Текст книги "Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1"

Автор книги: Петр Мартьянов

VI

Визиты М. М. Стопановского и Н. И. Кроля. – Редакция «Военного Сборника». – Н. М. Григорьев. – Генерал П. К. Меньков. – Свидание с В. А. Соколовским и А. А. Якимовичем. – Посещение В. С. Курочкина. – Отъезд в Москву.

Дня через два меня посетили М. М. Стопановский и Н. И. Кроль. Первым пришел Михаил Михайлович. После обычных приветствий, он сообщил мне, что Василий Степанович очень огорчен исходом задуманного им вечера, но иначе поступить он не мог, так как ему угрожало неприятное столкновение, которое могло окончиться публичным скандалом, чего он, и как человек, и как общественный деятель, вообще старается избегать.

Я, конечно, отвечал, что не имею никаких претензий, и если сожалею, то об одном, – что почтенный редактор «Искры» истратил так много денег и не получил никакого удовольствия.

– Что касается расходов, – отвечал Михаил Михайлович, – то это пустяки, это ему ничего не значит.

– А что такое случилось с его мальчиком?

– Да тоже ничего. Наталья Романовна, зная его любовь к ребенку, нарочно сказала ему о нездоровьи мальчика, чтобы увезти его домой. Иначе, ведь, он и не поехал бы. Отношения его к этой женщине весьма странны, то он к ней ластится, то он готов бежать от неё на край света. – И Михаил Михаилович рассказал мне несколько выдающихся случаев из интимной жизни Курочкина. – Кстати, Петр Космич, – обратился ко мне Стопановский с улыбкою, – я имею в вам поручение. Василий Степанович желал бы, чтобы инцидент с его вечером остался между нами. С Излером он покончил уже.

– Уверьте, пожалуйста, Василия Степановича, – отвечал я на это, – что он может положиться на меня вполне: я буду нем, как рыба.

За сим разговор коснулся вечернего кутежа у Донона. Стопановский сказал, что они после обеда сидели недолго, прошлись по ликерам и сыграли только одну пульку преферанса.

– Кто выиграл?

– Швабе выиграл 9 р. 40 к., а я и Пашино проиграли.

– А Кроль что делал?

– Кроль пил и чудил. Это – циник, но циник умный и забавный. С ним провести вечер можно не скучая, в особенности, когда он не хандрит. Часов в 11 мы уехали, а он остался: встретил знакомых и с ними захороводился в ресторане. Да вот он и сам жалует собственной своей персоной.

Действительно, Николай Иванович, во фраке и полурасстегнутом жилете, со сбившимся на сторону галстуком и книгой под мышкою, румяный и веселый, предстал передо мною и, улыбаясь и поглаживая бороду, заговорил с пафосом опереточного героя:

– Ну, вот и мы отыскали вас, Петр Косьмич, честь имею представиться: поэт Кроль! Прошу любить и жаловать! – И он, схватив меня за руку, начал сильно трясти ее. Обратясь к Стопановскому, он комически раскланялся и задал ему вопрос: – а, Михаил Михаилович, и вы здесь? Как поживаете? Как ваши куры и курочки обретаются?

– Что им делается! почтеннейший Николай Иванович, – раскатился громким смехом Стопановский, – несутся по обыкновению. А вот петушки – дело другое…

– Не люблю я ваших петухов, – оборвал горячо Кроль и, порснув в бороду, начал скандировать нараспев:

 
Что у вас за петухи?
Ха, ха, ха! да хи, хи, хи!
Вейнберг Петр? или Минаев —
Шалопай из шалопаев?
Иль Буренин вертопрах?
Ах, какой, скажите, страх!..
 

– Ну, всё-таки, Николай Иванович, – продолжал Стопановский, – вы, кажется, послабее будете, наши заклюют наверное.

– Не боюсь я ваших петухов! – отчеканил Кроль надменно, и знаете ли что?

 
Я от рождения не трус,
И ничего я не боюсь:
Ни бури, ни напасти,
Ни Буренина пасти…
 

– Да вы заметьте! – и он захохотал: – рифма то какая! от первого слога до последнего! ну, где же вашим петухам так кукарекать?

Мы засмеялись. Стопановский встал и стал откланиваться. Пожимая нам руки, он спросил Кроля:

– Ну, что же, Николай Иванович, петушкам то нашим поклониться от вас?

– Курочкам поклонитесь, а петухам передайте, что я сказал.

Проводив Стопановского, Кроль дал волю языку:

– Тоже деятель!.. серьезным хочет быть!.. – порскал Николай Иванович, размахивая руками, – и где же?.. в «Искре»!.. – И он раскатился громким смехом. – А посмотришь со стороны: что это такое? Сосуд скудельный, и сосуд пустой, звенящий под ударом щелчка, надутый пузырь, набитый сухим горохом, если его поднимут и тряхнут – загремит! а бросят в угол – ни гугу! Вот они, деятели то эти какие! Не так ли, Петр Косьмич?

– Я так мало знаю Михаила Михайловича, – отвечал я, – что, право, затрудняюсь отвечать вам что-нибудь, да впрочем это и не особенно интересно.

– Вы правы, совершенно не интересно, – поторопился согласиться со мною Кроль, и зашагал по комнате.

– Что это у вас за книга, Николай Иванович, – спросил я своего собеседника, чтобы переменить разговор.

– Это последняя книжка «Современника», только что вышла, вот я и забрал ее, что бы прочитать.

– Есть что нибудь в ней особо выдающееся?

– Как же не быть! Вот хоть бы «Волненье в мутной воде» Антоновича, или «Жизнь Шупова», роман Михайлова.

– Скажите, пожалуйста, Николай Иванович, как вы находите роман Михайлова?

– Жесток и терпок… Вообще мне стиль и манера новых писателей не особенно нравится. Читаю, и не увлекаюсь. Это что то вроде кавказского кахетинского вина. Попробуешь – жестко и терпко, десны сводит, язык вяжет, а вопьешься – ничего себе, тянешь и похваливаешь, потому что в голову ударяет так же, как и херес и портвейн. Но предложи вам кахетинского и портвейну, вы потянетесь к портвейну, и вы будете правы, потому что лоза и культура не те. Тоже самое и в беллетристике нашей: читаешь и Михайлова, когда ничего другого нет, а поднесут что нибудь поприятнее – бросишь это и потянешься к более приятному. Законы удовлетворения жажды везде и во всём – одни и те же.

Мне показалось забавным сделанное Кролем сравнение беллетристики с вином и я рассмеялся.

– Ну, вот, видите, Петр Косьмич, – потирал от удовольствия руки Николай Иванович, – вы согласны со мною. Тогда я вам скажу больше. Разговор о литературе возбуждает охоту к чтению, разговор о вине возбуждает желание выпить. Как вы думаете: не отправиться ли нам к Палкину позавтракать?

– Прекрасная мысль, Николай Иванович, но я, к сожалению, не могу воспользоваться вашим любезным приглашением: я должен сейчас отправиться в редакцию «Военного Сборника», где я еще не был.

– Представиться генералу Менькову, этому китайскому бонзе! Я его знаю, я с ним встречался у графа Кушелева. Что ж, идите куда призывает вас долг, а я пойду завтракать. Впрочем, знаете что? – продолжал Кроль, подумав, – бросьте вы этого Менькова и пойдемте завтракать. А позавтракаем, поедем к графу Кушелеву, я вас познакомлю с ним: хотите?

– Покорнейше вас благодарю за любезное приглашение, – улыбнулся я в ответ на это, – но мне кажется, что одного моего согласия тут недостаточно: нужно предварительно спросить графа: желает ли он со мною познакомиться?

– Это всё вздор! Если я привезу, он будет очень рад. Ведь, у него собирается вся наша выдающаяся литературная молодежь. Чудесное, я вам скажу, зрелище! Аристократ и писатели! Да где вы увидите что либо подобное? И он стал в позу и продекламировал:

 
«Они сошлись: волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень!..»
 

– Ну, решайтесь, что ли, и поедем! – заключил он, кладя мне на плечо руку.

– Теперь никак не могу, Николай Иванович, – отвечал я твердо, – на днях я уезжаю недели на две, на три, в Москву и мне у генерала Менькова нужно быть до отъезда. По возвращении же из Москвы, я с большим удовольствием сделаю визит графу Кушелеву, если вы, конечно, испросите на то его разрешение.

– Экой вы какой несговорчивый! Ну, да что с вами делать, поезжайте куда хотите, а я пойду к Палкину. Прощайте.

И он, приведя перед зеркалом в порядок свой костюм, взял шляпу, величественно раскланялся со мною и удалился.

Проводив Кроля, я поехал в редакцию «Военного Сборника». Там меня встретил секретарь редакции Николай Михайлович Григорьев. Узнав от меня, что я нахожусь в Петербурге проездом и желаю представиться главному редактору, он тотчас же доложил ему и я был введен в кабинет генерала Меньшова.

Петр Кононович сидел в кресле у окна и читал газету. При моем появлении, он привстал, подал руку и весьма любезно пригласил меня сесть. Генерал-лейтенант Меньков был весьма полный, довольно живой и словоохотливый человек. Он расспросил меня о моей службе, положении и средствах, отозвался одобрительно о моих статьях и спросил меня: намерен ли я продолжать литературную деятельность?

– Мы не от себя зависим, ваше превосходительство, – отвечал я ему искренно, – личное мое желание, конечно, продолжать эту деятельность, но начальство у нас, в армии, не особенно покровительствует пишущим офицерам. Мне уже дано было под рукою знать, что было бы лучше, если бы я занялся исключительно службой.

– В таком случае переходите на службу в Петербург. Хотите, я переговорю о вас с графом Гейденом: он может быть согласится прикомандировать вас к Главному штабу.

– О, если бы это было возможно, я был бы очень благодарен вашему превосходительству.

– Я переговорю при первом же свидании с графом, и сообщу вам о результате, а вы оставьте в редакции свой адрес.

– Здешний мой адрес я оставлю, но я на днях уезжаю для свидания с родными, в Москву, где я думаю пробыть недели две-три, по возвращении же в Петербург, я буду иметь честь быть у вашего превосходительства.

– Хорошо. Побывайте у меня по приезде из Москвы. Если во время вашего отсутствия я успею сделать что-нибудь в вашу пользу, то вам тогда незачем будет и возвращаться в полк. А пока прощайте.

И он отпустил меня, весьма радушно пожав руку.

Разговор этот натолкнул меня на мысль хлопотать о прикомандировании к Главному штабу. В то время в штабе этом состоял на службе весьма расположенный ко мне человек, майор Валериан Осипович Соколовский, который прежде служил в штабе 1 пехотной дивизии старшим адъютантом и хорошо знал меня. Я отправился к нему, передал ему разговор с Петром Кононовичем и просил его принять участие в деле прикомандирования меня к штабу. Он выслушал мою просьбу сочувственно и тут же представил меня исправлявшему тогда должность начальника отделения, полковнику (ныне генерал и член военного совета) Александру Алексеевичу Якимовичу, который, расспросив меня о причине, почему я желаю получить место в Петербурге, принял во мне участие и обещал оказать с своей стороны надлежащее содействие.

Заручившись подобным согласием, я уехал домой с некоторыми уже надеждами и стал собираться к поездке в Москву.

Наутро я сделал прощальный визит Василию Степановичу Курочкину. Он принял меня любезно, но крайне сдержанно. Его видимо беспокоила неудача несостоявшегося вечера, и он стеснялся неисполнением данного тогда обещания. Узнав, что я уезжаю в Москву, он несколько оживился, пригласил меня к своему домашнему завтраку и познакомил меня с Натальей Романовной. За рюмкой вина он воздал ей должную хвалу за её хозяйственную распорядительность и заботы о семье, а главное, за неустанную попечительность о его домашнем покое и здоровье мальчика. Затем разговор перешел на «алую тетрадь».

– Что же вы печатать ее думаете? – спросил меня Василий Степанович.

– Сам лично я не решился бы на это, – отвечал я, – но Порфирий Ассигкритович Климов взялся издать ее на свой счет, и я передал ее в его непосредственное распоряжение, так что он отдал ее уже в печать и книжка ко дню моего возврата из Москвы должна быть готова.

Когда речь зашла о солидности и устойчивости «Искры», Василий Степанович отозвался самоуверенно: «Искра» – камень-адамант, и врата адовы не одолеют ее».

– Не думайте, – распространялся он на эту тему, – что я работаю только с постоянными сотрудниками: Минаевым, Бурениным, Вейнбергом, Стопановскмм и другими. Каждый новый день дает мне новых сотрудников, предлагающих мне услуги из всех уголков нашего необъятного отечества. Нет той почты, чтобы я не получил 20–30 писем от разных корреспондентов с материалами для «Искры». Правда, всё это – сырье, его нужно перерабатывать. Но, ведь, мы только начинаем еще наше поступательное движение. Чрез несколько лет, в особенности, если нам дадут полную свободу печати, мы оперимся. У «Искры» будут сотни сотрудников, не кропунов, а людей ума, знаний и таланта, людей, преданных делу и способных одушевить нашу теперешнюю мертвую подцензурную сатиру. Журнал поднимется на довлеющую ему высоту и я надеюсь, что он – этот бедный мой журнал, со временем будет лежать на столе у каждого образованного человека и к голосу его будут прислушиваться не одни только простые смертные, но и люди с весом и положением в государстве. Вот тогда-то мы с вами, Петр Косьмич, развернемся во всю и сделаем не одно дело доброе…

– Дай Бог! дай Бог! – лепетал я, увлекаемый такими широкими задачами почтенного Василия Степановича[36]36
  Конечно, все это осталось в области прекрасных мечтаний и суетных надежд. «Искра», как известно, в скорости зачахла, и, несмотря на все усилия ее властителя, должна была прекратить свое существование. Здесь не место распространяться об этом тяжелом событии в жизни Василия Степановича, тем более, что в своем месте я сообщу о нем известные мне факты. Но при всем том, мне кажется вполне уместным, именно здесь указать на тот факт, что «Искра» прекратилась не потому, что – как заявил г. Чуйко в «Очерках современной русской поэзии», – прошла пора обличений и обличительная литература приелась публике, но вследствие того, что издатель «Искры» жил выше своих средств, к чему его вынуждали многие обстоятельства, а главное – постоянные столкновения его с Натальей Романовной, которую он ненавидел и презирал, но терпел ради ребенка, и от которой он, при каждом удобном случае, убегал и бросался в водоворот столичных развлечений, стоящих, как известно, больших денег. Я думаю даже, что «Искра», будь у ней не 9–10 000, а 30–40 000 подписчиков – и тогда не могла бы долго существовать при главенстве В. С. Курочкина, так как увеличение средств послужило бы только к увеличению его случайных трат, а результаты, в конце концов, получились бы одни и те же.


[Закрыть].

– А знаете ли, почему я так расположен к вам, Петр Косьмич? – спрашивал меня гостеприимный хозяин. – Очень просто. Я сам начал писать, будучи юным офицером и по личному опыту знаю, как тяжело нашему брату, субалтерн-офицеру, пробивать себе дорогу. Поэтому, я поставил себе задачей помогать коллегами, по жребию судьбы чем могу – словом, делом иль советом. В этом отношении вы можете всегда рассчитывать на меня.

Поблагодарив его от души, я рассказал ему, что мне удалось заручиться некоторыми шансами на причисление к Главному штабу, и что я, если не в нынешнем, то в будущем году, переселюсь на жительство в Петербург.

– Ну, вот и отлично, – одобрил Василий Степанович, – значит, мы будем с вами жить в соседстве, не забывайте же «Искры», помните, что у вас тут есть друзья.

Выйдя от Курочкина, я поехал проститься с Минаевым в Лесной, но не застал его дома. Екатерина Александровна приняла меня в сильном нервном раздражении.

– Дмитрий Дмитриевич, – жаловалась она мне на мужа с неудовольствием, – с тех пор, как познакомился с вами, стал чаще отлучаться из дому: ездит на какие-то обеды, ходит по каким-то делам; пожалуйста, не увлекайте его.

– Я завтра уезжаю в Москву, – успокаивал я волновавшуюся супругу Дмитрия Дмитриевича, – и тогда, ваш супруг, по всей вероятности, будет более расположен к своим пенатам.

– Вы, вот, смеетесь, а мне горе с ним, – продолжала хандрить Екатерина Александровна, – если бы вы только знали, что я выношу от него, вы пожалели бы меня. Чего, чего я только не делаю, чтобы успокоить его бурную натуру, но ничто не помогает. Это не человек, а какой-то Везувий. Сегодня он как будто остыл и молчит, а наутро кратер снова открывается и мечет лаву, камни и пламень. Что мне делать? научите.

– Отойдите в сторону и полюбуйтесь извержением вашего вулкана издали.

– Ну, вот, вы опять смеетесь!

– Регулировать извержения вулканов еще способов не найдено, а потому, Екатерина Александровна, мне кажется, всего благоразумнее было бы предоставить вашему Везувию полную свободу следовать законам его огненной натуры.

– Ну, так я и знала, вы тоже, как и все, за него!

К Николаю Степановичу я не ездил, но написал и послал письмо с приглашением приехать проводить меня. Однако, он не приехал, так что провожали меня только М. М. Стопановский и П. А. Климов. В Николаевском вокзале мы распили, по обычаю, «отвальную», пожали друг другу крепко руки, и я сел в вагон.

– Не забывайте в Москве «Искры», – откланивался Михаил Михайлович.

– Может ли Москва интересоваться искрой, – заметил шутя Порфирий Ассигкритович, когда у ней из головы не выходит пожар двенадцатого года.

– Как же не интересоваться искрой, – рассмеялся Стопановский, провожая по платформе тронувшийся поезд, – когда и самый пожар двенадцатого года был ничто иное, как последствие искры.

VII

Возвращение в Петербург. – Хлопоты о прикомандировании и неудача. – Выход в свет книжки моих стихотворений. – Обед и литературное чтение. – Знакомство с Н. А. Некрасовым. – Встреча с Н. В. Успенским. – В Павловском вокзале. – А. А. Краевский и С. С. Дудышкин. – Прощальные визиты. – Отъезд в полк.

В конце августа я возвратился в Петербург, и первое время по возвращении употребил на хлопоты о прикомандировании к Главному штабу, ходил несколько раз к генералу Менькову и был в Главном штабе, но дело затягивалось и не спорилось. Граф Гейден отнесся к просьбе Петра Кононовича обо мне весьма любезно, но пока делались запросы и справки, писались докладные записки и доклады, время бежало, срок отпуска моего истекал и мне предстояло подчиниться гнету обстоятельств и возвратиться обратно в полк. Но не буду забегать вперед, скажу только, что прикомандирование мое состоялось в начале апреля 1866 года, когда я, вызванный письмом генерала Менькова, вторично приехал в Петербург.

Посвящая, таким образом, всё время на устройство своих служебных дел, я, конечно, не имел возможности часто видеться с моими литературными друзьями. Но книжка «Стихотворений поэта-солдата» П. А. Климовым была уже издана и я преподнес по экземпляру её: В. С. и Н. С. Курочкиным, Д. Д. Минаеву и М. М. Стопановскому. Поэт-сатирик как-то утром зашёл ко мне, поздравил меня «с успешным штурмом Парнаса», и потребовал «спрыски».

– Ты там как хочешь, – наседал он на меня авторитетно, – а спрыснуть надо; иначе не будет успеха.

– Что же, позавтракать что ли соберемся? – сдавался я на такие неотразимые доводы.

– Можно и позавтракать.

– Или лучше уже пообедать?

– Пообедать, конечно, лучше.

– Тогда уж лучше пообедаем, только не так шикарно, как в первый раз.

– Зачем шикарно? Пообедаем запросто.

И вот спустя несколько дней, по совету Николая Степановича, мы еще раз сошлись на обед у Донона в числе пяти человек.

Из числа лиц, бывших на первом обеде, явились только четверо: Н. С. Курочкин, Д. Д. Минаев, П. И. Пашино и я. В. С. Курочкин и И. А. Климов извинились за невозможностью быть, по случаю каких-то спешных дел, а прочих «кум» не звал. Обед состоялся «со всеми онерами», но прошел скромно, без речей и тостов, кроме одного – за успех издания. После обеда были в Михайловском театре, но видели мало и скоро уехали. Из экспромтов Д. Д. Минаева я записал следующий:

 
Прекрасно накормил Донон!..
Кум, я тобой доволен!
Желудок мой так нагружен,
Что я в себе не волен…
Язык стал хром, и ноги слабы,
В очах серо и мглисто….
Смотрю вокруг – людей нет – крабы…
Зрю в Пашино – аиста…
Поэт-солдат, где ты?.. Ерша
Я вижу лишь с тромбоном,
И, вместо кума, – антраша
Танцует гусь с Дононом!..
 

За обедом Николай Степанович сообщил мне, что Н. А. Некрасов в городе, и что он на днях будет участвовать в литературном чтении в зале Бенардаки, на Невском.

– Хотите, поэт Мартьянов, я вас познакомлю с ним! – прибавил он лукаво, зная уже давно мое искреннее желание познакомиться с ним.

– Еще бы не хотеть!..

– Так приезжайте на вечер, – слащаво улыбнулся искуситель, – я буду там и там могу познакомить вас.

Я запасся билетом на это чтение, и в назначенный день забрался в зал пораньше: меня действительно интересовало знакомство с «печальником народа», сел на свое кресло и стал ждать его появления. Публика собиралась и рассаживалась шумно, зажгли на приготовленном для чтения столике свечи, но я за массой народа просмотрел приход Некрасова. Я увидел его, когда он вышел на эстраду и подошел к столику. В наружности его не было ничего поэтического, по облику, манерам и неуклюжести своей он напоминал скорее простого скромного учителя или конториста, но не поэта. В нём не было даже Кролевского шика и апломба.

Публика встретила его аплодисментами, он раскланялся и сел за стол. Вынув из кармана несколько исписанных листков, он положил их на стол, расправил рукой и стал читать. Читал он «Песни о свободном слове: Рассыльный, Наборщик, Поэт, Литератор, Публика, Пропала книга» и другие. Сюжет песен был вполне современен, он затрагивал вопрос о только что зарождавшейся тогда свободной прессе. Публика прослушала их с большим интересом и, по окончании чтения, вознаградила поэта восторженными аплодисментами. Но аплодисменты эти, нужно думать, относились или лично к поэту, пользовавшемуся громадной популярностью среди молодежи, или к сюжету песен, так как самое чтение было далеко неудовлетворительно и многие из числа публики, в особенности лица, никогда не слыхавшие чтения поэта, явно выражали свое разочарование. Некрасов читал нервно, порывисто и неровно; голос его, глухой и сиплый, несмотря на форсирование, уподоблялся какому-то далекому подземному выкрику, бил по нервам и заставлял невольно вздрагивать и морщиться. Но мысль, хотя бы переданная таким непривлекательным органом, не могла не иметь влияния на массу, и поэта вызвали и проводили с аплодисментами. Когда Николай Алексеевич, окончив чтение, проходил по зале к выходу, в сопровождении целого хвоста разных лиц, Курочкин остановил его и, указав на меня, иронично представил:

– Поэт-солдат желает иметь честь… примите уверение и прочее, и прочее.

Некрасов окинул меня быстрым взглядом и ласково промолвил:

– А!.. очень рад!.. Что же вы не зайдете ко мне? Заходите, пожалуйста, без церемонии. По утрам я всегда дома.

– Ваши гости, всегда ваши гости! – не дав мне сказать слова, сфиглярничал Курочкин.

Николай Алексеевич улыбнулся, покачал головой, пожал нам руки и проследовал далее. Толпа ринулась за ним и при выходе устроила ему манифестацию.

– Видишь! – сказал мне внушительно Николай Степанович, – служи народу, служи честно, – и тебя народ также будет чествовать.

Наутро я сделал визит Н. А. Некрасову. Он был уже одет и собирался куда-то ехать с Николаем Васильевичем Успенским, известным беллетристом-народником, сидевшим в то время у него, с каким-то другим долгогривым и угрюмым интеллигентом, который во всё время моего визита упорно молчал и только грыз свои траурные ногти. Я извинился, что пришел не вовремя.

– Ничего, ничего, – перебил меня Николай Алексеевич, – присядьте, я еще имею несколько минут свободных. Вы, кажется, книжку своих стихотворений издали?

Я молча поклонился и преподнес ему экземпляр книжки. Он присел к столу, перелистовал несколько страниц, прочел две-три пьески, повернул ко мне голову и быстро проговорил:

– Быт солдата мне совершенно неизвестен, но, как мне кажется, в нём есть весьма интересные стороны и над ними, по моему, следовало бы поработать более серьезно.

Перевернув еще несколько страниц, он прочитал вполголоса «Солдатку» и, повернувшись ко мне всем корпусом тела, сказал:

– Это хорошо. Но знаете ли что!.. вам следовало бы попытаться начать писать прозою рассказы из солдатского быта. Вот Успенский имя себе сделал рассказами из народного быта. Но у нас до сих пор нет хороших рассказов из солдатской жизни. Займитесь этим, и первые опыты принесите ко мне: если будет удачно, я напечатаю.

Я отвечал, что на службе в провинции так мало свободного времени и начальство вообще против офицеров-писателей, но что я хлопочу перейти на службу в Петербург, и если это мне удастся, то я, конечно, не премину воспользоваться его любезною обязательностью.

– Солдатский быт имеет уже своих рапсодов, – вмешался в наш разговор Успенский, – в лице покойного Скобелева и благополучно здравствующего Погосского, дальше их идти нельзя.

– Не говорите этого, Николай Васильевич, – возразил ему «печальник народа», – старое старится, молодое растет, поэтому, всякая новая попытка восполнить известную отрасль литературы должна быть встречаема с сочувствием. Однако, нам пора, поедемте!

Я встал и подошел проститься.

– Долго вы еще пробудете здесь, – спросил меня Некрасов, вставая с кресла.

– Я и сам еще не знаю. Срок моего отпуска недели через две окончится, и тогда мне, если я здесь не устроюсь, придется возвратиться в полк.

– Желаю вам устроиться! Во всяком случае, мы еще с вами увидимся – вы, ведь, зайдете ко мне?

– Всенепременно…

– Так приходите же. А пока до свиданья.

На закрытии Павловского вокзала, я встретился с Н. И. Кролем. В самых горячих выражениях он заявил претензию на то, что я не прислал ему книжки моих стихотворений и не пригласил на «спрыски» её.

– Таким непонятным поступком, – неистово ораторствовал он, порская, по обыкновению, в бороду, – вы сами лишили себя права на прием у графа Кушелева: теперь я вас не повезу к нему ни за какие коврижки.

Я объяснил ему, что приглашения рассылал Николай Степанович, которому была предоставлена мной полная свобода действий, но он не хотел верить, надулся и долго молчал. Пройдя несколько шагов вместе со мною по вокзалу, он заметил стоявших близ эстрады А. А. Краевского и С. С. Дудышкина, подошел и познакомил меня с ними. Я поблагодарил Андрея Александровича за появившуюся в «Голосе» очень сочувственную рецензию книжки моих стихотворений, и попросил позволения прислать ему экземпляр.

– Пожалуйста, – отвечал он, – а будет время, заходите ко мне и сами.

– И нам пришлите, и мы читать умеем, – отозвался редактор «Отечественных Записок», – вам нужно послать вашу книжку во все редакции.

Я отвечал, что этим делом заведует издатель, и что он, вероятно, исполнит всё, что нужно. Начавшаяся музыка прекратила разговор и мы с Н. И. Кролем отошли в сторону; минуту спустя, он увидал еще какого-то знакомого, бросился к нему и исчез.

Дня через два, вечером, я встретился с Н. В. Успенским в ресторане Палкина; он сидел в какой-то компании, но, увидев меня, оставил ее и присел к моему столу. Он был весел и жизнерадостен. Выпив со мною стакан вина, он пустился в сердечные излияния, относился к своим литературным коллегам свысока и пренебрежительно: Н. А. Некрасова обозвал эксплуататором бедных тружеников, Краевского – жидом-ростовщиком, Благосветлова – анафемой, товарищей честил уменьшительными именами: Сашка Левитов, Васька Слепцов, Николашка Помяловский. Всё это, по его словам, была мелочь, мошка, мразь. О своих рассказах он был высокого мнения, и также высоко ценил беллетристические работы Глеба Ивановича Успенского. «Это – прирожденный талант, – говорил он, – и пойдет далеко. Мы с ним братья, конечно, двоюродные. Два Лазаря. Только он – Лазарь богатый, а я – Лазарь бедный. Он горожанин, сын богатого палатского секретаря, а я – сельчанин, сын левита. Он в молодости катался как сыр в масле, а я глодал сухую корку хлеба. Он вышел из школы со всякими дипломами, а я – недоучка. Но, благодаря Бога, талантом я не обижен и иду с Глебом Ивановичем нога в ногу. Что будет дальние – не знаю, а теперь пока всем этим моим антагонистам я стану костью в горле. Никому ни в чём не уступлю… Ни на эстолько!» и он показал конец мизинца.

– И так, во всём? – спросил я его, чтобы поддержать разговор.

– Во всём, без исключения.

– Даже в жертвах Бахусу?

– Еще бы! Да знаете ли вы, что сказал обо мне Митька Минаев? Он сказал:

 
«Ну, что мы пьем!.. хоть много пьем и часто, —
Графин, другой, – и баста!
Нас перепьет всех автор «Поросенка»:
Он в день пьет – полбочонка!»
 

Когда положительно выяснилось, что прикомандирование мое в настоящее время состояться не может, я, скрепя сердце, стал собираться к отъезду. Сделал прощальные визиты П. К. Менькову, Н. А. Некрасову и А. А. Краевскому, был у Н. С. и В. С. Курочкиных и Д. Д. Минаева и посетил А. П. Швабе. Везде я был принят очень радушно; все сожалели, что я не мог пристроиться в Петербурге и пожелали мне счастливого пути. У Минаева я обедал. Когда я рассказал ему о встрече с Н. В. Успенским и его отзывах о «братьях писателях», Дмитрий Дмитриевич отозвался так:

 
Нам истинных глупцов не отыскать никак,
Хоть ими пруд пруди, нисколько не робея,
Но дело в том: никто себе не враг,
И уж всегда отыщется дурак,
Считающий себя кого-нибудь умнее.
 

На вокзал меня проводил П. А. Климов. Но перед самым отходом поезда, на платформе совершенно неожиданно появился Н. С. Курочкин, передал мне присланный Василием Степановичем томик «Песен Беранже» с надписью: «Поэту-солдату на память первого его дебюта в литературном мире» и пожелал счастливого пути. Когда же я сел в вагон, после второго звонка, он, пожимая мне руку, подал листок и сказал: «а это от меня». Я развернул и прочитал:

 
Совет друга.
 
 
Не возносись в счастье, поэт,
В несчастии не падай духом,
Познай себя, и общество, и свет,
За мухой слова не гонись с обухом,
Что ум, достоинство, авторитет,
Льсти барыням, поддакивай старухам,
Особам и дельцам неси привет,
Жми руки ловеласам и евнухам,
Умей молчать, ответить, дать совет,
Владей очами, языком и слухом,—
И проживешь легко ты до ста лет,
Украсясь лысиной и толстым брюхом.
 

Нужно ли говорить: в каком настроении я оставил Петербург!