Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

XV

Ольга Сергѣевна пришла въ воскресенье въ церковь рано, когда въ ней никого прихожанъ не было. Сторожъ, старикъ, «бывшiй» генералъ только что открылъ двери и медленно, шаркая слабыми ногами, ходилъ по церкви, стиралъ пыль и зажигалъ лампадки.

Посерединѣ на сколоченномъ изъ досокъ широкомъ налоѣ, покрытомъ чистымъ полотенцемъ, былъ поставленъ небольшой образъ Казанской Божiей Матери … Говорили: – чудотворный образъ. Его привезли вчера ко всенощной. Образъ былъ убранъ пучками нѣжныхъ бѣлыхъ нарциссовъ. На нихъ были положены кисти розовыхъ маленькихъ вьющихся розочекъ. Несказанно нѣженъ, красивъ и дѣвственно чистъ былъ отъ этихъ цвѣтовъ уборъ «Невѣсты Неневѣстной».

Ольга Сергѣевна подошла къ образу и опустилась на колѣни. Еще не склоняя головы, она оглянула церковь. Ей часто раньше представлялось, что это не настоящая церковь. Сейчасъ она поняла, что именно въ этой простотѣ нищенски бѣдно убраннаго храма съ простымъ холщевымъ иконостасомъ, съ печатанными на бумагѣ образами и есть свидѣтельство, что здѣсь незримо присутствуетъ Господь. Именно это и есть настоящая церковь. Она создана не тщеславiемъ людскимъ, не отъ избытка и изобилiя, а отъ нищеты. Это лепта вдовицы, такъ благосклонно принятая Христомъ. Ее созидала глубокая вѣра. На нее давали, отказывая себѣ въ необходимомъ, украшать ее приходили люди, валившiеся съ ногъ отъ усталости послѣ дня, проведеннаго въ тяжкой, непосильной и непривычной работѣ.

Ольга Сергѣевна умилилась. Она нагнулась въ земномъ поклонѣ передъ Матерью Бога и поняла, что Богъ ее услышитъ. Она хотѣла молиться, но почувствовала, что не можетъ молиться, не покаявшись. Она такъ была виновата передъ мужемъ и сыномъ.

«Онъ правъ … Онъ, а не я … И отступленiя «по стратегическимъ соображенiямъ» … А, если и точно такъ надо было? Нельзя было иначе? Почему онъ виноватъ, когда всѣ такъ дѣлали. Такъ было надо …. Такъ было отъ Бога … Прости меня, Боже, Святая Матерь, попроси у Господа, Сына Твоего, мнѣ прощенiе. И прiятiе революцiи … Какъ же онъ могъ не прiять ее, когда всѣ, и самъ Государь ее приняли? … Я … Я была не права. Господи прости меня. Георгiй, ты слышишь, прости меня… И теперь эти ихъ полковыя объединенiя, полковой музей, собранiя, – это служенiе Родинѣ, а я только о себѣ и думала. Они себя забывали. Они отъ своего малаго личнаго отдавали идеѣ … Они подлинно были герои. Господи, прости меня. Георгiй, ты слышишь, Георгiй, я… я была не права … Прости меня, Георгiй».

Она прижалась лбомъ къ полу, гдѣ лежалъ маленькiй дешевый коврикъ и долго не разгибала спину. Она чувствовала боль въ поясницѣ. Эта боль ее радовала. Она приподняла голову, перекрестилась и подумала: – «и то, что Шура сталъ Мишелемъ Строговымъ, развѣ онъ виноватъ? Я не должна была его оставлять и, когда онъ вернулся, я должна была влiять на него … Я съ нимъ даже мало разговаривала. Все некогда …. Все устала … Раздражалъ онъ меня и не могла я съ нимъ спорить …. Шура, прости меня» …

Она, не поднимая головы, ощутила, какъ подлѣ нея кто-то тихо опустился на колѣни. И она знала, что это была Лидiя Петровна. Она сквозь бѣгущiя мысли и молитвы слышала движенiе въ храмѣ. Должно быть свщенникъ прошелъ въ алтарь, чтецъ на клиросѣ шелестѣлъ листами книгъ. Запахъ ладана сталъ заглушать благоуханiе нарциссовъ. Раздували въ алтарѣ кадило.

Ольга Сергѣевна, не вставая съ колѣнъ, выпрямилась. Большими, покрытыми слезною пленкой глазами она смотрѣла, какъ подлѣ нея Парчевская убирала принесенными свѣжими, и все бѣлыми, нарциссами образъ. Сзади Парчевской протянулась тоненькая худая ручка, и Ольга Сергѣевна по ней узнала – Анеля принесла пучекъ розъ. Было въ этомъ украшенiи цвѣтами образа что-то такое трогательное, красивое, удивительно милое и полное такой чистой вѣры, что Ольга Сергѣевна съ трудомъ удержала рыданiе.

Когда служба кончилась, Парчевская и Ферфаксова, подошли къ Ольгѣ Сергѣевнѣ. Онѣ предлагали отслужить общую панихиду. Хотя общество и обязалось въ случаѣ несчастiя платить пенсiю, но могло ли общество предвидѣть, что всѣ погибнутъ? У нихъ не было письменнаго контракта и какъ и гдѣ искать съ общества, о которомъ онѣ ничего не знали. Будущее было неизвѣстно и нужно было быть экономными.

– Милая, вы ничего не имѣете противъ, отслужить сообща, вы, Анеля и я сейчасъ скромненько и безъ пѣвчихъ панихиду по нашимъ погибшимъ, – сказала Лидiя Петровна.

– Конечно, конечно, – отвѣтила Ольга Сергѣевна. – Но, можетъ быть, это неправда. Газеты такъ много врутъ.

– Ахъ, милая, далъ бы Богъ! Но панихида и по живымъ, такъ говорятъ, никогда не повредитъ.

Въ опустѣвшей церкви онѣ служили панихиду. Батюшка возносилъ моленiя проникновенно и красиво. Дiаконъ – Ольга Сергѣевна теперь совсѣмъ забыла, что онъ уланскiй штабсъ-ротмистръ, – пѣлъ за хоръ, не всегда въ тонъ и не все вѣрно, но съ такимъ чувствомъ, что Ольга Сергѣевна искренно и, уже не скрывая своихъ слезъ, плакала, и плакали съ нею Анеля и Лидiя Петровна.

Когда дiаконъ сладкимъ баскомъ заливался: «Бога никто же, видѣ нигдѣ же, на Hero же ангельскiя не смѣютъ взирати», Ольга Сергѣевна чувствовала трепетъ во всемъ тѣлѣ. Она не видѣла Бога, но ощущала всею душою своею Его незримое присутствiе и понимала, какъ она ошибалась, считая, что это не настоящее. Все: и

церковь и дiаконъ было именно настоящее, такое, какъ надо, угодное Богу.

Она шла домой съ поднятою головой, увѣренная, что Господь услышалъ ея молитвы и что вотъ сейчасъ, Онъ пошлетъ ей какое-то знаменiе и скажетъ ей, что самое ужасное, что можетъ быть въ жизни – уходъ человѣка близкаго навсегда, такъ что ужъ никогда и никакъ его и не увидишь, ее миновало.

Въ тупичкѣ ихъ переулка она встрѣтилась съ рѣдкимъ гостемъ виллы «Les Coccinelles» – почтальономъ. Онъ сказалъ, что у него для нея есть денежный переводъ, и вернулся съ нею на дачу.

Почтальонъ принесъ обусловленные пенсiонные тысячу франковъ за мужа и пятьсотъ за сына.

Ольга Сергѣевна приняла деньги, росписалась на карточкѣ, дала почтальону на чай и, не отвѣчая на разспросы мамочки, прошла въ свою комнату. Ей надо было собраться съ мыслями.

Что все это значило?.. Они погибли … Но тогда что же значила и чего стоила ея молитва? Они не могли погибнуть … Общество выплачиваетъ пенсiи … Что же это за такое честное и богатое общество, не стѣсняющееся въ расходахъ и, безъ напоминанiя, безъ просьбъ, безъ суда платящее то, что обязалось, безъ писаннаго контракта? Если всѣ они погибли, такъ и концы въ воду. Кто же тогда платитъ? Это выходило совсѣмъ не по современному. Слишкомъ по старинному честно. He практично честно. А что если ея первая догадка была правильна и общество «Атлантида» совсѣмъ не кинематографическое общество, но общество политическое, и она получаетъ пенсiю за погубленныхъ людей … отъ большевиковъ … Большевики станутъ платить деньги за убитыхъ ими людей! О! Никогда!.. Ну, а если?.. Это нѣчто совсѣмъ непонятное, что-то вродѣ пресловутаго «треста?»..

Ольга Сергѣевна вынула изъ сумочки деньги и пересмотрѣла ихъ. Ей пришла въ голову дикая мысль, что большевицкiя деньги должны быть особенныя. Но деньги были, какъ всегда деньги съ почты, – старенькiе, исколотые булавками, сотенные, пестрые, засаленные билеты и ничего въ нихъ страшнаго не было.

Но почему-то эти деньги укрѣпили зародившуюся въ Ольгѣ Сергѣевнѣ надежду, что ея мужъ и сынъ живы и увѣренность, что они поѣхали на большое политическое дѣло, о которомъ надо молчать.

XVI

Леночка быстро сдружилась съ новой жилицей, Софи Земпель. Онѣ стали «ами». Это трогало Леночку. По предложенiю Земпель онѣ вмѣстѣ ѣздили въ Сорбонну, и Леночка, изъ пятаго въ десятое понимая то, что тамъ читалось, съ увлеченiемъ слушала самыя разнообразныя лекцiи. Она просвѣщалась въ Ассиро-Вавилонскомъ искусствѣ, слушала о Португальской поэзiи, о банковскихъ операцiяхъ и разъ даже прослушала лекцiю о «кривыхъ второго порядка».

Эти лекцiи, все исключительно матерiалистическiя, – такой подборъ дѣлала Софи Земпель, – говорили Леночкѣ, что, если во Францiи и нѣтъ того богоборчества, которое она наблюдала въ совѣтской республикѣ, то есть, пожалуй, еще худшее, игнорированiе, забвенiе Бога, отрицанiе надобности въ Немъ, въ Его помощи.

Наука все объясняла, наука до всего дошла и все собою покрывала.

Эта наука, безпорядочныя, безалаберныя лекцiи, прослушанныя Леночкой въ Сорбоннѣ, упали на ея изуродованную душу, какъ дрожжи въ тѣсто. Въ ней произошелъ переломъ и создалась своя теорiя жизни и смерти, тоже своего рода «винтики», какiе были у Неонилы Львовны. Много способствовалъ этому и кинематографъ, посѣщаемый ею по вечерамъ. Она видѣла говорящiя тѣни на экранѣ. И ей становилось страшно. Особенно жутко было, когда она знала, что артистъ или артистка, показываемые на экранѣ, умерли. А она слышала ихъ голосъ, видѣла образъ, двигавшiйся по полотну. Она выходила въ толпѣ изъ кинематографа, спѣшила на подземную дорогу, мчалась къ своему вокзалу, чтобы ѣхать домой, а сама брезгливо жалась отъ людей. Ей казалось, что она чувствуетъ запахъ тлѣнiя ихъ тѣлъ, совсѣмъ, какъ тогда, когда она на салазкахъ везла полуразложившiйся трупъ матери, чтобы зарыть его на кладбищѣ города Троцка. Ей казалось, что жизни собственно и нѣтъ. Это не живые люди ее окружаютъ, но тѣни, какъ въ кинематографѣ. Людскiя тѣни прошли и проходятъ безконечными вереницами по улицамъ мiрового города, появляются и исчезаютъ. И вотъ тотъ, что только что, выходя изъ вагона, толкнулъ ее, онъ испарится въ ночномъ туманѣ и исчезнетъ навсегда. Изъ какой-то гадкой слизи возникали люди и разваливались, распадались опять въ вонючую слизь. Эта мысль стала ее преслѣдовать и уже было не до миллiоновъ. Стало страшно жить.

На обширномъ дворѣ Сорбонны Леночка видѣла разноплеменную молодежь, съ веселымъ говоромъ разбѣгавшуюся по гулкимъ корридорамъ и обширнымъ аудиторiямъ. Она видѣла негровъ и китайцевъ, англичанокъ и американокъ, учившихся вмѣстѣ, слушавшихъ лекцiи. Между многими было дружное товарищество. Ихъ шутки, ихъ смѣхъ, озабоченная бѣготня, вся ихъ шумная толпа напомнили Леночкѣ совѣтскiе ВУЗ-ы, но только не было среди нихъ совѣтскаго озлобленiя. Всѣ были болѣе или менѣе хорошо одѣты, и шутки и шалости этой молодежи были приличны. Леночка поняла, что тутъ, хотя у многихъ были «ами», нельзя было съ ними обойтись просто и отдаться, какъ говорилось у совѣтской молодежи «безъ черемухи», или попросить сдѣлать ребенка.

Въ полдень Леночка и Софи мчались на громыхающемъ автобусѣ, или въ душномъ вагонѣ подземной дороги куда-то за Этуаль, въ недешевый ресторанъ, гдѣ ожидалъ ихъ «ами» Софи. Подлѣ Сорбонны, въ Латинскомъ кварталѣ, было сколько угодно маленъкихъ и такихъ, казалось, Леночкѣ, симпатичныхъ студенческихъ ресторановъ и столовокъ, были и болѣе роскошные, но дешевые рестораны «Дюваля», но Софи и ея «ами» облюбовали Русскiй ресторанъ и ѣхали въ него въ шумной полуденной Парижской толпѣ, торопящейся завтракать.

Онѣ выскакивали у Этуали и, если шелъ дождь, забѣгали подъ громаду Трiумфальной арки и стояли тамъ подлѣ каменной плиты, уложенной вянущими вѣнками и букетами. Леночка со страхомъ смотрѣла, какъ металось гдѣ-то въ глубинѣ неугасимое пламя. Ей казалось, что это душа солдата сгораетъ тамъ и не можетъ найти покоя. Она думала: «значитъ, душа-то есть».

Онѣ спускались по широкому проспекту круто внизъ и входили въ маленькую, тѣсную, узкую уличку. У панели длиннымъ рядомъ стояли машины такси. Черезъ тѣсную дверь онѣ попадали въ Русскiй ресторанъ. За узкими, длинными столами вдоль стѣны на диванахъ-скамьяхъ рядами сидѣли люди. И было такъ тѣсно, какъ въ совѣтской столовкѣ. Было сумрачно и душно. Глухой гулъ и гомонъ голосовъ поражалъ послѣ притихшей въ тюлуденномъ отдыхѣ улички. Отъ табачнаго дыма першило въ горлѣ. Но на столахъ были бѣлыя скатерти и вѣжливая прислуга во фракахъ – какъ эти фраки первое время казались смѣшными Леночкѣ – спрашивала, наклоняясь надъ ухомъ:

– Вамъ борща, или пирогъ съ вязигой? Какой напитокъ прикажете? Пиво или квасъ?

Жанъ, «ами» Софи, ожидалъ ихъ и берегъ имъ мѣста. Онъ кричалъ:

– Квасъ … квасъ … Donnez-moi du kwass!.. Странный человѣкъ былъ этотъ Жанъ. Онъ былъ французъ, но хорошо говорилъ по Русски и зналъ Россiю. Онъ былъ темный брюнетъ и, какъ тщательно онъ ни брился, его щеки и подбородокъ были покрыты гладкой синевой. Подъ самыми ноздрями торчали двѣ крошечныя кисточки, точно не совсѣмъ опрятенъ былъ носъ. Лицо было безъ морщинъ, блѣдное съ нездоровыми пятнами и прыщами. Онъ носилъ большiя круглыя очки въ черной роговой оправѣ. Прислуга ресторана называла его американцемъ и пыталась заговаривать съ нимъ по-англiйски. Леночка никакъ не могла опредѣлить, ни сколько ему лѣтъ, ни правда-ли, что онъ былъ французъ. Ему можно было дать и двадцать пять и всѣ сорокъ. Леночка опредѣлила его по совѣтски: «комиссаръ» въ какомъ-нибудь хозяйственномъ учрежденiи. Здѣсь онъ могъ быть и адвокатомъ и приказчикомъ, могъ быть и просто спекулянтомъ, или бирже-вымъ зайцемъ. Софи никогда не говорила, кто такое ея «ами». Леночка не рѣшалась спросить, кто онъ.

Сидѣли такъ тѣсно, что касались колѣнями другъ друга. Леночка оглядывала ресторанъ. Въ углу подъ аркой висѣла икона въ фольгѣ. Противъ Леночки, на стѣнѣ, въ рамочкахъ были развѣшаны раскрашенныя литографiи, изображавшiя Русскихъ солдатъ въ старыхъ формахъ. Наискось отъ Леночки у стѣны сидѣлъ желчный человѣкъ, обросшiй косматой, черной бородой, съ громадными, вѣрно видавшими нечеловѣческiя муки, страдающими глазами. Онъ волновался, что ему долго не подавали кофе. И кофе ему подали въ какомъ-то странномъ приборѣ изъ стекла, напоминавшемъ химическую колбу. Въ немъ на спиртовой лампочкѣ кипятили воду. Рядомъ съ Леночкой была хорошенькая свѣтлая блондинка съ подщипанными бровями и большими выпуклыми, карими Русскими глазами. Она разсказывала скромно одѣтой бдюнеткѣ, сидѣвшей рядомъ съ нею, про какую-то Муру, устраивавшую прошлое Рождество елку, и какъ упала съ елки свѣча и сгорѣла скатерть на столѣ.

– Мура, конечно, очень огорчилась, – слышала Леночка свѣжiй голосъ блондинки сквозь гулъ ресторана. – Понимаешь … Такая непрiятность …. Надо выйти изъ положенiя …

Желчный бородачъ дымящейся папиросой тыкалъ въ кофейный приборъ и сердито говорилъ лакею во фракѣ:

– He закипаетъ вашъ кофе … А мнѣ ѣхать надо … Понимаете, ѣхать надо.

Пожилая, гладко причесанная женщина, съ такимъ прiятнымъ Русскимъ лицомъ, что Леночка заглядѣлась на нее, стояла въ глубинѣ, подъ иконой, у входа въ тѣсную гардеробную и внимательно смотрѣла, кто встаетъ, чтобы быстро подать пальто и шляпу съ тростью.

Въ этой тѣснотѣ, за тарелкой борща, на Леночку находила откровенность, и она охотно разсказывала Софи и ея «ами» про свою совѣтскую жизнь, про прiѣздъ въ Парижъ и какъ она все нашла въ Парижѣ не такимъ, какъ ей казалось въ Ленинградѣ. Она разсказывала пра бабушку съ ея «винтиками», про полковника и про Мишеля Строгова. Ей казалось теперь смѣшнымъ ея увлеченiе Мишелемъ и мечты о миллiонахъ. Сорбонна съ ея лекцiями показали ей другую жизнь. Она вдругъ умолкала и прислушивалась. Ей казалось, что на мгновенiе смолкалъ и гулъ многихъ голосовъ. Время на мигъ точно останавливалось.

«Если время подчинить себѣ«, – думала Леночка, – «и допустимъ такъ: каждая секунда, что отбиваетъ пульсъ у меня въ рукѣ, есть годъ, но только для другихъ, а не для меня».

Она смотрѣла на Жана. Ей казалось, что она видитъ, какъ на ея глазахъ быстро старѣетъ лицо Жана… Оно покрывается морщинами, желтѣетъ; посѣдѣли и полысѣли виски, стали падать волосы и уже стало лицо мертвымъ, потемнѣло, стало облѣзать … Какое ужасное зрѣлище. Обнажаются кости. И нѣтъ ничего. Маленькая лужица слизи, не больше, какъ плевокъ. Это все, что былъ Жанъ. Это все, что осталось отъ Софи, отъ нея самой. Весь ресторанъ сталъ казаться призракомъ и было жутко касаться колѣнями колѣнъ Жана.

– Что вы на меня такъ смотрите? – второй разъ спросилъ Жанъ.

Леночка встряхнулась.

– Я? … Нѣтъ, ничего … Я такъ … Представьте, какiя у меня мысли.

И она коротко и сбивчиво пересказала Жану тѣ мысли, что ее мучили.

– А да … Я это такъ понимаю, – сказалъ Жанъ и отложилъ въ сторону папиросу. – Это въ васъ говоритъ славянская душа … А какъ же тогда ваши мечты стать звѣздою экрана, заработать миллiоны?

– Я эти мечты оставила. Мнѣ надоѣла жизнь. Знаете … На мигъ это даже не стоитъ, а вѣчнаго на свѣтѣ нѣтъ ничего. Да и какъ сдѣлать эти миллiоны? Надо быстро, пока молода. Когда состарѣешься и миллiоны ни къ чему.

– Ho вы мнѣ говорили, что обладаете какою-то тайной.

– Да, говорила … Но я даже не знаю, какая это тайна! – политическая или кинематографическая.

– О, мадмуазеллль, но это же двѣ большiя разницы. Это совсѣмъ различные источники доходовъ, разная расцѣнка гонораровъ и иной рискъ.

Леночку смѣшило, какъ Жанъ говорилъ ей «мадмуазелль», совсѣмъ не по французски … Можетъ быть, онъ и, правда, американецъ, только прикидывается французомъ, чтобы его не эксплоатировали.

– Какой же рискъ?

– Какъ какой? Вы мнѣ разсказывали про кинематографическое общество «Атлантида», и вы мнѣ дали понять, что вы подозрѣваете, что это общество политическое. Такъ, по крайней мѣрѣ, вы слышали, какъ проговаривались вашъ дядя и ваша тетка. Допустимъ, что это такъ. Противъ кого можетъ быть направлено это общество?

– Противъ совѣтской республики, – не задумываясь, отвѣтила Леночка.

– Прекрасно. Но, если вы обладаете тайной, направленной противъ совѣтовъ, вы обязаны сказать объ этомъ французской полицiи или прямо въ полпредствѣ. Зто вашъ долгъ.

– Почему это мой долгъ?

– Да вы какая гражданка?

– Я васъ не понимаю.

– По паспорту?

– Паспортъ у меня совѣтскiй. Но это еще ничего не доказываетъ.

Барышня, разсказывавшая про Муру, какъ показалось Леночкѣ, что-то очень быстро собралась уходить. Она прошла мимо Леночки и брезгливо обошла ее. Это задѣло Леночку, и она съ нѣкоторымъ задоромъ и раздраженiемъ сказала:

– Кто и что мнѣ можетъ здѣсь во Францiи сдѣлать? Я никому не обязана доносить.

– Положимъ … Разъ вы совѣтская гражданка, то вы и обязаны исполнять всѣ совѣтскiе законы.

– Даже и во Францiи?

– Даже и во Францiи … Оставимъ этотъ разговоръ. Здѣсь не мѣсто объ этомъ говорить. Все это пустяки. Я сказалъ это, чтобы васъ подразнить. Все же это ерунда. Глупости. Тѣмъ болѣе, что «Немезида», на которой ѣхали участники этого кинематографическаго или политическаго общества, какъ мы знаемъ, погибла.

– Тетя не вѣритъ, что она погибла. И Лидiя Петровна Парчевская тоже …

– Парчевская … Парчевская, – повторилъ въ какомъ-то раздумьи Жанъ. – Я что-то слыхалъ эту фамилiю. Вы не можете мнѣ узнать, гдѣ живетъ госпожа Парчевская?

– Я знаю. Она живетъ тамъ же, гдѣ и мы. Я къ ней носила отъ тети книги.

– Ахъ, мнѣ точнаго адреса и не надо. Я ее разыщу и такъ. А … скажите?.. Вы не слыхали про Пиксанова?

– Дядя что-то говорилъ … И Ферфаксовъ говорилъ … Онъ живетъ далеко, въ деревнѣ.

– А вы не знаете, именно гдѣ?

– Нѣтъ, – сухо сказала Леночка. «Если такъ будутъ выспрашивать у меня тайны, такъ что же я на нихъ заработаю? Этотъ Жанъ никогда даже какимъ-нибудь персикомъ не угоститъ, а все выспрашиваетъ».

Она рѣшила ничего не говорить больше Жану.

Жанъ, какъ бы самъ съ собою разговаривая илй обращаясь къ безмолвной все это время Софи, сказалъ:

– Я слыхалъ про какое-то таинственное радiо … Мнѣ говорили о немъ знакомые французы спецiалисты.

Жанъ всталъ первый. Счета были уплачены. Каждый платилъ за себя. По товарищески. Они вышли. Жанъ подозвалъ такси и, простившись съ Софи и Леночкой, помчался вверхъ по переулку.

– Пойдемъ на метро, – сказала Софи.

– Нѣтъ, – возьми такси. Ѣдемъ домой. Я не хорошо себя чувствую. Мнѣ страшно.

Леночка дрожала внутреннею дрожью и была, какъ въ лихорадкѣ. Она вдругъ поняла, что Сорбонна, этотъ прокуренный ресторанъ, весь Парижъ, Жанъ, все это вздоръ, мифъ, сонное видѣнiе, призракъ, все это только кажется. Ничего этого нѣтъ. Она «совѣтская» и здѣсь она такъ же окружена, какъ въ совѣтской республикѣ сыскомъ и шпiонажемъ. Здѣсь ее такъ же могутъ запросто «угробить», какъ угробили ее мать.

– Кто этотъ Жанъ? – спросила Леночка.

– Кто?.. Очень хорошiй человѣкъ.

– Но гдѣ онъ служитъ?.. Гдѣ?.. Скажи мнѣ …

– Ахъ … Ну, какая ты глупая. Но почемъ я знаю? Онъ хорошо зарабатываетъ. Ты видала какiе у него галстуки?.. И какая брошь!

– Да … Но откуда, откуда все это? – съ тоскою проговорила Леночка. – Скорѣе возьми такси.

– L'ame slave, – снисходительно сказала Софи. – Только ты платишь.

Она подозвала такси.