Текст книги "Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1"

Автор книги: Петр Мартьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Поэт Мартьянов, – обратился ко мне Курочкин, – обед кончается, прочтите нам что-нибудь из ваших стихотворении.

– Николай Степанович, я уже сказал вам, – отвечал я конфузливо, – что ничего не помню.

– Не может быть, – настаивал он, – вы так много знаете наизусть других поэтов.

– Я привез с собою тетрадь стихотворении, чтобы напечатать книжку, – сделал я последнюю попытку уклониться от чтения, – если позволите, я привезу ее, и прочитаю вам не одно, – десять стихотворений.

– Всё это прекрасно, мы об этом потолкуем после, а теперь прочитайте нам что-нибудь, – приставал Курочкин неотступно.

– Что-нибудь!.. Хорошо, извольте… Я вам прочту, но только самую малюсенькую вещичку.

– Ну, что ж, прочитайте малюсенькую, и за то спасибо скажем, – улыбнулся самодовольно Курочкин.

– Встань, поэт-солдат, – тронул меня за руку Минаев, – и прочти с толком, с чувством, с расстановкой…

Я встал и прочел: «Жизнь солдатская».

 
Плац-парады, да ученья
Служба, караул,
Маршировка, захожденья,
Строгий артикул,
Лагерь, каша, стирка, сказка,
Вытяжка и фронт,
Чтенье азбук, песня, пляска,
Обуви ремонт,
От носка и до походки —
Выправка с утра,
Розги, палки, чарка водки —
И ура, ура!..
 

– Браво, браво! поэт-солдат, – захлопал Дмитрий Дмитриевич, – тут есть мысль и форма, подражательная, но форма.

– «И ура, ура!», – смеялся добродушно Курочкин, – это – очень недурно… Благодарю вас, поэт Мартьянов, теперь вот мы поговорим пожалуй и о вашей тетради.

– Господа, кто хочет чаю, кто кофе, – перебила хозяйка, – и где вы будете пить: здесь, или в кабинете?

– Конечно, в кабинете, – сказал, вставая, хозяин, – да лучше бы подогреть и подать туда самоварчик. Ворон, распорядись-ко!

– Митя, с этих пор самовар – к чему это! Ведь ты ляжешь отдохнуть, – протестовала хозяйка.

– Ничего, я его прикрою тогда, а теперь пока посидим. Ты, кум, ночуешь у нас.

– Нет, я поеду домой, благо жара спала.

И мы, поблагодарив хозяйку, перекочевали в кабинет. Екатерина Александровна отправилась в детскую.

Воронов схлопотал самовар. За чаем Курочкин завел речь о моей тетради и, с общего согласия, порешили устроить чтение. Я заявил, что скоро будет день моего рождения и что мне было бы приятно провести его вместе с ними, где-нибудь пообедать, а после обеда заняться тетрадью.

– Хорошо, – сказал Минаев, – в первый редакционный день «Искры», я познакомлю тебя с Василием Степановичем Курочкиным, и тогда мы решим, где и когда устроить обед и чтение.

«Кум» нашел это вполне основательным и прибавил, что может быть поэт Мартьянов захочет пригласить к обеду и еще кого-нибудь из сотрудников «Искры».

– Почему и не так? – отозвался я весело, – но это будет зависеть, конечно, от ваших указаний, господа.

– Ну, там увидим, – решил Минаев, и мы, т. е. я и Курочкин, напившись чаю, стали собираться по домам. Сказали хозяйке, пришла Екатерина Александровна, мы попрощались с ней и отправились. Минаев, как ни просила его жена остаться дома, увязался проводить кума, который жил тогда где-то в деревне за Лесным, и уехал с ним.

Садясь в нанятую у чухонца каравашку, Дмитрий Дмитриевич предлагал и мне поехать вместе с ними, говоря:

 
Поэт-солдат, поедем вместе к куму,
И там, вдали от городского шуму,
Под сельским кровом ночку проведем:
У кума есть вино, коньяк и ром!
 

Но я поблагодарил его от души и вернулся в город.

III

Хлопоты в цензуре, – Д. Д. Минаев и редакция «Искры». – В. С. Курочкин. – М. М. Стопановский. – В. И. Буренин. – Студенты. – Н. С. Курочкин. – П. И. Пашино. – П. И. Вейнберг. – Важный господин. – Аудиенция кончена.

Прошло недели две с лишком, Минаев не показывался, я уже думал, что он забыл обо мне, о моей тетради и предположенном чтении, и, конечно, не мог не волноваться. Между тем один мой приятель Порфирий Ассигкритович Климов, служивший при статс-секретаре Буткове, предложил мне издать книжку моих стихотворении на свой счет. Я согласился на это охотно, так как мне нельзя было долго засиживаться в Петербурге, отдал тетрадь переписать и представил ее в цензуру. Это было как раз в последние месяцы существования прежней предварительной Николаевской цензуры, сосредоточенной в министерстве народного просвещения и имевшей, кроме того, чуть не от каждого ведомства особенных специальных цензоров. Моя тетрадь поступила на просмотр цензора общей цензуры г. Веселаго и военного цензора генерала Штюрмера, и, конечно, подверглась двойственному бичеванию: то, что пропускал один цензор, вымарывал другой, и наоборот. Таким образом вся рукопись оказалась испещренной красными крестами и только две-три пьесы остались нетронутыми. Понятно, меня это очень огорчило и, вот, когда я сидел над тетрадью и думал: печатать ли это бедное искалеченное детище, или же отложить до будущего года, когда войдет в силу только что утвержденный тогда новый цензурный устав, в передней раздался звонок – и предо мной предстал Дмитрий Дмитриевич.

– Ну, вот и я, – воскликнул он, здороваясь весело и добродушно, – ты, чай, поэт-солдат, меня бранил уже, что я до сих пор не был у тебя.

– Бранить – не бранил, Дмитрий Дмитриевич, но подивиться – подивился.

– Будь философом, друг, на всё смотри в оба и ничему не удивляйся. Иначе всю жизнь придется истратить на одно удивление.

Увидав мою тетрадь, испещренную красными крестами он спросил меня:

– А это что такое?

Я рассказал ему историю похождения тетради и пожаловался на цензуру. Он усмехнулся и с пафосом продекламировал:

 
На нашу мудрую цензуру
Напрасно сердишься ты сдуру:
Между товарищей, как воин,
Ты отличаешься стихами,
И награждения достоин
За то цензурными крестами.
 

Бросив на стул бывшее у него на руке пальто, шляпу и палку, Минаев сел за столь, и стал перелистывать тетрадь. Откинув несколько страниц, он покачал головою и продекламировал нараспев.

 
В неправославьи цензоров
Не упрекнешь, конечно, ты.
Над массой бусурманских строф
У них поставлены кресты.
 

– Вы, как поэт, должны были бы посочувствовать искалеченной музе, «кастрированному вдохновению», – ответил я ему, обидевшись его веселостью, – а вы смеетесь.

Он бросил тетрадь, прошелся раза два взад и вперед по комнате, подошел ко мне, ударил по плечу и с некоторою приостановкою, отчеканил:

 
Под этим небом, вечно серым,
С мигренью вечной в голове,
Меж холуем и камергером
Жить могут только на Неве:
Банкир, чиновник, пролетарий.
Дурак, паяц, но не поэт,—
В тени казарм и канцелярий
Для вдохновенья места нет…
 

– А злиться на всё и вся – глупо, брат, – добавил он наставительно, – лучше смейся; смех по крайней мере парализует чувство досады.

– Всё это хорошо в теории, – заметил я, продолжая досадовать, – не всякий может смеяться.

– Да и к чему ты задумал теперь печатать, – резонировал поэт-сатирик, – подожди до нового года, выйдут новые правила, и тогда напечатаешь без предварительной цензуры.

– Хорошо вам, свободным людям, говорить: подожди! – возразил я ему обидчиво, – я первый раз освободился на четыре месяца, пройдут они и я должен вернуться в полк, и когда опять буду в отпуску – Бог знает. Поэтому поневоле приходится печатать, а если отложить, то придется может быть отложить не до будущего года, а на несколько лет.

– Ну, делай, как знаешь, – ответил на это Минаев, закуривая папиросу, – а теперь, если хочешь познакомиться с Васильем Курочкиным, поедем, нынче мы его можем видеть в редакции.

– Поедем! – воскликнул я, обрадовавшись, и стал одеваться. Сборы были, конечно, недолги, так что минут через десять мы появились в редакции «Искры», помещавшейся тогда на Невском, близ Владимирской улицы. В первой, довольно большой, но не богато меблированной комнате, выходившей окнами на Невской, нашли Василия Степановича Курочкина, горячо беседовавшего с каким-то высоким, жёлтым и худым, господином, с небольшой бородкой и бурсацкими манерами, одетым в недорогую пиджачную пару и выростковые нечищенные сапоги.

– Поэт-солдат! редактор «Искры»! – представил нас друг другу Дмитрий Дмитриевич и отошел в сторону с господином, беседовавшим до этого с Курочкиным.

– Я слышал о вас, мне говорил брат Николай, – приветствовал меня Василий Степанович, радушно пожимая руку, – я очень рад познакомиться с вами. Долго ли вы пробудете здесь!

– Я еду в Москву, но до отъезда, думаю недели две-три, а может быть и месяц пробыть здесь.

– Ну, и отлично. Сегодня у меня редакционный день и я занят приемом. Если можете подождать, подождите конца приема, тогда мы с вами кой о чём потолкуем.

– Я приехал с Дмитрием Дмитриевичем, и если он не уйдет, то и я останусь. В противном случае мы зайдем после.

– Так переговорите с ним, а я пока займусь делами, – и Василий Степанович вышел в другую комнату с жёлтым господином.

Я передал Минаеву разговор с Курочкиным и спросил его: скоро он окончит дела свои?

– А вот увидим, – отвечал он уклончиво, – мне нужно побеседовать с редактором. Подожди, всё равно тебе спешить некуда!

– Кто этот господин, который беседовал с тобой?

– Это… это… это… братец… – как будто затрудняясь ответить, растягивал слова Минаев:

 
Стомановский Михаил,
Пишет на «затычку»
И «беззубый крокодил»
Здесь имеет кличку.
 

Вошел молодой человек среднего роста, с небольшой рыжеватой бородкой и зоркими проницательными глазами, в очках, одетый весьма щеголевато.

– А! любезный Монументов, – встретил его в приемной Василий Степанович, и пожимая руку с особенной любезностью, спросил его, – много вы соорудили монументов?

– Не угодно ли взглянуть, – отвечал молодой человек, улыбаясь, и подал несколько листков бумаги.

Мы с Минаевым стояли у окна, я спросил его: кто это? Дмитрий Дмитриевич усиленно пыхнула, раза три папиросой, поправил очки и, наклонясь ко мне, ответил тихо:

 
Песельник наш и плясун Монументов,
Виктор Петрович, известный,
В шапке фригийской канкан для студентов
Пляшет у нас он прелестно.
 

Курочкин, между тем, пробежав листки, посмотрел внимательно на автора и сказал: – хорошо, но мало! А еще ничего нет у вас, Монументов?

– Нет, – отвечал как-то застенчиво молодой человек.

– Лениться стали?.. или жара мешает?.. вы бы брали пример с Минаева: он, кажется, и во время землетрясения может стихи скандировать.

Минаев подошел к ним и подтянул меня. Поздоровавшись с молодым человеком, он назвал его Бурениным, и познакомил его со мною. Виктор Петрович внимательно посмотрел на меня, и подарив несколькими общепринятыми вежливыми фразами, оговорился недосугом и стал прощаться.

Два-три слова, два-три рукопожатия – и он улетучился.

Курочкин опять занялся беседой со Стопановским. Из приемной между тем появилось несколько студентов и стриженных девиц с книжками и в очках, они окружили редактора и стали тормошить его различными вопросами, на которые Василий Степанович отвечал любезно, но с лаконизмом дельфийского оракула.

Явился Николай Степанович Курочкин. Подойдя ко мне он сказал вполголоса: – О вашем приглашении я поговорю с братом, и как мы решим – я вам сообщу, – и затем вмешался в кучку молодежи.

Минаев подвел ко мне Стопановского и познакомил его со мною. При этом многозначительно подмигнув, он сказали, что Михаил Михайлович состоит хроникером и публицистом «Искры», а так как в этих отделах высказывается professions de foi редакции, то по поводу различных случаев провинциальной жизни у него с редактором всегда возникают дебаты. Вот и теперь они не могут прийти к соглашению по одному, весьма серьезному вопросу. Слово за слово, мы разговорились, Стопановский оказался человеком очень серьезным и дельным, так что разговор наш кончился обменом визитных карточек и обещанием повидаться.

Между тем в редакцию пришло еще несколько посетителей, две девицы и три медика. Дебаты еще более оживились. Ораторствовал Николай Степанович на тему о воспитании детей. Минаев подходил, округлял речь «кума» крылатыми афоризмами и тенденциозными бомо, (тогда писатели заискивали в молодежи) и отходил прочь.

Явился какой-то солидный господин и проследовал с редактором во внутренние апартаменты. Молодежь отлынула. В приемной показался черный, с большой лысиной, серьезный и строгий на вид господин средних лет, в сюртуке и перчатках. Увидя Николая Степановича, он подошел к нему и заговорил с ним громко.

– Кто это? – спросил я Минаева. Он взял меня под руку, отвел к окну и сказал:

 
Это – «Гейне из Тамбова»,
Вейнберг Пьер,
Без ключа всех муз из Шклова —
Камергер.
 

Я рассмеялся. Дмитрий Дмитриевич потянул меня и представил Вейнбергу. Он покровительственно удостоил меня пожатия руки, осведомился о моей службе, положении и знакомствах в Петербурге. Затем занялся своим делом, повидался с редактором и скоро ушел.

Минут пять спустя, вошли два господина, прилично одетые и обратились к Николаю Степановичу с жалобой, что в «Искре» их пропечатали. Начались объяснения. Вышел редактор и порешил спор двумя словами: обижаетесь – жалуйтесь!

Затем вбежал или, лучше сказать, спешно подковылял к нам не то в чуйке, не то в длинном пальто, хромой, чернобородый в золотых очках и с толстой палкою в руке, весьма подвижный и юркий мужчина средних лет. Он подлетел прямо к Минаеву и начал трясти его за руку. Дмитрий Дмитриевич посмотрел на него свысока и, обратясь ко мне, сказал:

 
Рекомендую! Петр Иваныч Пашино!
Пришел из Персии недавно с посошком,
И травит в «Голосе» – там так заведено,—
В статейках здравый смысл персидским порошком.
 

– Да полно вам, Дмитрий Дмитриевич, – залебезил вокруг него мужчина, – вы всё прохаживаетесь на мой счет.

Минаев, между тем, улыбнулся своей змеиной улыбкой и громко на всю редакцию провозгласил.

 
Вся пресса стала так безвкусна,
Что в ней есть место Пашино:
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
 

Все засмеялись. Стопановский подошел к нам, взял Пашино под руку и отвел в сторону. Ко мне подошел Николай Степанович и заявил, что, брат, т. е. Василий Степанович, извиняется, что не может нынче побеседовать со мною, так как у него сидит один важный чиновник, с которым он должен сейчас уехать по делу. Впрочем, я уже сказал вам, добавил от себя «кум», что уведомлю вас, как мы решим, значит поезжайте домой и ждите. Я поблагодарил его и стал со всеми прощаться. Минаеву нужно было взять у Курочкина денег, и он остался в редакции, сказав, что зайдет ко мне, если останется в городе. Я вышел из редакции с Стопановским, который спускаясь с лестницы, отозвался о Минаеве так: «да, он очень умен и талантлив, но как папенькин сынок, незнающий цены полученному им богатству, тратит оное непроизводительно и глупо».

Вечером, однако ж, Минаев у меня не был. Получив от Курочкина деньги, он, по обыкновению, завихрился, завеялся в городе и только на третий день возвратился домой, где своей благоверной супругой и был наказан домашним арестом.

IV

Обед у Донона. – Н. С. Курочкин. – М. М. Стопановский. – Н. И. Кроль. – А. П. Швабе. – П. А. Климов. – П. И. Пашино. – Д. Д. Минаев. – В. С. Курочкин. – Беседа, речи и экспромты.

Задуманный мною обед, после которого должно было произойти чтение моей тетради стихов, под разными предлогами затягивалось, и только благодаря настойчивости и усилиям Николая Степановича Курочкина, он состоялся в конце июля у Донона. Стол был накрыт, по числу сделанных приглашений, на 12 персон, но обедали только 9-ть, трое из числа приглашенных к обеду литераторов не пожаловали. Денег я не жалел, тем более, что хозяином-распорядителем по моей просьбе согласился быть «отче Николай», который, желая поддержать со славою звание гастронома, прекрасно составил меню обеда и провел его замечательно искусно.

«Чертог сиял», как говорилось в одной старинной новелле, когда стали собираться гости. Первым приехал распорядитель Николай Степанович Курочкин и занялся сооружением главнейшей и наиболее важнейшей части обеда, а именно «фундаментальной», по его выражению, закуски, а затем обратил внимание на декоративную обстановку обеденного стола. За ним скромно подошел Михаил Михайлович Стопановский, пока мы здоровались и обменивались обычными приветствиями, подкатил Дмитрий Дмитриевич Минаев и шумно прошёл в столовую. Он осмотрел приготовленную закуску и поцеловал кума «в лысину». «Твое истинное призвание, кум, – засмеялся он, – быть метрдотелем, а не литератором. Я бы тебе советовал открыть ресторан, где ты можешь добиться большей славы, чем в нашей сакраментальной прессе».

– Оставьте, пожалуйста, поэт Минаев, меня в покое, – оборвал его Курочкин, – вы видите, что я занят важными соображениями, как бы накормить вас получше… – и переведя свой взгляд на меня, спросил: – скажите мне, поэт Мартьянов, что такое слава? вот кум сейчас упомянул о славе.

– Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца, – отвечал я авторитетно.

– Да-с, это сказал А. С. Пушкин, – пытал меня Николай Степанович, – но по вашему что такое слава?

– Вы что же хотите, Николай Степанович, – отозвался я с некоторой тревогой, – чтобы я говорил такие же экспромты, как Дмитрий Дмитриевич, но я должен вас предупредить, что вы жестоко ошибаетесь, я вообще экспромтов не говорю.

– Ну, подумайте и скажите что-нибудь, – не отставал от меня «кум». Минаев, дымивший в это время усиленно папиросой, подошёл ко мне и, хлопнув меня по плечу, сказал: – Ну, что ж ты задумался, не робей!

 
Скажи, поэт-солдат,
Что слава… ну, хоть – клад.
Полковницкий оклад,
Иль интендантский склад,
И что поэт-солдат
Подобной славе – рад.
 

– Ну, вот, – обратился я к Курочкину, – Дмитрий Дмитриевич был так любезен, что ответил вам за меня.

– Нет, не отвиливайте, поэт Мартьянов, – настаивал Курочкин, – не угодно ли вам сказать нам свое что-нибудь.

– Да говори же, – пристал и Минаев, – ну, говори за мной…

– Отстаньте, Дмитрий Дмитриевич, – я обратился к нему с досадой и, подумав немного, сказал:

 
Что слава? Это – фимиам.
Благоуханный, нежный, сладкий,
Людьми преподносимый вам,
Поэт-сатирик гадкий.
 

– Браво! – захлопал в ладони Курочкин, – что, кум, нарезался?…

– Молодец, поэт-солдат, – раскатился громким смехом Минаев, – благодарю, не ожидал!.. да ты не без зубов, волк армейский!

В это время вошли один за другим поэт Николай Иванович Кроль и академик Александр Петрович Швабе. Не успели мы обменяться рукопожатиями, подковылял Петр Иванович Пашино. За ним приехал мой старый друг-приятель, статский советник Порфирий Ассигкритович Климов, будущий издатель моих стихов, и, наконец, часам к 6-ти пожаловал и Василий Степанович Курочкин.

– Вы знаете, Петр Косьмич, – обратился он ко мне с вопросом, – брат мой, надеюсь, говорил вам, на каких условиях я согласился быть на вашем обеде. Во избежание недоразумений, повторяю: вы и все участвующие должны провести со мною вечер у Излера. Кутеж, конечно, на мой счет. Редактор «Искры» желает достойным образом отплатить вам за ваше радушное гостеприимство.

– Я подчиняюсь вашему условию, – отвечал я с поклоном, – но присутствующие пусть ответят за себя.

Два-три голоса поддержали мой ответ, и почтенное собрание перешло в столовую.

– Что же, не все еще собрались? – спросил Василий Степанович своего брата, и, посмотрев на часы, прибавил: – а ведь пора, есть хочется, не приступить ли нам, господа, к делу; ведь, семеро одного не ждут, а больше одного мы пожалуй и не дождемся.

– Умные речи приятно и слушать, – провозгласил авторитетно Минаев, – мы можем пока выпить водки, а там увидим.

– Я ничего не имею против, – улыбнулся распорядитель обеда, и гости столпились у стола с закусками.

Несколько минут продолжалось абсолютное молчание. Только наливали, чокались рюмками, выпивали, набирали себе на тарелочки кому что нравилось из закусок и прожевывали.

Поэт Кроль, наливая себе вторую рюмку рябиновки, воскликнул:

 
Люблю в июльскую жару
Я при рябиновке икру,
А осенью при водке
С меня довольно и селедки.
 

Минаев не выдержал, и быстро повернувшись к говорившему, перебил его:

 
Мы больше знаем, Кроль, ты пьешь зимою водку,
Закусываешь кислым огурцом,
Весной же без закуски водку плещешь в глотку,
И обтираешь губы языком…
 

Кроль опрокинул залпом налитую рюмку рябиновки, погладил бороду, как-то ухарски порснул и, вонзившись в противника воспаленными очами, бойко проговорил:

 
Я мог бы вам ответить хорошо, Минаев,
Но это неприятно было б для хозяев,
А потому, понять извольте, умолкаю.
Попробовать Алляш предпочитаю.
 

Дмитрий Дмитриевич вспыхнул, уголки рта его задергались и он готов был обрушиться всей силой своего сарказма на потянувшегося к Алляшу поэта, но «отче Николае» бодрствовал: он подошел к нему и сказал: «оставь, кум, ты можешь состязаться с Кролем после, а теперь сделай-ка вот честь белой померанцевой, прелесть, а не водка».

И Минаев потянулся к белой померанцевой. По предложению П. А. Климова, все выпили померанцевой вкруговую и, не закусывая, повторили кому чем нравилось. Потянулись к свежей икре, истребили, потребовали еще тарелку икры, и по этому поводу выпили еще по рюмке джину.

– Недурно! – возгласил Н. И. Кроль. – Такой закуски не пробовал и сам Некрасов в своем английском клубе. Там иногда тоже подают со всячинкой.

– Не забудьте, поэт Кроль, – отозвался на это «отче Николае», – что мы находимся у Донона, и что сегодняшним обедом распоряжается наш покорнейший слуга.

– А ты бы, брат, велел давать обедать, – перебил его Василий Степанович. – Уж если начали есть – так будем есть!

– Садитесь, господа, за стол, сейчас подают кушанье! – захлопотал вокруг стола Николай Степанович. – Поэт Мартьянов, вы, как амфитрион, займите место во главе стола, а я сяду у противоположного конца; господа гости, садитесь там, где кому угодно.

Рядом со мною, с правой стороны, сел В. С. Курочкин, с левой П. А. Климов. Минаев поместился рядом с кумом с правой стороны, а с левой сел А. П. Швабе, прочие гости заняли три стула против середины стола справа, так что рядом с В. С. Курочкиным поместился Н. И. Кроль, и рядом с Минаевым – М. М. Стопановский, между сими же последними, против самой, центральной вазы с цветами, сел П. И. Пашино. Стоявшие же против их на левой стороне стола три куверта остались незанятыми. Рукопись моя была положена Н. С. Курочкиным возле центральной вазы с цветами. Компания садилась шумно. Стопановский предложил снять сюртуки – и предложение было принято, все повскакали с мест и поспешили сбросить с себя верхнее платье. Я да П. И. Пашино остались только в сюртуках. Последний взял мою рукопись и стал переворачивать листы. Увидев цензурные помарки, он вскочил со стула и бросился к В. С. Курочкину.

– Смотрите, Василий Степанович, – завопил он, – что матушка цензура-то наделала с рукописью Петра Косьмича. Что ни страница, то крест или несколько помарок!

– Явление обыкновенное, мы это видим каждый день, – отозвался редактор «Искры» равнодушно.

– Да ведь это – кровь писателя, пролитая во имя какого-то непонятного жертвоприношения Молоху, – заметил я усаживавшемуся на место редактору. – Неужли это не возбуждает в вас сочувствия.

– Сочувствие тут не поможет, – отвечал внушительно Василий Степанович, – цензора делают свое дело, за которое они получают жалованье, награды и пенсии… Они исполняют то, что им велят, иначе цензор может потерять место, т. е. лишиться куска хлеба.

Минаев придвинулся ближе к столу и, возведя очи к потолку, громко возгласил:

 
О, всемогущий Иегова!
Ты дал нам множество даров,
Уничтожая их сурово:
Дал людям мысль при даре слова
И вместе с этим – цензоров…
 

Н. И. Кроль не пожелал отстать от своего антагониста и, погладя бороду и порснув по привычке, продекламировал:

 
Еще неопытна, юна
У нас литература,
А потому ей и нужна,
Как нянюшка, цензура.
 

– Вам, Николай Иванович, вероятно мало приходится иметь дело с этой нянюшкой, – отозвался Стопановский, – что вы берете ее под свое покровительство, а нам вот она где сидит. – И он показал рукой на свой затылок.

Минаев, между тем, приняв от лакея тарелку супу, взял ножик и, стукнув им два три раза по тарелке, как бы приглашая послушать, между двумя ложками супу, сказал:

 
Там над статьями совершают
Вдвойне цинический обряд:
Их, как евреев, обрезают
И, как католиков, крестят.
 

– Поэт Минаев, – окрикнул на него «отче Николае», – вы здесь не председатель, и потому не имеете права стучать ножом о тарелку, перебивать разговор и говорить что вам вздумается. Это право принадлежит мне, как спикеру, т. е. распорядителю нынешнего обеда. Примите это к сведению. Да и к чему все эти рассуждения о цензуре, неужели у нас нет другого, более живого предмета для разговора.

– У кого что болит, тот о том и говорит, – ни к кому не обращая речи, вздохнул Стопановский.

– А ты бы, кум, лучше сделал, – засмеялся Минаев, – если бы, вместо нотации, угостил нас вином.

Николай Степанович мигнул старшему официанту, и лакеи наполнили наши рюмки вином.

Замечание Николая Степановича не прошло бесследно: начались кружковые разговоры. Первый начал А. И. Швабе. Он стал рассказывать своему соседу П. И. Пашино, как отлично устраивает его приятель в Тиволи крестьянские скачки и бег в мешках. В последнее воскресенье, он заявил с увлечением, первый приз, часы, на скачках взял крестьянский мальчик Степанов, 15 лет, а на бегах в мешках – девочка 13 лет.

– Я был на скачках, – вмешался в разговор Н. И. Кроль, – с графом Кушелевым, у которого я с Благосветловым и некоторыми сотрудниками «Русского Слова» тогда обедал. Граф подарил мальчику Степанову сто рублей.

Н. С. Курочкин с Стопановским вели беседу о вышедших пятых книжках «Современника» и «Русского Слова», где были помещены в первой: «Трудное время» Слепцова и 5 песен «Дон-Жуана» в переводе Минаева, а во второй: «Разрушение эстетики» Писарева. Изредка вставлял свое слово Мпнаев, но разговор литературный как-то не клеился, так что переход от него к ацтекам Массимо и Бартоло, этим маленьким принцам оливкового цвета с черными вьющимися волосами и белыми, как слоновая кость, зубами, открытым в храме города Иксимая в Средней Америке и привезенных к нам, как редкость, мне показался вполне естественным.

П. И. Пашино пытался было втянуть В. С. Курочкина и П. А. Климова в политику, он заговаривал и о приезде Абдель-Кадера в Париж, и о победах Хуареса в Мексике, и о министерстве О’Доннеля в Испании, и о воззвании Пальмерстона к избирателям, но получая от них в ответ только краткие реплики, вроде: «да, да» или «о, конечно, конечно», должен был сойти на почву Шато-де-Флера, где отличались в канкане, польке Шотиш, Фриске и Лисбонке, наши доморощенные Шикары – Иванов и Фокин с Лаурой Блаватской и королевой Помаре. Разговор на эту тему скоро обобщился, и Н. И. Кроль явился неистощимым рассказчиком самых пикантных новостей. Все смеялись, и только В. С. Курочкин вел вполголоса серьезный разговор с П. А. Климовым об ожидавшемся тогда новом положении о свободной печати.

– Верите ли, – горячо ратовал редактор «Искры», – мы ждем не дождемся тех дней, когда мы будем иметь возможность говорить что мы думаем открыто и прямо.

– Не увлекайтесь, Василий Степанович, – охлаждал его П. А. Климов, – ведь цензура не упраздняется, она будет существовать как и теперь. Абсолютной свободы слова вы не получите, и если не будете чувствовать предварительной цензуры, то узнаете карательную, а это стоит одно другого.

– Ну, что вы говорите, – вставил свое замечание Н. И. Кроль, – вся Европа отринула предварительную цензуру и печать вполне свободна при карательной.

– Не смею спорить, – возразил П. А. Климов, – вам, может быть, лучше известно. Но я думаю, что всё будет зависеть от людей, которым дела печати будут вверены.

– Ну, вот видишь, Николай Иванович, – заметил, в свою очередь, Василии Степанович, – ты вечно носишься с Европою и, вместо того, чтобы выслушать, что будет говорить компетентное лицо, – ведь Порфирий Ассигкритович причислен к канцелярии Совета и знает больше, чем мы с тобой, – ты вступаешь в бесполезные дебаты. – И он начал расспрашивать П. А. Климова об условиях, при которых должна быть введена реформа по делам печати.

Поданное тюрбо обратило всеобщее внимание. Одни восторгались самой рыбой, другие соусом. Один М. М. Стопановский находил, что наша русская рыба несравненно вкуснее и удивлялся нашему глупому пристрастию ко всему иностранному. Ему оппонировал «отче Николае», сославшись в данном случае на авторитет Н. А. Некрасова, которого вкус и гастрономические познания высоко ценил Михаил Михайлович. Тюрбо сменил страсбургский паштет, приготовленный по какому-то особому способу. Паштет сменили артишоки.

– Э, эх, артишоки! как-то съежившись, – заметил недовольно Н. И. Кроль, – ужасно я их не люблю, в них есть нечего. Когда я обедаю у графа Кушелева (сестра его была за графом), мне вместо артишоков всегда подают спаржу с сабайоном.

– Хотите спаржи, Николай Иванович, – спросил его обязательно Николай Степанович Курочкин, – есть спаржа. Послушайте, – обратился он к лакею, – подайте спаржи.

Минаев не выдержал и едко заметил:

 
Кроль не любит артишоки:
Нечего вишь кушать!
Это только экивоки,
Нужно ли их слушать?
 

Кроль насупился, погладил раза два-три свою бороду и нервно отозвался:

 
Не острите, Дмитрий Дмитричь!
Я, ведь, тож могу вас выстричь.
 

– Ну, где тебе меня выстричь! – вспылил поэт-сатирик и, повернувшись в сторону Кроля, хотел было пустить в дело всю свою тяжелую артиллерию, но был остановлен спикером обеда.

– Поэт Минаев, – сказал он ему серьезным тоном, – блюдо элоквенции назначено у нас последним, не нарушайте, пожалуйста, программы.

– Ну, так дайте хоть вина, – горячился Дмитрий Дмитриевич, – мне нужно залить жажду возмездия.

Лакеи подали вино и наполнили стаканы.

Между тем П. И. Пашино рассказывал А. П. Швабе и М. М. Стопановскому, что артишоки первый раз появились на столе персидского шаха и оттуда уже проникли в Европу.

– Виноват, что я перебью вас, любезный ориенталист, – вмешался в его рассказ Н. С. Курочкин. – Это было как раз наоборот, – и он прочитал почти целую лекцию об открытии артишоков и их появлении в Европе.

– После артишоков не худо бы покурить! – возбудил вопрос М. М. Стопановский.

– Это зависит от собрания, – улыбнулся спикер и, постучав ножом о тарелку, громко спросил: – господа, ставлю на ваше разрешение вопрос: можно ли начать курить? удар ножом по тарелке означает согласие.

Послышался удар, два, три и до пяти.

– Вопрос разрешен за, – проговорил Николай Степанович и приказал подать сигары и папиросы.

На столе появились пулярдки с трюфелями и жареные перепела. Различные салаты сопровождали их.

– Да вы нас и в самом деле угощаете по-царски, Петр Косьмич, – обратился ко мне покрасневший от избытка чувств Василий Степанович, – смотрите, это вам даром не пройдет!

Я отвечал, что устройством такого прекрасного обеда мы обязаны никому иному, как только Николаю Степановичу, которому, конечно, и принадлежит вся честь и хвала за это. Что же касается меня, то я тут не причем.