Текст книги "Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1"

Автор книги: Петр Мартьянов

– Мы понимаем это всё, Петр Косьмич, – обратился еще любезнее ко мне Василий Степанович, – но я вам повторяю, что это вам даром не пройдет!

Мне ничего не оставалось более, как только поклониться.

– В нём есть одно несомненное достоинство, – сказал, указав на меня глазами, П. А. Климов, – он скромен, как девушка, но это хорошо в провинции, там оно ценится, а у нас, в Петербурге ничего не стоит, и многими считается одним из крупных недостатков. Мужчина должен быть орел!

– Орлы ширются в поднебесья, – возразил я Климову, – а мы влачим жизнь на земле, значит всякому свой удел. Да и не всем же быть орлами. Иначе жизнь была бы слишком однообразной и сами же орлы признали бы ее небесной карой…

– Недурно сказано, молодец Петр Косьмич, – одобрительно кивнул головой Василий Степанович, – шампанского! Брат, вели давать шампанское, – кивнул он головой Николаю Степановичу.

И шампанское запенилось.

– Господа, – сказал я, встав со стула и поднимая свой бокал, – позвольте провозгласить первый тост за здравие вождя русского народа, освободителя двадцати миллионов крестьян, уничтожившего телесное наказание, дающего новый суд и свободу нашей матери печати! Ура!

– Ура! ура! ура! – повторили троекратно все эти вольномыслящие люди и крайние либералы писатели, и повторили сочувственно и громогласно. Вино выпили одушевленно и шумно.

Второй тост провозгласил П. А. Климов: за царицу, наследника и всю августейшую царскую семью.

Тоже громогласное ура! покрыло и этот тост. Бокалы моментально опустели.

– Дураки! Подали наперстки! – воззрился, покачнувшись, Н. И. Кроль. – Мы у графа Кушелева пьем здравицы стаканами.

– Подать стаканы! – скомандовал Николай Степанович и искрометная влага закипела в стаканах. В. С. Курочкин встал, чокнулся со мною и сказал:

 
Позвольте, Петр Косьмич,
Сказать, хотя не спич,
Но пару слов в честь вашу:
За вашу доброту,
Радушье, простоту,
Я выпью эту чашу!
 

И, возгласив, «Виват!» он опрокинул стакан на лоб.

Подошел Минаев. Поцеловав меня, он поднес стакан к губам и говоря:

 
Будь здоров, поэт-солдат,
Будь здоров, поэт Мартьянов,
За тебя я выпить рад
Не один, а сто стаканов!
 

Каждый стих запивал несколькими глотками шампанского. Поднялся и подступил ко мне, пошатываясь, Н. И. Кроль. Долго он смотрел на меня, гладя бороду и порская по обыкновению. Он поднимал стакан и опускал, видимо собираясь с мыслями. И только, когда Минаев крикнул ему с другого конца стола: «смелее, Кроль!» он чокнулся со мною и, опершись на спинку стула, проговорил:

 
Поэты – братья все, и вы
Гордиться можете не кровью, (и он указал стаканом на лежавшую на столе мою рукопись)
Но здесь, на берегах Невы,
Приобретенною любовью.
Вы видите, мы ценим вас,
И, забывая про цензуру
Мы рады с вами пить не квас,
Вино, и не стакан – рог-туру!
 

Ура! – и он разом опорожнил свой стакан.

Поднялся и Николай Степанович. Он неторопливо подошел ко мне, откашлялся и, добродушно улыбаясь, сказал:

 
Поэт Мартьянов, свой стакан
Я подниму без тоста,
Сошлися мы из разных стран,
И выпить можем просто.
Вы – человек хороший, с тем
Я должен согласиться,
Но не хочу кричать, зачем?
Без крику можно обойтиться.
А выпить вместе я готов,
И, чокнуся пожалуй,
И тихо молвлю: будь здоров,
Поэт с тетрадью алой!
 

И он взял у меня мой стакан, прихлебнул и подал мне свой прихлебнуть и поцеловал меня. Подошли П. И. Пашино, М. М. Стопановский и А. П. Швабе, все они разом чокнулись со мною, сказали, что присоединяются к выраженному Николаем Степановичем пожеланию мне здоровья и процветания «с тетрадью алой»!

Последним подошел П. А. Климов. Он цветистым деловым языком произнес целый спич. Сказал, что я один из первых служак Николаевского режима, откликнувшийся в песнях на новое веяние времени и обративший внимание на печальную долю солдата. Сказал, что это составляет большую заслугу по отношению миллионов людей, служивших и служащих под ружьем. Сказал, что именно это обстоятельство, а отнюдь не самые песни, которые, к слову сказать, довольно слабы, послужило к такому блистательному приему, которым почтили меня представители лучших органов печати. Сказал, что если я посвящу свой талант на дальнейшее служение провозглашенной идее, то благосклонность сказанных представителей будет увеличиваться с каждым годом. Каждый должен делать свое дело, пояснил он, и если он будет делать его добросовестно, то может быть уверен, что общество рано или поздно оценит его труд и воздаст за него сторицею. «Во всяком случае, я уверен, закончил он, что сегодняшний праздник посвящения поэта-солдата в литераторы составит эпоху в его жизни, и что он до глубокой старости будет вспоминать с живейшей признательностью имена предсидящих здесь лиц, встретивших его у дверей храма святой правды и добра и обещающих ему при дальнейшем прохождении пути служения музам, свое высокое покровительство».

Когда он, окончив речь, чокнулся со мной и поцеловался, собрание громкими аплодисментами выразило свое сочувствие сказанному и все, как один человек, поднялись с своих мест, пожимали ему руку и благодарили за выраженные им мысли.

– Запомните, поэт Мартьянов, – обратился во мне Николай Степанович, – слова, сказанные Порфирием Ассигкритовичем. Это гласила сама истина, и если вам будет когда-нибудь трудно, невыносимо тяжело или обидно в жизни – ищите в них утешения и поддержки. Это мой завет вам.

Я встал, и ответил, на сделанные мне овации, следующими куплетами:

 
Я счастлив, господа, нигде и никогда
Я не был счастлив так, как на брегах Невы:
Солдата приняли в свой круг вы без стыда,
Вы – витязи печати, прессы львы!
 
 
Вы приняли его, как истинные братья…
Вняв зову – голосу рокочущей молвы,
Открыли вы ему сочувственно объятья,
Вы – витязи печати, прессы львы!
 
 
С ним разделив хлеб-соль простую не спесиво.
Узоры дружества вы дали для канвы
Работ истории, и дали не чванливо,—
Вы – витязи печати, прессы львы!
 
 
В нём пробудили вы мечты и упованья,
Дремавшие со дня ухода из Москвы,
Любви и братских уз вы дали обещанья,
Вы – витязи печати, прессы львы!
 
 
Но чем ответит он на это вам?… словами?
Пустыми фразами? склоненьем головы?
О, нет!.. как человек, ответит он слезами
Вам – витязи печати, прессы львы!..
 

И я, действительно, прослезился, две-три слезы скатились по щекам и упали на белый жилет; послышались тихие: «браво, браво»! я поклонился и продолжал:

 
И вот он плачет… да!.. Вы зрите эти слезы…
Росинки – то на стеблях счастья травы —
Волшебные ему вы возвратили грезы,
Вы – витязи печати, прессы львы!
 

Крики «браво»! усилились, застучали полей о тарелки, затопотали ноги под столом… Я вновь поклонился и продолжал:

 
И мне не стыдно плакать здесь… пусть я – солдат,
Но кровь во мне кипит и чувства не мертвы,
От счастья плачу я, ведь я теперь – ваш брат,
Ваш – витязи печати, прессы львы!
 
 
И вот, как брат, как вольный с вольным, равный с равным,
Приемлю смелость я – отвергнете ли вы? —
За вас поднять стакан с напитком этим славным,
О, витязи печати, прессы львы!
 
 
Да ниспошлют вам боги все утехи жизни,
Амура-шалуна все стрелы с тетивы;
И да взнесете вы высоко стяг отчизны,
Вы – витязи печати, прессы львы!
 

И я поднял высоко над головой свой стакан с вином, и крикнул: «Ура! За вас пью, витязи печати, прессы львы!»

Раздались неистовые рукоплескания, крики «браво»! стук и лязг ножей и топот ног. И я обошел сидевших вокруг стола, с каждым чокнулся и поцеловался, провозгласил еще раз «ура! за вас пью, витязи!»… выпил свой стакан разом и, бросив его в камин, разбил вдребезги.

– На воздух! – закричал Василий Степанович. – Обед кончился, а пить кофе будем там. – И он указал рукой на соседний зал. Задвигались стулья, все встали и шумной толпой перекочевали в другую комнату. Подали кофе и десерт. Начали смаковать ликеры и коньяк.

В. С. Курочкин посмотрел на часы и сказал: «скоро девять! пора, господа, и к Излеру».

– А чтение «тетради алой» разве не состоится? – воскликнул П. И. Пашино. – Ведь, оно было назначено после обеда.

– Кто же виноват, что за обедом просидели так долго! – возразил редактор «Искры», – если мы начнем чтение, то не поедем к Излеру, а я уже распорядился, чтобы Иван Иванович приготовил что нужно.

– Но позвольте, Василий Степанович, – лепетал коснеющим языком Н. И. Кроль. – Мы хотим познакомиться с произведениями музы поэта Мартьянова.

– Мы познакомились уже с произведениями музы поэта Мартьянова за обедом, – настаивал упрямо Курочкин, – он прочитал нам прекрасное стихотворение, а кому этого недостаточно, конечно, может остаться здесь. Но я еду, кто со мною?

Николай Степанович сказал, что он поедет. «И я поеду»! отозвался Минаев. «И я поеду»! присовокупил и я, помня данное обещание. П. А. Климов извинился, что не может ехать потому, что он должен быть вечером в каком-то заседании. А прочие предпочли остаться у Донона.

– Мы вот с П. И. Пашино и А. П. Швабе лучше разыграем пульку преферанса, – отбояривался от поездки М. М. Стопановский.

– А я… – будировал, пошатываясь, Н. И. Кроль:

 
Буду я читать
«Алую тетрадь»,
Буду пить вино,
Благо есть оно…
 

– В таком случае, господа, – обратился к ним Николай Степанович, – вы можете пировать за счет нашего амфитриона. Чаи, кофе, вино, ликеры, коньяк к вашим услугам, кушайте на доброе здоровье, а мы поедем на острова.

И затем, попрощавшись, мы вчетвером: два брата Курочкины, Минаев и я, оставили ресторан Донона.

V

Вечер у Излера. – Поездка. – Экспромты. – Встреча и беседы. – В театре. – В саду. – В кабинете. – Наталья Романовна и кутеж кувырком, кувырком полетел!

Мы вышли на Невский и на бирже в Конюшенной Василий Степанович нанял четвероместную карету. Он уже занес было ногу, чтобы сесть в нее, но вдруг, как будто что-то припомнил, остановился, подошел к содержателю экипажей и приказал ему дать другую такую же карету, с тем, чтобы она ехала вслед за нами, не отставая ни на шаг. Когда же мы уселись в первую карету и поехали, Николай Степанович спросил брата:

– Скажи, пожалуйста, зачем тебе понадобилась вторая карета?

– Как зачем? – с неудовольствием отозвался Василий Степанович, закрывший глаза и начинавший дремать, – а вдруг сломается ось или колесо, на чём же мы поедем!

– Ты всё дурачишься, – отозвался брезгливо Николай Степанович, – ведь это – напрасная трата денег, сломается ось или колесо – есть извозчики.

– А если я хочу ехать в карете – кому какое дело? – вспылил редактор «Искры», – да я уже и не юноша, чтобы мне делать наставления, я хочу – я и плачу, и вмешательств в мои распоряжения никаких не допускаю.

И он закрыл глаза и погрузился в дрему. Минаев между тем знакомил меня с топографией Петербурга. Проезжая мимо Инженерного замка, он рассказал мне его историю, а поровнявшись с Летним садом, указал место, где любил отдыхать А. С. Пушкин и сообщил анекдот, как один английский лорд, в прошлом столетии, приезжал в Петербург для того только, чтобы взглянуть на решетку сада, которая считалась тогда чуть ли не восьмым чудом света. На Троицком мосту он припомнил, как чернь, в холерную эпидемию 1831 года, сбросила с моста в Неву и утопила в ней с каретой и лошадьми доктора Мудрова. Проезжая мимо крепости, он разразился экспромтом:

 
Здесь погребаются великие цари,
Здесь золотые делают монеты,
На шпиц Телушкин лазил – эка высь, смотри!
И под Неву спускаются поэты.
 

– Как под Неву? – спросил я в изумлении Минаева.

– Да так!.. есть, говорят, сказание, что под Невой устроены казематы.

– Не лучше ль, кум, – вмешался в разговор Николай Степанович, сказать так:

 
Здесь ходит и стоит, и возлежит —
Кто не сидит,
И не стоит, не ходит, не лежит —
Тот, кто сидит.
 

Двигаясь по Каменноостровскому шоссе, Минаев указал мне рукой на Александровский лицей и промолвил:

 
Вот зданье славное, оно приготовляло
Нам Пушкина и князя Горчакова,
И Тяпкин-Ляпкиных род целый воспитало
От Блудова до Салтыкова.
 

Проехав Карповку, и, поровнявшись с дачей Громова, он весело продолжал:

 
А здесь живет известный ваш миллионер,
Лесник Илья Федулыч Громов,
Раскольничий устроил скит, как старовер
И чтит лишь женщин – без дипломов.
 

Когда с Каменноостровского моста открылась панорама роскошных дач, тонувших в зелени по берегам Невки, Николай Степанович улыбнулся и, обратясь к Дмитрию Дмитриевичу, сказал:

– Ну, что же, поэт Минаев, вы приумолкли? Кажется теперь вы могли бы подарить нас эффектным экспромтом.

Минаев закурил папиросу и, бросив взгляд на открывшийся пред нами чудный пейзаж, повернулся ко мне и с усмешкой продекламировал:

 
Да, здесь привольно и свободно,
Воздушно, водно, зелено,
Здесь знатно, – только не народно,
Здесь бедным жить не велено.
 

На Строгоновском мосту Василия Степановича разбудили.

– Приехали! – сказал ему Минаев, дергая за руку.

– Куда? Зачем приехали? – протирал глаза редактор «Искры».

– К Излеру.

– А! К Излеру!.. Хорошо!.. Помню… Мартьянов тут?

– Да, вот он сидит.

– Ну, и отлично. Все вместе, значит, и войдем!

У подъезда вокзала Минеральных вод карета остановилась, обе дверцы её разом растворились и мы молодцевато вылезли. В вестибюле толпилась публика, дамы, прислуга, жандармы, полиция. Василий Степанович приказал позвать самого Излера. Явился Иван Иванович и с самыми подобострастными поклонами приветствовал редактора «Искры», раскланялся с нами, сказал несколько любезностей и повел нас в сад.

– Иван Иванович, вы получили мои распоряжения? – вопросил его Василий Степанович на ходу.

– Как же-с! получил и всё исполнил. Ложа в театре оставлена и кабинет приготовлен, – извивался, как змей, содержатель Минеральных вод.

– Большой кабинет приготовили?

– Как же-с! как приказали, большой.

– И всё, что нужно, приготовили?

– Всё, всё, пожалуйте!

– Нет, прежде всего мы пойдем в театр, или, как вы называете, в концертный зал, и посмотрим немножко. Что у вас идет сегодня?

– «Фауст» с m-me Amélie в роли Маргариты, m-me Деккер-Шенк в роли Марты, m-me Дюбуше в роли Зибеля и m-r Дюбуше – в роли Фауста.

И Иван Иванович проводил нас до ложи. Мы вошли и уселись шумно. На сцене Фауст предлагал Маргарите руку – проводить прелестную девицу, а Маргарита отвечала, что она не девица-мастерица, и что сама знает хорошо дорогу в Шато-де Флер. В ложах и партере наше появление было замечено. Львицы французской колонии наводили на нас лорнеты и перешептывались. В партере кто-то сострил: «Смотрите, «Искра» появилась! не затем ли, чтобы воспламенить Фауста?» Мы недолго сидели в театре; едва дуэт кончился, Минаев заявил, что тут душно и пить хочется, Василий Степанович сказал, что ожидать конца акта не стоит. Поэтому все поднялись и вышли. У театра встретил нас Иван Иванович и проводил до кабинета. Это была просторная в несколько окон комната, довольно высокая и светлая, но, несмотря на открытые окна, в ней ощущалась тяжелая винная атмосфера. Обстановка её ничем не отличалась от ресторанной обстановки кабинетов, с их мебелью, зеркалами, мифологическими картинами, тяжелыми портьерами и там и сям натыканными бра и жирандолями. Но было нечто в ней, чего в обыкновенной кабинетной обстановке не везде можно встретить: это – пиршественный стол, эффектно убранный вазами, канделябрами и цветами. Отличительною особенностью его было то, что, вместо стульев, вокруг его стояли приготовленные для возлежания четыре мягких с подушками софы и два оттомана. На нескольких маленьких столиках у стены красовалось несколько корзин с зеленью и пахучими цветами, на подзеркальниках лежали венки из роз, лавровые и дубовые (гражданские) венки, а у стены, между роялино и арфой, помещавшейся в самом углу, висели римские пурпурные тоги, греческие хитоны, черные испанские мантелетки и другие костюмы.

– Хорошо! – сказал, окинув быстрым взором кабинет, Василий Степанович, – только нас четверо, а лож приготовлено шесть, а впрочем оставьте, кто где хочет, там и возляжет.

– Не прикажете ли осветить? – осведомился почтительно Иван Иванович.

– О, нет, теперь не нужно. Мы пока посумерничаем, а там после увидим. Прикажите нам подать Бордо, рейнвейну Иоганнисберг и венгерского, но лучшего, какое у вас есть. Шампанского мы пили так много, что у меня какая-то изгарь во рту образовалась. Велите подать также сельтерской, но не теплой.

– И коньяку, – добавил Минаев, усиленно куривший всё это время папиросы.

– Но только, я вас должен предупредить Иван Иванович, – потрепал его по плечу редактор «Искры», – это угощаю я, и ни с кого другого, что бы они там ни требовали, ни за что ни копейки не получать! Счет прислать мне завтра в контору, понимаете?..

– Помилуйте, дорогой Василий Степанович, разве я смею противоречить вашим приказаниям, – изгибался содержатель Минеральных вод, – считаю за честь сделать всё, как вы пожелаете.

– Ну с, это всё хорошо. А насчет французской колонии как? Я хочу нынче дебютировать в канканчике, – победоносно улыбался Василий Степанович.

– Кончат пьесу – и это будет, я вам порекомендую лучших танцорок из хора.

– Валите же! – махнул рукой представитель «Искры», и Иван Иванович исчез.

Николай Степанович между тем, под влиянием, вероятно, столкновения с братом из-за кареты, всё время упорно молчал, смотря вместе со мною в окно на проходившую мимо публику, выкурил папиросу и, усевшись за рояль, стал наигрывать какую-то меланхолическую пастораль.

Василий Степанович подошел ко мне, обхватил за талию и дружески сказал:

– Вы слышали, Петр Косьмич, у нас будут дамы, но вас это стеснять не должно: вы можете себе выбрать какая вам понравится из публики, конечно, не из буржуазных, и укажите мне, а я постараюсь о том, чтобы она была здесь.

– Благодарю вас, Василий Степанович, но до сих пор я еще не вижу такой дамы.

– Никто вас не торопит, – рассмеялся Василий Степанович, – смотрите внимательнее и, может быть, какая-нибудь и приглянется. Не забудьте только нашего условия, что все расходы здесь я принимаю на себя, все, понимаете! Поэтому, пожалуйста, не стесняйтесь, была бы только дама по сердцу.

Подали вино, коньяк и сельтерскую.

– Полно тебе, брат, домового-то хоронить, – воскликнул Василий Степанович, обращаясь к Николаю Степановичу, – приехали повеселиться – надо веселиться. Лучше бы ты сделал, если б занялся хозяйством.

– А ты что же не скажешь, – отозвался Николай Степанович, – я думал, что ты сам будешь за хозяйку.

– Ну, где нам, простакам, воеводствовать! – фанфаронил редактор «Искры», – иди и распорядись, а то у нас что-то не клеится.

Действительно, как только подошел Николай Степанович к столу, компания оживилась. Первым делом освежились сельтерской, потом выпили коньяку, затем приступили к Бордо и всё это прикрыли опять-таки коньяком. Минаев предложил пройтись, подышать свежим воздухом, и мы втроем, Дмитрий Дмитриевич, Василий Степанович и я, вышли, а Николай Степанович остался хозяйствовать. Он приказал принести две головы сахару, несколько бутылок рому, разных специй и металлический таз с прибором для приготовления «гусарской жженки», снял сюртук и занялся делом.

Пройдя несколько шагов по саду, мои сопутники встретили много знакомых и начался обмен мыслей. Главным предметом разговора было только что состоявшееся разрешение курить табак на улицах, площадях и других местах в столицах и провинции. Мера эта не обошлась, конечно, без злоупотреблений со стороны некоторых шутников и подала повод к их арестованию. Послышались голоса о необходимости протеста, но Василий Степанович умел обратить всё это в шутку, попросив протестантов доставить свои жалобы в «Искру», и мы отправились далее. У поворота к пруду, нам встретилась высокая, красивая и стройная молодая женщина с золотистыми волосами, в большой модной шляпе, охотничьем костюме и небольшим хлыстиком в руке. Она шла с гвардейским кирасиром, несшим на руке её кружевную накидку и похлопывала хлыстиком.

– Василий Степанович, – обратился я к Курочкину с вопросом: – не знаете ли вы, кто эта дама?

– Это известная представительница французской колонии. Она состоит под покровительством Мезенцева и заезжает сюда с пуанта, чтобы убить как-нибудь вечер повеселее.

– А нельзя ее пригласить к нам?

– Это надо спросить Ивана Ивановича. Пойдемте в кабинет. Брат Николай, по всей вероятности, уже ждет нас с своей «гусарской жженкой». Оттуда пошлем и за Излером.

Но Иван Иванович уже сторожил нас. Едва он завидел, что мы возвращаемся, стремительно подбежал и сообщил Василию Степановичу вполголоса, что он распорядился, чтобы после спектакля, в кабинет к нам явились для пляски четыре танцорки со сцены в костюмах.

– А для вас костюмы, по желанию, – прибавил он таинственно, – приготовлены в кабинете.

– Спасибо, вам, любезнейший, Иван Иванович, за это, – улыбнулся самодовольно серьезный редактор «Искры», – но это еще не всё!.. Сейчас прошла с кирасиром «фамм де Мезенцев», нельзя ли ее пригласить к нам. Скажите, четыре поэта считают за особенное удовольствие познакомиться с нею.

– Василий Степанович, – воскликнул изумленный содержатель Минеральных вод, – вы задаете мне такую задачу, что я, право, не знаю, что и ответить вам. – И он комически развел руками.

– Будьте смелее, Иван Иванович! – поддержал предложение Курочкина Минаев:

 
Четыре поэта – четыре царя
В наш век собираются редко:
Война их сбирает, иль мира заря,
Кутеж, да в Бадене рулетка.
 

– Слышите, Иван Иванович! – захохотал Курочкин, – передайте это француженке.

– Конечно, это для нее должно быть очень лестно, – отвечал, изгибаясь и пожимаясь, предупредительный администратор «Минерашек», – но этим одним мы едва ли достигнем цели. Здесь одно может помочь нам, Василий Степанович, это – злато, презренное злато, будь оно проклято, – фиглярничал Излер.

– Ну, что же! Я ассигную вам, Иван Иванович, на это 500 франков. Орудуйте, любезнейший, – хохотал в веселом настроении Курочкин, – зовите ее на одну только кадриль с нами.

Иван Иванович согнулся в три погибели, попятился и исчез.

– А придет – не уйдет! Не так ли, Петр Косьмич? – подмигнул Василий Степанович вслед уходившему Излеру.

– Конечно, попадет птичка в клетку – не вылетит…

Разговаривая и шутя, мы вернулись в кабинет. Николай Степанович сделал все надлежащие к пиру приготовления. Две лишние софы он велел вынести и простору вокруг стола стало более. Оставшиеся оттоманы и софы, а также и пол вокруг стола, были застланы зеленью и цветами – атмосфера получилась свежее и ароматичнее. Окна закрыли и тяжелые портьеры спустили – образовался таинственный полумрак. Посреди стола, на металлическом, подножии, в серебряном тазу пылала «Гусарская жженка». Аромат варимого напитка щекотал обоняние. Синее пламя фантастически взвиваясь над тазом, ласкало зрение, и манило и дразнило возбужденные прогулкой аппетиты неуклонно. Сам Николай Степанович, облачившись в хитон и пурпурную тогу, с венком из роз на плешивой голове, восседал на одной из соф и куря кальян, присматривал за варкой, помешивал ее и удобрял прибавкой разных специи, с каким-то таинственным шёпотом..

– А вот и мы! – воскликнул Василий Степанович, входя весело в кабинет, – кажется, не заставили себя ждать.

 
«Варись, варись, зелье, на беду людей,
Будь чужим отравой, своих не губи»!
 

запел Минаев из «Аскольдовой могилы», бросился на один из близ стоявших оттоманов и растянулся на нём.

Николай Степанович нахмурился и начал было: «господа, по церемониалу…» но вбежавший впопыхах Иван Иванович прервал в самом начале его филиппику.

– Василии Степанович, – воскликнул он в ужасе, – беда! Супруга ваша, Наталья Романовна, приехала и ищет вас…

Если бы внезапно грянул гром и оглушил кого-нибудь из нас, мы были бы менее поражены, чем подобным известием[35]35
  Необходимо пояснить, что редактор «Искры» был человек строгих правил, твердый и решительный. Его положительность и неуклонность в принятых решениях была известна. Но во всем, касавшемся лично его и семейных дел, он находился под влиянием этой простой и необразованной женщины. Во всех его домашних столкновениях с нею, ей стоило только нахмуриться, возвысить голос, прикрикнуть, – и бедный Василий Степанович, по меткому его выражению «старался устраниться», стушевывался, умолкал или уходил прочь. Наталья Романовна знала это очень хорошо и, при каждом удобном случае, пользовалась этим, пуская в ход все женские уловки и, конечно, достигала желанной цели. В данном случае она, узнав от рассыльного редакции, что Василий Степанович задумал устроить у Излера вечер, бросилась и, под видом болезни ребенка, увлекла его домой.


[Закрыть].

– Разбойница!.. Зарезала!.. – только и мог выговорить растерявшийся Василий Степанович, и схватился обеими руками за голову.

– Наталка! – воскликнул Николай Степанович в ужасе. – И зачем только эта баба притащилась?

– Вот ты и поди ж! – опустил беспомощно руки редактор «Искры» и заметался по комнате. – Где она? – обратился он к Ивану Ивановичу.

– Ей сказали, что вы в театре и она пошла туда.

– Задержите ее, пожалуйста, там, а мы уедем куда-нибудь в другое место, – проговорил он скороговоркой Излеру, провожая его из кабинета и, обратясь к нам, скомандовал: – ну, едемте, что ли?

– Куда же поедем? – вопросил нерешительно Николай Степанович.

– Хоть к чёрту, только вон отсюда… – суетился Василий Степанович, отыскивая свои вещи.

 
«Притащилася» «Наталка»!
«Вот ты и поди ж»!
Лезет на скандал, нахалка, —
Как моя Катишь…
 

балагурил Минаев, переваливаясь с боку на бок на оттомане.

Дверь в кабинет распахнулась и показавшийся в ней Иван Иванович спешно проговорил:

– Василий Степанович, Наталья Романовна сюда идет! в театре ей сказали, что вы здесь.

– Бога ради, отведите ее куда-нибудь в другое место, пока мы уедем, в другой кабинет, что ли, ну, заприте, наконец, – суетился сконфуженный редактор; – едемте же, скорее! – понукал он нас.

– Да куда ехать? – отозвался неохотно Николай Степанович, – здесь всё готово.

– Убрать всё! – крикнул лакеям Василий Степанович, схватил шляпу и ринулся к двери. – Кто со мною? Выходите.

Я оделся и вышел за ним, в вестибюле догнал нас Николай Степанович и Минаев. Пока мы стояли и дожидались карет, за которыми был послан артельщик, из сада выбежал Излер, а за ним вылетела, вся раскрасневшаяся, как пион, Наталья Романовна.

– Ты уезжаешь? – подбежала она к Василию Степановичу, – а я тебя ищу.

– Зачем?

– Дома неладно.

– Что такое?

– Мальчику худо.

– Не могла ты разве кого-нибудь послать: приехала сама, – конфузился и путался в словах, Василий Степанович. – Что с ним?

– Я не знаю. Поедем домой. Увидишь.

И она повисла у него на руке. Василий Степанович, видя, что спасения нет, сел с нею в карету и приказал ехать домой. Прощаясь с нами, он только пожал плечами и сделал выразительный знак, а брату шутливо напомнил:

– Ну, вот, Николай, вторая-то карета и пригодилась. А то тебе пришлось бы трястись на извозчике.

Вечер был сорван. Минаев, по отъезде четы Курочкиных, предложил возвратиться к «жженке», и настаивал на принятии своего предложения, скандируя такой экспромт:

 
Испугалися Наталки, —
И бросаем жженку!..
Я скорее бы взял в палки
Эту ведьму – женку…
 

– Но ты пойми, – протестовал Николай Степанович – что наше самолюбие, наше личное достоинство не могут допустить этого. Ты слышал, что брат Василий велел всё убрать, т. е. другими словами, отдал всё лакеям. Не можем же мы потребовать от лакеев отданных им напитков. Но если ты хочешь непременно жженки, то надо сварить свою и заплатить за нее: ведь мы – пойми ты это! – не можем пить на счет брата, когда он кредита нам у Излера не открыл.

– Ну, тогда поедем домой, – махнул рукой Дмитрий Дмитриевич, и мы, после некоторых дебатов, разъехались. Минаев и Курочкин в запасной карете отправились в Лесные Палестины, а я вернулся на пароходе домой.

Но поэт-сатирик, садясь в карету и пожимая мне на прощанье руку, продолжал волноваться:

 
Как мы глупы! как мы жалки!..
Испугалися Наталки!..
И в угоду вздорной жонке
Отказалися от жженки…