Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)
Весною у полковника было такъ много воспоминанiй и поминальныхъ дней. И тяжелыхъ, печальныхъ и героическихъ. Ледяной походъ… Атака Екатеринодада… Смерть Корнилова… Все это заставило полковника соприкоснуться съ былыми боевыми друзьями соратниками. Къ огорченiю Ольги Сергѣевны было много выпито и еще болѣе произнесено хорошихъ, бодрыхъ рѣчей о побѣдахъ прошлыхъ и о побѣдахъ будущихъ…
«Борьба продолжается»…
Размякшiй полковникъ наприглашалъ на ближайшее воскресенье гостей.
Всѣ позванные имъ были люди твердые, вѣрующiе въ окончательную побѣду, не «свернувшiе знаменъ», честные, славные и бодрые люди и потому, – полковникъ это отлично понималъ – особенно ненавистные Ольгѣ Сергѣевнѣ.
Но, назвался груздемъ – полѣзай въ кузовъ. Ольга Сергѣевна была нѣкогда полковой дамой хоть куда и обычаи гостепрiимства знала. Сцена была только домашняя – до прiема – акъ самому прiему гроза и буря миновали. «Мамочка» и Леночка были мобилизованы. На кругломъ обѣденномъ столѣ тонко катали тѣсто и рюмкою отбивали кружки для разсыпчатаго печенья «совсѣмъ, какъ въ Россiи». Нифонтъ Ивановичъ съ Фирсомъ – не ударить же въ грязь лицомъ виллѣ «Les Coccinelles» – носили бутылки блѣднаго бѣлаго «ординера» и толстыя пузатыя бутылки краснаго вина съ этикеткой, гдѣ былъ изображенъ румяный красный почтальонъ въ сѣромъ цилиндрѣ…
По словамъ полковника готовился еще и сюрпризъ, и Ольгѣ Сергѣевнѣ было сказано, что особенно думать о закускѣ не приходится: – гости сами принесутъ закуску.
Погода выдалась замѣчательная. Сирень въ палисадникѣ цвѣла. Въ клумбахъ хозяинъ натыкалъ какихъ то цвѣтовъ. И, если что смущало – такъ это категорическое приказанiе хозяина, чтобы завтра никакихъ щенятъ ни подъ какимъ видомъ не было. А они, какъ на зло, такъ уморительно, весело и безпечно кувыркались и рѣзвились подлѣ своей мамаши…
Вечеръ обѣщалъ быть теплымъ. Рѣшено было прiемъ устроить въ палисадникѣ. Co всего дома вынесли столы и стулья, приспособили скамьи. Посуда была разнокалиберная: – ее занимали черезъ дачу у знакомыхъ Русскихъ. Столы были безъ скатертей. He всѣмъ было на что сѣсть, – но всякiй же долженъ понимать, что это не мирный прiемъ у царскаго полковника Нордекова, a прiемъ на походѣ («война продолжается») – и потому: – a la guerre comme a la guerre – эта старая избитая поговорка, какъ нельзя болѣе подходила къ обстановкѣ прiема у Нордековыхъ.
Въ восьмомъ часу Нифонтъ Ивановичъ сталъ хлопать пробками, откупоривая бутылки. Неонила Львовна торжественно принесла большое блюдо тонко нарѣзанныхъ сандвичей, а Леночка, сiяя красотою своихъ девятнадцати лѣтъ и новаго Парижскаго платья, разставляла стаканы и рюмки. Ольга Сергѣевна съ Зосей и Фирсомъ на двухъ газовыхъ плиткахъ въ двухъ этажахъ кипятили большiе чайники. Полковникъ похаживалъ, поджидая гостей и о чемъ то таинственно перешептывался съ Нифонтомъ Ивановичемъ.
Первыми пришли Парчевскiе и съ ними безрукiй инвалидъ, молодой и молодцеватый капитанъ Ротовъ. Они принесли съ собою небольшой чемоданчикъ.
– Что это, господа, – говорила, цѣлуясь съ Лидiей Петровной Парчевской, Ольга Сергѣевна, – развѣ такъ полагается со своей закуской въ гости ходить?… Совсѣмъ это напрасно такое баловство.
Парчевскiй, нарядный, въ прекрасномъ сѣромъ костюмѣ, съ большими «гусарскими» усами на холеномъ бритомъ лицѣ, изящно склоняясь и цѣлуя руку, сказалъ:
– Это все Кавказъ надумалъ. Его и вините.
– Ольга Сергѣевна, дорогая, шашлыкъ будемъ готовить, – сказалъ безрукiй капитанъ. Онъ говорилъ съ легкимъ кавказскимъ акцентомъ. – У васъ тутъ великолѣпно… А я мастеръ по этой части… И только, господа, прошу мнѣ не мѣшать… Кто помогаетъ – тотъ мѣшаетъ – это основное правило… Никогда не надо этого забывать.
– Но, позвольте… Вѣдь шашлыкъ, кажется надо на угольяхъ?…
– На угольяхъ, дорогая… Уголья несетъ Ферфаксовъ.
– Но гдѣ же?… Какъ же?…
– Это не безпокойтесь, пожалуйста… Все соорудимъ… Мнѣ бы только нѣсколько кирпичей достать… Больше ничего и не нужно…
– Гдѣ же вы думаете это дѣлать? – уже съ безпокойствомъ сказала Ольга Сергѣевна.
– Въ саду, дорогая Ольга Сергѣевна… Здѣсь прямо прекрасно въ затишкѣ.
– Но это же костеръ надо разводить?
– Никакой не костеръ… Немного угольковъ, чтобы жаръ былъ.
– Но, господа, что вы такое придумали? Вы знаете французскихъ хозяевъ… да насъ завтра съ квартиры погонятъ, если мы здѣсь въ ихъ садикѣ костеръ будемъ раскладывать.
– Мы все приберемъ послѣ, дорогая Ольга Сергѣевна, пожалуйста, не безпокойтесь… Станичникъ, – обратился Ротовъ къ Нифонту Ивановичу, – нельзя ли у васъ тутъ нѣсколькими кирпичами разжиться?
Нифонтъ Ивановичъ, живо заинтересованный господской затѣей быстро спустился къ себѣ и принесъ шесть крипичей.
– Такъ довольно будетъ, ваше высокоблагородiе?
– Отлично, – распоряжался какъ въ своемъ собственномъ саду Ротовъ. – Вотъ онъ и Ферфаксовъ и съ углями.
– Но, господа, – пробовала еще протестовать Ольга Сергѣевна, но приходъ новыхъ гостей отвлекъ ее.
Полковникъ Ферфаксовъ съ женою Анелей и съ ними громадный полковникъ Амарактовъ, теперь булочникъ и музыкантъ, когда то лихой командиръ броне-поѣзда проходили въ калитку. На Ферфаксовѣ, какъ и на Амарантовѣ были надѣты новенькiе костюмы, оригинальнаго покроя, и Ольга Сергѣевна сейчасъ же обратила вниманiе на ихъ платье. На нихъ были совершенно одинаковые пиджаки, что ничего бы особеннаго не представляло: – Русскiе офицеры всѣ болѣе или менѣе одинаково одѣвались, но Ольгу Сергѣевну поразило то, что костюмы ихъ были – и это она сразу своимъ женскимъ глазомъ подмѣтила и оцѣнила – не изъ дешеваго «бѣженскаго» матерiала построены и не были куплены въ универсальномъ магазинѣ готоваго платья, или на открытомъ рынкѣ, гдѣ покупали они всегда, но сшиты изъ прекраснаго англiйскаго темно-синяго сукна и у хорошаго портного. И покрой ихъ былъ особенный. Это были штатскiе пиджаки, но было въ нихъ что то военное. Юбка была шире и длиннѣе, и карманы были большiе. Воротъ былъ мало открытъ, за нимъ немного были видны тоже одинаковыя сѣро-синiя рубашки и одинаковые галстухи синяго цвѣта съ узкой серебряной дорожкой.
– Что это, господа, вы точно въ формѣ?… Развѣ вы одного полка?
– Ну какъ, – здороваясь съ Ольгой Сергѣевнойг отвѣчалъ Ферфаксовъ. – Я коренной Заамурецъ, а Викторъ Павловичъ – лихой двѣнадцатой, Калединской.
Видъ у Ферфаксова былъ какой то хитрый и таинственный. Подъ мышкой онъ держалъ большой пакетъ съ древеснымъ углемъ.
Ольга Сергѣевна хотѣла еще попытаться протестовать противъ шашлыка въ ихъ садикѣ, но въ калитку входили Дружко и молодой князь Ардаганскiй. Надо
было принимать ихъ. Князь Ардаганскiй – Михако – его всѣ такъ звали несъ коробку съ пирогомъ. Онъ былъ тоже въ такомъ же синемъ полувоенномъ костюмѣ, только галстухъ у него былъ безъ серебряной строчки.
– У тебя, Георгiй Димитрiевичъ, совсѣмъ, какъ на войнѣ, – говорилъ красивый Парчевскiй. – Знаешь у какой нибудь халупы… А эти – онъ кивнулъ на дѣда и внука Агафошкиныхъ – ну право, какъ деньщики изъ запасныхъ «дядей» и молодыхъ «бѣло-билетчиковъ»… Да вотъ оно какъ!.. И это во Францiи?… Шашлыкъ?…
А вѣдь и правда шашлыкъ!..
– Господа, – командовалъ Ротовъ, – прошу какую нибудь папку, чтобы раздувать уголья.
Нифонтъ Ивановичъ, уже соорудившiй между поставленными на ребро кирпичами маленькiй костерчикъ изъ бумаги и щепокъ, сейчасъ же отозвался.
– He хорошо будетъ, я кусокъ подошвенной кожи принесу?
– Отлично, станица.
Ферфаксовъ насыпалъ на костеръ уголья.
– Господа, только пожалуйста безъ помощниковъ! Ротовъ скинулъ съ себя пиджакъ и, широко разставивъ ноги надъ угольями, большимъ лоскутомъ твердой желтой кожи раздувалъ огонь. Душнымъ жаромъ несло отъ еще черныхъ углей.
– Можетъ быть, Нико, вамъ помочь, нанизать мясо на вертела, – сказалъ Парчевскiй.
– Никакихъ помощниковъ, сейчасъ и готово. – Это почти-что, какъ балетъ. Дэвочки съ дэвочкамъ танцуютъ, а малшиковъ почти-что нэтъ!
Откинувъ въ сторону подошвеныую кожу, Ротовъ зажалъ подъ локоть ампутированной руки стальные вертела и ловко здоровой рукой началъ низать сочные, розовые куски баранины. Сало текло по его пальцамъ. Онъ ихъ отиралъ полотенцемъ, лежавшимъ на его колѣняхъ.
– Огонь все очищаетъ. На огнѣ все сгараетъ. – приговаривалъ онъ.
Нифонтъ Ивановичъ замѣнилъ его надъ угольями, которые уже начинали краснѣть. Гости толпились около костра. Ротовъ накладывалъ на кирпичи вертела, и своеобразный запахъ поджариваемой баранины шелъ отъ нихъ.
– Какъ это мнѣ Владикавказъ напоминаетъ, – сказала Лидiя Петроiвна.
– А мнѣ Константинополь… Помните эти маленькiя улички вечеромъ, – сказала Ольга Сергѣевна и тяжело вздохнула.
Пестрыя воспоминанiя рождались въ головахъ и исчезали вмѣстѣ съ восточнымъ запахомъ поджариваемаго мяса.
– Господа, прошу садиться. Ольга Сергѣевна, пожалуйте тарелки, – командовалъ Ротовъ.
Садились на чемъ, кому досталось. Ферфаксовъ, Амарантовъ и князь Ардаганскiй усѣлись втроемъ прямо на землѣ. Старый Агафошкинъ обносилъ стаканами съ краснымъ виномъ. Быстро темнѣло. Надъ городомъ стояло розовое зарево. Въ садикѣ было сумрачно. Жидкiе кустики сирени казались сплошною зарослью. За ними не стали видны заборы палисадниковъ. Стоявшiй у входа въ переулочекъ высокiй фонарь бросалъ клочки свѣта на деревья и кусты, и все въ этомъ неясномъ освѣщенiи стало казаться не тѣмъ, что было. Нордекову и точно стало представляться, что это не крошечная вилла «Les Coccinelles» въ Парижскомъ предмѣстьи, но какой то бивакъ на войнѣ, и не заборы и стѣны домовъ стоятъ кругомъ, но громадные прикарпатскiе лѣса. Трое гостей – Амарантовъ, Ферфаксовъ и Михако – одѣтые въ однообразную одежду, въ одинаковыхъ черныхъ шляпахъ съ широкими полями и правда были похожи на солдатъ какого то экзотическаго, будто американскаго войска. Всѣ притихли. Занялись шашлыкомъ. Раздавались короткiя замѣчанiя.
– Ну и шашлы: къ!.. Такого и на Кавказѣ не достанешь!..
– Хорошо было бы еще его съ барбарисомъ приготовить…
– Это Карскiй шашлыкъ.
– Нѣтъ, Карскiй шашлыкъ готовится изъ цѣльнаго куска бараньяго сѣдла.
– И гдѣ это вы, Нико, такую баранину достали?
– Удивительная баранина.
Леночка стояла сзади, смотрѣла и ничего не понимала. Вотъ они тѣ «бѣлые», капиталисты, буржуи, о комъ она такъ часто слышала въ Россiи… Ей говорили: – у нихъ голодъ, гораздо болѣе лютый, чѣмъ въ совѣтской республикѣ… Готовятъ шашлыкъ и не боятся никого и ничего. И какъ свободно обо всемъ говорятъ!.. Точно у себя дома… Что же это свобода, или свобода тамѣ, откуда она уѣхала?…
И вдругъ стала тишина. Разговоры смолкли. Ночь колдовала и красивые несла сны. Слова казались пошлыми. Красные уголья покрылись сѣрымъ пепломъ. Было темно. Нордековъ, онъ таки и выпилъ подъ баранину и послѣ баранины немало, уже не разбиралъ, кто былъ противъ него… Какiе то американцы… Солдаты… Солдаты – въ это понятiе, такъ много вкладывалъ онъ совсѣмъ особаго чувства. Солдаты это были тѣ, кто только и могъ освободить Россiю и создать въ ней такую же прекрасную жизнь, какая была сейчасъ здѣсь, въ этомъ таинственномъ саду, совсѣмъ не походившемъ на крошечный палисадничекъ виллы «Les Coccinelles». Дивныя видѣнiя вставали въ его памяти… Сотни биваковъ у костра, тысячи людей такъ имъ любимыхъ и дорогихъ, его солдатъ и офицеровъ… «Да это все вѣдь и сидятъ офицеры», – думалъ онъ и всю силу любви вкладывалъ въ это слово.
И въ этой тишинѣ сама собою родилась пѣсня.
Кто запѣлъ ее, – Нордековъ не замѣтилъ. Кажется, это Амарантовъ, сидѣвшiй между Ферфаксовымъ и Михако завелъ ее такимъ нѣжнымъ теноромъ, какого нельзя даже было и ожидать отъ такого крупнаго и рослаго человѣка.
– На берегъ Дона и Кубани
Мы всѣ стекались, какъ одинъ…
И точно вздохнуло нѣсколько голосовъ, повторяя:
…Какъ одинъ…
И еще нѣжнѣе, точно самую душу раздвигая и входя въ святое святыхъ ея, сладкiй теноръ продолжалъ:
– Святой могилѣ поклонялись
Гдѣ вѣчнымъ сномъ спитъ Калединъ…
Чуть слышно вздохнулъ хоръ:
– … Калединъ…
XVIIIПѣсня слѣдовала за пѣсней. Изъ сосѣднихъ палисадниковъ заглядывали французы. Слышались апплодисменты и сдержанные крики браво. Нифонтъ Ивановичъ съ заплаканнымъ лицомъ трясущимися руками наливалъ вино въ протягиваемые ему стаканы.
И въ самый разгаръ этого колдовскаго сна, когда настоящее совсѣмъ растворилось въ прошломъ и, казалось, что будетъ и будущее, съ каменнаго крыльца спустилась Неонила Львовна съ большою корзиною въ рукахъ. За нею шла точно сконфуженная, виноватая въ чемъ то Топси.
«Мамочка» рѣшительными шагами подошла къ полковнику и, протягивая ему корзину, сказала:
– Уже первый часъ, Георгiй Димитрiевичъ, завтрашнiй день. наступилъ. Какъ хотите, а ихъ надо убрать. Хозяинъ три раза вчера присылалъ – чтобы до свѣта никакихъ собакъ у насъ не было, иначе… сами понимаете?
Въ корзинѣ, тѣсно прижавшись другъ къ дружкѣ, лежало шесть маленькихъ клубочковъ шелковистой шерсти. Изъ отворенной на виллу двери на нихъ лился свѣтъ, и они мигали черными изюминками глазъ и испуганно озирались на обступившихъ ихъ людей.
– Боже, какая прелесть, – воскликнула Лидiя Петровна. – Посмотрите-ка на этого съ бѣлой мордочкой!
– Ихъ написать великолѣпно… и въ этомъ освѣщенiи… – сказалъ Дружко.
– Тоже, поди, жить и имъ хочется, – сказалъ Парчевскiй.
– Еще и какъ, – груднымъ задушевнымъ голосомъ протянула Лидiя Петровна.
– Вы слышали… Ихъ приказано прикончить до свѣта, – сказалъ Нордековъ. – Викторъ Павловичъ, ты силачъ и герой… Помнишь, какъ въ Крыму ты съ бронепоѣздомъ цѣлую дивизiю красныхъ держалъ… И потомъ доплылъ до англiйскихъ кораблей. Ну-ка помоги намъ спровадить ихъ на тотъ свѣтъ…
– Идѣже нѣсть болѣзни, ни печали, ни воздыханiя, – басомъ провозгласилъ Ферфаксовъ.
– Ну вотъ еще, – сказалъ Амарантовъ, – шестьдесятъ большевиковъ хоть сейчасъ своими руками задушу. А этихъ шестерыхъ… За что лишать ихъ жизни,
которую имъ послалъ Господь?
– Это, какъ дитё убить, чисто какъ дитё, – вставилъ слово Нифонтъ Ивановичъ.
– Но какъ то порѣшить ихъ надо, – нерѣшительно заговорилъ Нордековъ. – Таковъ французскiй законъ… Собакъ не дозволяется… Задушить ли, камнями ли побить, въ водѣ ли утопить, а угробить какъ то надо? Чтобы не дышали… А ни-ни!.. Нельзя… II faut… Pas possible. Et alorsL.
– Hy да, – сказалъ Ферфаксовъ, – законы на то и пищутся, чтобы ихъ обходить.
– Ну только не французскiе, – сказалъ Парчевскiй, – это Русскiе Императорскiе законы мы всегда стремились обходить и вотъ и дообходились, что вотъ куда зашли… Гдѣ, хочешь не хочешь, а исполняй законъ.
– Анеля, возьмемъ одного… Совсѣмъ какъ мой Берданъ будетъ. Помнишь?
– Вѣте паньство!.. Сказали тоже!.. А что консьержка скажетъ?… Какъ намъ такого звѣря держать на шестомъ этажѣ въ мансардѣ.
– Стасику была бы игрушка…
– Вамъ все игрушки, а мнѣ разорваться, прибирая за вами.
– Да я возить его съ собою буду. Знаете, господа, у одного офицера, шоффера, какъ и я есть собака «вольфъ». Такъ она всегда подлѣ него у руля сидитъ. И такъ онъ ее, симпатягу, заучилъ, что, если клiентъ мало даетъ на чай, онъ ее незамѣтно толкнетъ, а та высунется въ окошко да на клiента «ррр», зарычитъ… Мало, молъ, даешь… А если клiентъ разщедрится, онъ ей скажетъ: – «dis merci a monsieur» и его «вольфъ» – правую лапу къ уху – честь, значитъ, отдаетъ!.. Пасть откроетъ… Улыбается. Такая славная умная собачушечка… Всѣ клiенты ее прямо обожаютъ… Вотъ и у меня такъ же будетъ…
– Ну нечего, нечего, сказки разсказывать, – сказала Анеля и потащила мужа отъ корзины со щенятами за рукавъ.
Неонила Львовна поставила корзину на землю и строго сказала:
– Какъ хотите, а кончайте до свѣта. – И пошла твердою поступью обратно на дачу.
– Нѣтъ, это и правда тяжело, – сказалъ Нордековъ. – Подумайте, собака совсѣмъ безпомощна. Она вѣритъ человѣку и такое предательство…
– А что, если, господа, китайцамъ свезти. На кухню… Подлѣ Лiонскаго вокзала есть, говорятъ, такой ресторанъ… Тамъ собакъ готовятъ… Все таки, какъ то лучше, чѣмъ такъ душить?… – предложилъ Парчевскiй:
– Это надо, чтобы черные язычки у нихъ были, – изъ угла отозвался Ферфаксовъ.
Корзина, подлѣ которой смущенная и виноватая, все поглядывая на людей, вертѣлась Топси, разрушила колдовскiе сны ночи и пѣсень. Парчевскiй отошелъ къ забору и мрачно курилъ. Мишель Строговъ шептался у дома съ Леночкой. Дружко подходилъ къ щенятамъ то съ одной, то съ другой стороны, щурилъ помутнѣвшiй глазъ, любовался ими, щелкалъ языкомъ и говорилъ, ни къ кому не обращаясь:
– Ахъ ты, ну какiе право, аппетитные… А тона то!.. Масломъ ли, водою, или итальянскимъ карандашемъ ихъ хватить!.. Карти-ина!..
Разговоръ не клеился. Амарантовъ началъ было вспоминать, какъ первый разъ онъ встрѣтился съ Нордековымъ на войнѣ, но тотъ слушалъ какъ то разсѣянно и, наконецъ, рукой махнулъ и сказалъ съ отчаянiемъ:
– Ахъ, да не до того мнѣ теперь!
Ольга Сергѣевна сидѣла въ углу палисадника съ Лидiей Петровной. Она смотрѣла на мужа, и злая улыбка кривила ея губы. Недобрымъ огнемъ загорались ея глаза. Презрѣнiе было въ нихъ.
Леночка вдругъ прошла къ самой корзинѣ.
– Ну что налюбовались, – съ какимъ то вызовомъ сказала она и взялась за ручки корзины.
Всѣ разступились передъ нею. Она подняла корзину и унесла ее обратно на дачу.
И какъ только унесли эту корзину, всѣмъ стало легче. Парчевскiй съ силой бросилъ папиросу и сказалъ ни къ кому не обращаясь:
– Эхъ, жаль, пьянино нѣтъ… Часъ то такой, что самое время подъ пьянино цыганщину пѣть.
– А на столѣ чтобы недопитые стаканы шампанскаго стояли, да на хрустальныхъ блюдечкахъ каленый миндаль съ крупною солью, – оживляясь, сказалъ Дружко. – Вотъ оно какъ, Михако, у насъ бывало въ старые то годы.
– И блѣдный свѣтъ утра… Разсвѣтъ зарождается, – продолжалъ вспоминать Парчевскiй. – Трубачи устали забавлять господъ и пошли пиво пить съ французскими булками и колбасой.
– Эхъ и колбаса, братцы, была, – воскликнулъ, окончательно прогнавшiй мысли о приговоренныхъ къ смерти щенятахъ Дружко. – Вареная, съ саломъ и чеснокомъ… На зубахъ, ажъ хруститъ…
– И позовемъ мы пѣсенниковъ. Вотъ, когда шло слiянiе съ народомъ… Четвертная водки… Пьяныя мокрыя уста… Поемъ вмѣстѣ и пьемъ вмѣстѣ. Дружко, ты помнишь, у васъ въ полку былъ запѣвало Кареловъ?
– А что!.. Да Викторъ Павловичъ нѣшто ему уступитъ? Чѣмъ мы сами то не пѣсенники?
– Такъ что же? – нѣтъ солдатъ – мы сами солдаты… Нѣтъ пѣсенниковъ – мы за нихъ…
– Нѣтъ Россiи, – тихо и зло сказала съ крыльца Ольга Сергѣевна.
– Мы и сами Россiя, – весело и пьяно отвѣтилъ ей Дружко. – He пропадетъ, поди, она. Куда ей дѣваться? Запѣвайте, Викторъ Павловичъ…
XIXНикто не замѣтилъ, какъ снова вошла въ палисадникъ Леночка. Она принесла что то круглое, плотно укутанное подушками и пледомъ, какой то низкiй стулъ и крѣпко усѣлась на немъ, поднявъ высоко колѣни. Подлѣ нея стала, повиливая хвостомъ словно печальная Топси. Леночка сидѣла и слушала пѣсни, опустивъ лицо на ладони и облокотившись о колѣни. Ея лицо было задумчиво и строго.
– Молись, кунакъ, въ странѣ чужой,
Молись, кунакъ, за край родной,
Молись о тѣхъ кто сердцу милъ
Чтобы Господь ихъ сохранилъ,
лилась къ самому небу пѣсня.
Французы сосѣди давно полегли спать. Съ сосѣдней дачи присылали сказать, нельзя ли потише, нельзя ли перестать пѣть. Никто и вниманiя не обратилъ на посланца.
– У насъ въ Медонѣ никогда бы не посмѣли такъ нахальничать, – сказалъ Парчевскiй.
– Стоитъ ли стѣсняться въ своемъ отечествѣ, – сказалъ Дружко. Онъ, чтобы звончѣе пѣть зажималъ себѣ горло подъ кадыкомъ.
– Пускай теперь мы лишены
Родной страны, родной семьи,
Но вѣримъ мы: – настанетъ часъ
И солнца лучъ блеснетъ для насъ…
Послѣднiй поѣздъ на Парижъ давно прогудѣлъ невдалекѣ.
– Что жъ, господа, до перваго метро, – предложилъ Дружко.
– Конечно… Конечно, – сказала Ольга Сергѣевна. Въ ея голосѣ звучали усталость и раздраженiе, но никто не обратилъ на это вниманiя.
– Предложенiе принято единогласно, – сказалъ Нордековъ.
Снова запѣли.
Свѣтало. На лиловыхъ кистяхъ сирени свинцовымъ налетомъ легла роса. Воздухъ былъ чистъ и свѣжъ. Вдали розовѣлъ востокъ. Золотые лучи тамъ играли. На верху небо съ каждымъ мигомъ становилось голубѣе. Надъ Парижемъ дымными языками клубился туманъ. Съ Сены, должно быть съ моторной баржи, неслись рѣзкiе звуки трубы.
Всѣ устали, притихли, какъ то осоловѣли.
Леночка поднялась съ своего низкаго сидѣнья. Ея лицо было блѣдно. Глаза горѣли суровымъ огнемъ. Брови были нахмурены. Что то мужественное было въ ея прекрасныхъ глазахъ. Она казалась худѣе и стройнѣе въ блѣдномъ свѣтѣ утра.
– Ну вотъ и готово, – сказала она.
Никто ее не понялъ. Непонятная тревога охватила Ольгу Сергѣевну.
– Что готово?… – спросила она.
– Собачки ваши.
– Что такое вы сдѣлали съ собачками? – грозно подступая къ Леночкѣ, сказалъ Нордековъ.
– А вотъ, сами смотрите.
Леночка подняла подушки и пледъ, на которыхъ сидѣла. Подъ ними оказалась корзина. Въ ней неподвижными, жалкими, точно сморщенными комочками лежали щенята. Леночка взяла корзину за край и вытряхнула ихъ на землю.
Первый лучъ солнца упалъ на нихъ. Съ жалобнымъ повизгиванiемъ, плача, крутилась подлѣ нихъ Топси. Она точно жаловалась кому то на людскую жестокость и несправедливость.
– Леночка, да что же это значитъ?.. Какъ ты могла только, – съ нечеловѣческимъ страданiемъ въ голосѣ крикнула Ольга Сергѣевна.
– Да вѣдь вы хотѣли отдѣлаться отъ нихъ… Ну, я и рѣшила вамъ помочь. Закутала ихъ чѣмъ могла поплотнѣе, чтобы имъ никакъ дышать было невозможно… Сѣла… Сижу… Слышу, чуть пищатъ… Возятся… Тоже и имъ, значитъ, умирать не сладко… Ну а потомъ затихли… Вы и про кунака пропѣть не успѣли, а они уже готовы. Жмуриками стали… Теперь только закопать и вся недолга. Развязала я васъ.
– Дѣйствительно… развязала, – со слезами въ голосѣ воскликнула Ольга Сергѣевна.
Напряженное молчанiе было въ палисадникѣ. Всѣ толпились подлѣ щенятъ. Дружко даже снялъ шляпу; Никто не поднималъ глазъ на Леночку. У всѣхъ была одна мрачная, больная, страшная и острая мысль: – «совдепка»…
– Мнѣ въ глаза Топси будетъ стыдно смотрѣть, – тихо сказалъ полковникъ.
Никто ничего не возразилъ. Головы опустились ниже. Изъ толпы этихъ пожилыхъ, потрепанныхъ жизнью, видавшихъ всякiе виды людей, отдѣлился Мишель Строговъ. Онъ твердыми шагами подошелъ къ Леночкѣ и, протягивая ей руку, сурово сказалъ:
– Я уважаю васъ, Леночка. Вы настоящiй человѣкъ…
Его слова точно вывели всѣхъ изъ вдругъ охватившаго ихъ столбняка. Всѣ засуетились и стали прощаться съ хозяевами, точно торопясь уйти отъ того мѣста, гдѣ лежали мертвые щенята. – Милая, это ужасно, – протягивая руку и цѣлуя въ щеку Ольгу Сергѣевну, говорила Парчевская. – Въ четвергъ въ половинѣ девятаго на спѣвку.
– Славнечко провели время, – зѣвая говорилъ Дружко. – Только вотъ это самое ужасно, какъ мнѣ не понравилось. Какая, однако, жестокость и хладнокровiе…
– Факсъ, ты въ гаражъ?
– Нѣтъ. Я больше не работаю на такси. Въ бюро предупредилъ, что не буду. Посплю до полудня.
– Господа, дойдемъ пѣшкомъ до подземки. He стоитъ поѣзда ждать. Утро такое прекрасное.
– Да послѣ всего этого надо все-таки подышать свѣжимъ воздухомъ.
И кто то негромко, но четко сказалъ: – совдепка!
Ольга Сергѣевна и полковникъ провожали гостей до калитки. Нифонтъ Ивановичъ на томъ мѣстѣ, гдѣ жарили шашлыкъ тяжелой, садовой лопатой рылъ могилу для щенковъ. Топси все продолжала жалобно скулить.
Въ воротахъ Ольга Сергѣевна еще разъ поцѣловалась съ Парчевской. Мужчины и Анеля, громко разговаривая, спускались по каштановой аллеѣ на рыночную площадь.
Ольга Сергѣевна показала Лидiи Петровнѣ рукой на уходящихъ.
– Видали, – сказала она. – Это же ужасно… Божiи коровки какiя то!..
– Но, милая, вы слишкомъ строги… Они же такъ много пережили.
– Тѣмъ болѣе… И кто же… Дѣвушка!.. Оттуда!!..
– Послушайте, милая… Ихъ всѣхъ, и ее, надо понять и простить…
– Ахъ, не могу больше ни понимать ни прощать…
– Лида, – крикнулъ изъ толпы Парчевскiй. – Что же ты? Идемъ.
Въ толпѣ зарождалась въ полголоса запѣтая пѣсня:
– Смѣло пойдемъ мы
За Русь святую…
