кандидатуры секретарь обещал подумать.

Когда Сергей Петрович уходил, комсомольцы ответили на его прощальные слова бурными аплодисментами и выкриками: «Приходите почаще!.. Если надо, все пойдем на помощь!..»

Уком приступил к обсуждению основного вопроса повестки дня: о заготовке топлива.

Пожалуй, никто, кроме Любочки, поначалу и не заметил, как Грицюк внес в комнату через запасную дверь охапку поленьев. На его возню у печки обратили внимание уже тогда, когда буржуйка загудела, бросая веселый отсвет огня на позеленевшие от плесени стены. В молодых глазах заплясали эти огоньки. Все с благодарностью глядели на Грицюка.

Марийка робко заявила с места:

– А ты говори, Ваня, сам первый, обо всем, что мы с тобой дорогой толковали.

– Мало ли о чем мы толковали, – с улыбкой заявил Филиппов, постучав карандашом о стол. И объявил строго:

– Слово имеет член комитета Марина Бойко.

– Ну вот мы говорили... Я говорила... Надо поделить город на части. Каждый член комитета должен организовать бригаду по топливу в своем районе.

– Дело говорит! – поддержал Марийку тот самый длинный паренек в бараньей шапке, который вступил в полемику с Бородиным о галстуках.

Карие глаза Марийки благодарно заискрились, и она стала подробно рассказывать о зарослях камыша в плавнях, где гниет в половодье несметное количество дешевого топлива. Ее рассудительный тон покорил присмиревших парней, которые с гордостью смотрели на комсомольского вожака швейниц – хрупкую девушку в рваном полушалке и стоптанных мужских сапогах.

– Мои девушки из швейной артели уже согласились начать заготовку камыша для госпиталя с завтрашнего дня, после работы.

– Я район Забалки беру, – сказал член комитета, сидевший в президиуме слева от Филиппова.

– За мной Сухарное закрепи, секретарь...

– Давай мне порт!

Когда все члены комитета сформировали свои группы и, угомонившись, сели по своим местам, секретарь поднял руку.

– Товарищи! С нашим решением я немедленно познакомлю уком партии и горсовет. Получим снаряжение – чем камыш рубить, торф копать – и дело у нас пойдет.

Филиппов, довольный ходом собрания, посмотрел в клочок бумаги, лежавший на столе, и лицо его вдруг посуровело.

– Теперь о нарушении комсомольского слова. Объясняйся, Нечипуренко. Небось думал: мы уже забыли о тебе?

Саша Нечипуренко был совсем молод. С его лица, с чуть пробивающимися усиками на верхней губе, не сходила детская улыбка. Но он успел уже за свою шестнадцатилетнюю жизнь побывать в коннице Буденного и участвовал вместе со старшим братом в штурме Перекопа.

Нечипуренко, по-войсковому чеканя шаг, подошел к столу, посмотрел на секретаря, на всех сидящих в зале открытыми доверчивыми глазами. Лицо его выжидательно вытянулось.

– Виноват я, товарищи. Закурил вот... Теперь доподлинно знаю: нельзя с табаком в коммунизм.

– Это и все? – спросил секретарь.

Нечипуренко молчал. С пола поднялся белокурый парнишка в офицерском френче. Он все время сидел на полу, жадно ловя каждое слово ораторов.

– Я добавлю. С Сашком мы знакомы по Перекопу, вместе в разведку ходили. А с куревом – это не его вина. Мальчонка его подвел...

– Какой еще мальчонка? – закричали со всех сторон.

– Да беспризорник один, лет двенадцати. Вроде как подружился Нечипуренко с ним. Словом, Нечипуренко свой паек пареньку отдает... А сам махрой перебивается: «Как затянусь, говорит, будто аппетит пропадает...»

Наступило тягостное молчание. Буржуйка, краснея, ярче осветила смущенные лица... Затем единогласно решили Нечипуренко сделать комендантом укома комсомола, Грицюка направить в Особый отдел к Сергею Петровичу, и радостные, счастливые комсомольцы, грея озябшие пальцы, наслаждались теплом, как голодный Нечипуренко – куревом. Кто-то запел: «Мы кузнецы, и дух наш молод...»