Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

IX

Этотъ край … что это за чудный, прекрасный, здоровый былъ край! Съ какими крѣпкими душистыми, морозными въ началѣ августа ночами и румяными, ясными, долгими зорями, когда точно не торопится народиться солнце и съ какими жаркими подъ низко плывущимъ по небу румянымъ солнцемъ днями.

Когда Ранцевъ подъ зноемъ экваторiальнаго солнца на Россiйскомъ острову вглядывался въ громадныя пространства карты, покрытыя, кое-гдѣ блѣдно-зеленой краской и видѣлъ тонкiй узоръ, неувѣренно бѣгущихъ къ студеному морю рѣкъ – его воображенiю рисовалась тундра, безконечныя равнины, покрытыя замерзшимъ болотомъ, съ низкимъ и ломкимъ голубовато сѣрымъ мохомъ, съ кочками, поросшими жалкими кустиками голубики, съ кое-гдѣ торчащими пахучими деревцами терпкаго въ восковыхъ цвѣтахъ можжевельника, поросли тонкихъ низкихъ карявыхъ съ розовыми стволами березокъ и жидкихъ полярныхъ сѣрыхъ сосенъ. Онъ ожидалъ найти здѣсь рѣдкiя становища самоѣдскихъ чумовъ изъ оленьихъ шкуръ, легкiя санки съ полозьями изъ мамонтовой кости, запряженныя сѣрыми оленями съ раскидистыми рогами и полное отсутствiе Русскихъ.

Онъ думалъ тогда: какъ же работать? … Кого найдетъ онъ тамъ для созданiя Русской армiи?

Онъ вышелъ изъ двухъярусной бревенчатой просторной избы на воздухъ. Маленькiй палисадникъ съ деревяннымъ узорнымъ заборчикомъ, съ березами въ золотѣ осенней опадающей листвы отдѣлялъ его отъ пыльнаго немощенаго широкаго тракта. На сѣверъ и на югъ тянулись сѣрые столбы съ двумя проволоками телеграфа. На сѣверъ до самаго океана телеграфъ работалъ, на югъ сообщенiе было прервано. Телеграфъ, телефонъ, радiо, всѣ средства связи съ Совѣтской республикой по распоряженiю Ранцева были сняты. Громадный край, больше Европейскаго материка, былъ отрѣзанъ отъ своего центра. Этотъ край висѣлъ какъ бы на ниточкѣ.

Эта ниточка – широкая и веселая рѣка неслась теперь передъ Ранцевымъ въ низкихъ берегахъ. Подувалъ ледяной вѢтерокъ навстрѣчу теченiю и вздымалъ рѣзвыя волны, покрытыя бѣлопѣнными гребешками. Въ этой пустынной рѣкѣ было нѣчто обдрящее и въ то же время что-то точно неземное, потустороннее. Она напоминала рѣки, описанныя Эдгаромъ Поэ, рѣки фантастическихъ странъ, гдѣ по лугамъ растутъ асфодели и гдѣ время стоитъ неподвижно. Рѣка была широка и глубока. Песчаный берегъ круто уходилъ въ ея прозрачныя зеленыя волны. На немъ лежали камни, гранитные и гнейсовые валуны. Въ ихъ розовыхъ и сѣрыхъ бокахъ, испещренныхъ бѣлыми и черными крапинами кварцевъ, въ пупырышкахъ зеленаго мха, выпуклыми подушечками покрывавшихъ ихъ, была какая-то особенная яркость … Противоположный берегъ вздымался крутымъ обрывомъ. На немъ росъ темный безкрайнiй лѣсъ.

За трактовой дорогой, на берегу, сѣрымъ кружевомъ висѣли повѣшенныя на кольяхъ рыболовныя сѣти … Село рядомъ большихъ бревенчатыхъ, похожихъ одна на другую, избъ протянулось вдоль берега. На окраинѣ его была высокая деревянная церковь и погостъ въ пестромъ нарядѣ осеннихъ березъ, рябинъ и осинъ. И, когда смотрѣлъ Ранцевъ вверхъ и внизъ по рѣкѣ, онъ видѣлъ, какъ къ небу тянулись бѣлые дымы другихъ селъ и деревень. Вѣтеръ срывалъ эти дымы, несъ ихъ къ блѣдному небу и съ гуломъ телеграфной проволоки казалось доносился и шумъ бившей тамъ Русской, не совѣтской жизни.

Просторная лодка-баркасъ косила съ того берега. На ней гребли бабы въ пестрыхъ и яркихъ платкахъ и кофтахъ и ихъ веселый и громкiй говоръ отдавался на берегу.

Въ избѣ, откуда только что вышелъ Ранцевъ, висѣли портреты «вождей» – идiотская харя Ленина, косматая бородатая морда Карла Маркса, – очень она здѣсь кстати приходилась на бревнахъ Русской избы – и портреты какихъ-то, должно быть, комиссаровъ … Ранцевъ приказалъ ихъ снять, протереть стѣны святою водою и повѣсить тѣ иконы, которыя раньше висѣли на этомъ мѣстѣ. Теперь тамъ шумно возились и плескались бабы.

Тройка мелкихъ, но крѣпкихъ и ладныхъ лошадей, звеня бубенцами, подкатила къ крыльцу простую нерессорную телѣгу. Ранцевъ сѣлъ въ нее. Онъ ѣхалъ въ объѣздъ.

– Вы вотъ съ бубенцами, да съ колокольчикомъ, – сказалъ, оборачиваясь къ Ранцеву, мужикъ ямщикъ, а тѣ боялись. Молчкомъ ѣздили, да все съ охраной.

Жизнь кипѣла въ этомъ вдругъ разбуженномъ краю. «Гекторъ», бывшая «Немезида», вмѣстѣ съ совѣтскимъ ледоколомъ стоялъ въ устьѣ рѣки и спѣшно разгружался. Капитанъ Ольсоне надѣялся еще успѣть сдѣлать до ледостава два реиса и привезти все заказанное Ранцевымъ Дрiянскому.

Ранцевъ зналъ, что эта Русская жизнь была только вдоль рѣки. Какъ ягоды смородины висятъ на тонкомъ и нѣжномъ зеленомъ стеблѣ, такъ и села и деревни висѣли только вдоль стержня рѣки … Отъ рѣки на тысячу двѣсти верстъ до другой такой же рѣки не было ничего … Или такъ казалось, что тамъ ничего не было? Туда не было ни трактовыхъ, ни проселочныхъ дорогъ. Кое-гдѣ попадались тамъ самоѣдскiе чумы, небольшiя заимки, потомъ все это замыкалось лѣсною и тундровою пустыней, никому неизвѣстной и никѣмъ необслѣдованной.

Ранцевъ леталъ въ этотъ край на аэропланѣ. Въ самой лѣсной глуши онъ нашелъ большiя села. Онъ спустился къ нимъ. Бревенчатыя избы хранили вѣковой Петровскiй укладъ. Ранцева встрѣтили спокойно и радушно. Предки этихъ людей были еще Петровскими землепроходцами, поселенными мудрою волею Великаго Императора и съ тѣхъ поръ забытыми всѣми. Дороги, протоптанныя ими, заросли лѣсомъ, и никто сотни лѣтъ къ нимъ не ѣздилъ. Поколѣнiе смѣняло поколѣнiе, внѣшняя жизнь къ нимъ не шла. Эти люди, въ старыхъ Петровскихъ старшинскихъ цѣпяхъ встрѣтившiе Ранцева, ничего не слыхали ни о Великой войнѣ, ни о революцiи. Они не знали о существованiи желѣзныхъ дорогъ, и культуру они восприняли прямо съ аэроплана. Къ Ранцеву вышли рослые, крѣпкiе бородатые люди въ длинныхъ шубахъ съ высокими воротниками, точно соскочившiе съ картинъ Маковскаго. Они говорили на старомъ полуславянскомъ языкѣ. Всѣ они были старообрядцы и имѣли свои молельни и своихъ начетчиковъ. Они пригласили Ранцева въ избу, куда онъ просилъ собрать всѣхъ стариковъ.

Какъ длинную, хитрую сказку слушали они въ разсказѣ Ранцева исторiю Россiи за два вѣка.

– Вы понимаете, старики, безъ Царя Россiи не быть, – сказалъ въ заключенiе своего разсказа Ранцевъ.

– Какъ не понимать … Вѣстимо, не быть.

– Новому Царю надо войско крѣпкихъ и вѣрныхъ людей. Мнѣ и повелѣно такихъ людей набирать.

– Безъ вѣрнаго войска Царю не быть …. Надо, старики, намъ помочь стать опять Московскому Государству … Порадѣть надо намъ о Москвѣ. – сказалъ старшина.

Старики закивали головами.

– Рекрутовъ поставимъ тебѣ отмѣнныхъ, самъ увидишь какихъ. На медвѣдя въ одиночку хаживали.

Ранцевъ видѣлъ ихъ старыя кремневыя ружья и предвкушалъ удовольствiе выдавать имъ новенькiя французской работы трехлинейныя винтовки.

Послѣ долгой, спокойной и мудрой бесѣды было постановлено, что эти люди оповѣстятъ и другiя, такiя же затерянныя въ лѣсной глуши села и поставятъ рекрутовъ на «большую рѣку» какъ только выпадетъ снѣгъ и можно будетъ идти на лыжахъ.

– Чтобы намъ отъ долга своего отказываться, никогда того у насъ и въ мысляхъ не было, да вишь ты какъ сложилось, никакая власть къ намъ не прiѣзжала. Годовъ тридцать тому назадъ собаками исправникъ ѣхалъ отъ воеводы главнаго, да не доѣхалъ, волки порвали его. А ты ловко это на какой машинѣ по воздуху прилетѣлъ.

Раздавъ подарки старшинамъ и осмотрѣвъ рекрутовъ – на диво былъ народъ, хотя сейчасъ въ гвардiю и совсѣмъ нетронутые парни – Ранцевъ полетѣлъ обратно.

Въ этотъ забытый край онъ послалъ экспедицiю строить дорогу и установить связь по радiо, чтобы слѣдить за правильной посылкой рекрутъ и поставкой всего нужнаго для войска.

Вернувшись, онъ нашелъ генерала Броневскаго въ хлопотахъ. По всѣмъ селамъ и деревнямъ уже были расквартированы роты. Къ устью были наряжены тысячи подводъ, везли съ «Гектора» обмундированiе, снаряженiе, уставы, пособiя и оружiе. По деревнямъ были посланы ремонтеры набирать лошадей для кавалерiи, артиллерiи и обоза. Повсюду шла муштра и ученiе. Тутъ было не до думъ, не до сладостныхъ и печальныхъ воспоминанiй и Ферфаксовъ, во всемъ помогавшiй Ранцеву, понялъ, какъ былъ правъ Ранцевъ, что не позволялъ себѣ думать о Валентинѣ Петровнѣ.

He обошлось и безъ наказанiй. Кое-кто сидѣлъ въ холодныхъ карцерахъ на хлѣбѣ и водѣ. Человѣкъ десять за коммунистическую пропаганду пошли подъ полевой судъ и на зарѣ были разстрѣляны.

Все это населенiю нравилось. И наказанiя, и судъ, и разстрѣлъ не вызвали осужденiя.

– Нельзя безъ этого. Строгость нужна прежде всего. Люди стали совсѣмъ ни къ чему. Озорные стали люди. Оскотинѣлъ народъ. Нельзя съ ними безъ острастки. Которые изъ комсомольцевъ такъ и совсѣмъ языки распустили. Ты ему слово, а онъ тебѣ десять въ отвѣтъ, а чтобы дѣло какое дѣдать, – тутъ слѣдовалъ безнадежный жестъ рукою.

Нравилось народу и то, что за прошлое не взыскивали и прошлаго не поминали. Кое-кого изъ вчерашнихъ чекистовъ взяли опять на службу, нашили имъ на погоны «лычки» и они, вспомнивъ былую унтеръ-офицерскую школу, съ усердiемъ и добросовѣстно стали помогать офицерамъ.

Команды, барабанный бой, а вскорѣ и учебная стрѣльба не смолкали по деревнямъ и селамъ.

He обошлось и безъ войны. Только пока сражались не новыя войска. Совѣтскiй центръ, не получая отвѣтовъ ни изъ городовъ, ни изъ селъ, ни изъ каторжныхъ поселенiй, послалъ развѣдку. Она погибла по неизвѣстной причинѣ гдѣ-то на трактѣ. Посланы были аэропланы. Они тоже вдругъ вспыхнули въ небѣ и огненнымъ лоскутомъ упали на землю.

Тѣ тридцать прекрасныхъ безшумныхъ аэроплановъ, что вылетѣли въ разныя мѣста Россiи съ Россiйскаго острова, были сосредоточены у Ранцева, въ его распоряженiя. По всей границѣ были установлены слуховые посты, улавливающiе приближенiе совѣтскихъ летательныхъ машинъ, и прежде чѣмъ аэропланы съ краснымъ кругомъ и серпомъ и молотомъ на крыльяхъ, достигали новаго края, зажившаго такою кипучею жизнью, имъ навстрѣчу вылетали безшумные и быстролетные самолеты Аранова. Управляемые по радiо со слуховыхъ постовъ они легко находили аэроплаыы большевиковъ, выпускали изъ кормового аппарата летучую мину и взрывали ихъ въ вышинѣ. Занятый Ранцевымъ край былъ совершенно изолированъ отъ Совѣтскаго союза.

На весну въ немъ намѣчалось открытiе порта въ устьѣ той рѣки, гдѣ была каторга. Тамъ спѣшно готовили пристани и молы и туда везли продукты промысловъ этого края: мѣха, медвѣжьи и оленьи шкуры, мамонтову кость, рѣчной жемчугъ, мороженое оленье мясо, дичь, рыбу и золото. Тамъ готовила свои торговыя операцiи торговая контора, учрежденная Дрiянскимъ. Тамъ же ставили и рыбо-коптильный и консервный заводы. Готовились жить, ни отъ кого не завися, все приготовляя свое.

Подъ дыханiемъ порядка и свободы мертвый и холодный край оживалъ.

Былъ конецъ октября. Ранцевъ съ Ферфаксовымъ возвращались изъ служебной поѣздки.

Ферфаксовъ высунулъ носъ изъ дохи и повернулъ лицо къ Ранцеву.

– Знаешь, Петръ Сергѣевичъ, сколько сегодня было градусовъ, когда мы выѣзжали изъ Покровскаго?

– Ну …

– Сорокъ ниже ноля.

– Я и не замѣтилъ …. Что значитъ въ напряженной работѣ и вниманiи къ своему дѣлу … Да безвѣтряный морозъ – не морозъ.

Лошади съ заиндевѣлою, закурчавившеюся шерстью бойко бѣжали по крѣпкому промерзлому снѣгу. Зимнiя сумерки стыли кругомъ. Вдали показались огни освѣщенныхъ оконъ селенiя.

– А тамъ, – помолчавъ, сказалъ Ранцевъ, – на Россiйскомъ острову, пожалуй, теперь всѣ сорокъ градусовъ выше ноля, и бѣдный нашъ Ричардъ Васильевичъ томится поди-ка цѣлыми сутками у радiо-аппарата. Пойду сейчасъ порадую его успѣхами организацiи Россiйскаго войска. Вѣдь мы сегодня смотрѣли первые эскадроны, сформированные здѣсь! …

X

Хмурою, iюльскою, безлунною ночью аэропланъ, на которомъ летѣли Нордековъ съ Парчевскимъ, приземился на окраинѣ деревни Коломягъ на зацвѣтающемъ картофельномъ полѣ. Нордековъ, Парчевскiй и четверо спецiалистовъ по газовой оборонѣ выпрыгнули изъ кабины и стали вытаскивать ящики и корзины.

– Ну … Храни васъ Господь, – приподнимая авiаторскiй шлемъ, сказалъ летчикъ.

– Спасибо … Летите? – сказалъ Нордековъ. Его таки укачало во время полета. На душѣ было невыразимо тоскливо. Жуткiй страхъ охватилъ его, Онъ съ трудомъ сдерживалъ волненiе. Зубы ляскали по зубамъ.

– А какъ же. Оборони Богъ, не увидадъ бы кто. Аэропланъ дрогнулъ и безшумно взмылъ къ темному въ дождевыхъ тучахъ небу. Шесть человѣкъ остались на полѣ.

Они оглядѣлись. Тихая, полная тумана, точно настороженная ночь была кругомъ. Картофельное поле полого спускалось въ неглубокiй оврагъ. Надъ головами было черное небо. Вдали въ немъ отражалось розовое зарево огней Петербурга. Въ воздухѣ было холодно и сыро – вотъ вотъ польетъ дождь.

Парчевскiй, – онъ видѣлъ, что Нордековъ еще не пришелъ въ себя и не можетъ распоряжаться, – послалъ двоихъ на развѣдку, поискать какую-нибудь крышу. Прошло около часу. Наконецъ раздались осторожные шаги.

– Вы, Голубевъ? – окликнулъ подходившаго Парчевскiй.

– Я, господинъ полковникъ. Пожалуйте, идемте.

– Я останусь при вещахъ. Георгiй Димитрiевичъ пойдетъ съ вами.

– He извольте безпокоиться. Вотъ они и наши люди. Они все заберутъ.

Накрапывалъ дождь. По мокрой картофельной листвѣ, спотыкаясь о гряды, спустились въ оврагъ, перешли его и на другой сторонѣ увидали, какъ сквозь доски большой риги просвѣчивалъ свѣтъ дорожнаго электрическаго фонарика.

– Помѣщенiе хоть куда, пока другого въ городѣ не присмотримъ, – сказалъ, оглядывая чистую пустую ригу, Парчевскiй. – Видно не все еще товарищи растащили. Вы куда же, Голубевъ?

– Я пойду съ Карнеевымъ лучевыя завѣсы поставлю, моторъ установлю. Вамъ покойнѣе будетъ, а Ломовъ съ Дубровниковымъ вамъ койки поставятъ, да чайку согрѣютъ.

При свѣтѣ одинокой свѣчи, вставленной въ дорожный подсвѣчникъ, ужинали. Мѣрный и крупный обложной дождь барабанилъ по тесовой крышѣ. Въ углу протекало. Тамъ лилась тонкая струйка воды и звенѣла съ тихою грустью въ накопившейся лужицѣ.

– Ну что-то Богъ завтра дастъ, – потягиваясь, сказалъ Парчевскiй, – вѣдь я родился и выросъ здѣсь, Георгiй Димитрiевичъ. Въ Саперномъ переулкѣ моя Родина. Найду ли я свой домъ? … Какъ странно, странно … «Опять на Родинѣ … Вновь я посѣтилъ тотъ уголокъ земли, гдѣ я провелъ отшельникомъ три года незамѣтныхъ». Помните, Георгiй Димитрiевичъ, у Пушкина … «Здравствуй племя, младое, незнакомое» … Какое-то племя насъ завтра встрѣтитъ? … Боже мой! … Коломяги! … Сколько лѣтъ дѣтьми мы проводили здѣсь на дачѣ. Кажется, вчера выѣхалъ только. И паркъ Орлова Денисова помню съ его озерами и бѣлыми лодками, и дворецъ съ пушками, отнятыми у французовъ въ двѣнадцатомъ году и танцульку съ полукруглой раковиной для музыкантовъ … Кажется, вчера танцовалъ я тамъ съ розовенькими гимназисточками вальсъ и польку … А теперь вотъ ни вальса, ни польки никто и не танцуетъ. И тамъ же подлѣ площадки по кустамъ и лужайкамъ играли мы весело въ «казаки и разбойники».

Ломовъ, разставлявшiй койки, прислушался къ тому, что говорилъ Парчевскiй, поднялъ голову и сказалъ:

– Въ игрѣ этой, господинъ полковникъ, помните, былъ «домъ» и кто добѣжалъ до дома, того уже и «пятнать» нельзя. Вотъ и у васъ такой домъ будетъ.

– Да, добѣжать бы только, – съ тяжелымъ вздохомъ сказалъ Нордековъ. Онъ послѣ выпитаго чая отошелъ немного. – Что же, господа, будемъ ложиться. Утро вечера мудренѣе.

– Штрафъ, господинъ полковникъ, – сказалъ Ломовъ. – Эка вы «господъ» вспомнили. Въ Ленинградѣ-то!

– Вы тоже хороши. «Господинъ полковникъ»!

– Да уже, простите, больно противно «товарищемъ» васъ называть.

– Вотъ какъ обернулось, за каламбуръ можно посчитать. Хорошо, если «господинъ полковникъ» не обидится.

– Ну, полноте, – смутился Ломовъ.

– Такъ кѣмъ же мы будемъ? – зѣвая, сказалъ Парчевскiй, стягивавшiй съ ногъ сапоги.

– Думаю, какъ придется, – залѣзая въ кожаный мѣшокъ, сказалъ Нордековъ. – И казаками и разбойниками. А прiятно, знаете, устроить и себѣ тоже своего рода экстерриторiальность … Совсѣмъ я теперь въ родѣ какого-то совѣтскаго полпреда оказываюсь. Ну-ка, товарищи, суньтесь!

– Боюсь, что погибнутъ просто невинные дачники. Пойдутъ по грибы, попадутъ вотъ подъ этакiй дождище, кинутся къ ригѣ, а ихъ тутъ Голубовъ своими газами и прихлопнетъ.

– А какъ же иначе, – лѣнивымъ барскимъ голосомъ проговорилъ Нордековъ. – Пусти-ка ихъ сюда!.. Мигомъ донесутъ. Вѣдь одна такая жестянка – онъ показалъ на жестянку съ французскимъ печеньемъ, – къ стѣнкѣ и никакихъ гвоздей!..

– Гдѣ лѣсъ рубятъ – щепки летятъ, – сказалъ спокойно Парчевскiй.

– Мы, товарищъ, «капучiй» не пустимъ. Зачѣмъ? Увидимъ – дачники, ну и пустимъ «смѣхачъ». Пусть немного посмѣются, а то, говорятъ, здѣсь люди и смѣяться совсѣмъ разучились, – сказалъ Ломовъ.

– Кто у аппарата? – спросилъ Нордековъ.

– До четырехъ часовъ Голубовъ, послѣ я.

– Не проспите?

– Не безпокойтесь, «товарищъ». Я во время полета, почитай, все время спалъ.

– А я никакъ не могъ, – жалобно изъ-подъ одѣяла сказалъ Нордековъ. – Меня совсѣмъ укачало. И сейчасъ голова трещитъ, какъ послѣ большого загула … Ахъ, было времячко, гуливали мы таки на маневрахъ подъ этимъ самымъ Санктъ-Петербургомъ.

– А странно опять вотъ эдакъ заснуть въ ригѣ подъ самымъ Петербургомъ. Точно и правда на маневрахъ. И дождь какой родной! Шумитъ, миляга. Какое все родное: – Коломяги, а тамъ Шувалово и лѣсъ … Тамъ дальше Парголовскiя высоты – Петербургская Швейцарiя, Левашово, Токсово и повернуть назадъ – Мурино, Ручьи, Гражданка и Лѣсной … Боже мой, Боже мой, неужели завтра я увижу зти мѣста? Завтра въ Петербургѣ? … Засну ли я? … Сколько воспоминанiй!

– Спокойной ночи, – сказалъ Нордековъ.

– Спокойной ночи, – отвѣтилъ Парчевскiй.

Ломовъ погасилъ свѣчу и вышелъ изъ риги. Онъ сталъ подъ краемъ крыши. Ночь была темна. Ни зги не было видно. Кругомъ шумѣлъ холодный, обложной Санктъ-Петербургскiй дождь.

XI

Къ утру дождь пересталъ. Серебристый туманъ стлался надъ землею. Едва свѣтало, когда всѣ спавшiе въ ригѣ встали, вернувшiйся съ поста Голубовъ сготовилъ чаю, всѣ обрядились въ костюмы для развѣдки.

– Н-да, кавалеры … Въ такихъ на avenue de l'Opêra самое мѣсто, – сказалъ, оглядывая свои босыя ноги въ опоркахъ, Парчевскiй.

– Молодчина все-таки этотъ Дрiянскiй, здорово обрядилъ насъ, – сказалъ Нордековъ. – Я и бороду, какъ сѣлъ на аэропланъ, такъ и не брилъ. Парчевскiй, дай-ка зеркало. Поди, хорошъ.

– Настоящiй совѣтскiй гражданинъ, буржуемъ ничуть не пахнетъ.

Парчевскiй вышелъ изъ риги.

– Какъ странно быть безъ галстуха … Глупая привычка. А какъ-то будто неловко.

Онъ потянулъ носомъ.

– Какой воздухъ!.. He даромъ сказалъ Карамзинъ: – «Родина мила сердцу нашему не мѣстными красотами, не благодатнымъ климатомъ» …

– Да ужъ климатъ. Селедка пять копѣекъ, – сказалъ Голубовъ.

– Хорошо, товарищъ, кабы такъ. Поди хорошей-то селедки только въ магазинѣ для интуристовъ и найдешь, а намъ теперь переходи на положенiе лишенцевъ, клади зубы ка полку.

Туманъ густѣлъ, садясь на землю. Студеная роса холодила лицо.

Парчевскiй провелъ ладонями по щекамъ.

– Роса-то душистая какая! И умываться не надо.

– Что вы, – сказалъ вышедшiй изъ риги спецiалистъ по газамъ Дубровниковъ. – Да какой же совѣтскiй гражданинъ когда умывается.

– Да привыкать надо къ «тутэшнимъ» порядкамъ. Это не отель «модернъ» съ проведенной холодной и горячей водой, съ газомъ и электричествомъ. Теперь станемъ жить по Зощенкѣ.

На ихъ глазахъ точно съѣдало туманъ. Онъ осыпался мелкимъ дождикомъ. Наверху вдругъ открылись голубые просторы и брызнуло оттуда золотыми слѣпящими глаза солнечными лучами. Внизу пелена тумана была еще густа и надъ ея поверхностью, точно на сѣромъ, спокойномъ морѣ плыли дачныя крыши, верхушки кудрявыхъ березъ, палисадниковъ и «линiй» Коломягъ.

Когда Парчевскiй и Нордековъ дошли до деревни, они разстались. У каждаго была своя задача, своя явка. По одиночкѣ казалось безопаснѣе, да и если погибнетъ, попадется, – попадется одинъ, а не два. У каждаго на такой случай было въ боковомъ карманѣ механическое вѣчное перо, которымъ ихъ снабдилъ профессоръ Вундерлихъ. Это «стило» было дешеваго, совсѣмъ «совѣтскаго» вида. Оно было сдѣлано по образцамъ, полученнымъ отъ «акцiонернаго общества» «Международная книга», фабрики «Союзъ». Въ немъ было сдѣлано особое приспособленiе и, если нажать пружинку, то на того, кто вздумалъ бы арестовать кого-нибудь изъ нихъ, найдетъ, примѣрно, на полчаса столбнякъ, онъ потеряетъ способность соображать что-либо и двигаться. А за полчаса можно быть далеко.

Парчевскiй, огибая Удѣльный паркъ, пошелъ по Марiинской улицѣ къ Финляндской желѣзной дорогѣ. Онъ рѣшилъ ѣхать поѣздомъ. Нордековъ бодро шагалъ по Коломяжскому шоссе къ Новой деревнѣ …. Совѣтскiя опорки ловко сидѣли на босой ногѣ – хорошо ихъ пригналъ Нифонтъ Ивановичъ на Россiйскомъ островѣ, – ноги сами шли. Волненiе бурлило кровь. Все тѣло стало напряженнымъ и сильнымъ, голова работала съ поразительною ясностью.

Маленькiя таратайки, запряженныя пузатыми съ сѣннымъ брюхомъ чухонскими лошадьми обгоняли Нордекова. Коломяжскiя крестьянки везли въ жестяныхъ кувшинахъ молоко въ городъ. Онѣ были такiя же какъ ихъ съ дѣтства помнилъ Нордековъ. На тонкихъ и широкихъ дугахъ тихо позванивали колокольчики. Изъ-подъ пестрыхъ потрепанныхъ платковъ сурово смотрѣли загорѣлыя красныя лица.

Нордековъ перешелъ Строгановскiй мостъ, пересѣкъ Каменный островъ и вошелъ на улицу «Красныхъ зорь». Нева синѣла и золотыми искорками горѣли ея маленькiя волны, поднимавшiяся отъ набѣгавшаго вѣтерка. По рѣкѣ скользили шлюпки. Полуголые молодые люди въ трусикахъ гребли на нихъ мѣрчо и сильно, спортивнымъ, любительскимъ ритмомъ. Надъ рѣкою съ Коломяжскаго аэродрома пролетѣлъ аэропланъ. Первые трамваи – 2-й и 31-й номера обогнали Нордекова. Онъ не рискнулъ сѣсть въ нихъ. Они были биткомъ набиты людьми. Люди стояли на площадкахъ и на ступенькахъ. Городъ просыпался. Совслужащiе спѣшили по мѣстамъ.

Нордековъ шелъ по хорошо знакомому проспекту. Какъ и раньше дома стояли тѣснымъ рядомъ. Кое-гдѣ пооблупилась штукатурка, но окна блестѣли на солнцѣ, и, казалось, за ними былъ тотъ Петербургскiй уютъ и тепло, которые такъ любилъ Нордековъ. Сердце щемило воспоминанiями. Здѣсь познакомился онъ съ Лелей Олтабасовой и здѣсь протекла ихъ нѣжная и горячая любовь. По этому проспекту, по этой мостовой, мимо этихъ домовъ, онъ ѣздилъ съ ней на лихачѣ. Онъ вспомнилъ ихъ медовый мѣсяцъ и уютные завтраки на Каменномъ островѣ у Кюба-Фелисьена. Да, все это было, но какъ будто и есть. Не такимъ представлялъ себѣ Петербургъ Нордековъ no эмигрантскимъ газетамъ. Ему казалось, что онъ долженъ идти между разломанныхъ домовъ, съ разбитыми стеклами, по улицамъ пустынно мертвымъ, гдѣ нѣтъ никого и гдѣ изъ-за каждаго угла смотритъ смерть. Ничего этого не было. Городъ жилъ утренней жизнью, какъ жили и другiе европейскiе города. Немного острѣе былъ запахъ помоевъ, грязнѣе троттуары, и на мостовой вѣтеръ сушилъ вчерашнiя лужи.

Молодой человѣкъ съ открытымъ улыбающимся лицомъ, въ рубашкѣ безъ галстуха, въ пестрыхъ въ полоску штанахъ, съ книгами подъ мышкой, безъ шляпы, стриженый по модѣ, какъ и его Мишель Строговъ стригся, на темени кустъ торчащихъ волосъ и бритые виски шелъ, направляясь прямо на Нордекова.

– Гражданинъ, скажите, какъ пройти на улицу товарища Скороходова?

Нордековъ остановился. Недоумѣнiе было на его лицѣ. Студентъ? … Нордековъ привыкъ видѣть студентовъ въ формѣ, быть можетъ, и бѣдно, но опрятно одѣтыхъ, этотъ … Кто онъ? И вспомнилъ – Вузовецъ.

– Можетъ, не знаете, раньше была Большая Монетная?

Нордековъ совсѣмъ смутился. Онъ прекрасно зналъ, гдѣ была Большая Монетная. Пройти еще шаговъ пятьсотъ и проспектъ пересѣчетъ эта улица. Но признать, что онъ знаетъ Большую Монетную и не знаетъ улицы «товарища Скороходова», – показать, что онъ прiѣзжiй. Въ каждомъ встрѣчномъ Нордековъ видѣлъ агента Гепеу, шпiона, доносчика. Кто этотъ веселый молодой человѣкъ съ быстрыми насмѣшливыми глазами? Дѣйствительно Вузовецъ, или … Нордековъ уже взялся за стило.

– He знаю, гражданинъ, не знаю-съ, – быстро сказалъ онъ.

«Приподнимать каскетку или нѣтъ», – мелькнуло въ головѣ. «Провалился … пропалъ … Первый блинъ комомъ», – думалъ онъ и не зналъ, что же дѣлать, но Вузовецъ быстро кинулъ:

– Извиняюсь, – и пошелъ дальше.

«Вотъ она и Большая Монетная, а вѣдь тотъ молодой человѣкъ идетъ въ противоположную сторону. Позвать его?.. Нѣтъ, онъ уже далеко. Чего добраго завяжется разговоръ, ну и влипну» …

На углу стояла желѣзная тумба для окурковъ и бумагъ. Шестъ съ вывѣской, гдѣ было написано: – «улица имени тов. Скороходова» и указатель номеровъ домовъ торчалъ сбоку. Совсѣмъ какъ въ Берлинѣ!

Солнце пригрѣвало. Отъ мокрыхъ асфальтовъ поднимался прозрачный паръ. Нордековъ выбрался на Невскiй. Здѣсь было чище. Кое-гдѣ яркая раскраска домовъ и громадныя аляповатыя въ кубистическомъ стилѣ намалеванныя афиши на круглыхъ будкахъ рѣзали глазъ, но это былъ тотъ же Невскiй, какимъ зналъ его Нордековъ. Онъ читалъ вывѣски. «Промбанкъ», «Ленинградскiй коммунальный банкъ», «Ленинградское соединенное общество взаимнаго кредита» … Какъ-то не совмѣщалось это съ представленiемъ о государствѣ, гдѣ капиталъ отмѣненъ. Въ окнахъ книжнаго магазина были разложены книги. Нордековъ остановился передъ ними. Надъ магазиномъ была вывѣска: «Рабочее издательство «Прибой». Нордековъ зналъ эти книги. Ястребовъ показывалъ и заставлялъ учить ихъ. «Библiотека для всѣхъ», «Ленинская библiотека», «Коммунистическiй Университетъ на дому», «Ленинскiй Комсомолъ», «Искра» … Все это за зеркальнымъ стекломъ магазина показалось Нордекову особенно внушительнымъ. Нордековъ отошелъ отъ окна и посмотрѣлъ еще разъ на Невскiй. Онъ былъ все тотъ же милый, родной Невскiй. Такой, какъ былъ во времена воспѣвшихъ его Пушкина и Гоголя. И каланча надъ Думой и вдали, надъ зеленою полосою Александровскаго сада, Адмиралтейская игла съ золотымъ корабликомъ. Панели Пудожскаго камня, асфальтовые троттуары и перевернутый для ремонта торецъ, съ рогатками по сторонамъ. Звонили трамваи. Они неслись цѣлою чередою: 12-й, 23-й, 14-й и 7-й. Все было какъ и прежде.

Нѣтъ, это только такъ казалось. Городъ остался. Дома остались, трамваи остались, но былъ городъ точно завоеванъ непрiятелемъ. Толпа на Невскомъ была не та. Нордековъ долго подбиралъ сравненiе. Точно пожаръ выгналъ на улицу обитателей гостинницы, и они выскочили, кто во что успѣлъ одѣться. Пожилой человѣкъ съ пухлымъ, бритымъ актерскимъ лицомъ шелъ навстрѣчу. На немъ была рубашка, желтоватые, просторные штаыы съ помочами и обнажекная лысая голова. Онъ шелъ медленно. Его костюмъ не стѣснялъ. Какъ не стѣснялъ онъ никого здѣсь. Блузки, небрежно подоткнутыя подъ юбки, короткiя платья, мало кто изъ женщинъ былъ въ чулкахъ, мало кто въ шляпкѣ, какъ и мужчины – большинство безъ шляпъ. Во всѣхъ какое-то «опрощенiе», какое-то «наплевательство» надъ костюмомъ и модой и будто вызовъ самимъ приличiямъ. Бѣдность? Нѣтъ, не только бѣдность, но и умыселъ. И такъ это было странно видѣть въ Державномъ, всегда такомъ подтянутомъ Петербургѣ!

Встрѣчались и красноармейцы и, должно быть, курсанты. Они казались щеголевато и хорошо одѣтыми. Но когда вглядѣлся въ нихъ Нордековъ, онъ понялъ, что они только казалисьхорошо одѣтыми, казались на фонѣ этой грязной и бѣдной толпы. Ихъ смятыя фуражки съ небрежно пришпиленной красной звѣздой, ихъ шаровары съ уродливыми «бриджами», пузатыми на короткихъ нестройныхъ ногахъ, ихъ плохо одернутыя рубашки и грубый ремень: все это было низко-сортное и отнюдь не щегольское.

Вдали, какъ видѣнiе прошлаго, какъ призракъ стараго Петербурга, шла старуха. На ней была большая старомодная черная шляпа, длинная юбка спускалась до самыхъ носковъ. Тонкiй, горбатый носъ на блѣдномъ, цвѣта слоновой кости лицѣ заострился, какъ у мертвеца, голодныя складки легли вдоль щекъ. По нимъ шли нездоровыя коричневыя пятна … Человѣкъ, несшiй передъ нею корзину сливъ, обронилъ одну и она упала въ грязь и разбилась. Старуха быстро оглянулась и, хищнымъ движенiемъ нагнувшись, подобрала и спрятала сливу въ рукавѣ. Дѣвушки съ молодыми людьми увидали ея движенiе. Они злобно покосились на старуху, оскалили молодые крѣпкiе зубы и скуластая дѣвица съ гадкой усмѣшкой крикнула на всю улицу:

– Поди изъ графьевъ какихъ! … Барыня была! … Побируха старая!..

Вся компанiя захохотала.

Ее, этотъ призракъ стараго, умершаго Петербурга они только терпѣли. Они – завоеватели! … Строители новой, прекрасной жизни!

Нордековъ вспомнилъ, какъ однажды сказалъ его сынъ, Шура, его тещѣ, что людей старше шестидесяти лѣтъ надо усыплять … Эту не усыпили … Ей дали жить … Но … какъ!!.

Холодныя струи побѣжали по спинѣ Нордекова. Стало страшно. Онъ ускорилъ шаги. Думскiе часы показывали приближенiе часа, когда еще на Россiйскомъ острову было условлено свиданiе съ мѣстнымъ «братомъ Русской Правды» …