Текст книги "Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1"

Автор книги: Петр Мартьянов

Резолюции императора Александра II

Император Александр II обращал, как известно, особенное внимание на устройство вооруженных сил империи, любил военное дело и прилагал всевозможные попечения к улучшению быта как офицеров, так и нижних чинов. Он хорошо изучил организацию, числительный состав и хозяйство войск. Он в совершенстве знал хронику полков, время их основания, в каких войнах они участвовали, в каких сражениях отличались и чем награждены. Он обладал отличной памятью и безошибочно перечислял: какие части войск имеют георгиевские знамена, Владимирские ленты, серебряные трубы, петлицы, знаки за отличия. При прочтении докладов, он указывал иногда на такие частности дела, которые ускользали от внимания их составителей-специалистов. Я могу привести несколько примеров подобных указаний, но в настоящем случае ограничусь пока одним, именно замечаниями государя на доклад военного министра, генерал-адъютанта Сухозанета, от 23-го июля 1857 года, о знаменах гвардейских и гренадерских полков.

Генерал-адъютант Сухозанет, как известно, грамотностью не отличался. Некоторые его резолюции сделались общеизвестными, даже более известными, чем знаменитые резолюции графа Аракчеева. Например, такие, буквально списанные нами с подлинников, резолюции: «Сумляваюс чтоп палковник И. обалванил сиэ дело кюлю» (сомневаюсь, чтобы полковник И. оболванил сие дело к июлю), или: «Неспасобных многа хто пладит лэкаря, али чясти, нада разобратца» (неспособных много, кто плодит: лекаря, или части, надо разобраться), – могут служить красноречивым тому доказательством. В его докладах государю, конечно, проходили и неясности, и неточности изложения. Император Александр строго относился ко всем подобным недомолвкам и делал замечания, не совсем лестные для составителей таких докладов.

После Крымской войны гвардейские и гренадерские полки, имевшие (с резервными) по шести батальонов, должны были состоять в трехбатальонном составе (в том числе 3-й батальон резервный). Возбудился вопрос: как поступить со знаменами упраздняемых батальонов?

Генерал Сухозанет излагал в докладе: «Поставление знамен упраздняемых вовсе третьих батальонов полков лейб-гвардии в тех дворцах, где ныне стоят знамена, остающихся первых и вторых батальонов тех же полков, было бы неудобно, потому что первые знамена (т. е. третьих батальонов) принадлежат частям, которые не будут уже существовать». Государь против этого пункта написал: «Совершенный вздор, ибо третьи батальоны не упраздняются, а только распускаются на мирное время и переименовываются в третьи резервные батальоны по примеру 4-х резервных батальонов, коих знамена стояли во дворцах».

Далее Сухозанет говорил: «Предполагаемая замена знамен первых и вторых батальонов гвардейских полков, если оные пришли в ветхость, знаменами пятых и шестых батальонов в полках лейб-гвардии Преображенском, Семеновском, Измайловском, Московском, Гренадерском и Литовском, была бы излишнею, потому что означенные батальоны все получили новые знамена». Государь отметил: «Никогда, об этом и речи не было».

Таким образом, весь доклад оказывается испещренным заметками: «они не упраздняются», «всё это вздорные рассуждения», «это одно справедливо» и проч. Наконец, самая резолюция его величества, помеченная 26-го июля 1857 года, гласила так: «Вздорный доклад. Исполнить – как показано в конце». В конце же доклада государем собственноручно начертано следующее:

«В полках лейб-гвардии:

Гатчинском,

Павловском,

Финляндском,

Волынском,

Гренадерских:

Императора Австрийского,

Короля Фридриха Вильгельма III.

В 1-ые и 2-ые и в 3-и резервные батальоны передать знамена, имевшиеся в резервных батальонах сих полков 4-х, 5-х и 6-х, с переменою только скоб.

Старые знамена гвардейских полков перенести с почестью в полковые церкви, гренадерских полков знамена сдать в С.-Петербургский арсенал.

Во всех прочих полках гвардии знамена бывших резервных батальонов 4-х, 5-х и 6-х перевести с почестями из дворцов на хранение в полковые церкви.

В Гренадерском корпусе знамена 3-х батальонов, переименованных в 3-и резервные, сдать в арсенал, где будет храниться оружие для сих резервных батальонов. Прочих резервных батальонов, ныне вовсе упраздняемых, сдать на хранение в С.-Петербургский арсенал. 26-го июля 1857 года».

По разумности и ясности изложения, это – действительно царская резолюция.

Генерал Клугин

3-го декабря 1868 года, помощник начальника главного штаба, генерал-майор Клугин подал по команде рапорт следующего содержания: «Сегодня, в 8³/₄ часа утра, идя по Невскому проспекту в пальто, я встретил обер-офицера, который не отдал мне установленной чести. Спросив этого офицера, на основании §19 дисциплинарного устава, о причине, по которой он не отдает чести генералам, я получил ответ от шедшего возле него штаб-офицера, что я имел честь обратиться с вопросом к его высочеству. Считаю долгом донести об этом вашему сиятельству».

Когда доведено было об этом до сведения государя, император Александр II отозвался: «По уставу он должен был сделать замечание офицеру, не отдавшему чести, но я не понимаю, как это – генерал служит в Петербурге и не знает моих детей».

– Ваше величество, он близорук.

– А, тогда дело другого рода, – засмеялся государь – тогда я не вправе на него сердиться, дисциплину поддерживать нужно.

Генерал Рамзай

Генерал-майор барон Рамзай (впоследствии генерал-адъютант, командир гренадерского корпуса) во время командования гренадерским полком, стоявшим в Новгороде, чрезвычайно строго относился к солдатам и жестоко наказывал их во время учений. В зимнее время полк учился в манеже кадетского корпуса, куда приводили на ученье и кадетов. Однажды, во время совместного ученья в манеже какой-то роты полка и кадетов, когда барон Рамзай немилосердно бичевал солдат, в манеж приехал директор кадетского корпуса, генерал-майор Бородин. Увидав истязания солдат, он подозвал к себе барона и перед фронтом сказал ему: «ваше превосходительство, я предоставил в ваше распоряжение манеж для обучения солдат, а не для варварских экзекуций над ними, вредно влияющих на воображение моих кадетов. Не угодно ли вам ваши экзекуции производить в казармах, иначе я вам не могу предоставить пользоваться манежем».

С этого времени экзекуции в манеже более не повторялись. Барону Рамзаю кадеты дали прозвание «генерал Крамсай», которое и сохранилось за ним на всю жизнь.

Граф М. Ю. Виельгорский

6 апреля 1835 года, граф Матвей Юрьевич Виельгорский назначен шталмейстером двора её императорского высочества, великой княжны Марии Николаевны, и вот по какому поводу. В великую субботу, у всенощной во дворце, прикладываясь к плащанице, граф уронил нечаянно с одной ноги башмак и за теснотой не мог его поднять. Государь заметил это и, подозвав графа, сказал ему: «Mais, mon cher comte, pour que vous ne perdiez pas une autre fois vos souliers, je vous donne les bottes», (любезный граф, чтобы вы в другой раз не теряли башмаков, я даю вам сапоги).

Генерал Бурмейстер

В начале сороковых годов, кронштадтским комендантом состоял генерал-лейтенант Бурмейстер. Это был деликатный, добрый и любимый всеми подчиненными начальник. Но у него была своя слабость – муштровать молодых офицеров в отношении знания караульной службы, для чего он их держал по целым часам в манеже, производя разводы и заставляя их по нескольку раз подходить к нему с рапортом. – «Не так, отставь», «рапортуйте снова», «вы салютовать не умеете», «вот как надо!» – распекал их генерал и только после нескольких приемов отпускал развод. Молодые моряки, выходившие в караул с своими экипажами, зная слабость генерала, нарочно школьничали и выводили его из терпения.

Как-то был назначен развод в высочайшем присутствии. Генерал Бурмейстер, зная, что император Николай I строго относился к строевой службе, и будучи не уверен в знании флотскими экипажами караульной службы, начал производить каждый день репетиции разводу.

Лейтенант Лазарев-Станищев, бывший в образцовом полку и знавший службу хорошо, был назначен командиром 1-го взвода. Ему генерал стал объяснять, как надо вести взвод, что ему скомандовать, и закончил словами: «Когда вы доведете взвод до конца манежа, поверните и остановите его против печки, по вашему взводу будут строиться другие взводы». Лазарев, как образцовый офицер, всё это знал, но, желая подшутить над генералом, привел взвод, остановил его и, не повертывая, направился к генералу и обратился к нему с вопросом.

– Ваше превосходительство, вы изволили приказать остановить взвод в конце манежа?

– Да!

– Вы изволили приказать повернуть его?

– Да!

– Вы изволили приказать поставить его против печки?

– Да! ну, что же? – и генерал начинал видимо волноваться.

– Но я, ваше превосходительство, не знаю: остановить ли взвод против самой заслонки печки, или же несколько продвинувшись?

– А! какого это офицера вы назначили в первый взвод, – обратился комендант к командиру экипажа: – он ничего не знает. Сменить его сейчас же!

Лазареву это и было нужно; он ушел куда-то к знакомым, и на репетиции не участвовал. Когда же командир экипажа объяснил генералу шутку лейтенанта, он призвал его к себе, извинился и сказал: «отчего вы не сказали мне, что вы – «образцовый», тогда бы я вас не муштровал».

Несмотря на то, что при императоре Николае во всех сухопутных войсках строго наблюдалось, чтобы стрижка волос как у офицеров, так и нижних чинов была короткая, моряки носили и височки, и алякоки, а некоторые даже позволяли себе запускать и затылки. В 1-м флотском экипаже наиболее длинными волосами отличался мичман Выгодчиков. Генерал Бурмейстер неоднократно замечал ему о неуместности ношения длинных волос, и мичман постоянно обещал остричься, но не стригся и являлся каждый раз еще с более отросшими волосами. Комендант, выведенный из терпения, однажды перед разводом, заметив ему о длинноте волос, предупредил его, что, если он осмелится явиться в следующий раз с такими же волосами, то он велит цирюльнику остричь его перед фронтом на барабане. Все знали, что Бурмейстер шутить не любит и, если что скажет, то исполнит. Но каково же было всеобщее удивление, когда Выгодчиков явился на следующий развод с такими же длинными волосами. Бывшие в разводе офицеры ждали спектакля, и он состоялся, но совершенно в другом роде.

– Честь имею явиться! – рапортует генералу мичман самым серьезным образом.

– Вижу, – перебивает его генерал – что вы «имеете честь явиться», но в каком виде? Третьего дня я приказал вам остричься, а вы осмеливаетесь явиться еще с более длинными волосами. Да я вас не только остригу здесь сейчас, но еще на три дня на гауптвахту посажу.

– Я остригся, ваше превосходительство, – отвечает кротко мичман.

– Да как вы остриглись! Разве так стригутся? – горячился генерал – смотрите, у вас волосы лежат на воротнике мундира.

– Короче нельзя остричься, ваше превосходительство, – отвечал с невозмутимым хладнокровием мичман.

– Как нельзя? – свирепеет генерал – я вам сейчас докажу, что можно.

– Нельзя, ваше превосходительство, – повторяет более оживленно мичман и, пародируя генерала, говорит, – я вам сейчас докажу, что нельзя.

Генерал в изумлении отступает на шаг и, скрестив на груди руки, принимает грозную позу оскорбленного начальника.

Мичман, между тем, неторопливо вкладывает полусаблю в ножны, расстегивает у кивера чешую и, снимая левой рукой кивер, в то же мгновение правой сдернул с головы парик. Изумленному взору генерала предстал совершенно голый череп, так как мичман не выстриг, но выбрил себе голову бритвой.

– Короче остричься нельзя, ваше превосходительство, – проговорил почтительно мичман. – Что же касается парика, то я его надел, чтобы не простудить головы. Нынче большой мороз!

Все захохотали. Генерал только развел руками.

– Всего я от вас ждал, – проговорил он смеясь, – но этого никак не ожидал. Идите, да смотрите, в самом деле не простудитесь!

Гвардейцы в Калише

В августе 1835 года, происходили в Калише маневры, в которых участвовала гвардия. Конные части отправились походным порядком, а пехотные отвезли на кораблях. Те и другие вступили в один день. Гвардейские офицеры, принадлежавшие к богатым фамилиям, заняли лучшую в городе гостиницу, и завтраки, обеды, угощенья, попойки и кутежи шли своим чередом каждодневно. О расходах не было речи. Всякий думал только об одном, чтобы не посрамить имени русского. Требования вина и разных гастрономических деликатесов были так велики, что немец, содержатель гостиницы, первоначально завел было счета для своих постояльцев и гостей, а потом сбился и махнув на всё рукой, исполнял капризы своих посетителей, ничего не записывая.

Кончились маневры, назначен был день выступления войск в Россию, немец загоревал: он не знал, с кого сколько нужно было получить ему денег. Некоторые офицеры, узнав о его сокрушениях, нарочно начали над ним подшучивать, говоря ему, что он ничего не получит, так как у него никаких доказательств о том, кто и что забрал, не имеется. Немец заболел. В день выступления войск, офицеры имели в гостинице последний завтрак, окончив который потребовали, чтобы хозяин подал им счет за всё время нахождения их в его гостинице.

Выходит полубольной хозяин и объявляет, что он никаких счетов не вел, а потому и не знает, сколько ему следует получить с них.

– Ну, и прекрасно, Карл Иванович, – смеются офицеры – вы поступили точно так же, как ваши отцы в 1813 году, когда русские шли вместе с ними против французов. Они тогда с русских денег не брали. Очень вам благодарны за это! Но позвольте нам с вами по этому случаю чокнуться. Дайте шампанского.

Немец, повесив голову, вышел и, спустя несколько времени, вернулся с большим подносом, уставленным бокалами с вином. Офицеры окружили его, выпили за его здоровье и, поблагодарив его за особенное его доверие к русским, пожелали с ним рассчитаться. – «Вы, Карл Иванович, не знаете, сколько с нас следует получить, а мы не знаем, сколько нужно вам заплатить. Позвольте же вам отдать, сколько мы можем». – И молодежь стала класть на поднос, который держал трактирщик, золото: кто горсть, кто две, кто три… Поднос стал наполняться, вот он уж полон, трактирщик не может держать его, становится на одно колено, а молодежь, а за ней и усачи-старики всё бросают и бросают монету. Золото сыплется уже с подноса на пол, а офицеры всё сыплют. Наконец, немец не в силах держать подноса, опускает его на пол, а сам наклоняется над ним и плачет.

– Довольны ли вы, Карл Иванович? – спрашивают его офицеры. Но бедный немец ничего не мог ответить и только шептал: «о mein Gott! о mein Gott! наш великий король и тот не имеет столько золота!»

Нилус

В начале сороковых годов в Москве проживал известный картежный игрок Нилус. Приобретя покупкою старинный дом светлейшего князя Салтыкова на Мясницкой улице, он поставил его на широкую ногу, завел тысячных лошадей, английские экипажи и грумов, давал роскошные завтраки, обеды и вечера, стараясь привлечь на них высшее общество, и вообще изощрялся делать всё то, чем можно было обратить на себя всеобщее внимание.

Однажды явился он к митрополиту Филарету и, после обычных приветствий, попросил у него благословения на отлитие тысячепудового колокола для какого-то монастыря. Владыко посмотрел на него внимательно и спросил его:

– Что вы желаете: сделать ли доброе дело, или только позвонить?

– Конечно, сделать доброе дело, – отвечал развязно Нилус.

– В таком случае, – проговорил кротко, но внушительно святитель, – лучше пожертвовать рублей тысячу бедным, нежели тратить десятки тысяч на колокол: добро нужно делать, как завещал Спаситель, чтобы шуйца не знала, что творит десная.

Нилус вполне согласился с мнением архипастыря, и предоставил в его распоряжение для раздачи бедным тысячу рублей.

Москва, узнав об этом, только покачала головой. Но когда песня Нилуса была спета, граф Закревский потребовал его к себе и стал упрекать его в предосудительной картежной игре, он хладнокровно отвечал:

– Ничего предосудительного в моей игре нет, я в точности исполняю совет митрополита Филарета: моя шуйца не знает, что творит десная.

Бодиско

Летом, 1852 года, проездом на Иматру, капитан Бодиско и чиновник Иванов посетили Выборг. День был праздничный, и они отправились осматривать город. Состоявший при капитане денщик пошел в костел. Во время служения ксендз сделал обычное возглашение: «Dominus vobiscum»! Денщику показалось, что он спрашивает: «дома ли Бодиско»? и во всё горло гаркнул: «никак нет-с, ушли по делу». Конечно, его сейчас же удалили из костела, но капитан Бодиско должен был съездить к ксендзу и коменданту, чтобы разъяснить дело.

Лазаревич

В том же 1852 году, на похороны какого-то генерала, отправился один из солидных чиновников военного министерства Лазаревич. Это был почтенный плешивый старик, дома и на службе он ходил без парика, а в торжественных случаях имел обыкновение надевать большой рыжий парик. Отправляясь на похороны, он облекся в парадную форму и надел парик. Подъезжая к лавре, он снял перед воротами трехуголку и взяв ее подмышку, помолился образу. Входя в церковь Св. Духа, он снял парик и, перекрестясь, вошел, имея шляпу под мышкой, а парик в левой руке.

– Наденьте парик, – заметил ему товарищ Иванов, – а то, смотрите, люди смеются.

Лазаревич переконфузился, растерялся, и впопыхах надел на голову, вместо парика, свою треугольную шляпу, и стал молиться. Это обратило всеобщее внимание и его попросили выйти из церкви. Наутро ему сделан был начальством выговор.

Статс-секретарь А. Д. Комовский

В числе общественных деятелей последних двух царствований, имевших собственный свой облик, не тускневший даже при ярком блеске административных светил первой величины, занимал видное место покойный сенатор и статс-секретарь Александр Дмитриевич Комовский[29]29
  Скончался в 1864 году.


[Закрыть]. Окончив курс в лицее, в 1832 году, он поступил на службу в канцелярию Государственного Совета. Потом был зачислен в морское министерство. Во время крымской войны состоял при главнокомандующем князе Меньшикове и, по своей близости к нему, имел большую силу. По возвращении же в Петербург, занял видный пост по морскому ведомству, назначен статс-секретарем и сделан сенатором.

В ранней молодости он вращался в литературных кружках, имел в них связи и знакомства, поэтизировал, писал и печатался в периодических изданиях того времени. Из числа стихотворений его наиболее известна: «Переписки старика со светской девушкой», вышедшая впоследствии особым изданием. Статьи его: «Под громом Крымской войны» печатались лет 10–15 тому назад в «Русском Вестнике», а записки, относившиеся к 1859–1862 годам, под названием «Шумные годы», помещены в журнале «Колосья» за 1884 год.

Это был человек высокого образования, наблюдательный и умный. Вращаясь в лучшем обществе, он много видел, много слышал и много испытал. Вот что рассказывал он о жизни в Петербурге и петербургском обществе в 1835 и 1836 годах.

Летом 1835 года, в Петербурге распространился слух, что известный поэт, граф Дмитрий Иванович Хвостов скончался. А. Д. Комовский почтил эту утрату следующим стихотворением:

 
Окончив дни свои, певец,
Ты в лучший мир переселился,
И жизни праведной венец
Тебе воздаст благий Творец,
Кому усердно ты молился.
 
 
Оплаканный своей семьею,
Земле холодной предан ты,
Но старца с пылкою душою
И поэтически младою
Забуду ли когда черты?
 
 
Ты твердый памятник оставил,
Себя потомству закрепил,
Быв гражданином честных правил,
Ты муз и Аполлона славил,
И слово русское любил.
 
 
Почий же в мире и покое!..
Теперь блажен ты!.. но кому,
Какого смертного уму
Постичь блаженство не земное!
Поэт, мир праху твоему!
 

Стихи, конечно, вполне достойны почившего поэта. Но они, к сожалению, должны были остаться в портфеле автора, так как граф Хвостов вовсе не умирал. Это была чья-то злая шутка.

Вскоре после того Комовский встретился с графом Хвостовым на вечере у известного Александра Семеновича Шишкова и между ними произошел следующий разговор.

– Вы, граф, скупы в отношении «Библиотеки для чтения», – обратился Комовский к графу Хвостову, – мы давно уже не имели удовольствия видеть в ней ваше имя.

– Кто ж виноват, – отвечал с добродушной улыбкой почтеннейший Дмитрий Иванович, – я им посылаю исправно, да они не печатают… А разве вы там что нибудь помещаете?

– Ничего, граф, решительно ничего.

– В какие же журналы вы посылаете свои стихи?

– Я их не пишу.

– Как не пишете!.. мне говорили, что вы написали даже стихи на мою кончину…

– Да, граф, написал, но стихи эти я никуда не посылал… – и молодой человек, переконфузясь, не знал, что отвечать, не знал, как выйти из своего затруднительного положения. Произошла долгая пауза.

– Бываете ли вы у Греча? – заговорил граф Хвостов, чтобы прервать молчание.

– Бываю, граф, только редко, потому что четверги его не всегда веселы.

– Приезжайте ко мне!.. у меня среды… и хотя на них собирается не такое множество людей, как у Греча по четвергам, но не менее того всё люди умные и лучшие наши литераторы!.. Приезжайте и сравните наши вечера!.. Кстати, я имею к вам и просьбу… Давно я занимаюсь составлением – не биографий наших словесников, non, c’est un nom qui demande trop d’etende – а так сказать «словаря любителей русской словесности».

– Но, позвольте, граф, – возразил Комовский, – последний труд требует еще большей обширности… Кто у нас не любитель?..

– Желая, чтобы некоторые добрые люди помогали мне, – отвечал Дмитрий Иванович, – я попрошу и вас принести мне две статейки в будущую среду. Напишите биографию вашу и вашего брата[30]30
  Брат его Василий Дмитриевич Комовский редактировал тогда «Академические ведомости».


[Закрыть]… Вы вкратце изложите о вашей молодости, о воспитании и вашей прикосновенности к литературе – и будет прекрасно, и я вам буду очень благодарен.

Комовский отвечал молчаливым наклонением головы и разговор прекратился. Но быть ему у Хвостова не пришлось, так как он вскорости заболел и действительно умер.

У Николая Ивановича Греча, как известно, были, так называемые, «четверги». По словам Комовского, это было место личных литературно-ученых пререканий и критических турниров, где приезжие певцы и музыканты появлялись рекламироваться. Иногда дети хозяина и близкие знакомые устраивали домашние спектакли и исполняли легкие пьески довольно удачно. Николай Иванович старался казаться любезным и остроумным хозяином и, действительно, шутки и beau mots его были иногда остроумны и забавны, но большинство острот его имели непозволительную вульгарность и тяжеловесность. Ф. В. Булгарин занимал гостей более рассказами о своей дерптской жизни, но той живости, веселости и ума, о которых тогда кричали все, в его разговорах не проявлялось. Речь его была неправильна и неблагозвучна, в особенности ему не давались длинные периоды, на которых он постоянно спотыкался, так что казалось даже странным, как это человек, так прекрасно, плавно и гладко излагающий свои мысли на бумаге, в обществе не умеет говорить. «Инвалидный литератор», как называли в шутку Воейкова, издававшего «Литературные прибавления» к «Русскому Инвалиду», производил своей внешностью и речью самое неприятное впечатление. Этот неуклюжий, нахальный и грубый человек старался казаться авторитетным, говорил отрывисто и резко, так что речь его напоминала собою рубку сечкою капусты. Вообще литературные стычки и споры на «гречневых четвергах», как называли четверги Греча его антагонисты, отличались особенной бесцеремонностью и безалаберностью, переходили в личности и кончались часто ссорами, хотя в общей оживленности отказать им были нельзя: их находили неприятными, но посещали.

С Александром Сергеевичем Пушкиным Комовский познакомился летом 1836 года, встретившись случайно в купальне. Они оба любили воду и купались ежедневно. Однажды Пушкин подошел к Комовскому и, пожав ему руку, сказал: «благодарю вас за письмо, очень рад! очень рад»!

– Какое письмо? Я не посылал к вам письма, – отвечал изумленный Александр Дмитриевич, не зная о каком письме говорил Пушкин.

– Полно, полно скрываться и скромничать, – улыбался Пушкин, – я по глазам вижу, что аноним разгадан. Это вы прислали мне свои стихи: очень милы, очень милы…

– Послушайте, Александр Сергеевич, – прервал его Комовский, – если бы действительно письмо со стихами было от меня, то ваша похвала, ваше одобрение заставили бы мое самолюбие признаться, но я, как ни желаю нравиться вам своими сочинениями, не смею взять на себя того, что не мое.

– Да кто же другой? Ведь вы пишете стихи?

– Пишу… И кто же, скажите, проведя шесть лет в стенах лицея, имея предшественниками Пушкина, Дельвига и др., не соблазнится их примерами?

– А вы из лицея?.. значит, мы с вами вышли из-под одной крыши! Дайте же руку, теперь мы с вами совершенно в других отношениях. Я и не знал, что вы лицейский!.. Пожалуйте ко мне, ко мне на целый вечер, да заберите-ко с собой пук своих стихов, мы с вами кое о чём потолкуем.

Комовский дал слово быть, но, по обстоятельствам, не мог сдержать его, а по прошествии нескольких месяцев поэт скончался.

О графе Михаиле Юрьевиче Виельгорском Комовский отзывался так: по свойствам души своей это был скорее поэт, нежели вельможа, но барское тщеславие и великосветская жизнь подавляли в нём художника. Он отличался светской любезностью и обходительностью и в сущности был добрый человек, с нежною артистической душой и большими музыкальными способностями, но всё это утопало в море своеобразного дилентантизма, и, потому, никакого серьезного следа по себе не оставило. В материальной его обстановке постоянно царил лирический беспорядок, а рассеянность и забывчивость его причиняли ему немало хлопот. Но всё это, однако, не мешало ему принадлежать к масонской ложе и быть даже её секретарем. Александр Дмитриевич, разбирая его библиотеку, нашел почти целый шкаф, наполненный сочинениями масонов, сочинениями о масонах или о масонских сектах, а также много тетрадей, рукописей, патентов, аттестатов, рапортов и других бумаг, касавшихся участия графа в делах масонских лож.

Назначение в 1836 году государственным секретарем барона М. А. Корфа произвело большую сенсацию в высших сферах. Старики не особенно радушно встретили назначение им молодого руководителя. Но любезность и предупредительность барона сглаживало понемногу первоначальное нерасположение и примирило его с большею частью антагонистов. Будучи сам лицеистом, он составил о лицеистах самое своеобразное понятие. «Все они – говорил он – или очень хороши, или очень худы, а средины у них нет».

Председатель Государственного Совета Н. Н. Новосильцев, в 1836 году, возведен в графское достоинство. Никто не посмеет отказать в уме сему государственному мужу – отозвался о нём Комовский, – но кто не знал его как безнравственного человека. Кто не был свидетелем его явных волокитств в Летнем саду и на других публичных гуляньях. Имея дом близ Летнего сада он, по обыкновению, ежедневно гулял в нём, и большей частью – en grande société des dames. Убеленный сединами маститый старец открыто соперничал с молодыми повесами в деле волокитства. Конечно, подобные ухаживания не могли не волновать общественного мнения, – от первого государственного мужа требовали примеров более соответственного его положению поведения, но вспоминая, что лучшие годы жизни он провел в Царстве Польском, прощали ему старческие увлечения.

Наибольшей симпатией публики пользовались молодые члены Государственного Совета, принц Петр Георгиевич Ольденбургский и граф А. О. Орлов. Первый, по словам Комовского, был в душе истинно русский, а в наклонностях – совершенный немец, преданный Царю и усыновившему его отечеству, и старавшийся доказать свою преданность добросовестным исполнением возлагаемых на него обязанностей. Второй же – с головы до ног русский человек и верный царский слуга, которого немцы любили и ценили по достоинству. Баварский король охарактеризовал его вполне, назвав: «это – настоящий генерал-адъютант Императора всероссийского».

Наибольшую же антипатию возбудил во всех слоях общества известный член государственного совета князь Репнин-Волконский, который за корыстолюбие и злоупотребление доверием монарха во время своего генерал-губернаторствования в Малороссии, отставлен в 1836 году от всех занимаемых им должностей. Казнокрадство и тогда пускало глубокие корни, но от царской кары не спасали ни чины, ни звания, ни положение, ни связи: император Николай I воздавал каждому по делом его.

Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская была крестной матерью Владимира Дмитриевича. «Это – женщина феномен нашего века», сказал про нее Гермоген, архимандрит Московского Андроньевского монастыря. Действительно, в жизни этой женщины и до сих пор еще многое остается невыясненным. Её отношения к Фотию, архимандриту Юрьевского монастыря, её слепая непостижимая покорность ему, её вклады и приношения на монастырские нужды изумляли всех и, конечно, немало толков, укоризн и подозрений возбуждало в обществе её загадочное поведение. Комовский часто посещал ее, изучал её образ жизни и сферу мировоззрений, и пришёл к убеждению, что эта женщина – жертва утрированной религиозности и благочестия. Он высоко ценил её мужественный характер, не уступавший никакому давлению со стороны приличий света. Он говорил, что толпа не понимала ее, и основывала свои суждения о её жизни на пошлых слухах злоречивой молвы. Её дружба, её покорность, её безусловное служение воле своего духовного вождя зиждились на основах веры и религиозных убеждениях. С самых юных лет она воспитывалась в страхе Божием. Её законоучитель и духовник, отец Иннокентий, посеял в её юном восприимчивом сердце семена чистого христианского учения и заставил ее полюбить уставы церкви и православное богослужение. Он вел её духовное развитие, полагая стимулом жизни подчинение всякой человеческой воли воле высшего авторитета, строгого и безупречного. Молодая графиня прониклась к нему уважением и любовью, и дорожила его поучениями. Умирая, отец Иннокентий завещал ей сохранить навеки чистоту души и кротость сердца. Примером же строгой и безупречной жизни поставил отца Фотия, бывшего тогда еще законоучителем кадетского корпуса, но вскоре затем постригшегося в монахи. Графиня дала обет исполнить данный ей её первым наставником и духовником завет. Не зная Фотия лично, она, по рассказам Иннокентия о его жизни, прилепилась к нему всей силой своей девственной души и пожелала с ним увидеться. Уединившийся монах отверг сделанное ему предложение. Самолюбие графини было затронуто, и она задалась целью сломить упорство монаха. После долгих исканий и, как при содействии самого митрополита, ей удалось, наконец, упасть к ногам того, кого она давно уже считала своим духовным вождем. Шли годы, но графиня осталась верна раз принятому решению: она отдала монаху свою душу и совесть, и гордилась тем, что служит ему. С мнением света было покончено раз навсегда: служение Богу, при посредстве его служителя, и спасение души сделалось целью всей её жизни, и от неё уже уклонений никаких не допускалось.