Текст книги "Книга жизни. Воспоминания"

Автор книги: Петр Гнедич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава 32 Сальвини

Гастроли Сальвини весной 1901 года. Семидесятилетний Гамлет. – Сальвини в роли короля Лира и Отелло. Его пунктуальность. Воздержание от вина.

До моего отъезда за границу, весною 1901, года мне пришлось еще монтировать ряд пьес с участием Сальвини. Он приехал по приглашению Суворина в Малый театр и должен был сыграть цикл спектаклей. Более всего меня интересовало его исполнение «Лира» и «Гамлета».

Гамлета он долго не соглашался играть, хотя костюм принца он захватил с собой.

– Мне 72 года, – говорил он. – Разве в эти годы можно играть тридцатилетнего принца?

– Но вы можете прочесть лекцию. Не сыграть, но показать, как надо его играть, – убеждал я.

Наконец он согласился. Самое интересное в его игре было то, что он играл его иначе, чем в 1882 году, когда в первый раз приезжал в Россию и гастролировал в Мариинском театре. Несмотря на свои годы, он был способен на эволюцию. После 54 лет, когда, по-видимому, он не мог уже играть Гамлета, он перерабатывал всю роль. Он был стар и тяжел для молодого принца, но дай Бог, чтобы дали молодые актеры десятую долю того, что он дал в этот спектакль. Публика принимала его холоднее в Гамлете, чем в других ролях. Первый актер мира показывал результаты всех своих исканий в величайшем произведении Шекспира, – и театр не был полон! Наша публика расписалась в своей некультурности на этот раз ярче, чем когда-нибудь. И говоря словами того же Гамлета, можно было сказать:

– Это слишком тонкое блюдо, недоступное вкусам толпы! ["Hamlet", act II, ж. 11,460.] "Лира" он играл впервые в России. В 1882 году он потому не исполнял этой роли, что был еще "не готов" для нее. "Я все еще изучаю ее пятнадцать лет", – говорил он. Теперь, может быть, не хватало у него сил провести всю роль с тем пафосом, который был некогда присущ его натуре. Но во всяком случае, некоторые места роли были поразительны, например, слова:

Король, король от головы до ног!

Смотри, как дрожь моих рабов колотит,

Когда на них смотрю я…

Вся фигура безумного короля в венце из соломы и васильков, с сухим сучком в руке вместо скипетра, стоящего на пригорке среди полей Довра, – представляла собою незабываемый образ. Смерть короля, монолог его над телом Корделии представляли собою нечто далеко выходящее за пределы сценического творчества.

Лучшей ролью Сальвини считается Отелло. Быть может, так оно и есть. Примитивные детские мизансцены, грубый грим, неверные костюмы – все это тонуло в океане тех переживаний, которые давал трагик. Принято прочим доморощенным трагикам копировать в Отелло великого трагика. И копируют именно те черты его исполнения, которые сравнительно слабы, составляют его lapsus'ы.

Как все гастролеры, имеющие всемирную известность, Сальвини отличался необычайной пунктуальностью и ревностным служением делу искусства. Он никогда не заставлял себя ждать ни на репетициях, ни на спектаклях. На спектакль он приезжал раньше всех и, придя в свою уборную, прежде чем приступить к гриму и одеванью, "отдыхал", лежа на диване, и, видимо, тяготился, если кто-нибудь приходил его "занимать". Уколовшись о застежку на поясе одной актрисы на репетиции, он возмутился, как артистки смеют так неряшливо одеваться, что играющие с ними актеры могут до крови ранить свои руки. Отсутствие правильно поставленных голосов, неуменье хорошо фехтовать, неуменье читать стихи – вот что его поражало в наших актерах, по преимуществу. Их негибкость, неподатливость, деревянность – особенно мешали ему играть. Он чуть не со слезами просил Дездемону и Яго не сопротивляться ему.

– Я сам сумею показать, будто бы мне сопротивляются, – но, в сущности, вы должны не оказывать мне ни малейшего сопротивления, – только тогда я могу ручаться за то, что не нанесу вам вреда. А то ведь были случаи, когда во время спектакля я сопротивляющимся невольно переламывал руки и ноги.

Не знаю, насколько справедлив был этот рассказ Сальвини, но знаю, что один актер, игравший с ним Яго, после упорных репетиций, когда Отелло швыряет своего адъютанта на пол, воскликнул:

– Ну его к Богу! Мне моя жизнь дороже. Я не буду играть с ним ни в каком случае!

Насилу его уговорили "не сопротивляться". Все гастролеры – Росси, Поссарт, Сюлли, Коклен – вели умеренный образ жизни. Часто любители хороших сигар, они совершенно не курили, чтобы голос их не садился. Росси говорил, что по утрам он фехтовал с манекеном, прежде чем приняться за кофе. Воздержание от вина, в особенности от красного, является общим правилом у западных представителей драмы. А у нас? Я вспоминаю, как превосходный бас – Васильев 1-й, – приезжая в театр на "Жизнь за царя", чтобы петь Сусанина, хвастался, что он после обеда выпил полбутылки финь-шампань и голос будет еще ниже:

– Увидите, какие ноты я запущу сегодня!

Сара Бернар, говорят, пела постоянно по утрам гаммы, даже вступив в семидесятилетний возраст. Я видел ее последний раз летом 1914 года. Ей шел уже восьмой десяток, – она все играла "Даму с камелиями". Ноги ее уже не слушались, но голос звучал по-прежнему молодо и свежо. Закрыв глаза, можно было подумать, что на сцене была молоденькая девушка.

Глава 33

Отставка кн. С.М. Волконского. Назначение В.А. Теляковского директором императорских театров. Полковая дисциплина.

Когда я осенью 1901 года возвращался из-за границы на поезде, после обеда в общей столовой я увидел, что со мной одновременно едет и К.А. Скальковский – бывший директор горного департамента, балетоман, писатель, написавший книгу о женщинах под знаком вопроса. Он ехал на какой-то съезд, кажется в Дрезден, и в Берлине должен был выйти. Он служил в каком-то частном банке в Париже, был домовладельцем, получал огромное содержание и наповал ругал Россию, не позволяя ее ругать в своем присутствии иностранцам. Он меня поразил сообщением:

– Вы знаете последнюю новость? Ваш директор Волконский подал в отставку. Я в первую минуту даже не поверил.

– Это факт совершившийся. Cherchez la femme! – Он повздорил с Матильдой Первой.

– С какой Матильдой?

– Две Матильды. Первая – Кшесинская [Балерина Матильда Кшесинская – фаворитка Николая II].

Вторая – Витте. В честь второй выпущен "Matilde d'or", – знаете как были

К великому моему сожалению, оказалось это правдой. По приезде мне подтвердил это и сам князь.

– А кто же ваш преемник?

Он пожал плечом, улыбнулся и сказал:

– Не знаю. Да меня это и не интересует.

Меня отставка его очень опечалила. Мои предположения и планы, разработанные на пять лет вперед, нечего было и показывать ему, потому что он, видимо, собирался поскорее стряхнуть с себя дела театра и уехать. Мы с ним более или менее о грядущем договорились. Новый директор будет Бог весть каких взглядов. Из-за чего же я ушел из театра Литературно-художественного общества? Быть может, все намеченное мною останется только в проекте?

Я спешил, насколько возможно, закрепить хотя бы шекспировские пьесы и Гётевского "Фауста". Ламбину и Иванову были заказаны декорации по моим эскизам. Я кончил перевод "Заместительниц" Брие и весь ушел в разработку "Много шума из ничего" и "Сна в летнюю ночь", которые я собирался поставить в первые два месяца сезона. Я не решался начать с трагедий. Чтобы сделать рагу из зайца, – говорят французы, – надо иметь хотя бы кошку. У нас в труппе не было и кошки для такого рагу, – то есть для трагедии, – поэтому я решил пока, в первый год управления, остановиться на комедии.

Я спешил, пока еще Волконский находился при должности, провести необходимые меры.

Нельзя сказать, чтобы лето 1901 года в Финляндии было мною проведено приятно. Я готовился к предстоящему сезону, но порою мне казалось, что я строю здание на песке, и вся моя постройка может быть смыта первым приливом. Мне не хотелось сразу требовать всех необходимых реформ: это бы значило – идти на риск, что половины их не исполнят. Пришлось действовать исподволь.

Постоянный ответ кабинета на требование того или другого – было: нет сумм. Ассигновка на Александрийский театр определена, и выходить из сметы невозможно. Отменить многие статьи расходов и употребить освободившиеся суммы на действительно необходимое – вот ближайшая задача.

Оркестр в антрактах – ненужная роскошь. В больших драматических театрах Европы оркестров нет. Между тем солидная сумма тратилась дирекцией на плохой оркестр. Прежде, когда шли оперетки, водевили с пением и мелодрамы с мелодекламацией, – быть может, оркестр и имел свой raison d'etre, – но у нас он являлся непроизводительным расходом. Еще большей нелепостью являлись кареты, развозившие артистов по домам. Конечно, в дождик приятно доехать до дому в закрытом экипаже, но дело в том, что каретами пользовались, по преимуществу, артисты первых окладов. Последние же актеры ютились на таких окраинах, куда казенные экипажи не посылались. Один даже жил круглый год в Лесном и, не имея возможности тратить даже на трамвай, ежедневно отмерял десятиверстное расстояние пехтурой, несмотря на слякоть и холод. Все первые актеры держали лошадей и свои экипажи. Я помню блестящий съезд у артистического подъезда: кареты Савиной, Васильевой, Мичуриной, Потоцкой, Аполлонского, Ридаля, Ленского. А между тем нередко, если не сами эти экипажедержатели, то их гардероб ездил в казенных экипажах. Курьеры, получавшие от первых артистов крупные чаевые, конечно, отдавали им предпочтение перед "мелюзгой". Весь этот порядок следовало упразднить, сократить огромную труппу, пригласить из провинции нужных артистов и установить правильный режиссерский институт.

На место директора был назначен Теляковский В. А. – бывший конногвардеец. Министр двора, барон Фредерикс, командовал конным полком, и понятно, что он назначал себе сослуживцев из конников, которых знал хорошо.

В должности министра двора соединялись, по-видимому, несоединимые элементы: хозяйство высочайшего двора, це-ремониймейстерская часть, уделы, коннозаводство и театральное ведомство. В сущности, последнее вместе с Эрмитажем, Академией Художеств и Консерваторией должно было бы отойти в министерство народного просвещения, если считать, что искусство (даже балет и опера) должны служить просветительным целям, и отойти от коннозаводства. Но искони было заведено так, что императорские театры были причислены к Кабинету и ими заведовали люди, не имеющие никакого отношения к просвещению. Ни Гедеонов, ни Борк, ни Кистер, ни Всеволожский – как директора театров – не имели на это никакого ценза. – Министры старались на этот пост назначать человека по возможности честного, не берущего взяток и воздерживающегося от ухаживания за француженками и балеринами. Напасть на такого человека было совсем не так легко, как кажется. Что же касается до понимания театрального дела, – то где же достать такого специалиста? Да и не боги горшки обжигали! Управлять полковым хозяйством – дело не менее сложное, чем управление театрами. При разнообразной деятельности министра двора, он нередко путал коннозаводство с театрами.

Я уже служил лет семь управляющим, когда, возвращаясь из Парижа, встретился в вагоне-столовой с нашим министром. Он проходил к завтраку и обеду мимо меня и садился за стол со своим старым приятелем Смельским, тоже мне знакомым. Проходя, он здоровался со мной, любезно перекидывался несколькими фразами – о погоде и здоровье. Потом Смельский со смехом рассказывал мне в коридоре вагона:

– А я проэкзаменовал графа: притворился, что не знаю вас, и спросил его: – с кем это вы беседуете? – а он ответил:

– Это один директор коннозаводства.

Назначение Теляковского сперва управляющим московскими театрами, потом директором в Петербурге явилось неожиданным для него самого. В один день Сахаров предложил ему видную должность в генеральном штабе, а Фредерикс в управлении московскими театрами. Из этого обстоятельства видно, насколько администрация наша была бедна специалистами.

При вступлении его в должность директора, он заметил мне, что здесь он человек новый и пока оставит все по-прежнему – status quo. Я сказал ему, что считаю себя тоже человеком новым и нам обоим надо учиться. Он посмотрел на меня и ничего не ответил. Все мероприятия и репертуар, утвержденный Волконским, он утвердил, но намекнул, что в будущем должен изменить весь порядок, существовавший в театре.

Но, конечно, его заботили, по преимуществу, опера, балет и французская драма. Французов любила вдовствующая императрица, и некоторые артисты, зная ее желание видеть их служащими на Михайловской сцене, ставили неимоверные условия контрактов, – и как-никак приходилось их удовлетворить. Поэтому комик, несравненно более слабый, чем наши – Давыдов и Варламов, получал жалованье вчетверо больше них. Вдобавок, прямого начальника, кроме директора, над французской труппой не было, и, в сущности, начальником репертуара был один он. В опере капельмейстер Направник, а в балете балетмейстер Петипа были управляющими театрами: они рекомендовали или увольняли служащих, они намечали репертуар. В драме же, по-видимому, управляющий труппой был своего рода вице-директор, и кроме контрактов, у него все совмещалось в руках. Да и контракты иногда по уполномочию дирекции он мог подписывать с лицами, намеченными к службе.

В середине августа начались репетиции, а 24-го представлялся новый директор труппе. Он сказал речь, что всякий, когда угодно, может бывать у него: по вторникам и пятницам он принимает всех от двенадцати до двух. В этом сказалось его отличие от предшественника, который принимал всех каждый день и во всякий час, если было до него дело. Мне как управляющему предоставлялось право входить к князю в кабинет без доклада, кто бы там ни находился. Теляковский не любил такого многолюдства и предпочитал tete-a-tete с просителем. Волконский любезно сам пододвигал вошедшему кресло, вел себя, как гостеприимный хозяин, – Теляковский всегда старался держаться на официальной ноге и давал даже тон полковой дисциплины. Помню, как торопился раз Теляковский облачиться в форменный фрак, едучи с докладом к управляющему Кабинетом. Ему заметил Лаппа, что ведь Оболенский его товарищ по полку и они друг с другом "на ты" и потому можно бы ехать и в пиджаке. На это Теляковский с достоинством сказал: что он доклады перед Оболенским делает всегда стоя и не противоречит ему и только впоследствии, когда доклад кончен, замечает: "ну и сморозил же ты, Котик, сегодня глупость". Это было, конечно, тонким намеком на то, что и я, и Лаппа должны свои доклады директору, как министры государю, делать строго официально.

Спектакли открылись не Грибоедовым и Гоголем, как это было заведено прежде, а комедией Шекспира. Мне стоило многих усилий, чтобы пьеса эта прошла весело, в живом темпе. Живой и радостный кипучий ключ жизни Италии времен Возрождения был совершенно неприсущ александрийской труппе. Играли тягуче, панихидно, вытягивали из себя каждое слово. Заставить говорить не по слогам, не по очереди, а покрывая друг друга было истинным мучением. Петров, игравший герцога, несмотря на все мои усилия, оставался замороженным северянином и южного мессинца не давал.

Только Варламов чаровал своим неподдельным комизмом и играл так, что встань из гроба Шекспир, я думаю, он удивился бы, как из третьестепенной роли может большой талант дать первостепенный тип.

Открытие было удачно и достаточно оживленно. Это был первый шаг по намеченному мной пути. Вторым был поставлен "Сон в летнюю ночь", состоявшийся через два месяца, который я репетировал очень усердно. Сыгран он был далеко не так хорошо, как мог бы быть сыгран. Да и поставлен не так, как можно бы поставить. Когда я сказал директору, что новая декорация Ламбина, представляющая лес эльфов, наверно понравится публике, он сказал:

– Да разве Ламбин может написать что-нибудь порядочное?

Но мое пророчество сбылось: при поднятии занавеса во втором действии залитый луной лес с летающими светящимися мотыльками был встречен рукоплесканиями.

Успех "Сна" был гораздо более крупный, чем я думал.

Для конца пьесы я употребил один трюк, у нас не принятый в театрах. Последний монолог Пок читает перед опущенным занавесом. Увидя идущую книзу красную стену, публика стадом подымается с мест и торопится к выходу, думая, что пьеса кончена. Мне очень было жаль заключительного монолога, который очень весело читала Л. Хилкова, перешедшая к нам из Москвы. Вместо обычного занавеса – я давал облачный, и публика смиренно оставалась на местах и выслушивала финал спокойно, пока при последнем стихе не шел обычный занавес.

Роль эта имела для Хилковой решающее значение: она сразу сделалась любимицей публики. К сожалению, она только в течение одного года оставалась на сцене, которую покинула, выйдя замуж. В том же спектакле выступила впервые на драматической сцене выпускная балетная ученица Карсавина, впоследствии – балерина. Она играла фею – и премило.

Глава 34 Фауст

Постановка «Фауста» Гёте. Перевод «Фауста» Н.А. Холодковского. Цензурные хлопоты. «Господа Бога должна играть молоденькая женщина». Успех пьесы.

Пьесой, о которой я должен был заботиться – был Гётевский «Фауст». Первое: приходилось остановиться на выборе перевода.

Embarras de richesses не было. У нас нет хорошего перевода. Все имеющиеся налицо – неудовлетворительны. В сценическом отношении наиболее легким и разговорным является как будто перевод Грекова. Но он очень далек от подлинника, и Грекову особенно не удался Мефистофель – лицо, на котором зиждется чуть не половина поэмы. Перевод Фета настолько тяжел и неуклюж, что остается удивляться, как превосходный лирик мог сделать такое чудище! Из остальных переводов более всего заслуживал внимания перевод Холодковского. Вдобавок, на нем остановилась и Комиссаржевская, которой была предложена роль Гретхен.

Н.А. Холодковский был мой товарищ по гимназии. Жил он у Калинкина моста. До Выборгекой стороны конец ему ежедневно был огромный, и он, сидя на империале трамвая, коротал скучные часы долгого переезда переводом Гёте. В 1877 году "Вестник Европы" поместил одну сцену из "Фауста" – в погребе Ауэрбаха, но от дальнейшего – отказался. Гербель принял первую часть поэмы в полное собрание Гёте под условием, – чтобы Холодковский перевел всю вторую часть, которая была известна на русском языке только в прозаическом изложении. Молодой медик взялся за этот труд и менее чем в год, не прерывая своих академических работ, закончил и вторую часть.

Первоначальный перевод – гимназического характера – был очень слаб. Холодковский много раз переделывал стихи по указаниям близких лиц, хотя, по-видимому, считал свой труд превосходным. Как на пример могу указать на первоначальный текст VII сцены. Фауст, увидя Гретхен, говорит по первоначальной редакции:

– Мамзель, прелестны вы! Ужель

Bac проводить не предложу я?

А Гретхен отвечает:

– Я не прелестна, не мамзель,

Одна домой дойти могу я.

Впоследствии он изменил этот диалог, нельзя сказать, чтобы удачно:

– Прекрасной барышне привет!

Я провожу вас, если смею.

– Прекрасной барышни здесь нет!

Домой одна дойти сумею.

Надо было ехать в цензуру, хлопотать о пропуске пролога [69]. Тогда начальник там был князь Шаховской – милый человек, притворяющийся серьезным и понимающим дело. На вопрос, когда я изложил ему в чем дело, – он сказал:

– Мы Господа Бога на сцену выпускать не имеем права.

– Нецензурен?

– Я не помню, что он говорит такое у Гёте. Я прочту пролог, подумаю и тогда поговорим. Саваоф, конечно, не может говорить нецензурных вещей, но ведь это говорит старый немец, прикрывшись именем Саваофа, а не сам Саваоф.

Он перечел и нашел, что Гёте остался в пределах цензурности. Но поставил Шаховской два условия: первое, чтобы Бог был изображен отнюдь не среброкудрым старцем, а чем-то вроде доброго пастыря катакомб – в коротенькой рубашечке, с овечкой. Я начал торговаться. Овечку убрали. Короткую тунику сменили на длинный хитон. Но Шаховской неожиданно прибавил:

– Но необходимое условие: Господа Бога должна играть молоденькая женщина с контральтовым голосом, и не играть, а декламировать. На афише она должна быть названа первым светлым духом. Во всяком случае, вы меня пригласите на генеральную репетицию, – мы окончательно посмотрим, что возможно, что нет [Мефистофель, когда облака закрывают Саваофа, говорит: "Von Zeit zu Zeit seh'ich den Alten gem и т. д. – "Стариком" в данном случае являлась молоденькая актриса].

Таким образом, Бог был отвоеван. В 1897 году, когда в бенефис Ге я ставил "Фауста" в Суворинском театре (впервые в России появился целиком "Фауст" на русском языке), я никак не мог провести через цензуру пролог, – теперь это стало совершившимся фактом. Но пресса не придала этому никакого значения, как не придала значения осенью 1897 года тому, что "Юлий Цезарь" наконец допущен на русской драматической сцене.

Шаховской приехал на генеральную репетицию. Костюмы ангелов, взятые из оперы, он одобрил, только настоял на том, чтобы убрать крылья; но атрибутов их – кадила и огненного меча – не допустил. Особенно кадила ("чего доброго еще вы дым припустите", – прибавил он) он не одобрил, ссылаясь на то, что предметы богослужения запрещено показывать на сцене. Тщетно я силился ему доказать, что кадило не есть исключительная принадлежность христианской церкви: в язычестве жрецы кадили своим богам. Он настоял на своем.

Мне хотелось при постановке "Фауста" нарушить все оперные традиции, что въелись в кровь и плоть театралов. Об этом я и говорил с Волконским. Но все декорации свелись к одной новой – лаборатории Фауста.

Публика – как всегда публика – интересовалась чисто внешней стороной исполнения, поэтому успех имел погреб Ауэрбаха: вспыхнувшее вино, песни завсегдатаев и Мефистофеля нравились зрителям.

Фауст мог иметь успех больший. Для этого нужно было написать десять новых декораций и дать не восемь, а, по крайней мере, двадцать репетиций. Но этого нельзя было сделать. Впрочем, немецкая колония осталась очень довольна представлением. Я получил по поводу "Фауста" несколько писем. Издатель "Нивы" Маркс писал мне (между прочим, по-французски, по-русски он не умел писать):

"Tout Ie monde qui a vu Ie "Faust" est charme, – surtout de la "Gretchen" (de m-me Комиссаржевская) et 1'article dans Ie

Я совершенно не знаком с отзывом Zeitung'a. Комиссаржевская сыграла Гретхен до поста шесть раз, просила меня отложить "Фауста" до будущего театрального года, чтобы не затаскивать его во время мертвого весеннего сезона. Я полагал, что в будущем сезоне мне удастся выкроить полтора десятка репетиций, и мы добьемся приличной постановки. Но этим мечтам не суждено было осуществиться.