Текст книги "Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1"

Автор книги: Петр Мартьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

По официальным сведениям, в течение 1874 года (с 1-го января по 1-е ноября) бежало татар: из Ялтинского уезда – мужчин 193, женщин и детей 32, из Симферопольского – мужчин 78, из Феодосийского – мужчин 80, Перекопского – мужчин 9 и Евпаторийского – мужчин 61, женщина 1, всего 474 человека. Беглецы были преимущественно призывного возраста (21 года).

С началом призыва, первого призыва в 1874 году, мне пришлось быть в ялтинском и симферопольском воинских присутствиях при вынутии жребия на прием в службу татар. Они являлись в присутствия без понуждении, зорко, с напряженным вниманием следили за всем, что происходило в присутствиях. Подлежавшие призыву вынимали жребий или сами лично, или через стариков и волостное начальство, безо всякого стеснения и боязни, за исключением горных чабанов, которые со страхом и недоверием подходили к столу присутствия, понурив голову и смотря на всех исподлобья. При раздевании татар для освидетельствования и приема, некоторые из них стеснялись раздеваться вследствие прирожденного чувства стыдливости, но выказанное ими при этом замешательство, кроме одного случая, в сопротивление властям не переходило. Но, за всем тем, общий результат первого приема новобранцев из татар в 1874 году нельзя назвать благоприятным. Принято на службу во всех присутствиях Таврической губернии 203 молодых татарина, не явившихся же к освидетельствованию, по вынутым младшим нумерам, было 130 человек, т. е. более 68 процентов общего числа поступивших на службу. Неявившиеся к призыву заменены другими не были.

В 1875 году, уход татар продолжался, хотя и не в таких, как прежде, значительных размерах. Это вызвало новую командировку. На этот раз в Крым был отправлен директор департамента полиции исполнительной, тайный советник Косаговский, которому было поручено, независимо от мер, необходимых для усиления надзора за крымскими берегами, найти средства успокоить татарское население. Г. Косаговский, по возвращении в Петербург, мог предложить только меры, которые следовало бы принять много и много лет назад, а именно: а) постараться привлечь на свою сторону мусульманское духовенство, т. е. не трогать до времени вопрос о вакуфных имениях; б) порешить как можно скорее вопрос об отобранных у татар землях; в) постановить, что татары, живущие на помещичьих землях, могут быть удаляемы не иначе, как при существовании письменных условий; г) издать сборник на татарском языке, который ознакомил бы татар с их правами и обязанностями и д) устроить пути сообщения в горной части Крыма и по берегу моря от Судака до Алушты.

Предложенные г. Косаговским меры оказались буквальным повторением того, о чём ходатайствовал князь С. М. Воронцов.

Предложение г. Косаговского передано было на обсуждение особо учрежденной для того комиссии, которая полагала, прежде чем будут приняты какие либо другие меры, на первый раз: 1) даровать помилование бежавшим в Турцию татарам, за исключением тех, которые бежали, уклоняясь от воинской повинности, или совершили, помимо побега, другое какое-нибудь уголовное преступление; 2) отменить сбор на содержание крымско-татарского эскадрона; 3) воспретить иностранным судам производить рыбный и звериный промыслы в черте наших территориальных вод и не дозволять им приставать к крымским берегам для жиротопления и рыболовного промысла и 4) учреждение крейсеров и усиление береговой таможенной стражи.

С приездом государя императора Александра Николаевича в Крым в 1876 году, именно 30-го августа, крымским татарам объявлена монаршая милость о прощении тех бежавших в Турцию татар, которые возвратились на родину ко дню объявления этой милости. Приведение же в исполнение прочих мер, как требующих более продолжительных соображений, отложено.

Затем наступила восточная война. Татары, сознавая долг присяги, прекратили эмиграцию, и теперь число побегов совершенно ничтожно. Но накопленные с годами жалобы и домогательства до сих пор всё еще остаются не разрешенными.

Три встречи

I. Встреча А. С. Пушкина с А. А. Бестужевым на Кавказе

Пушкин, как известно, совершил в 1829 году путешествие в Арзерум, где находились тогда войска кавказского корпуса под предводительством графа Паскевича. Проехав Тифлис и углубившись, следуя направлению военной дороги, в горы, он встретил там совершенно нечаянно Александра Александровича Бестужева (Марлинского) и описал эту встречу в своем дневнике, изданном в свет под заглавием «Путешествие в Арзерум».

Дневник этот появился в первой книжке «Современника» за 1836 год, с большими изменениями, так, например, страничка о встрече Пушкина с Бестужевым и некоторые другие места были выпущены из дневника, по указанию императора Николая Павловича, прочитывавшего, как известно, все сочинения поэта прежде появления их в свет. С изменениями дневник вошел и в «Собрание сочинений А. С. Пушкина».

Затем, с течением времени, некоторые исключенные места восстановлены[32]32
  Сочинения А. С. Пушкина, т. V, стр. 260, 262, 263, 264.


[Закрыть], но страничка о встрече Пушкина с Бестужевым до настоящего времени еще не включена; даже в последнем издании, вышедшем под редакцией П. А. Ефремова, её нет.

Так как всё, что ни вышло из-под пера бессмертного поэта, имеет для публики большое значение, то мы и восстанавливаем эту так долго лежавшую под спудом страничку, подлинность которой несомненна. Копия с неё снята в 1835 году поэтом Александром Дмитриевичем Комовским (впоследствии сенатор и статс-секретарь), когда подлинная рукопись Пушкина, по возвращении её от императора Николая, с его помарками, находилась в канцелярии шефа жандармов графа А. X. Бенкендорфа. От Комовского она и дошла до нас.

Вот как описал Пушкин свою встречу с А. А. Бестужевым.

«Я кочевал с утеса на утес, ободряя то шпорами в бока, то гладя по шее моего борзого горца. Привыкший ко всем ужасам кавказских картин, конь мой, прядая ушами и осторожно переступая с ноги на ногу, морщил свои огненные ноздри. Я завидел вдали всадника в чудной одежде, он летел и, казалось издали, падал со скалы на скалу. Мы поравнялись – то был Бестужев! Целованья, обниманья, безответные вопросы и ответы не на вопросы были следствием этой неожиданной и приятной для нас обоих встречи. Мы еще – и в сотый раз обнялись, и пошли дельные друг другу вопросы. Бестужев рассказывал мне о своем житье-бытье. Я его слушал, читая половину его жизни в этих слезах, которые нежданно оросили его огненные очи. Я понял, каково его существование, я понял, что жизнь ему не дороже полушки. Он говорил мне, что давно уже ищет возможности окончить со славой и честью свое опятненное плавание по океану жизни. – «Я жажду ветров, – говорил он – я жажду бурь, где бы мог явить себя спасителем существ, счастливых более, чем я… О, если б эта рука когда-нибудь могла покрыться кровью врагов отечества и смыть печать заблудшегося сердца, я с радостью, с благословением тому, кто мне послал бы этот случай, принес на жертву самого себя, а что мне жизнь теперь»!. Он не кончил еще рассказа, я не успел еще стряхнуть слезу ребячества, несносно щекотавшую мне глаз, – как всадник мой исчез. Гляжу, оглядываюсь – нет его! В пять прыжков конь вынес меня на острие скалы; внизу, в ужасной глубине, шумит река – и в волнах плещется Бестужев! Я обмер от страха. Он рухнул стремглав в чернеющую бездну, я испугался, а он, шалун Бестужев, он махает шапкой и кричит – «не бойся, Пушкин, я не умер… я жив еще, к несчастью моему… но вот, мой друг, как дорого ценю её жизнь!».

Кто не узнает в этой сцене пера Пушкина характера Бестужева!..

II. Встреча И. С. Тургенева с Д. И. Писаревым

Знаменитый романист и даровитый представитель так называемой «либеральной критики», несмотря на общность многих интересов, их сближавших, лично не симпатизировали друг другу и виделись только однажды. Самое свидание их, от которого Иван Сергеевич Тургенев ожидал так много хорошего, не только не сблизило их, но, к величайшему огорчению обоих, окончательно разъединило и рассорило на всю жизнь. Вот как это случилось, по рассказу очевидца встречи, Петра Павловича Суворова, пользовавшегося расположением обоих антагонистов.

В зиму 1865 года, Тургенев достиг зенита своей известности и славы: роман «Отцы и дети» вышел в свет и произвел в публике сенсацию. Всё заговорило о нём. Не было ни одного журнала, который не посвятил бы его разбору нескольких печатных листов. Лучшая рецензия, по широте взгляда и глубине анализа, принадлежала перу Д. И. Писарева, напечатавшего ее в журнале «Русское Слово» (после «Дело»). Автор романа не мог не согласиться с теми выводами, к которым пришел, разбирая роман, талантливый критик, и в разговоре с одним из видных наших литераторов отнесся к этим выводам сочувственно, и даже выразил желание познакомиться с Дмитрием Ивановичем лично. Между тем, тогдашний редактор «Русского Слова», Григорий Евлампиевич Благосветлов, давно хотел завербовать Ивана Сергеевича в число своих сотрудников, и теперь, услышав о сделанном им отзыве о рецензии Писарева и желании познакомиться с ним, поручил Петру Павловичу Суворову написать к Тургеневу письмо: не пожелает ли он поместить в «Русском Слове» приготовляемый им в то время к печати новый роман («Дым»), причем, конечно, на похвалы и обещания не скупились. Но знаменитый романист не пошел на заброшенную ему удочку: в самых вежливых и деликатных выражениях, он отвечал, что не успел еще хорошенько ознакомиться с журналом, редактируемым Благосветловым, но со временем, когда хорошенько узнает издание, не прочь поместить в нём одно или несколько своих произведении. На этом остановились первые попытки к сближению, но редакция «Русского Слова» сочла письмо Ивана Сергеевича за нечто для него обязательное.

Прошла зима. В феврале 1866 года, Тургенев приехал в Петербург и остановился у Боткина на Караванной. В городе распространился слух, что он привез с собою новый роман, что он прочел уже несколько отрывков из него в интимном кружке друзей и что все слышавшие его чтение восторгаются романом. Редакция «Русского Слова» встрепенулась, и П. П. Суворов получил от неё поручение посетить Тургенева, страдавшего тогда подагрой. Наутро он сидел уже в кабинете больного романиста, принятый им весьма предупредительно и радушно. Завязался разговор об идеалах общественного развития, и Иван Сергеевич высказал о Писареве самое лестное мнение.

– В то время, – говорил он, между прочим – когда вся критика обрушилась на меня и бичевала нещадно моих злополучных «Отцов и детей», Дмитрий Иванович один отнесся к ним совершенно беспристрастно. Как критик, он вполне добросовестно обрисовал характеры выведенных в романе лиц и чрезвычайно остроумно и метко определил их значение с точки зрения современного общественного развития. Скажу более: он сумел оттенить и выдвинуть на первый план такие черты в них, которые я, когда писал роман, сознавал как бы отвлечено и смутно, и только, прочитав его рецензию, они стали для меня определенны и ясны… Несмотря на то, что он еще очень молод и не чужд увлечений, я его уважаю и буду очень рад, если мне представится случай познакомиться с ним лично.

– Это не так трудно, – отозвался Суворов – если позволите, я привезу его к вам, и вы с ним наверно сойдетесь: ваш строгий рецензент – чрезвычайно симпатичная личность и, что всего важнее, убежденный честный человек…

– Я в этом не сомневаюсь, – улыбнулся Иван Сергеевич, и, подумав немного, прибавил – итак, решено, вы привезете его ко мне!..

– С большим удовольствием! – отвечал Петр Павлович, вставая со стула, чтобы откланяться – только скажите, когда вы можете принять нас?

– О, это всё равно, когда хотите! – сказал Тургенев, пожимая Суворову руку, – чем скорее, тем лучше!..

Вечером того же дня, не смотря на отнекиванья и явное нежелание ехать, как говорил Дмитрий Иванович, на поклон к отцу «Отцов и детей», Суворов повез его к Тургеневу. Войдя в кабинет, они нашли Ивана Сергеевича сидящим в кресле у письменного стола; больная нога его была вытянута и лежала на другом кресле. На столе горела лампа под темным абажуром, так что в кабинете царил полумрак. В руке у него находилась рукопись, по всей вероятности, привезенного им романа: он читал ее, вокруг сидело несколько человек друзей – наш известный военный историк, генерал Богданович, и два-три литератора.

При входе Писарева и Суворова в кабинет, Иван Сергеевич прекратил чтение, положил рукопись на стол и очень любезно поздоровался с пришедшими. После обычных приветствий и рукопожатий, гости взяли стулья, сели и начался разговор. Вращавшийся всю жизнь в лучшем обществе, изучивши до тонкости светские приемы, Тургенев, с свойственным ему тактом, в самых изысканных выражениях заявил Дмитрию Ивановичу, что он давно искал случая обменяться с ним мыслями, что признает в нём большой критический талант и глубоко его уважает, уважает за то, что он беспристрастно и с таким художественным пониманием относится ко всем выдающимся явлениям художественного творчества.

Произошла маленькая пауза. Писарев сидел и молчал.

Потом, вдруг, с свойственной ему живостью, повернувшись на стуле вполоборота, он спросил Тургенева:

– Правда ли, Иван Сергеевич, я слышал, мне вот говорил Петр Павлович (и он указал на Суворова), что вы привезли новый роман? – и если правда, то нельзя ли мне ознакомиться с ним, прежде чем он будет напечатан?.. Кстати, где вы думаете его печатать?.. Вы, кажется, обещали одно из ваших произведений дать «Русскому Слову?».

– Да, – замялся как будто в ответе Тургенев, – со временем я исполню мое обещание… но этот роман я еще из-за границы отослал в Москву, Михаилу Никифоровичу Каткову, и теперь вот жду от него ответа.

– Как! – вскричал Писарев и как ужаленный вскочил со стула, – вы!.. вы – наш лучший писатель, доступный современному движению молодого поколения и им за то чтимый!.. вы – человек независимый, имеющий громадное состояние, работающий не для заработка, вы отдаете свой роман Каткову!.. Для чего?.. с какой целью? Что общего между вами и этим!.. (тут следовало несколько жестких эпитетов по адресу Михаила Никифоровича). Или вам деньги нужны?.. За деньги вы готовы идти на сделку с совестью?.. Кто же вы после того?.. Что я должен о вас думать!.. И как вы могли, как вы решились, после этого, приглашать меня к себе?.. Нет, я не только не рад случаю, который свел меня с вами, но кляну ту минуту, когда я первый раз подумал об этом!.. Кто же вы такой? кто? говорите?.. Петр Павлович, – обратился он в сильном раздражении к Суворову – где мы находимся?.. Куда вы меня привезли?..

Иван Сергеевич, сидевший всё это время в кресле прямо, подавшись несколько вперед, сконфуженный горячими упреками Писарева, не мог ответить ему ни слова, лицо его было бледно, по мере того, как ажитация Дмитрия Ивановича увеличивалась и речь его становилась злей и беспощадней, он бледнел всё больше и больше и вдруг, как бы изнемогая под тяжестью взведенных на него обвинений, откинулся всем телом на спинку кресла; спинка не выдержала, откололась и отлетела прочь, и Иван Сергеевич рухнул с больной ногой, чрез голову, на пол.

Произошла суматоха. Одни бросились подымать Ивана Сергеевича, другие обратились к Писареву с упреками, поставляя ему на вид всю неуместность его горячности, и просили его удалиться. Дмитрий Иванович ничего не ответил, повернулся, взял фуражку и уехал домой.

Спустя несколько времени, на страницах «Русского Вестника» появился новый роман Тургенева «Дым». Писарев написал рецензию, в которой не только раскритиковал новое произведение знаменитого художника-романиста, но и самого его низвел на степень человека, который не знает, что творит. Рецензия эта была отдана Г. Е. Благосветлову, одобрена, набрана и прочитана в корректуре. Она представляла собою статью более пяти печатных листов и, поэтому, в одном номере журнала появиться не могла. Ее разделили на две половины, и первая приготовлялась уже к выпуску. Вдруг, утром рано, за несколько дней до выхода книжки, влетает в редакцию расстроенный и бледный Писарев. Поздоровавшись с редактором и сотрудниками, он обратился к Благосветлому с просьбой возвратить ему рукопись его статьи и все корректуры.

– На что она вам? – спрашивает его изумленный редактор.

– Я не желаю ее печатать.

– Да вы с ума сошли!.. Что с вами?

– Вот посмотрите, что он написал мне! – и Писарев подал Благосветлову письмо Тургенева.

В письме этом Иван Сергеевич писал Дмитрию Ивановичу, что он очень сожалеет о том, что, по болезни, ему не удалось, при личном свидании с ним в феврале, объясниться и тем избежать оставшихся неразъясненными недоразумений. Воздав таланту критика всевозможные курения, он обращался к нему с просьбой не печатать написанной им рецензии на его новый роман, прежде чем он не сообщит этой рецензии ему для прочтения. Причем обещался дать все нужные разъяснения.

– Ну, что я буду делать, когда он так пишет! – восклицал, горячась, Дмитрий Иванович! – я не могу напечатать моей рецензии… я не такой… и он схватил письмо Тургенева, изорвал его в мелкие кусочки и бросил на пол. Потом свернул в трубку рукопись рецензии и корректуры её, распрощался с сотрудниками и ушел.

Но, взяв рецензию из редакции, Писарев не послал ее Тургеневу, как последний просил его. Он послал ему только письмо, в котором писал, что он всего ждал от него, но только уж никак не просьбы о непечатании критики на его роман. Убеждения свои и взгляды, – писал он, – вы могли изменить, и я, порицая ваши идеалы, мог бы уважать вас как человека. Но теперь, после вашей просьбы, я вас не уважаю и уважать не могу. Вы пережили себя, вы одряхлели, вы не понимаете стремлений молодого поколения. Вы идете, сами не зная куда. Вы похожи на человека, который сам добровольно садится в муравейник, и поэтому… (следовал вывод, весьма нелестный для Ивана Сергеевича).

Этим, казалось бы, и должны были окончиться пререкания Тургенева с пылким критиком, так как разрыв между ними состоялся полный и всякие личные отношения прекратились. И действительно, почти три года пререкании не было. Но вот, в 1869 году, умирает Д. И. Писарев – и Тургенев поспешил откликнуться. При жизни Дмитрия Ивановича он не обмолвился о нём ни одним печатным словом, но едва глаза талантливого его антагониста смежились, Иван Сергеевич пожелал свести счеты с ним и воздал ему, с свойственным ему талантом, сторицею. В воспоминаниях своих о В. Г. Белинском, напечатанных вскоре после смерти Писарева, в одной из книжек «Вестника Европы», он посвятил одну-две странички и своему беспощадному рецензенту, вспомнил о своем свидании с ним в 1866 году и заклеймил его позорной кличкой главы петербургских нигилистов; по его словам, выходило, что Писарев – человек беспокойный, бездушный, и только…

Кто же из них прав?

III. Встреча А. Ф. Писемского с «самоуправцами»

Несколько лет назад, проезжая через Москву, я остановился в ней на несколько дней и поспешил повидаться с некоторыми из наиболее близких знакомых. Сделав несколько визитов, я заехал и к Алексею Феофилактовичу Писемскому. Встреча давно не видавшихся людей обыкновенна: восклицанья, целованья и расспросы. Поздоровавшись как принято, перебросившись замечаниями о переменах, найденных друг в друге, поговоривши о делах, интересовавших нас обоих, справившись о знакомых и друзьях, мы перешли, по обыкновению, к новостям.

– Что нового в Москве? – спрашиваю я Писемского.

– Ничего!.. всё по-старому!.. так же пьем, так же едим и так же спим, – отвечал Алексей Феофилактович.

– Но ведь что-нибудь делает же Москва?

– Делает – как не делать!.. – отвечал с добродушной улыбкой Писемский! – несколько времени тому назад исколотили твоего покорнейшего слугу.

– Как так! за что?

– Ни за что, ни про что, а так здорово живешь.

– Нельзя же человека бить за «здорово живешь».

– В Москве можно!.. в Москве всё можно!..

– Да как же так? – объясни, пожалуйста.

– Очень просто. Возвращаюсь я однажды домой вечерком, в сумерки не совсем поздно, но было уже темно, взошел на двор и иду сторонкой к крыльцу. Вдруг, откуда ни возьмись, как будто выросли из-под земли, наскакивают несколько здоровенных мужиков, в рубахах, фартуках и картузах, вроде биржевых рабочих, бросаются на меня, накидывают полы моей хламиды мне на голову, так что я кричать уже никак не мог, валят меня на землю и накладывают мне под бока, по шее и по зубам. Бьют и приговаривают – «Не пиши, пакостник, про хороших людей мерзостей!.. не клепли!.. не порочь!.. житья от тебя никому не стало, перелаял ты всех здесь, пес цепной!.. Что, чувствуешь ли, как это хорошо!.. Чувствуешь?.. а? не будешь больше? говори!.. да говори же, Николай Иванов! не то еще прибавим, да так, что нескоро и забудешь!»… – «Да я не Николай Иванов, – взмолился я под кулаками – я – Алексей Феофилактов, что вы делаете со мной, душегубы!» – «И впрямь, это не тот!» – отозвался один из них, вглядываясь мне в лицо – «это сам хозяин дома! простите, сударь, мы вас приняли за Пастухова[33]33
  Известный газетный репортер того времени, не дававший покою москвичам; в настоящее время издает газету «Московский Листок».


[Закрыть]. Нам хозяева велели потрепать Николая Иваныча, ошибка, сударь, вышла, уж вы простите, Бога ради!». – И мужики бросились бежать. Конечно, я их не преследовал, а поторопился убраться домой да растереться перцовкой, чтобы синяков не было… Таким-то родом вот в чужом пиру похмелье и принимаешь… Что, хороши наши московские порядки?

Я пожалел от души «честнейшего и славнейшего Феофилактыча», как звали Писемского в шутку москвичи, и разразился страшной филиппикой по поводу «самоуправства» и «жестокости наших нравов»… Смотрю – Писемский откинулся в кресле и заливается громким смехом.

– Чему ты рад? – спрашиваю я его в недоумении.

– А ты и поверил моей встрече с «самоуправцами»… Это я тебе рассказал легенду о самоуправцах нашей прессы… Набрасываются они из-за угла и бьют встречного и поперечного, не разбирая даже тот ли это., кого им нужно.

– Ну, это дело другого рода, к этому бока наши привычны, – засмеялся и я в свою очередь.

«Встреча с самоуправцами» – последний рассказ, который я слышал от А. Ф. Писемского.