Текст книги "Голубые солдаты"

Автор книги: Петр Игнатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9. «ЗАВОД СЕЛЬХОЗМАШИН»

Самолет, груженный боеприпасами и медикаментами, поднялся с аэродрома в первом часу ночи и через двадцать минут благополучно пересек линию фронта. Летел он в глубокий тыл противника на базу недавно созданного партизанского отряда и попутно должен был сбросить меня и Бодюкова в районе Купянска. На этот раз нам предстояло выполнить задание только вдвоем; Колесов и Рязанов были переброшены на несколько дней к партизанам – подучить их минному делу.

Нам с Бодюковым была поставлена довольно сложная задача: взорвать большой артиллерийский склад противника, находившийся в лесах, где-то невдалеке от Балаклеи. По сведениям, полученным от балаклейских подпольщиков, на этом складе, который немцы называли заводом сельскохозяйственных машин, было организовано производство мин и велось восстановление стреляных снарядных гильз. По сути дела, склад являлся одновременно и заводом, изготовляющим артиллерийские боеприпасы для гитлеровцев. В качестве рабочей силы фашисты использовали в основном местное население – стариков, женщин и Даже детей, согнанных сюда из окрестных сел. Чтобы избежать больших жертв среди советских граждан, которых гитлеровцы заставили работать на складе, наше командование не прибегало к бомбардировкам склада с воздуха, хотя прекрасно знало, чем в действительности занимается этот «завод сельхозмашин».

Чтобы лучше маскировать склад и придать ему облик завода, занимающегося сугубо мирным производством, немцы навезли, туда множество поломанных косилок, сеялок, плугов и другого инвентаря. Люди, работавшие на складе, жили в бараках, километрах в тpex от складской территории. На работу и с работы их гнали под усиленным конвоем. Как склад, так и бараки были обнесены двойными изгородями из колючей проволоки. В помощь охранникам использовались сторожевые собаки, а во внешнюю изгородь вокруг склада был включен электрический ток высокого напряжения. Таким образом, рабочие были полностью лишены какой-либо связи с внешним миром и находились на положении узников концентрационных лагерей строгого режима. Учитывая все это, полковник Теплов дал нам с Бодюковым задание осуществить диверсию так, чтобы взрыв не вызвал жертв среди наших советских людей.

Перед вылетом мы сменили военную форму на штатскую одежду и получили паспорта и пропуска, оформленные соответствующим образом в купянской комендатуре и полиции. Документы были заготовлены и переправлены к нам в штаб через линию фронта подпольной группой советских патриотов, которую возглавлял Владимир Сергеевич Чашин. До войны этот болезненный человек, с искалеченными ревматизмом ногами, работал бухгалтером в одной из местных артелей. Он не смог эвакуироваться из-за болезни, но, когда город перешел в руки врага и оккупанты начали жестоко расправляться с мирным населением, этот скромный, неприметный и далеко не воинственный в прошлом человек организовал и возглавил подпольную группу.

Группа была еще немногочисленной, но она установила связь с командованием советских войск, с партизанами и регулярно сообщала им ценнейшие разведывательные сведения. Ежедневно подпольщики слушали радиопередачи из Москвы, сводки из Совинформбюро, а по ночам расклеивали по городу листовки, в которых разоблачалась ложь фашистской пропаганды, и рассказывалось о всевозраставшем сопротивлении Советской Армии. Гестаповцы и полицейские рыскали по городу, пытаясь напасть на след подпольщиков, но они были неуловимы. Больше того, они как-то сумели отыскать лазейки в комендатуру и полицию, о чем свидетельствовали документы, переданные полковником Тепловым мне и Бодюкову. Без помощи подпольной группы мы, разумеется, не могли выполнить задания, поэтому нам после высадки надо было прежде всего связаться с Чашиным…

Самолет, летевший на большой высоте, начал постепенно снижаться.

– Ну, Боря, готовься! – сказал я Бодюкову. – Сейчас будем выбрасываться.

Бодюков весело подмигнул мне.

– Что ж, ехать так ехать! Я готов!..

Приземлились мы в поле, невдалеке от какого-то села. Самолет, сбросивший нас, быстро удалялся на запад, и вскоре его гул растворился в ночной тиши. Земля была окутана густым мраком. Нигде ни огонька. Далеко на юге, словно отблески электросварки, часто вспыхивали грозовые зарницы. На фоне этих голубоватых вспышек отчетливо проступали купола сельской церкви и черные верхушки высоких тополей.

Освободившись от строп и свернув парашюты, мы начали искать место, где бы зарыть или спрятать их. К счастью, вблизи Попался заброшенный колодец с обломанным журавлем и ветхим, перекосившимся срубом. Парашюты полетели на дно колодца, а мы направились к северу, через поле, стремясь убраться подальше от места приземления. Незадолго до рассвета наткнулись на развороченный стог сена.

– Не пересидеть ли нам здесь до утра? – предложил Бодюков. – Идем-то ведь наугад.

Я согласился, и мы улеглись на мягком, душистом сене. Над нами висело звездное небо, по полю с легким шорохом пробегал ночной ветерок, пахло мятой, полынью. Вот так, бывало, возвращаясь с рыбалки или с охоты, отдыхал я в кубанской степи. В те не такие уж далекие ночи думалось и мечталось о чем-то хорошем, радостном. Мог ли думать я тогда, что мне скоро придется стать разведчиком, опускаться на парашюте в тылу врага и встречать рассветы вот так, как этой ночью, вдали от родных мест, от семьи, от всего того, с чем было связано сердце в дни мирной жизни!

Наутро, выбравшись из стога и отряхнув с себя стебельки сена, мы вышли к проселочной дороге и по ней зашагали к пролегавшему невдалеке большаку. У развилки стоял полосатый столб с дорожными указателями. Теперь стало ясно, где мы находимся. Слева, в трех километрах, лежало село Бригадировка, справа – село Нурово, а дорога, по которой мы вышли к большаку, вела, оказывается, в Борщевку.

– Пойдем через Борщевку! – решил я. – Так мы сократим путь, да и идти по проселку безопаснее, чем по большаку.

Бодюков одобрил мое решение, и мы, вернувшись на проселок, двинулись строго на запад.

Борщевка показалась нам вымершей. Ни лая собак, ни петушиного крика. Белые мазанки как-то робко выглядывали из-за пышной зелени садов.

– Где же люди? – недоумевал Бодюков. – Седьмой час утра, а вокруг ни души. Неужели еще спят?

Что и говорить, было чему удивляться. Ведь в летнюю пору, как правило, сельский люд просыпается чуть свет, с первыми петухами. А тут мертвая, гнетущая тишина и поистине жуткое безлюдье. То ли гитлеровцы выселили всех из села, то ли всех поголовно угнали куда-нибудь на работы еще до рассвета.

Мы уже прошли добрую половину Борщевки, когда позади послышался окрик:

– Эй, вы куды йдэтэ?

Мы оглянулись. К нам, будто выросши из земли, приближался низкорослый мужчина в вылинявшем, немецком мундире, с карабином под рукой. Его черные глаза глядели на нас из-под мохнатых бровей подозрительно и настороженно.

– Полицай! – буркнул мне Бодюков. – Стукнуть бы его, гада!

– Молчок! – шепнул я. – И не хмуриться!

Кроме складных ножей, у нас не было никакого оружия, но на самый худой конец и они помогли бы нам избавиться от этого полицая: знать бы только наверняка, что он один.

Полицай подошел к нам, снова спросил:

– Куды йдэтэ?

– В Балаклею! – ответил я. – К коменданту.

– Звидкиля?

– Из Купянска.

– Хто будэтэ?

– Слесаря-водопроводчики.

Полицай пристально посмотрел на меня, затем на Бодюкова и потребовал наши «бумажки».

– Документы? – переспросил я.

– Эге ж, докумэнты и пропуск.

Мы предъявили свои документы борщевскому блюстителю «нового порядка». Он начал вертеть их у себя перед глазами, а мы выжидательно смотрели на него. Бодюков нетерпеливо дергал пуговицу пиджака, и я чувствовал, с каким трудом он сдерживает желание ударом своего тяжелого кулака свернуть скулы полицаю. А тот не торопился с проверкой «бумажек» – продолжал вертеть их и так и этак.

– Да ты, я вижу, неграмотный, – бросил насмешливо Бодюков. – Давай прочитаю, что там написано.

Полицай окрысился:

– Нэ гавкай! Бач, якый грамотный найшовся… Я вжэ трычи прочив всэ… А будэтэ гавкаты, то до старосты видвэду.

«Только этого еще не хватало!» – подумал я и, чтобы утихомирить полицая, сказал ему обиженным тоном:

– Ну чего ты расходился? Шуток не понимаешь? Мы же знаем, что немцы не берут на службу в полицию неграмотных. Жаль, времени у нас мало, а то выпили бы с тобой.

Бодюков, видимо поняв мою тактику, вздохнул.

– Да, не мешало бы промочить сейчас горло первачком.

– Нэ можно мэни, – уже миролюбивее покосился на него полицай. – На посту я зараз.

– Понимаю, служба, – кивнул Бодюков. – Ну ничего, будешь в Купянске, заходи к нам. Тогда тяпнем вволю. Мы люди гостеприимные, не то что ты.

Полицай совсем размягчился. Вернув нам документы, спросил:

– А дэ ж вас шукаты там, у Купянску?

– Вот чудак? – воскликнул Бодюков, – В паспортах указаны наши адреса. Ты же читал.

– Эге ж, читав.

– Ну вот и приходи по адресу.

На том и закончилась наша встреча с полицаем. Выйдя из Борщевки, где нас больше никто не останавливал, мы зашагали к Балаклее. Километрах в трех от города перед нашими глазами предстала такая картина: в придорожном кювете лежал опрокинувшийся набок воз с сеном, возле которого, сильно прихрамывая и ругаясь, суетился пожилой немецкий солдат. Видимо, задремав, немец выпустил вожжи, и лошади свернули к кювету, поросшему высокой сочной травой. Так оно было или иначе, но воз перевернулся, и теперь солдат никак не мог поставить его на колеса.

Немец еще издали заметил нас, крикнул;

– Эй, рус, ходи помогаль! Давай бистро, шнель!

Мы подошли к нему.

– Да, плохи дела! – сказал я с напускным сочувствием.

– Я, я… зэр шлехт! – закивал солдат и ткнул кнутом в сторону распряженных лошадей, пасшихся в кювете. – Ди дрэк пфэрдэ, доннэрвэттзр!..[9]9
  – Да, да, очень плохо… Дрянные лошади, черт побери!


[Закрыть]

Немало пришлось потрудиться нам втроем, прежде чем воз очутился на дороге. И вот сено снова погружено, крепко увязано. Солдат запряг лошадей, дал нам по сигарете и только теперь поинтересовался, куда мы держим путь.

– В город! – ответил Бодюков.

– О, нах штадт![10]10
  – О, в город!


[Закрыть] – воскликнул немец и похлопал меня по плечу. – Ви хорошо помогали. Я буду возить вас нах горот!

Мы, разумеется, не отказались. Въехать в город в обществе хотя бы самого заурядного представителя «высшей расы» было прямо-таки недурно. Немец оказался очень словоохотливым и болтал без умолку, пользуясь малопонятной нам мешаниной немецкого и страшно исковерканного русского. Но мы терпеливо слушали его словоизвержение, изредка поддакивали ему и даже посмеивались, когда он рассказывал нечто такое, что смешило его самого. Надо полагать, гитлеровцы, дежурившие у контрольного пункта на окраине города, хорошо знали нашего возницу, потому что они пропустили беспрепятственно и его и нас вместе с ним.

Так добрались мы наконец до Балаклеи.

Город был сильно разрушен. Вдоль улиц стояли обгоревшие развалины многих домов. На мостовых и тротуарах зияли воронки от бомб. Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу, жались поближе к руинам, испуганно озираясь по сторонам, будто выискивая глазами, куда бы поскорее скрыться. На облике каждого лежала печать горькой и жестокой неволи.

Чтобы попасть в улицу, где находилась явочная квартира, нам нужно было пересечь городскую площадь.

Тут нас остановил патруль: четыре солдата и офицер. Мы, разумеется, держались браво, с видом людей, которым власть оккупантов пришлась по душе.

– Куда идете? – спросил офицер по-русски.

– В комендатуру, – ответил я.

– Ваши пропуска и паспорта.

Мы предъявили документы. Внимательно просмотрев их, офицер указал рукой в одну из улиц:

– Это там. Улица Гарри Круппа. Недалеко от угла…

Улица, в которую мы вошли, называлась до войны Советской. Кое-где на домах еще остались таблички с этим названием. Гитлеровцы переименовали ее в улицу немецкого короля пушек. Увидев металлическую табличку с именем Круппа, приколоченную к обгоревшей стене углового дома, Бодюков сказал:

– А ведь это символично. Советская улица была цветущей, счастливой. Теперь же она стала улицей горя, слез и руин. Такой ее сделал Гитлер пушками Круппа.

– Ничего, Боря, это ненадолго, – убежденно ответил я. – Название «Советская» вернется сюда, и улица снова станет счастливой.

Бодюков остановился, медленно обвел взглядом руины на противоположной стороне улицы.

Я замедлил шаг, оглянулся.

– Ты чего?

– Хочу запомнить все, – отозвался Бодюков. – Этого нельзя ни забывать, ни прощать…

И вот наконец дом № 34, тот, который нам нужен. Входим во двор, стучимся с черного хода. Никто не отвечает. Оборачиваюсь лицом к Бодюкову, вижу, как настороженно сощурились его глаза. Вероятно, наши мысли совпадают. Что, если явка провалилась и Чашин арестован? Не следят ли за нами гестаповцы? И не ждет ли нас за дверью засада?

Бодюков выглядывает на улицу. Поблизости нет никого. В доме тишина.

Я стучу еще раз. Пять ударов, как предусмотрено паролем.

– Кто там? – долетает из-за двери женский голос.

– Водопроводчики! – отвечаю я.

Дверь открывается чуть-чуть, ровно настолько, насколько позволяет дверная цепочка. На нас изучающе смотрит невысокая женщина с седыми прядями в волосах.

– Владимир Сергеевич дома? – спрашиваю я шепотом.

– Дома, – отвечает женщина, – но он нездоров и не может выйти.

– Нас прислал Юрий Григорьевич, – сообщаю я.

– Из Одессы! – добавляет Бодюков.

Женщина торопливо снимает дверную цепочку, пропускает нас в маленькую прихожую и снова навешивает цепочку, запирает дверь на засов, затем ключом…

Из прохожей мы попали в довольно просторную комнату, светлую, прилично обставленную, с длинными тюлевыми гардинами на двух окнах, обращенных к улице.

– Присаживайтесь, товарищи! – сказала с приветливой улыбкой женщина. – Я жена Владимира Сергеевича. Мы очень опасались, как бы с вами не случилось чего.

– Как видите, все в порядке! – успокоил ее Бодюков.

В это время из соседней комнаты вышел высокий мужчина в светло-сером костюме. Его пышные волосы и острая бородка были тронуты сединой. Сквозь толстые стекла очков поблескивали большие добрые глаза.

Познакомились.

– Прошу ко мне в кабинет, – пригласил нас Чашин в ту комнату, из которой вышел, и сказал жене – А ты, Оленька, поставь чайку и приготовь что-нибудь перекусить гостям. Они ведь с дороги, проголодались, наверное, изрядно.

Этот интеллигентный, аккуратный и весьма предупредительный человек, говоривший мягким, проникновенным тенорком, не производил на меня впечатления подпольщика и тем более руководителя боевой подпольной группы. И все же это был именно тот человек, который, сумев завоевать доверие оккупантов своим лояльным отношением к «новому порядку», вел тайно непримиримую борьбу с ними. Никому из гитлеровцев даже в голову не приходило заподозрить его в каких-то связях с подпольщиками, и он, находясь все время на виду у оккупантов, почти под боком у комендатуры и гестапо, оставался неуловимым для врага. Нелегко бывает порой нам, разведчикам, но Чашину было куда труднее, причем постоянно.

Чашин принадлежал к числу тех скромных и храбрых людей, которые идут на подвиги не ради славы и не любят, когда говорят об их мужестве. Сродни ему была и его жена – Ольга Дмитриевна. Ведь она прекрасно знала, что ждет их в случае провала: гестапо, пытки и виселица на городской площади. Но ничто не выдавало в ней даже малейших признаков беспокойства или страха. Она по-матерински ласково улыбалась мне и Бодюкову, заботливо подкладывала на наши тарелки то жареную картошку, то фаршированный морковью перец, то кукурузные лепешки.

После обеда разговор зашел о «заводе сельхозмашин» и о задании, которое предстояло выполнить нам с Бодюковым.

– На склад вам проникнуть, конечно, не удастся, – сказал Чашин. – Охранники-эсэсовцы очень бдительны и никого не подпускают к нему близко, стреляют без предупреждения. Да вам, собственно, нет никакой необходимости знакомиться с ним даже издали.

Мы недоуменно переглянулись.

– Как же в таком случае мы осуществим взрыв? – спросил я. – Ведь нам надо разведать и изучить все возможности, составить подробнейший план операции.

– План уже разработан нашей подпольной группой, – сообщил Чашин. – Мы познакомим вас с ним, выслушаем ваши советы и рекомендации, как лучше провести его в жизнь.

Бодюков нервно кашлянул.

– Владимир Сергеевич, я что-то не понимаю… Мыто прибыли сюда не в качестве консультантов, а как подрывники-минеры.

– Вот именно, как специалисты минного дала, – подтвердил Чашин. – И без вашей помощи нам никак не обойтись. Затем и вызвали вас сюда. Короче говоря, нам нужна особая мина, такой силы и такой конструкции, чтобы весь склад взлетел на воздух в строго определенное время при наличии сверхбдительной охраны.

– Но, позвольте, как же она попадет на склад? – спросил Бодюков. – Насколько мне представляется, это будет солидный заряд.

– Все будет зависеть от конструкции мины, – сказал Чашин. – Вы предложите несколько вариантов, а наиболее удачный образец и определит способ доставки мины на склад.

– Где будет изготовляться мина? – поинтересовался я. – Не здесь же, надеюсь?

– Нет, конечно.

– Как со взрывчаткой?

– Все заготовлено.

– Тогда не будем терять времени! – заявил Бодюков, поднимаясь из-за стола. – Куда прикажете направляться?

Чашин взял его за локоть.

– Не торопитесь, мой друг. Прежде всего отдохните как следует. Отныне вы, товарищи, переходите на нелегальное положение, поэтому я не выпущу вас до вечера на улицу одних, без провожатых. Даже имея идеальные документы, рисковать зря не стоит.

Я слушал Чашина, и мне казалось, что он преображается на моих глазах. В его словах, в тоне, которым они произносились, ощущался волевой дух несгибаемого человека, заботливого и требовательного командира, опытного подпольщика…

Окруженные заботами и вниманием четы Чашиных, мы не заметили, как пролетело время до вечера. Ольга Дмитриевна закрыла окна на внутренние ставни, зажгла небольшую керосиновую лампу под зеленым абажуром. На столе появился самовар.

Помешивая ложечкой чай в стакане, Чашин сказал:

– Фашисты всемерно пытаются разжигать здесь националистические страсти, сулят Украине «самостийность» и процветание под эгидой гитлеровского рейха. Но им никак не удается восстановить нас, украинцев, против русских. – Он усмехнулся. – Процветание! – И сейчас же его лицо посуровело. – Массовые казни, угон в рабство, голодная смерть в концлагерях, грабежи, насилие, пытки…

И это Геббельс называет процветанием! Да можно ли смириться с этим, можно ли жить так? Для меня, для Ольги весь смысл жизни сейчас заключается в борьбе со зловонным гитлеризмом и его носителями. И если порой в наших сердцах начинает шевелиться страх, нам становится мучительно стыдно перед своей совестью, а укоряющий голос совести сильнее страха и даже смерти.

Он говорил еще и еще, а я, слушая его, испытывал все растущее чувство гордости за нашу Родину, за Советскую власть, взрастившую таких сыновей, как он, и мне казалось, что я все еще нахожусь в неоплатном долгу перед Родиной, что на моем боевом счету значится еще слишком и слишком мало. Те же мысли и чувства владели тогда и Бодюковым. Встреча с Чашиным, день, проведенный с ним, оставили в нашей памяти неизгладимый след…

В десятом часу вечера кто-то постучал в окно. Владимир Сергеевич вышел и через несколько минут вернулся с могучим, коренастым мужчиной, которого никак нельзя было назвать стариком, хотя его волосы и были седыми. Одетый в черную рабочую спецовку, в грубых солдатских сапогах, он походил на грузчика или молотобойца. Видимо, Чашин уже представил нас ему заочно, потому что, войдя в комнату, он запросто обратился к нам:

– Ну, здравствуйте, хлопцы! Будем знакомы. А зовут меня Тихоном Матвеевичем.

Сказал он это густым басом, с добродушной улыбкой и так крепко пожал наши руки, что Бодюков просиял и промолвил не без восхищения:

– Вот это сила! Вы, Тихон Матвеевич, случайно не борец!

– Столяр я! – ответил силач. – Ну а сейчас борьбой занимаюсь, только, конечно, не французской. Сами понимаете, фашистов надо по-иному на лопатки класть, так, чтобы сразу в гроб попадали. И тут уж, как говорится, сила без ума сокровище плохое. – Он кивнул в сторону Чашина. – Владимир Сергеевич с виду вроде и не чемпион, а вот ни один фашист не совладает с ним.

Чашин недовольно поморщился.

– Будет тебе, Тихон!

Тихон Матвеевич взглянул на меня.

– Как документики, не подвели?

– Все в порядке! – отозвался я.

– Опять же он! – Тихон Матвеевич указал на Чашина. – Ну как его после этого чемпионом не величать.

Ольга Дмитриевна предложила Тихону Матвеевичу выпить чаю, но он отказался.

– Благодарствую, Во-первых, не хочется что-то, а во-вторых, уже и времени у нас в обрез. В десять часов и с пропусками не пройдешь.

– Пройдем, я провожу! – заверил Чашин.

Простившись с гостеприимной хозяйкой, мы вышли вслед за подпольщиками на улицу. Было темно и не по-летнему свежо. Со стороны площади долетал глухой гул. По-видимому, там двигались сейчас автомашины и танки. Здесь же было тихо.

На одном из уличных перекрестков нас остановил патруль. Чашин показал офицеру свой паспорт и еще какую-то бумажку. Офицер, посвечивая карманным фонариком, посмотрел на документы, козырнул и указал в глубь улицы:

– Биттэ, зи кэннен дурхгеен![11]11
  – Пожалуйста, можете проходить!


[Закрыть]

Пропусками остальных он даже не поинтересовался.

«А ведь это действительно здорово!» – подумал я и мысленно согласился с Тихоном Матвеевичем, назвавшим Чашина чемпионом…

Вскоре мы подошли к приземистому, продолговатому дому, стоявшему посредине квартала за зеленым палисадником. Это была столярная мастерская братьев Слепцовых, о чем, как мы узнали на следующий день, официально гласила вывеска над крыльцом дома. Одним из этих братьев-предпринимателей и являлся Тихон Матвеевич. Искусный столяр-краснодеревщик, он бесплатно, в знак «приверженности» к новой власти, как он заявил немцам, сделал коменданту города отличную мебель. Тот, в свою очередь, постарался не остаться в долгу перед «вундервэльтэн кюнстлэр»[12]12
  «Исключительно редкий художник».


[Закрыть] (именно так назвал комендант Слепцова) и порекомендовал его в качестве мастера военному директору «завода сельхозмашин» как человека, «оказавшего командованию немецкой армии большую услугу». Благодаря столь лестной и весомой рекомендации Тихон Матвеевич получил от завода очень выгодный заказ на поделку заготовок для ящиков под артиллерийские снаряды. Так родилась здесь столярная мастерская братьев Слепцовых с собственной пилорамой и двумя деревообрабатывающими станками, полученными из саперного имущества гитлеровских инженерных войск. Лесоматериал поступал в мастерскую бесперебойно, и так же бесперебойно Тихон Матвеевич отправлял на «завод» заготовки для ящиков, сборку которых там осуществляли рабочие – члены чашинской подпольной группы. Чтобы окончательно упрочить добрую репутацию мастерской и тем самым отвести от себя и от своих помощников даже малейшую тень подозрения со стороны гитлеровцев, Тихон Матвеевич, опять же бесплатно, сделал мебель для заводского начальства. После этого как братья Слепцовы, так и их рабочие получили право свободного доступа в тарный цех артиллерийского склада, примыкавший к упаковочному, где всегда лежали штабелями снаряды и мины. В нескольких шагах от упаковочного цеха находился склад: бункера, навесы, траншеи с боеприпасами и взрывчатыми материалами.

Планом, разработанным подпольщиками, намечалось произвести взрыв в тарном цехе, путем детонации вызвать взрыв в упаковочном цехе и далее на складе. Для этого и нужно было изготовить мину огромной взрывной силы, но небольшого объёма, чтобы ее можно было пронести незаметно в тарный цех буквально на глазах у охранников. Ну и ко всему мина должна была сработать в строго определенное время – в глухую ночную пору, когда на складе остается лишь охрана.

На обсуждение плана ушло немного времени. Ни у меня, ни у Бодюкова он не вызвал особых возражений.

– Итак, Валентин Петрович, будем считать, что план одобрен вами? – спросил Чашин.

– В целом да, – ответил я.

– Мне кажется, у вас имеются какие-то сомнения.

– Скорее опасения. Как бы ни случилось беды во время установки мины на месте. Это надо было бы сделать не вашим людям, а мне и Бодюкову.

– Мы могли бы сойти, за рабочих из мастерской Тихона Матвеевича и проникнуть в тарный цех, – заметил Бодюков.

Чашин задумался, потом промолвил решительно:

– Нет, товарищи, я возражаю против подобного варианта. Прежде чем немцы выдадут вам пропуск на склад, они подвергнут вас тщательной проверке. Это только затянет время, а склад надо уничтожить как можно скорее. Каждый час, даже каждая минута слишком дорого обходится нам. Мины и снаряды ежедневно отправляются на фронт, а вы прекрасно понимаете, что это значит: сотни убитых и раненых советских бойцов. Ваше дело изготовить мину и тщательно проинструктировать тех, кто будет устанавливать ее. И вообще нужно познакомить наших людей с основами взрывного дела, чтобы нам не приходилось каждый раз вызывать минеров с Большой земли. – Он обвел взглядом комнатушку, в которой мы сидели. – Будете жить здесь, у Тихона Матвеевича. А мину будете изготовлять в подвале, под домом.

– Только бы вы, хлопцы, не разнесли в щепы мою мастерскую, – улыбнулся Тихон Матвеевич.

– Оно конечно, может и такое статься! – пошутил Бодюков.

– Не станется, гарантирую! – заверил я.

В полночь Чашин ушел. Тихон Матвеевич оставлял его ночевать, но он не согласился.

– Нет, пойду! Я-то высплюсь здесь, а Ольга всю ночь будет волноваться. Пойду!

Не знаю, спали ли в ту ночь Чашин и Тихон Матвеевич, но мы с Бодюковым не смыкали глаз до утра. Каких только конструкций мин не перебирали мы! Обсуждали их достоинства и недостатки, спорили, придумывали все новые и новые варианты. Остановились было на кислотной мине, но потом отказались и от нее. Концентрация кислоты, имевшейся у Слепцовых, была неизвестна. Отдавать ее на анализ в лабораторию при складе? Не наведет ли это затем гитлеровцев на следы организаторов взрыва? А не располагая данными анализа, применять кислоту было рискованно. Вдруг из-за нее взрыв задержится и склад взлетит на воздух не ночью, а утром, когда гитлеровцы пригонят на работу наших советских людей!

В конце концов Бодюков предложил очень простой и вместе с тем очень остроумный вариант. Суть его заключалась в следующем. В обычный питьевой бак до требуемого уровня наливается вода. Бак устанавливается на один конец доски, уложенной в виде качели на поперечном бревне, с соответствующими креплениями. На другом конце доски размещается ящик с грузом, равным по весу баку с водой. В дне бака пробивается строго калиброванное отверстие, и вода постепенно, едва приметной струей начинает вытекать из бака. Когда вытечет вся вода, ящик с грузом опустится на требуемое расстояние и нажмет на крышку детонатора мины с той силой, которая обеспечит взрыв. Установка мины в данном случае совершенно безопасна, а все остальное сделать очень просто. Главное – рассчитать время, за которое вода вытечет из бака, и определить вес груза, обеспечивающий необходимый удар по взрывателю…

Утром такое устройство было изготовлено. Несколько испытаний подтвердили полнейшую надежность его работы при самых различных загрузках. Теперь оставалось изготовить мину, что уже не представляло для нас особых затруднений: взрывчатку и детонаторы подпольщики заготовили заранее, исподволь вынося их со склада.

«Приемная комиссия» в лице Чашина и Тихона Матвеевича осталась довольна нашей работой. Еще один день ушел на подготовку группы минеров, в которую вошли три плотника и сам Тихон Матвеевич.

Мина, искусно упакованная в двойное днище ящика, была уложена вместе с партией новых заготовок на грузовой «опель» и благополучно перекочевала в тарный цех склада. Таким же образом туда была переброшена затем остальная «механика»: питьевой бак, «качеля», разобранный ящик для груза. Как правило, охранники ограничивались только поверхностным осмотром заготовок, сложенных на грузовиках, и пропускали их на территорию склада без длительных задержек: ведь это была продукция мастерской братьев Слепцовых, пользовавшихся особым расположением со стороны начальства «завода». Заготовки складывались под навесом у входа в тарный цех, а готовые ящики лежали высокими штабелями внутри цеха, вдоль стены из металлической сетки, отделявшей тарный цех от упаковочного. Здесь, в этих многорядных штабелях, и намечалось установить мину…

И вот наступил «боевой» день. Тихон Матвеевич отправился на склад с утра и не возвращался в мастерскую до вечера. Чашин весь день просидел со мной и Бодюковым в мастерской. Внешне он оставался спокойным, расспрашивал нас о жизни и боевых делах разведчиков-диверсантов, даже шутил с нами, но мыто догадывались, что творилось в его душе, потому что и сами страшно нервничали. О чем бы мы ни говорили, наши мысли уносились на склад, в тарный цех. Не допустит ли какой-нибудь ошибки Тихон Матвеевич при установке мины? Не обратит ли случайно внимание кто-нибудь из охранников на подозрительную возню в цехе? И действительно ли так уж надежны все рабочие братьев Слепцовых? Вдруг среди них окажется предатель, который в самый последний момент донесет врагу о готовящейся диверсии! Вопросы один тревожнее другого не оставляли меня в покое ни на минуту.

После полудня Чашин все чаще поглядывал на часы и все чаще доставал из кармана портсигар. Курил он жадно, захлебываясь дымом и кашляя порой до слез.

Тихон Матвеевич вернулся после захода солнца.

– Ну как там у тебя? – бросился к нему Чашин.

– Ждал, пока немцы людей со склада угонят, – ответил Тихон Матвеевич и, вытирая рукавом пот, струившийся по лицу, улыбнулся устало: – Ох, и набрался же я мороки с этой миной. Ставлю ее, а в голове будто туман какой. То ли так делаю, то ли не так… И раз, и другой, и третий проверил…

– Не ошиблись? – нетерпеливо спросил Бодюков.

– Кажись, все точно.

– Кажись или точно?

И снова не совсем уверенный ответ:

– Да вроде бы…

Чашин досадливо махнул рукой.

– Ах, Тихон, ну разве можно так?

Тихон Матвеевич дернул плечом.

– Пойми, непривычное же это дело… Не то что, скажем, гроб фашисту сколотить… Должна сработать мина, а вот головой поручиться не могу…

Настала ночь. Мы сидели в комнатушке, не зажигая лампу. Окно было распахнуто настежь, и ветер чуть шевелил ситцевую занавеску. На стене, отсчитывая время, тихо постукивали ходики…

Чем ближе стрелки подползали к цифре одиннадцать, тем невыносимей становилось ожидание. Взрыв должен был произойти примерно в одиннадцать часов ночи.

Пять минут двенадцатого. Десять, пятнадцать…

«Все! Не сработала!» – почти с отчаянием думал я, боясь сказать об этом вслух. Молчал Бодюков. Молчали Чашин и Тихон Матвеевич. В темноте не было видно их лиц, но мне казалось, что взгляды и Чашина и Слепцова обращены ко мне с немым вопросом: «А может быть, это вы, товарищи минеры, ошиблись в чем-то?..»