Текст книги "Когда открываются тайны (Дзержинцы)"

Автор книги: Петр Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XVII
Я НЕ МОГУ НЕ ПЕТЬ...

Телефонный звонок прервал работу начальника Особого отдела. Из комендатуры сообщили: приехал товарищ из Москвы.

– Наконец-то! – вырвалось у Бородина. Нужны были люди, которым можно доверить пограничные районы побережья.

– Этого направлю в Севастополь. Одесса, Николаев подождут, – сам с собой разговаривал Бородин.

Дочитав только что расшифрованную депешу, он запер ее в сейф, положил ручку и закрыл чернильницу стеклянной крышкой. Солнечный зайчик пробежал по корешку словаря Даля, что стоял на этажерке рядом с «Капиталом» Маркса, появился на спинке кожаного дивана и засверкал на жестяной кружке с букетиком степных колокольчиков.

В дверь постучали. В кабинет вошел юноша невысокого роста в морской форме. Вместо флотской форменки из-под бушлата виднелся воротничок солдатской гимнастерки. В руках он держал что-то похожее на полевую сумку.

Молодой человек водворил на место каштановую прядь волос, опустившуюся на высокий лоб, и стал внимательно изучать распростертую во всю стену полевую карту-десятиверстку побережья Черного моря. В следующий момент он уже рассматривал, картину, изображавшую кораблекрушение.

Его лицо с чистыми строгими и прямыми линиями дышало молодостью, в голубых глазах светился задорный огонек.

– Русаков Петр Петрович.

– Прямо из Москвы?

– Никак нет. Было приказано заехать в Астрахань, сдать дела по Каспийской флотилии, а затем к вам.

– Дела по Каспийской флотилии? – удивился Бородин.

– Так точно.

– У нас, товарищ Русаков, примешь дела целого отделения Черноморской флотилии в Севастополе, – многозначительно подчеркнул начальник Особого отдела.

Ему понравился голубоглазый юноша с упрямой складкой над переносицей. «Небось следователем был, а у нас будет начальником отделения», – подумал Бородин.

– В Севастополь поеду непременно, а работать, надеюсь, будем в контакте, товарищ начальник Особого отдела.

Молодой человек со смешинками в черных зрачках взглянул на удивленно поднятые брови Сергея Петровича, старавшегося разгадать странное поведение своего собеседника.

– Что-то мудришь, товарищ, предъяви направление.

Юноша не спеша вынул из внутреннего кармана бушлата документ и передал его Бородину. Тот развернул бумагу с печатным угловым штампом: «Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет». Ниже значилось, что мандат данный Русакову Петру Петровичу, председателю Военного Революционного трибунала побережья Черного и Азовского морей. Его полномочия скреплялись подписью председателя ВЦИКа и печатью. Слева документа была наклеена фотография стоявшего перед ним молодого человека, заверенная второй печатью и той же подписью.

– С первого же знакомства ввел меня в заблуждение, товарищ председатель трибунала, – Бородин передал мандат Русакову, – я вербую кадры, а ты, братец, оказывается...

Они рассмеялись, дружески пожимая друг другу руки, как давнишние приятели. Очень быстро договорились о совместной работе. Бородин почувствовал себя в новой ответственной роли, возложенной на него по положению – член трибунала.

– Нам, чекистам и трибунальцам, дали право судить людей по законам пролетарской совести без кодекса и его статей.

– Совершенно верно, – согласился Русаков, – «Бдительность и меньше ошибок», трижды повторил мне на прощанье председатель ВЦИКа.

– Дзержинский каждого чекиста этому учит, только у некоторых наших товарищей на практике не получается. Человека судим по лицу: интеллигентное оно у него или рабочее, белый у него воротничок или серый, а про душу его забываем... Чем он живет? К чему стремится? Этого подчас не знаем. Отсюда и ошибки... Но... с каждым днем этих ошибок все меньше и меньше. Мы распознаем врага все лучше и быстрее! А пока... пока надо за эти самые ошибки моряка одного судить, невзирая на заслуги и пролетарское происхождение.

– Тяжелое преступление совершил?

– В человеке не разобрался, в контрреволюционеры записал.

Было далеко за полночь, когда Сергей Петрович зашел в свою квартиру с гостем. Когда хозяин зажег свечу, Русаков осмотрелся и, увидев в глубине комнаты рояль, торопливо направился к нему. Молодой человек взглянул на Сергея Петровича и сел за рояль.

Русаков чуть наклонил голову, его руки скользнули по клавиатуре и полилась, точно горный ручей, нежная мелодия. Когда смолк последний аккорд, Сергей Петрович положил обе руки на плечи гостя и тихо спросил:

– Долго ли учился этому волшебству?

– В гимназические годы, дома, продолжал и тогда, когда был на юридическом, мечтал стать музыкантом, а мечтам и годам нет возврата... Как видишь, ни того, ни другого не получилось. Одно время даже вообразил, что могу быть певцом. Это случилось, между прочим, когда впервые, с галерки Народного дома, услышал я знаменитого артиста Собинова. Пел он тогда свой любимый романс «Средь шумного бала случайно...»

Бородина встревожили воспоминания о певце Собинове. Друзья артиста прислали письмо из Ялты, где жил Собинов, требуя оградить его от нападок. Сергей Петрович поручил севастопольскому отделу по охране границ проверить обстоятельства дела.

– Когда я был подростком, мечтал стать путешественником, – рассказывал о себе Бородин, – ткнешь, бывало, в глобус, земной шар завертится – и кажется, будто летишь из одной страны в другую, видишь и слышишь людскую речь на всех языках.

– По морям, по волнам, нынче здесь – завтра там... – протянул Русаков.

Бородин приподнял опущенную крышку инструмента, как бы приглашая гостя вернуться к музыке.

– Ты, моряк, красивый сам собою, – пел Русаков под собственный аккомпанемент. Потом переключился вдруг на романс своего любимого певца:

 
«Мне стан твой понравился тонкий
и весь твой задумчивый вид...»
 

Певец кончил.

– Что скажет почтенная публика?

– Скажу, что Собинова слушать не пришлось, а вот у тебя хорошо получается. Я тоже люблю петь, а вот играть не научился. Моя жизнь сложилась иначе... В этом городе я родился. Когда отца сослали, учиться перестал, пошел на завод, стал кормильцем семьи, потом и меня сослали, попал в Донбасс. В Мариуполе на металлургическом застала революция, затем – гражданская, и вот – разведчик... Нам, чекистам, суждено скоблить осевшую старую накипь, очищать человеческую жизнь от скверны.

Сергей Петрович приоткрыл бархатную штору венецианского окна. В комнату ворвалась предрассветная синева.

– Поспим часок, а в семь – подъем и в Севастополь. Дел там накопилось – уйма...

Бородин приготовил другу постель и присел в мягкое кожаное кресло. После ряда бессонных ночей Русаков мечтал об отдыхе. Сняв гимнастерку, он нащупал разорванный ворот тельняшки. Достав иглу, принялся пришивать оторванный кусок, со смехом вспоминая случай в пути.

– На станции Синельниково – проверка. Входит патруль: «Ваши документы», – обращается ко мне саженного роста «братишка». Я подаю мандат. Он читает, а затем – хвать меня за тельняшку: «Где взял, гад, такой документ, признавайся, не то в расход пущу». На мое счастье ехали со мной ответственные товарищи из Москвы, разъяснили, что это действительно я...

– Да ты уже спишь, – оборвал свою речь Русаков, услышав ровное дыхание спящего Сергея Петровича.

* * *

Коренастый матрос со шрамом на подбородке, секретарь трибунала Черноазморей Алексей Афанасьевич Борзов еле успевал записывать мнение трибунальцев. На распорядительном заседании рассматривались дела о контрреволюции, о шпионаже, о бандитизме, о нарушении границ, о диверсии, о спекуляции золотом и других преступлениях. Часть дел решено было отправить на доследование, иные назначены к слушанию в открытых судебных заседаниях. Были дела, где преступление доказано не было, нашлись и такие, которые попали просто по недоразумению. Таким оказалось и дело Собинова Леонида Витальевича, заведенное Ялтинским отделением охраны границ. Исполняющий обязанности начальника матрос Шауло получил анонимку о якобы контрреволюционной деятельности певца. Не удовлетворившись беседой с Собиновым и не проверив анонимку, он составил обвинительное заключение: «Бывший солист его императорского величества поручик царской армии Собинов Леонид Витальевич 1872 года рождения в городе Ярославле в тяжелые для революции дни оставил пост директора Большого театра в Москве и 27 сентября 1918 года выехал на Украину, а затем в Крым на гастроли, где и находился до последних дней белой армии, развлекая барона Врангеля и его генералов своими романсами».

Вначале Шауло показалось, что заключение, написанное им, недостаточно обосновано, но когда сам Собинов подтвердил ему, что он действительно пел самому барону, матрос возмутился до глубины души... Ему, побывавшему в огне гражданской войны, чудом вырвавшемуся из белогвардейского ада с выжженной каленым железом звездой во всю спину, трудно было разобраться в непонятных для него чувствах стоявшего перед ним человека со скрещенными на груди белоснежными руками. Чуть оттопыренный мизинец с розовым длинным ноготком был опоясан золотой ниткой, на которой сидел голубой сверкающий камешек.

Матросу показалось тогда, что взгляд человека был необыкновенно сверкающий, с укоризной направленный на него, тоже волжанина, с огрубевшими от ветра большими руками.

– Поедем в Севастополь, гражданин артист, разберут вас поглубже, – закончил свою беседу матрос.

Сейчас Шауло доложил членам трибунала все, что знал о Собинове, добавив при этом: «Пел бы, скажем, соловей, что с птицы спросишь? А с человека спросить надо!..»

Русаков нетерпеливо ждал конца доклада Шауло о Собинове. Когда заговорил Сергей Петрович, председатель трибунала сложил четвертушку изрисованного им листка синей бумаги и приготовился слушать.

– Мы проверили представленную нам жалобу друзей артиста Собинова и сейчас располагаем достоверными сведениями, из которых явствует несостоятельность предъявленных ему обвинений, вызванных не чем иным, как желанием наших врагов дискредитировать артиста. Больше того, нам известно, что врангелевская разведка перед эвакуацией предлагала Собинову службу в Софиевском театре оперы и балета, но Собинов не принял этого предложения и остался в России! Но вот что важно, – Бородин притушил лежавший на портсигаре дымящийся окурок, оставленный матросом Шауло, – вы уподобитесь этому окурку, если не поймете, почему Собинов, когда вы им интересовались, на все ваши вопросы ответил одной фразой: «Я не могу не петь...»

Член выездной сессии трибунала Доброхотов сутуло поднялся.

– Незаслуженно обидеть человека – это тяжкое преступление.

Доброхотов большим пальцем правой руки провел по седеющей щетине своих усов.

– Шауло хорошо подметил: всеми уважаемая певчая птица – соловушко вольна в своих поступках: поет где и когда захочется. Барон Врангель, слушая русского соловья Собинова, думал иначе: «Увезу я тебя, голубчика, в заморские края...» Получилось иное, – Доброхотов положил свою руку на плечо Шауло, – получилось, что русский соловей пел не барону Врангелю и его продажным генералам... Это понять надо... Я предлагаю, пригласить для беседы самого певца, – обратился Доброхотов к членам трибунала.

Сопровождаемый секретарем Борзовым, вошел высокий человек с вдохновенным строгим лицом. Черный костюм облегал его изящную фигуру. На предложение Русакова присесть Собинов удивленно приподнял брови и, поправив вылезавший из рукава манжет, мягко произнес: «Благодарю».

Певец не сел. Он продолжал стоять, скрестив пальцы рук, будто готовил себя к исполнению трудной вокальной партии.

О чем думал этот человек, с любопытством всматривавшийся в незнакомые ему лица сидящих за столом людей? От его внимания не ускользнул угрюмый растерянный взгляд матроса Шауло, но что он должен означать? Может быть, и другие члены трибунала присоединились к мнению матроса? Не поймут его и здесь! Вспомнил, как пятнадцатилетним юношей, получив аттестат зрелости, он оставил милый сердцу Ярославль, родную Волгу, разочарованно бродил по узким кривым улочкам Москвы, которые пересекались во всех направлениях еще более узкими переулками. Московский Кремль, Красная площадь с Василием Блаженным восхищали его. Гордость и радость за Россию, за русский народ наполняли его душу. Он готов был примириться с Охотным рядом и даже трудно выносимым затхлым воздухом охотнорядских лабазов.

В стенах университета он видел и щеголей, дворянских сынков, детей капиталистов, живших в довольстве, и студентов-разночинцев, учившихся на грошовые доходы. Но мечты о песнях, дорогие сердцу образы и воспоминания пестрого кипучего детства на берегах Волги, красочные закаты солнца и ночные симфонии пароходных гудков звали молодого студента к песням, раскрывающим красоты русской природы и глубину русской натуры.

Вихрем пронеслись в голове певца студенческие годы, его первое выступление на сцене все с тем же мучительным вопросом: «Поймут ли его?» С этим же вопросом стоит он сейчас перед новыми хозяевами новой начинающейся жизни.

Собинов перевел свой взгляд на юнца в матросском бушлате,которому люди доверили его жизнь. Русаков почувствовал на себе этот взгляд. Наступил напряженный момент. Все чего-то ждали, а тот, казалось, совсем забыл о своей роли. Всем почему-то стало неловко от затянувшейся паузы. Наконец Русаков сказал:

– Я аплодировал вам с галерки петербургского Народного дома, вы тогда пели для нас!

– Долг артиста петь для людей.

– Независимо от их убеждений? – мягко вставил Русаков.

– В Крыму пел я и хорошим, и плохим людям. Хорошие награждали любовью, а плохие требовали подписать контракт на выезд в Европу...

– Интересно, чем вы мотивировали свой отказ? – нетерпеливо спросил Бородин.

Собинов задумался, потом сказал просто:

– Любовью к родным местам... – и вдруг развел руки плавно, широко.

– Леонид Витальевич, – неожиданно вмешался Доброхотов, – давайте продолжим ваши гастроли по городам Черного и Азовского морей обновленной России, организуем народную консерваторию...

Собинов взволнованно задышал, артистически всплеснул руками.

– Коль не в клетке, то готов петь... Я не могу не петь!

– Забудьте о клетке, – вмешался взволнованный Русаков, – поверьте поклоннику вашего таланта, студенту-галерошнику...

– Между прочим, самая благодарная публика, – оживленно заметил Собинов.

Наступила пауза. Члены трибунала шептались... Затем Русаков встал, подошел к певцу и дружески протянул ему обе руки.

– От всей души желаем вам, Леонид Витальевич, успеха!..

ГЛАВА XVIII
В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ

Весна 1921 года выдалась жаркой. Уже в начале апреля за плугами и боронами тянулся хвост пыли. Душные дни заканчивались внезапными ливнями. Но утолить жажду потрескавшейся земли непродолжительный дождь не мог. Раскаты грома над Днепром напоминали недавние артиллерийские канонады.

В городе с утра воцарялся нестерпимый зной. На фоне посеревших от жары кварталов в сполохах молний зловеще поблескивал купол собора.

Глубоким вечером в такую непогоду из порта к центру шел человек. Он изредка останавливался, кося глазами по сторонам. Из-под капюшона его намокшего плаща виднелись только нос да клок бороды. Человек остановился, прощупал сучковатой палкой глубину заполненной водою рытвины на обочине дороги и, обойдя ее, направился к собору.

Вскоре ночной гость свернул в Приреченский переулок. Он замедлил ход, приблизившись к землянке. Сквозь редкую кружевную занавеску виднелась керосиновая коптилка, стоявшая на столе. Хозяин землянки что-то мастерил. Через полуоткрытое окно, хорошо промытое теплыми струями дождевой воды, донесся женский голос:

– Бога прогневили, потому и грозы ранние. Будет сухо, урожая не жди. Ни хлеба, ни работушки нету. На зажигалках долго не протянешь.

Мастеровой, вертевший в руках зажигалку, глухо ответил невидимой за занавеской женщине:

– Бог посердится и перестанет, а человеку еда каждодневно требуется. Есть нечего – оттого и зажигалки крутим.

– Люди куличи пекут! – не унималась женщина. – А в соборе, небось, полно народу – пасха ныне... Говорят, сам епископ с проповедью пожалует.

Наконец женщина вышла из-за перегородки, обратив свой усталый взор к окнам.

Человек в капюшоне отпрянул за угол, сделал несколько резвых прыжков и пошел вдоль наклонившегося забора ускоренным шагом. Где-то сзади запоздало тявкнула собачонка.

Перед собором горело два фонаря. Люди входили в просторное преддверие храма. Они наспех крестились, бережно раскрывали намокшие узелки.

Путник протиснулся сквозь толпу, отбросил капюшон. Седые волосы, длинная холеная борода старили его. Но розовые скулы, острый взгляд бегающих глаз подчеркивали запас еще не истраченных сил.

В соборе было душно, пахло ладаном, воском.

Величественный и важный, в длиннополой ризе, епископ был окружен сонмом предупредительных священников и диаконов. Свита состояла из трех рядов: те, что впереди, шли с большими зажженными свечами, другие поддерживали епископа. Третий ряд, диаконы, замыкал шествие.

Люди смолкали, истово крестясь, отвешивая поклоны. Слышалось пение клира и молитвенный шепот.

– Смиритесь, православные, не поддавайтесь большевистской ереси... яко соблазну диавола... – ронял на ходу епископ, вялой рукой касаясь согбенных спин. Бородатый мужичонка, толстый, туго подпоясанный кушаком, силился сделать поклон приближающемуся епископу, но это у него никак не получалось, словно проглотил аршин. Когда он откинулся назад, вознеся руку, сложенную перстом, откуда-то из-под полы с тяжелым грохотом вывалился затвор и с дребезжанием покатился по каменным плитам. Епископ заступил это место, выкрикнув:

– Христос воскресе!

Голос его басовито прогремел под сводами собора. И тут же собор вздохнул тысячеусто:

– Воистину воскресе!

Оба хора подхватили: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...»

Бородатый путник, отирая мокрые щеки и голову платком, приблизился к епископу и, Оттолкнув диакона со свечой, приглушенно сказал:

– Жду благословения, ваше преосвященство.

Епископ молча осенил его крестным знамением, поведя бровями на дверь.

Затем путник вышел из собора и зашагал к дому епископа. Пройдя калитку и отозвавшись на пароль черницы, он снял парик, сорвал с себя бороду.

После чарки кахетинского вина его провели в сад. Там он жадно закурил, нехотя прислушиваясь к какой-то возне неподалеку. Дождь уже перестал, лишь с деревьев падали частые теплые капли, пахнущие листьями. Вскоре донесся визг, потом смех. Через минуту в темноте отчетливо прозвучала пощечина и негодующий шепот.

– Его преосвященство накажет вас, отец Николай... Сейчас должен сюда прийти полковник, отстаньте!

– Я уже здесь, – отозвался Демидов.

Когда отец Николай подошел к полковнику Демидову, между ними произошел такой разговор:

– Забываете устав, штабс-капитан, – глубоко затягиваясь, упрекнул полковник. – Часового не положено отвлекать... от исполнения им служебных обязанностей.

– Долг офицера – проверить пост, – бойко отпарировал отец Николай.

– Пост здесь один, а как вы его проверяли?

Мимо прошла оскорбленная монахиня, грозясь пожаловаться его преосвященству.

– Теперь самим придется себя охранять, – заметил Демидов с иронией. Он вплотную подошел к штабс-капитану:

– Час тому назад узнал от связного: высадка десанта отложена под предлогом недостаточной подготовки операции.

Демидов с досадой метнул на землю окурок. Табачные искры рассыпались веером по земле и сразу погасли.

– На кой же черт мы здесь ведем всю эту комедию, господин полковник? Зачем играемся в кошки-мышки с чекистами?

– Сейчас уже не играемся. Выполняем роль мышки. Кошка выпускает коготки, она нас не спускает с глаз.

Черница, приблизившись, сказала:

– Его преосвященство готов принять вас.

Епископ Прокопий встретил гостей в роскошном шелковом халате с серебряными звездами на плечах. Огромные звезды эти, укрепленные золотыми нашивками, явственно напоминали фельдмаршальские погоны. Епископ поднял золотую чашу с вином:

– Христос воскресе, господа!

Вслед за ним подняли бокалы Демидов и отец Николай.

– Да воскреснет Россия от тяжелого сна, – произнес Демидов, опуская бокал на золоченый поднос.

– Да сбудутся слова господни, – поддержал его отец Николай.

Епископ закусил индейкой, вытер губы белоснежной салфеткой, хлебнул еще глоток вина и медленно, точно на исповеди, заговорил:

– Господин уполномоченный верховного командования! Святая церковь сделала немало: наши проповеди переворачивают миллионы людских сердец. Мы видим, как сжимаются в кулаки руки прозревшей паствы – все ждут сигнала. Среди прихожан двести человек с обрезами. Но где обещанные залпы орудий, которые должны были возвестить в эту ночь пробуждение России?

– Высадка десанта откладывается по стратегическим соображениям, – нехотя сообщил Демидов.

– Триста тысяч лир золотом... – скорбно пробормотал епископ, бросив салфетку на стол. Сидевшие за столом поняли, что эту сумму ассигновал папа Римский на подготовку нового вторжения в Россию.

– Ваше преосвященство, – успокоительно заговорил Демидов, – в нашей общей борьбе мы, верные сыны России, являемся победителями. Срыв весеннего сплава леса по Днепру в переводе на папские деньги стоит не меньше трехсот тысяч лир. Нет строительных материалов – нечем восстанавливать поврежденные суда. Без судов нет хлеба и топлива. На сегодняшний день весь Черноморский флот состоит из нескольких десятков пассажирских пароходов, барж, катеров и рыбачьих шаланд. Все остальное на дне морском...

Отец Николай продолжал в тон ему:

– Если даже станут подвозить лес по железной дороге, то голодные люди не пойдут в порт и не поднимут бревна. Впрочем, большинство квалифицированных рабочих разбрелось по селам, там за кусок кукурузного хлеба клепают косы и меняют зажигалки.

Епископ заерзал в кресле.

– Так ли это, господин полковник? А знаете вы, что на заводе Гуревича вместо жалованья уже выдают муку и пшено? Там налажен обмен товарами с селом... Кладбищенская церковь в последние дни предает земле только стариков и старух, умерших естественной смертью. Голод почти побежден ими. Силен сатана – он подскажет своим слугам выход из любого положения.

Видя, что его осведомленность произвела впечатление на гостей, епископ продолжал:

– Святой Тихон из Москвы передал: Ленин заключил торговый договор с Англией.

– А как же Врангель? – вскочив с места, воскликнул отец Николай.

– Донесение, о котором я сообщил вначале, передано нам штабом Врангеля, – грустно уточнил Демидов.

Когда епископ, хмурясь и шепча молитву, ушел в свой покой, отец Николай и Демидов продолжали беседу:

– Есть вещи, коллега, – сдавленным шепотом говорил Демидов, – которые не всякому и сказать можно... У Бородина в Особом отделе работает моя дочь. Да, родная дочь. В свое время я рассказывал вам о пропавшей без вести семье. Представьте, дочь оказалась здесь. Кое-что для начала я узнал. Например: о цыганке. Сейчас у них в подвале ваш связной Тягнырядно... По слухам, это шкурник и трус. А вдруг он раскается, клюнет на амнистию? Завтра у особистов воскресник. Предполагается массовый выход военнослужащих на территорию порта. Может, удастся швырнуть гранату в окно подвала, чтобы обезвредить Тягнырядно? Как вы думаете, коллега?

* * *

По-разному встречали жители Херсона весенний солнечный день 1-го мая. Неистовая медь пролетарских оркестров спозаранку звучала не в тон колокольному звону. В этот день верующие отмечали пасху. Колонны рабочих демонстрантов оттеснили на тротуары жалкие кучки старух, идущих в церковь.

К восьми часам утра у здания штаба гарнизона выстроились воинские части. Это вышли на парад прославленные 51-я Перекопская и 15-я Сивашская дивизии. Чеканя шаг, бойцы прошли мимо стоявших на Суворовской улице грузовиков, обтянутых кумачом. На грузовиках – люди в шинелях и штатском платье – представители советской власти города. Пришли на демонстрацию водники, рабочие заводов и фабрик, крестьяне из пригородных сел.

Накануне этого дня в укомах партии и комсомола решено было сразу после демонстрации провести общегородской воскресник. Рабочие расходились под красными знаменами по своим цехам, убирали территории предприятий, грузили на платформы металлолом.

Комсомольцы пришли отдельной колонной, после демонстрация разделились на две группы: одни пошли направо в порт поднимать затонувшие баркасы, другие – налево, к вокзалу и в поле. Сотни тонн рельсов, шпал и разных других грузов перенесли они на своих плечах. Девушки решили собирать лекарственные травы для госпиталей.

Город напоминал муравейник. Под колокольный звон и звуки оркестра люди чистили улицы, дворы, скверы, парки. Всюду раздавались песни радости и труда.

Сергей Петрович не забыл в этот день и о бывших беспризорниках, приехал к ним в новое общежитие – в освобожденный от монахинь корпус Благовещенского монастыря.

Ребят выстроили на площадке. Они были одеты в синие шаровары и белые рубашки. Грицюк не мог нахвалиться своими питомцами. Через плечо у него висела гармоника, к ней привязана книжечка в красной обложке с надписью: «Русские песни». Грицюк сделал жест рукой стоявшему на правом фланге шустрому длинному пареньку с белесым чубчиком. Тот громко отрапортовал, шагнув вперед:

– Товарищ начальник Особого отдела по охране границ! Отряд колонистов в количестве сорока двух человек прибыл с воскресника и собирается на отдых. Командир отряда Игорь Нечипуренко.

Сергей Петрович поздравил ребят с праздником и подошел к самому маленькому, стоявшему с левого фланга в первой шеренге.

– Кажется, Сергей Сенин, если я не ошибся?

Паренек зарделся и опустил в смущении голову. Затем бойко выкрикнул:

– Он самый!

Сергей Петрович сжал в своей руке окрепшую руку Сергея и по-мужски встряхнул ее.

– Наш художник! – важно отрекомендовал Сенина Грицюк.

– Это я помню! – Сергей Петрович достал из полевой сумки альбомчик в твердой коричневой обложке, пачку разноцветных карандашей и вручил их своему маленькому тезке. Грицюк заиграл туш.

Ребята захлопали в ладоши и по команде Нечипуренко стали выходить через монастырские ворота на дорогу к Днепру.

* * *

Осторожно раскрыв калитку епископского двора, вышли две монахини. Обе в черном, одинаково тощие и высокие ростом. Не взглянув друг на друга, они разошлись в разные стороны и исчезли за поворотами улиц. Минут через пять – каждая порознь – они вернулись и, многозначительно переглянувшись, поспешили сообщить владыке, что подозрительного вблизи ничего нет. Распахнулись ворота, и на дорогу выкатился фаэтон.

У церковной ограды, близ рынка, кучер осадил коня. Из экипажа легко вывалилась невысокая женщина в старомодном платье и клетчатом платке. Старая женщина держала в руках нарядную кошелку из свежей лозы. Она вышла в переулок и направилась к реке.

Не доходя до флигеля, где находился Особый отдел по охране границ, старуха замедлила шаг. Она выждала, когда часовой повернется к ней спиною и, вяло переставляя ноги, пошла вдоль квартала.

Старуха нагнулась около деревянного щитка, закрывавшего решетчатое оконце полуподвального этажа, и поставила на щиток кошелку, высоко задрав подол юбки, как бы поправляя чулок. Затем, еще раз оглядевшись, быстро вынула из корзины темный сверток и швырнула его сквозь редкую решетку в подвал. Почти сразу внизу раздался взрыв. Часовой внезапно повернулся на шум и увидел клубы дыма и спину удаляющейся старухи. В ее торопливых движениях часовой заподозрил что-то неладное и бросился вслед. Но старуха, быстро свернув за угол улицы, скрылась в проходных дворах.

В подвале, где произошел взрыв, никого не оказалось. Арестованные в это время чистили госпитальные дворы.

В тот день это был единственный взрыв в городе, единственный отголосок тайной войны, не прекращавшейся ни днем, ни ночью.

* * *

Девушки-комсомолки ушли в степь далеко за маячный курган. Травы были после росного утра еще влажными у корневищ.

За курганом открывался вид на лиман. Остро пахло тмином, скромно сверкала бледными бутончиками лекарственная дымянка, чуть возвышаясь над кустами дикой ромашки, пестрели стебли зверобоя – лекарственной травы от «девяноста девяти болезней»... Любочке удалось разыскать даже корневища лапчатой дубровки, или, как ее называют на Херсонщине, «курячого зилля» – для исцеления кишечных болезней.

Девушки дружно поработали до обеда. До чего богата степь на Украине! Недаром сюда в старые времена толпами шли знахари и монашки, выискивая бессмертник и коренья оконника, на котором настаивали зелье против легочной немощи.

Глаза девушек притомились глядеть на цветы. Они сели плести венки, то и дело примеряя их, выхваляясь друг перед дружкой. Потом принялись варить кондер.

– Мне кажется, что такого неба, как в степи под Херсоном, на всей земле нет, – мечтательно произнесла Любочка, когда подруги поели и улеглись на траву отдыхать.

Гибкая в талии, с лицом, усыпанным мелким золотом веснушек, комсорг табачной фабрики Марийка Бойко первой отозвалась на голос Любочки:

– Да. Я все смотрю вон на то облако... Правда, девоньки, оно на коня похоже? И мне хочется сесть на этого коня и ускакать по небу далеко-далеко, где много всякого ситца на платья, где белого хлеба, как на базаре, и где каждый день танцуют под духовой оркестр... А что тебе хотелось бы, если бы наши желания, словно по щучьему велению, вдруг исполняться начали? – внезапно спросила Любочку Марийка.

Любочка ответила не сразу, задохнувшись от волнения, вдруг нахлынувшего в душу теплой волной. В последнее время она часто думала о Сергее Петровиче. Это была ее самая сокровенная тайна. Но задушевный тон подруги растрогал ее, не хотелось кривить душой:

– Я хотела бы, чтобы ко мне каждый день... хоть во сне, являлся молодой и красивый... юноша и говорил мне о любви...

– Ой, как мне тоже хочется любви! – вдруг согласилась и Марийка, позабыв про облако, похожее на коня. – Только наши парни какие-то грубые, неласковые.

– А мне нравится Грицюк! – заступилась за парней Любочка. – Он не такой, как все. Хороший.

– Да, Грицюк симпатичный, – вздохнула Марийка и смолкла. В глазах девушки засветились ревнивые огоньки.

Марийка поскучнела, даже отвернулась от подруги, задумчиво обхватив руками обнаженные колени. Она глядела куда-то в степь, за реку. Со стороны Днепра неслись звуки гармоники, душевно тянул молодой тенорок: «Эх, яблочко, куда котишься...»

Вдруг девушки услышали конский топот. По степи, приближаясь к ним, во весь опор неслись две тачанки с музыкантами. Начищенные трубы блестели.

Музыканты издали увидели отдыхающих девушек и порадовали внезапным вальсом.

– Твои мечты насчет оркестра уже сбываются! – весело заметила Любочка, отчаянно махая косынкой над головой.

– И твои – насчет красивого парня, – едко заметила Марийка, разглядев среди музыкантов Сергея Петровича.

Любочка ойкнула, узнав Бородина, побежала за курган. Но путь ей отрезала тачанка, лихо обогнувшая курган с другой стороны.