Текст книги "Четвертый Дюма"

Автор книги: Петр Незнакомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

На этом я закончу описание своих коллег по мастерской, которую завистники называли фирмой «Дюма и Ко». Не могу сказать, что с большинством из них меня связывали дружеские отношения. За исключением Жерара де Нерваля, все они были для меня коллегами на час. Когда мы собирались, то сплетничали о старике, рассказывали анекдоты о его распутной жизни, о том, как он путал имена своих любовниц, но резких слов себе не позволяли, хорошо понимая, что он, в сущности, – мотор нашего содружества и без него все мы, люди без имени, просто пропадем. А в присутствии господина Маке мы вообще не смели сказать о хозяине ни слова, так как он был самым старшим из нас, с юных лет работал на господина Дюма и имел обыкновенно сообщать старому другу о наших шуточках в его адрес, от чего онкль Саша приходил в ярость. Он обладал непомерным самомнением и просто представить себе не мог, что может стать мишенью для острословов, зато отличался отходчивостью, и я не помню случая, когда бы он преследовал кого-нибудь за острое словцо по своему адресу. Великодушный был человек, этого у него не отнимешь.

Лично для меня беда пришла с другой стороны, от человека, не имевшего ничего общего с нашей мастерской. Наверно, вы догадываетесь, о ком речь. Да, я говорю именно о нем, моем так называемом брате Александре Дюма-сыне, соперничавшем с отцом в дележе литературных лавров. Этот грузноватый обидчивый господин, каждое слово которого, обращенное ко мне или посвященное мне, было исполнено жалящего сарказма, не обладал ни легким характером, ни великодушием Дюма-отца. Когда онкль Саша вернулся со своей Эммой с морских купаний, сын стал все чаще бывать на рю Амстердам и планомерно изводить отца, – зачем он усыновил меня, как это можно, чтобы никому не известный парень еще более неизвестного и совершенно темного балканского происхождения носил славное имя Дюма! Напрасно онкль Саша уверял его, что усыновление – чистая формальность и что у него просто не было другого способа вывезти меня из России. В ответ недоверчивый сын, который, вероятно, видел во мне претендента на наследство и проценты от авторских прав, совершенно логично парировал, что не понимает, для чего именно я так понадобился отцу, разве мало секретарей и кучеров в Париже, чтобы еще кого-то усыновлять… Старик Дюма – человек, который был способен уговорить кого угодно, – так и не сумел убедительно объяснить, почему именно ко мне он так привязался, что-то бессвязно мямлил об одиночестве на чужбине и твердил, что нашел во мне родственную душу, но сын не считал все это сколько-нибудь серьезным аргументом и снова принимался за свое, то есть продолжал пилить старика. Дюма-отец, которому все это изрядно надоело, наконец пообещал, что при первой же возможности пригласит нотариуса и велит ему аннулировать акт усыновления, вызванного форс-мажорными обстоятельствами. Однако он вел столь бурную жизнь, что никак не мог собраться выполнить свое обещание, чему я, разумеется, только радовался. А вскоре встреча с нотариусом стала и вовсе невозможной, ибо старик затеял итальянскую авантюру, в которой я принял непосредственное участие и о которой попытаюсь рассказать, потому что в тот период действительно по-братски сблизился с этим невозможным человеком, таким талантливым и таким взбалмошным.

Мы отправились в Италию в начале лета 1860 года. Кроме господина Дюма в поездке участвовала, как и следовало предполагать, мадемуазель Эмилия Кордье, малютка Эмма, в которую старик к тому времени втюрился уже не по уши, а по самую макушку. Мы наняли небольшой парусник, команда которого состояла из капитана и трех матросов. Чтобы не шокировать чиновников итальянских пограничных и таможенных властей, – в поделенной на бесчисленные королевства и княжества Италии их было не меньше, чем уличных нищих, и все они старались блюсти самую высокую мораль, – Эмму записали в судовые документы как юнгу. Днем она разгуливала по палубе в морском костюмчике, сшитом лучшим марсельским портным, а ночью сменяла его на ночную рубашку, а то и просто на костюм Евы к великой радости старика. С самого начала путешествие проходило очень весело, онкль Саша был в прекрасном настроении: он избавился от вечно брюзжащего сына и располагал большими деньгами, потому что накануне отъезда подписал выгодный контракт с издателем Мишелем Леви, энергичным и предприимчивым евреем типа Ротшильда, которому предоставил права на издание всех своих будущих произведений. Еврей был хитер, он прекрасно знал, что внакладе не останется, потому что Дюма-отец все еще оставался «кумиром толпы». Капитан корабля оказался остроумным марсельцем, он знал тысячи моряцких анекдотов, я же, в свою очередь, умел славно имитировать коллег по мастерской и писателей, с которыми меня познакомил старик, особенно длинного и тощего Эжена Сю, ужасно манерного, походившего на протестантского пастора. Эмма, которую онкль Саша окрестил Адмиралом, капризничала как дитя, и это тоже доставляло ему удовольствие. Она впервые совершала прогулку по морю в окружении одних мужчин, преимущественно молодых, и это в ее глазах придавало путешествию дополнительную прелесть. Первой итальянской гаванью, в которую мы зашли, была Генуя. А первое, что мы там услышали, была следующая новость: Гарибальди, старый вояка и борец за независимость и объединение страны, готовится силой отнять Сицилию и Неаполь у Бурбонов. Онкль Саша лично знал Гарибальди, в свое время даже собирался писать о нем книгу, этот человек полностью отвечал его представлениям о романтическом герое. Как только он услышал о походе, с ним начало твориться что-то неописуемое. Как так! Стоять в стороне и не вмешиваться, когда в Италии готовится столь грандиозное событие! Ведь ему предоставляется шанс вписать свое имя в итальянскую историю! «Мы без промедления с нашим судном (в его воображении скромный парусник уже превратился в судно с двумя дюжинами пушек на борту) присоединяемся к славным гарибальдийцам! – заявил он в тот же вечер. – Пусть мир знает, что Александр Дюма-отец вносит свою лепту в славную борьбу за национальную независимость». Да, любил он громкие слова, но не бросал их на ветер, а подкреплял громкими делами. На другой же день мы взяли курс на Палермо. Кроме малышки «Эммы» (я забыл сказать, что мы окрестили суденышко «Эммой» в честь Адмирала), мы намеревались нанять еще два судна побольше и помочь Гарибальди в высадке бойцов на берег Сицилии. Наш адмирал Эмма загорелась этой идеей, да и я не остался к ней равнодушен. С тех пор, как я распростился с астраханскими степями, мне не приходилось садиться на коня и держать ружье в руках. После душной атмосферы парижских литературных салонов, где интересовались только сплетнями, где все только грызлись между собой, где о старике сочинялись тысячи эпиграмм и памфлетов, хотелось снова вдохнуть славного порохового дыма (я, кажется, заразился от онкля Саши и начал выражаться свойственным ему высокопарным стилем).

Однако этого славного запаха нам понюхать не удалось, потому что в Сицилию мы явились с опозданием и на нашу долю досталась лишь пальба праздничных фейерверков. Гарибальди уже высадил свою «тысячу» на берег, и сицилийцы встретили его так, как только они умеют встречать, т. е. безумным восторгом. С таким же восторгом встретили они и Дюма-отца. Вот что писала об этом событии газета «Индепеденте» («Независимость»), одна из только что начавших выходить на острове газет:

«Возвращаясь в дворец Претторио, мы только принялись перебираться через одну из уличных баррикад, как увидели, что к нам направляется поразительно красивый мужчина. Он поздоровался с генералом по-французски. Этот молодец был одет в белый костюм, его голову украшала широкополая соломенная шляпа с тремя перьями – синим, белым и красным. (Портрет нарисован вполне достоверно, старик в то время с головы до ног одевался в белое и при помощи Эммы помолодел на два десятка лет). Оказалось, что это Александр Дюма, автор «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров».

Могучий Александр расцеловал Гарибальди, осыпал его дружескими поздравлениями и вместе с ним вошел во дворец, громко разговаривая и смеясь во все горло, будто хотел заполнить все здание своим громким голосом и смехом.

Дали знать, что обед готов. Александра Дюма сопровождала гризетка в мужском, а точнее, адмиральском костюме. Эта маленькая кокетка, которая кривлялась и ломалась (как же было не ломаться Эмме, когда вокруг нее были одни мужчины, да еще военные, она тогда и впрямь превзошла себя) самым бесцеремонным образом уселась справа от генерала…»

В этом весьма точном описании нет упоминания о моей скромной особе, ибо я с присущей мне природной стыдливостью сел на краю длинного стола, в компании адъютантов Гарибальди. Старик представил меня как Дюма-сына-младшего, и адъютанты окружили меня особым вниманием, непрерывно подливали мне кьянти, и потому сказать, чем именно кончилась эта первая трапеза на земле Сицилии, я просто не могу. Не помню также, где мы провели первую ночь. Но на следующий же день онкля Сашу, малютку Эмму, меня и команду «Эммы» поселили в роскошной резиденции, брошенной на произвол судьбы Бурбонами, бежавшими в Неаполь. При резиденции был бассейн, окруженный восхитительными пальмами, и кухня, весь персонал которой не пожелал бежать с хозяевами. Эти славные сицилийцы стряпали бесподобно, и в резиденцию потянулись вереницы гостей, одни голоднее других – от войн и революций заметно растет аппетит.

Все бы хорошо, но тут выяснилось, что малютка Эмма беременна. Адмирал адмиралом, но женщина остается женщиной, даже если ее заковать в броню. Я уже упоминал, что онкль Саша помолодел лет на двадцать. А тут я представил себе, какую рожу скривит в Париже мнительный Александр-сын, когда узнает, что появился еще один претендент на авторские права его отца. Дюма-сын вовсе не был стеснен в средствах, его пьеса «Дама с камелиями» в то время с успехом шла во всех французских театрах и даже по всему миру и приносила ему огромные доходы. Но так уж, видно, устроен человек: что мое, то мое, но не мешает держать под присмотром и отцовское хозяйство, недалек час, когда старик, привыкший гоняться за молоденькими гризетками, протянет ноги и начнутся тяжбы за наследство. К тому же любовница Александра-сына Надежда Нарышкина в это же время собиралась одарить и его незаконным детищем, которое когда-нибудь также сможет претендовать на наследство. Но в одном он был прав: малютка Эмма действительно проявила изрядную дальновидность. Она хотела непременно стать женой старика, официальной хозяйкой его квартиры и его служебной ложи в театре и ради этого не брезговала никакими средствами. Рождение будущего ребенка, ради чего она и отправилась в Париж, дабы не лишать малютку французского подданства, должно было стать лишь первым шагом в осуществлении ее коварных планов. Так что в то время Александру-сыну было о чем беспокоиться, помимо моей персоны.

Должен сказать, что Александр-отец недолго тосковал в одиночестве. Вокруг было сколько угодно сицилиек, разгоряченных победами Гарибальди, так что место крошки Эммы пустовало всего неделю. Замещавшим ее девицам старик уделял не бог весть сколько внимания, он занимался ими лишь мимоходом и даже не давал себе труда запомнить их имена. Со всей страстью, на какую он был способен, старик ринулся в борьбу за единую Италию. Поскольку после победы в Сицилии у Гарибальди не было ни продовольствия, ни оружия, ни, наконец, денег, чтобы приобрести и то и другое, а он намеревался перебраться через Мессинский пролив и атаковать Неаполь, господин Дюма великодушно предложил ему свой парусник и пятьдесят тысяч франков – все, что осталось у него от денег Мишеля Леви, выданных в счет контракта. Мы оказались буквально без гроша, что чрезвычайно огорчило бы Александра-сына, который зорко следил за каждым франком, уплывавшим из кармана отца. Зато благородные сицилийцы повсюду встречали нас как богов, поили и кормили задаром. Каждый из них считал для себя честью предложить в распоряжение друзей-французов свой дом со всем, что в нем было. Тут кое-что и мне перепадало – оказалось, что в каждом сицилийском доме, помимо прочего, всегда есть две-три смуглых и страстных дочери, которые считают кровать достойным полем битвы в борьбе с ненавистными Бурбонами. Вскоре Неаполь был взят, точнее, он пал сам собой, потому что никто из его жителей не вышел защищать Бурбонов из боязни быть побитыми камнями. Бурбоны, что называется, в одних подштанниках бежали из города, даже не подвергшегося осаде, в свою Испанию (они принадлежали к испанской ветви династии). Онкль Саша въехал в Неаполь верхом (пришлось немало потрудиться, чтобы раздобыть коня, который мог бы выдержать его) рядом с генералом Гарибальди, оба были одеты в красные рубахи, так называемые «гарибальдийки». Его поселили во дворце Кьятамоне, ранее принадлежавшем сбежавшим Бурбонам, а Гарибальди возглавил новое временное правительство (Дюма ужасно любил эти временные правительства и окружавшую их суматошную неразбериху) и назначил старика… ну, отгадайте, кем? Начальником охраны музейных ценностей и памятников старины! Впрочем, в такой службе действительно имелась острая необходимость, потому что еще немного – и с легкой руки Бурбонов в Южной Италии не осталось бы ни одного исторического памятника: король и алчная старуха-королева оптом распродавали их богатым англичанам. Господин Дюма со свойственной ему лихорадочной энергией, которая тут же пробуждалась, как только он загорался новой идеей, сразу навел порядок в делах. Его помощником был французский археолог, имени которого я не помню. Не знаю уж, как это ему удалось, но только этот человек убедил старика в том, что необходимо начать раскопки Помпей – некогда цветущего римского города, засыпанного вулканическим пеплом. На том месте теперь только рос чертополох. И пока генерал Гарибальди держал с балконов пламенные речи, обращаясь к народу, онкль Саша, надев на себя белый костюм и широкополую шляпу, уже карабкался по склонам холма, под которым покоились Помпеи, – откапывать вместе с чудаком-археологом останки древнего мира. Меня эта работа тоже увлекла. Было занятно извлекать из-под пепла статуи и замечательно сохранившиеся фрески, иные из которых оказались весьма скандального характера. Правду говорят, что все уже выдумано до нас, особенно в такой деликатной сфере, как любовь.

В декабре старику сообщили, что у него родилась дочь, совсем крохотная, – самолюбивая Эмма сама была от горшка два вершка, да они, дамы с амбициями, все такие, откуда появиться крупному ребенку. Старик, увлеченный раскопками, был искренне удивлен, он совсем забыл, что кто-то собирался рожать ему наследника в далеком Париже. Зато Александр-сын не забыл. Он написал отцу гневное письмо, в котором в довольно крепких выражениях обличал его образ жизни и легкомысленные связи с молодыми дамами. Господин Дюма прочел письмо и порвал его у меня на глазах. Он ужасно не любил дидактики и наставлений и больше всего не мог терпеть, когда кто-либо принимался учить его уму-разуму. «Ты тоже не бойся, Петруха, – сказал он мне, – ни к какому нотариусу я не пойду. Не знаю, сыном ли, внуком считать, но зваться Дюма будешь до тех пор, пока это имя существует на земле. Дюма-сын-младший, четвертый Дюма, tu es d’accord?^[6]

Я, конечно, был согласен, это звучало приятно. Пошли бог еще сто лет здоровья онклю Саше, потому что, если он даст дуба, неизвестно каких дел наворотит тогда новый глава семьи, который, кстати сказать, тоже приходится старику незаконным сыном и тот признал его лишь в возрасте пяти лет, так что тут нос задирать не с чего…

Однако беспечная жизнь в Италии продолжалась недолго. В 1862 году Гарибальди отдал Неаполь и Сицилию Кавуру и Виктору-Эммануилу II. Савойская династия стала единоличным хозяином объединившейся Италии – единство прежде всего. В конце лета Виктор-Эммануил II, усатая кукла с противной рожей, явился в Неаполь и занял дворец Бурбонов. Немедленно отыскались доброжелатели, накапавшие ему, что господин Дюма в свое время назвал его слабаком, да еще публично. Он и в самом деле был слабак, что верно, то верно, но при всем при том был еще и королем. Правда, господин Дюма был принят при дворе, но «слабака» король ему не забыл. К тому же стоило ему обосноваться во дворце, как красные гарибальдийские рубашки стали все реже попадаться на глаза. Монархисты снова подняли голову и начали выживать республиканцев со всех важных правительственных постов. За гарибальдийцами оставили места начальников карабинеров, да и то не везде. Дни онкля Саши во дворце Кьятамоне были сочтены. Перед дворцом была организована демонстрация пьяных бродяг, которые орали: «Чужака – вон! Дюма – в море!» Их подбил на это один барон, который ранее владел землей, где проводились раскопки Помпеи. Неблагодарность существует на свете не со вчерашнего дня. Сначала господин Дюма ужасно оскорбился – для этих людей он пожертвовал всеми своими гонорарами, – но потом обрел философское настроение и сказал мне: «Петруха, требовать от человека признательности – это все равно, что заставлять волка питаться травой». Словом, мы закрыли нашу контору по охране памятников, погрузили багаж на «Эмму», привели в порядок рукописи «Сан-Феличе» и «Гарибальдийцев» – двух романов, которые мы начали писать в Неаполе (старик корпел над многотомным «Сан-Феличе», а я – разумеется, под его руководством, – строчил «Гарибальдийцев» как непосредственный свидетель событий), и в декабре 1862 г. вернулись в Париж. Устроились мы временно на рю де Ришелье, 112, и вернулись к напряженному ритму жизни, от которого порядком отвыкли в Италии с ее дольче фар ниенте. Тут же явились «негры», кроме Жерара де Нерваля и Поля Мериса. Господин Дюма разбросал на них работу по «Сан-Феличе», а «Гарибальдийцев» предоставил доделывать мне самому, и должно быть, неспроста – наверно, он хотел убедиться, насколько я способен к самостоятельной работе (он забыл пьесу «Каменотес», которую мы слепили для него с Жераром, причем основную долю хлопот взял на себя я – старик же до конца жизни не вспомнил, что у него есть такая пьеса).

Не успели мы еще устроиться по-человечески, как начались неприятности из-за крошки Эммы, у которой, как я уже говорил, был дальний прицел. Дело в том, что старик к ней совершенно остыл. Правда, он любил малютку Микаэлу, но когда Эмма, разозлившись на то, что он не хочет жениться на ней, отняла у него девочку, он почти не горевал. В это же время у Александра-сына были свои неприятности в связи с внебрачным ребенком от княгини Надежды. Общее несчастье сблизило отца и сына. Благополучно отделавшись от Микаэлы, Александр-сын пока не трогал меня, хотя демонстративно игнорировал, и если хотел что-то мне передать, то делал это через отца. Я забыл упомянуть, что вместе с нами из Италии в Париж приехала певица Фанни Гордоза, черная как маслина, но довольно аппетитная и такая страстная, что старик моментально забыл и крошку Эмму, и ее дитя. Присутствие неутолимой итальянки превратило квартиру на улице Ришелье в настоящий балаган. В обоих салонах, в спальне и главным образом на кухне начали появляться самые странные личности, всякий из них играл на каком-нибудь инструменте – на цимбалах, кларнетах, лютнях и тромбонах, а один даже бил в барабан. И над всем этим царило сопрано сеньоры Гордозы. До самого лета все ходили по дому с ватой в ушах, иначе было невозможно ни думать, ни работать. Старик забирался в кабинет на втором этаже, к тому же он уже стал плохо слышать, а мы с экономом месье Ноэлем Парфе просто измучились. Нас так и подмывало взять на кухне большой деревянный молоток и стукнуть чернявую сеньору, чтобы она умолкла хоть на несколько дней. Когда наступило лето 1864 года, весь этот табор переехал в курортный городок Энгиен, где старик нанял для своей голосистой любовницы виллу «Катина». Здесь стало полегче, потому что итальянка ходила упражняться на берег озера, которое лежало довольно далеко от виллы. Днем мы жили в раю, но если вы полагаете, что по вечерам сеньора Фанни отдыхала, то жестоко ошибаетесь. Откуда брался столь чудовищный голос в таком маленьком и хрупком теле, не берусь судить, но стоило ей открыть рот… А старик сидел на гроссфатер-штуле, жмурясь от блаженства, так что руки чесались и ему врезать молотком…

Из-за сеньоры Гордозы и ее шумных друзей сицилийцев, которые со всеми своими инструментами также притащились на виллу, где получили бесплатный пансион, работать было трудно, но все же к концу лета мне удалось закончить роман «Гарибальдийцы». Онкль Саша тоже не дремал, он успел с помощью негров накатать три тома «Сан-Феличе», каждый из которых был куда толще моих «Гарибальдийцев», причем справился с этим на месяц раньше меня, после чего со всем пылом души отдался роману с неутолимой итальянкой. Откуда у него брались силы, не знаю, в то время ему уже стукнуло шестьдесят два года. Однажды я даже слышал, как он говорил одной гостье, мадам Матильде Шебель, что заводит много любовниц из чисто гуманных побуждений, будь у него всего одна подруга, он уморил бы ее за неделю. Конечно, это было просто стариковским бахвальством, свою итальянскую находку он не только не уморил за неделю, а терпел три года. Но по женской части он действительно был мастером, в этом ему не откажешь.

Оба романа мы сдали господину Леви. Папа Дюма, будучи человеком щедрым, отвалил мне половину гонорара за «Гарибальдийцев», а гонораром за «Сан-Феличе», составившим огромную сумму, с трудом сумел расплатиться с долгами за отдых в Энгиене, где за его счет кормилось ничуть не меньше двадцати человек. Хорошо еще, что сюда не наведывался Александр-сын, он был сердит на отца за итальянку, и за весь год его нога ни разу не ступила на виллу «Катина». Я совсем перестал бояться его угроз, но все же на всякий случай вложил весь свой гонорар в облигации алжирского займа, проведение которого было объявлено в Париже с целью колонизации Северной Африки. Это мне посоветовал месье Ноэль Парфе, у которого был нюх на такие вещи. Потом, когда меня выгнали из Парижа, эти облигации оказались для меня манной небесной, но об этом позже. А пока папа Дюма был жив и здоров и наслаждался успехом своего последнего романа «Сан-Феличе», написанного на сюжет из итальянской истории. Это роман действительно оказался занимательнее «Гарибальдийцев», его героями были наполеоновские генералы и маршалы, ровесники адмирала Нельсона и леди Гамильтон, а к генералам Дюма-отец всегда питал нежную страсть, что объяснялось семейными обстоятельствами. Чего только не было в «Сан-Феличе» – и дуэли, и морские сражения, и русые красавицы, переодетые адмиралами, и, разумеется, отравительница – ювелирный шедевр месье Вокри. Оказалось, что читательская публика все еще предпочитает выдумки описаниям подлинных событий, каковые я предложил ей в своих «Гарибальдийцах». Все это послужило мне хорошим уроком. Давай волю фантазии, ври без всякой меры и ничего не бойся! Во французской литературе еще не произошел поворот к реализму, мы жили в эпоху Второй империи, когда при помощи лжи и нахальства можно было добиться чего угодно.

Должен сразу сказать, что «Сан-Феличе» оказался последним романом господина Дюма-отца, имевшим шумный успех. Вернувшись из Энгиена, он продолжал работать в полную силу, мастерская пополнилась новыми кадрами, но все, написанное после 1865 года, носит на себе печать упадка. А может быть, вкусы читающей публики стали потихоньку меняться. Пьесы «Последние могикане» и «Узники Бастилии», которые онкль Саша смастерил с помощью «негров» (к «Могиканам» приложил руку и я, написав два действия и первый вариант финала), уже не имели того блестящего успеха, к которому привык Дюма-отец. Огорченный этим, он решил предпринять новое путешествие – на сей раз в Австро-Венгрию и Пруссию, где ставили его пьесы, но гонораров не высылали, так как немцы – народ прижимистый, деньги из них выкачать можно только, если постоянно висеть у них над душой. На сей раз он взял с собой лишь месье Ноэля Парфе, специалиста по вопросам экономики. И… о, чудо! Впервые он ехал без спутницы. То ли он рассчитывал на местных красавиц, то ли итальянская маслина подорвала его силы, но, факт остается фактом. А может быть, поездка была действительно продиктована лишь чисто финансовыми соображениями. Ему все чаще стало не хватать денег, кредиторы стали все настойчивее атаковать его в новой квартире на улице Мальзерб, № 107, которую он так и не успел обставить по своему вкусу, в большом салоне стояло одно пианино (оставленное на память маслиной), а ковра Дюма-отец так и не купил, и немало народу набило себе шишки, поскользнувшись на голом паркете.

Путешествие по Австро-Венгрии и Пруссии длилось шесть месяцев, т. е. половину 1866 года. Вернулся Дюма-отец с новым романом «Прусский террор». Он написал его, можно сказать, самостоятельно, и написал хорошо, но роман прошел незамеченным как у публики, так и у критики. В нем онкль Саша предупреждал соотечественников об опасности, грозящей со стороны все более набиравшейся сил Пруссии, но на него никто не обратил внимания, а его прорицания сочли старческим брюзжанием. Вообще на Дюма-отца стали смотреть как на стареющего шутника, его еще любили, но насмешки по его адресу становились все язвительнее. Публика искала и находила новых идолов, старик успел им надоесть своими пьесами и романами, своими любовными скандалами. Sic transit gloria mundi^[7], говаривали римляне.

Последний любовный скандал, не столько громкий, сколько смешной, был связан с американской авантюристкой и горе-актрисой Адой Менкен. Она появилась в Париже в канун нового, 1867 года и дебютировала в Театре Гете в весьма посредственной американской пьесе «Пираты саванны». Вся ее роль состояла в том, что она полуголая скакала по сцене на чистокровном диком жеребце (так утверждала реклама, хотя на самом деле в роли чистокровного жеребца выступал безобидный цирковой мерин). Весь Париж сходил с ума по нагой розовотелой англосаксонке, к тому же на театральную сцену был выведен живой конь – такого парижские снобы еще не видывали, тут пахло американской предприимчивостью, пахло деньгами, которые к тому времени уже успели стать девизом преуспевающей американской республики.

Старик Дюма впервые увидел американку в начале 1867 года и тут же явился к ней в уборную с роскошным букетом, а это означало, что он влюбился с первого взгляда. Что-то часто он стал влюбляться. Американка же, которой нужна была реклама, тут же кинулась ему на шею и принялась сниматься с ним в разных позах, зачастую совершенно неприличных. Именно в это время в Париже вошла в моду фотография, и все, кто только мог себе это позволить, бросились запечатлеть свой образ к мастерам художественной фотографии, которых внезапно развелось как грибов после дождя. Снимки Дюма-отца с американкой стали появляться в скандальной хронике всяческих газет, и о старике снова заговорили всюду и все, кому не лень, начиная с придворных дам императрицы Евгении и кончая квартальными модистками. Эта скандальная реклама его ничуть не задевала, хотя в ней слышались резко насмешливые и даже злобные нотки. В одной из газет была напечатана даже целая поэма начинающего молодого автора по имени Поль Верлен. Я ведь уже говорил, что Франции нужны были новые божества, а над старыми идолами она уже насмехалась, и в этом занятии ей не было равных. А когда над человеком насмехаются, считайте, что он погиб. Хорошо еще, что американская актриса, которая неизвестно почему возненавидела меня с первого взгляда, – должно быть, она заметила, как я посмеиваюсь в кулак, наблюдая ее лобзания со стариком при всем честном народе, – протянула совсем недолго. Где-то на севере, на берегу моря, она подхватила простуду – должно быть, полезла в холодную воду, вечно ей хотелось пооригинальничать – и за три дня отдала богу душу, хотя на вид казалась весьма крепкой особой. Связь с этой неутолимой женщиной, страдавшей неуемной жаждой показухи, оказалась фатальной для самого Дюма-отца. Он забыл о том, сколько ему лет. Смерть последней возлюбленной так глубоко потрясла его, что в нем произошли какие-то необратимые сдвиги, ничто в нем уже не напоминало человека, о котором мы говорили до сих пор. Он внезапно стал молчуном (ранее такого не случалось), нанял секретаршу – старую деву весьма непривлекательной наружности, что тоже совсем не вязалось с его прежними привычками. По утрам стал подолгу валяться в кровати и, что было самое странное, перечитывать свои ранние произведения. Однажды я застал его с «Тремя мушкетерами» в руках. Наверное, он хотел понять, чего, в сущности, сумел достичь за свою бурную и беспорядочную жизнь. Он читал и перечитывал главным образом романы и пьесы, которые написал сам, без помощи сотрудников мастерской. И вообще на него снизошло некое просветление, что не предвещало ничего хорошего, – так подсказывала мне моя интуиция.

Вскоре мои предчувствия подтвердились. Папа Дюма вдруг почувствовал себя скверно, бывали минуты, когда он терял ясность мысли, начинал запинаться, путать имена своих любовниц, которые раньше знал как таблицу умножения. Им не было числа, но всех их он помнил, а теперь разобраться, кем была Мари, кем – Матильда, кто такая Эмма и кто – Ада, он был просто не в силах, все они сливались воедино, будто он смотрел на прошлое в калейдоскоп. Тут было от чего всполошиться, а еще более тревожным, во всяком случае, для меня, был тот факт, что месье Александр-сын, который последние пять-шесть лет будто забыл о существовании отца, а в период Ады Менкен прямо-таки стыдился старика, вдруг появился на бульваре Мальзерб, № 107, усердно выказывая сыновнюю заботу, и приохотился запираться наедине с онклем Сашей в его кабинете. Они подолгу беседовали, вернее, говорил сын, а отец больше слушал – как видно, они поменялись ролями. Кончилось все это тем, что они вдвоем уехали в Южную Францию, где старику якобы должно было стать лучше. С собой они взяли только новую секретаршу, от моих же услуг мой сводный брат отказался в довольно грубой форме. Все это мне совсем не нравилось, врожденное чутье подсказывало мне, что Александр-сын у меня за спиной постарается выполнить свое давнишнее намерение. И потому, когда они уехали, я тут же отправился в Банк де Франс и обменял свои облигации алжирского займа на наличные. Я хотел обменять их на золото, но на дворе стоял конец 1869 года, в воздухе уже носился призрак войны, и банк отказывался менять ценные бумаги на презренный металл. Мне выдали десяток пачек купюр, украшенных ликом Луи Бонапарта. Всего год спустя их не хватило бы на то, чтобы оплатить визит в публичный дом.