Текст книги "В подполье можно встретить только крыс…"

Автор книги: Петр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 68 страниц)

Анна Ахматова, Борис Пастернак, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Константин Паустовский, Лидия Чуковская, Василий Гроссман и другие, которых я, к сожалению, не знаю, в одиночку, под угрозой ареста и жестокой расправы, сохраняли и поддерживали благородное право человека на мысль. Опубликование на Западе «Доктора Живаго» ознаменовало прорыв мысли из одиночества. Процесс Синявского и Даниэля был как бы сигналом для всей мыслящей общественности нашей страны отстаивать право на мысль, не страшась жертв. И этот сигнал был услышан.

Наряду и одновременно с правозащитой дали о себе знать:

– движение верующих против незаконных жестоких утеснений религии и

– движение депортированных в годы сталинского лихолетья малых народов за возвращение на свою историческую родину.

Оба эти движения развивались путем проведения петиционных кампаний. В своих письмах в ЦК КПСС, Верховный Совет СССР и в Совет Министров люди выражали свою полную «преданность родной Ленинской партии и советскому правительству». И слезно просили… прекратить произвол. «Родная Ленинская партия» молчала или, отделавшись обманными обещаниями, предпринимала репрессии против организаторов петиционных кампаний.

К моменту начала более широкого правозащитного движения петиционные методы борьбы за свои права у верующих, и у репрессированных малых народов дошли до своего предела. Количество подписей, которое доходило до сотен тысяч, начинает сокращаться. В массах нарастало разочарование, а среди передовой части верующих и «националистов» появилось стремление к поискам союзников.

Среди крымских татар особо выдающуюся роль в развитии контактов с правозащитой сыграли два Джемилева (однофамильцы) – Мустафа и Решат.

Мустафе едва исполнилось 20 лет, когда он начал говорить своим соотечественникам, что изолированное национальное движение, тем более такого немногочисленного народа, как крымско-татарский, – успеха не сулит. Человек невероятной воли, мастер привлекать к себе людей, прекрасный оратор, обладающий незаурядным умом и огромным трудолюбием, Мустафа, несмотря на молодость очень быстро стал играть руководящую роль в национальном движении и занял видное место в рядах московских правозащитников.

КГБ вскоре заметило его. Начались аресты и один за другим суды по фальсифицированным обвинениям. С 1963-го года Мустафу судили пять раз. По сути, на волю он попадал за эти годы только как на побывку. Он и сегодня еще в ссылке. Но борется он не только на воле, но и в заключении, и на суде. Во время ташкентского процесса над ним и Ильей Габаем, Мустафа произнес потрясающую речь, которая впоследствии была распространена в самиздате. Эта речь была настолько впечатляющая, что судья забыл свою обязанность мешать выступлению. Мустафа закончил и сел. Адвокат – Дина Каминская – уставилась на него расширенными глазами, схватилась за волосы и воскликнула: «Боже мой!» Судьи и прокурор сидели, уставившись в столы, не замечая, что речь закончена.

И еще черта. Как магнитом притягивает он к себе людей. Весь упомянутый процесс в подробнейшем изложении попал в самиздат от… Мустафы… от заключенного Мустафы. Он нашел себе верных помощников даже там, в тюрьме.

Или другой случай. В 1975 году его снова судили… на основании показаний… одного… лжесвидетеля. Борясь против этой фальсификации, Мустафа объявил голодовку и голодал 10 месяцев. Но такова моральная сила этого человека… лжесвидетель (убийца) Дворянский в суде отказался от своих лживых показаний. Но несмотря на это, Мустафу осудили. Предваряя этот приговор, судья бросил Мустафе: «Видите, какой вы опасный человек! Даже на расстоянии влияете на людей!..»

Сейчас Мустафе идет уже 38-ой год. Он чистый, честный, мужественный человек. И он является признанным руководителем своего народа. В нашей семье он горячо любим. Жену мою он зовет «русской мамой», Андрея – младшим братом (кардаш), а для меня он, как и Решат, друг, соратник по борьбе.

Решат Джемилев шел рядом с Мустафой, а когда тот отсутствовал – заменял его. Я люблю этих двоих, внешне непохожих друг на друга, но сходных в одном – в беспредельном мужестве, горячем патриотизме и в истинной демократичности. Решат сейчас тоже в тюрьме. В заключении и в ссылке совесть крымско-татарского народа. Мир не должен мириться с этим.

Впервые в Москве эти выдающиеся сыны крымско-татарского народа появились в середине 60-ых годов, когда у крымских татар уже начались контакты с отдельными представителями правозащитного движения. В стране явно назревала тенденция к объединению оппозиционных движений в одном потоке. В это время, т. е. на грани перехода к новому этапу борьбы, предпринял и я попытку отстоять свои права.

Более 15 лет прошло с тех пор, как я впервые сел в тюрьму за подпольное распространение листовок, и за попытку создания подпольного «Союза борьбы за возрождение ленинизма». В тот период я и познакомился с Юрой Гриммом. Впоследствии, как я уже писал, мы подружились семьями. И я думаю, не все родные дети так заботятся о родителях, как заботились о нас Юра, его жена Соня и их сын Клайд, пока мы жили в Москве.

В психкамере Лефортовской тюрьмы я познакомился еще с одним диссидентом – Алексеем Добровольским. Он свел меня с Александром Гинзбургом, Юрием Галансковым, Верой Лашковой. Познакомил и с Володей Буковским, а тот со старым коммунистом Сергеем Петровичем Писаревым и через него с писателем Алексеем Евграфовичем Костериным, который потом сыграл решающую роль в моем общественном становлении.

Так личные дружественные контакты увеличивали число людей, которые находят интерес в общении друг с другом и вырабатывают в этом общении и укрепляют свои взгляды.

И года не прошло после того, как я освободился из спецпсихбольницы, а я уже перестал чувствовать себя одиночкой, изгоем. Я уже знал, что есть люди, которые поддержат в трудных обстоятельствах и помогут в беде. И с каждым новым знакомством усиливается ощущение наличия во всей стране людей, способных понять тебя и поддержать.

Особенно усиливает это чувство «самиздат». Он же помогает и расширению личных связей.

Я и сам многим обязан «самиздату». Мое письмо в редакцию журнала «Вопросы истории КПСС» о начальном периоде минувшей войны привлекло внимание многих читателей самиздата и мои связи начали быстро расширяться. Группы молодежи стали приглашать меня рассказать о тех или иных событиях минувшей войны. На одной из таких бесед познакомился я с Павлом Литвиновым, а через него – с Ларисой Богораз, Натальей Горбаневской, Андреем Амальриком, Людмилой Алексеевой, Петром Якиром, Ильей Габаем, Виктором Красиным и всеми другими, входившими в круг знакомых и друзей Павла. Разные все это люди. И каждый величина.

Вот Андрей Амальрик.* Как-то, когда мы были в районе почтамта, Павел предложил мне зайти к «одному очень интересному человеку». По пути он продолжал говорить об этом человеке в превосходной степени: «Андрюша – умница! Вот увидите». И я увидел. Увидел и подумал: «Для чего он меня притащил к этому мальчику?! Он мне действительно показался мальчиком, несмотря на присутствие в квартире, его безусловно взрослой, красивой жены – Гюзели.

Однако мне вскоре пришлось отказаться от своего первого впечатления. После непродолжительной беседы мы пошли гулять. Случайно я оказался рядом с Андреем. Через несколько минут я уже забыл о мальчике. Со мною шагал умудренный жизнью и знаниями муж. У него аналитический ум и огромная смелость мышления.

* Андрей Амальрик погиб в автомобильной катастрофе под Мадридом в ноябре 1980 года.

А впоследствии я узнал его и по делам. Его мастерство в создании и поддерживании связи с иностранными корреспондентами, с дипломатическим корпусом, его мужественное, умное поведение на следствии, в суде и в заключении… То, что он писал, дышало смелостью, зрелостью мысли и суждений. А его книга «Доживет ли СССР до 1984 года» – завоевала мировую известность. Нам немного пришлось общаться, но я проникся огромным уважением и любовью к нему. И я был расстроган, когда он, получив разрешение на эмиграцию, нашел время, чтобы заехать в Таруссу и двое суток провести у нас в семье. Он уехал, а мы с Зинаидой еще раз повздыхали над тем, как советская система калечит людей. Вот и Андрюша – человек с умом ученого и государственного деятеля, сколько времени истратил на борьбу с этой системой, а теперь едет в неведомое и неизвестно, как все обернется. Народ же наш в который раз потерял светлый ум, голову, которая столько пользы могла принести.

И это не единичная потеря. Выше я уже рассказывал о двух выдающихся крымских татарах. Амальрик – русский. А вот украинец.

Левко Лукьяненко. Жизнь его перевалила уже за 50. И из них 8 отданы бесцельной и бессмысленной службе в армии, а 15 в заключении. Сейчас Левко снова в лагере (особого режима) и снова на 15 лет! Кончится срок заключения к концу жизни. А может и не доживет он до конца срока. Не всем же удается дожить до 67. За что же такая кара? За то, что Бог наградил джефферсоновским складом ума и характера. Единственное о чем он мечтал, это о том, чтобы его народ жил в самостоятельном государстве, как равный в среде равных: говорил на своем родном языке, пользовался своей национальной культурой. Этого он добивался не террором, не призывами к восстанию, а используя конституционные права. И он написал программу независимости Украины, как в свое время написал ее для Америки Джефферсон. Но Джефферсону поставлен памятник, а Левко Лукьяненко колониальные власти приговорили в расстрелу. Потом «смилостивились» и заменили расстрел 15-ью годами. Весь этот срок он отбыл, но вернувшись на родину, мечту свою не оставил. С созданием Хельсинкской группы в Украине, вступил в нее. И снова арестован. И снова осужден. И снова на 15 лет. Что же он такое опять совершил. Группа в своем итоговом документе по этому вопросу пишет: «Л. Лукьяненко Группа обязана своими юридическими программными документами и ее этическими установками». Иначе говоря, снова джефферсоновский подвиг, и снова жестокая беззаконная кара. Пытаются уничтожить выдающегося человека. Такие люди как Лукьяненко – гордость для любой нации. Они гордость человечества! И человечество обязано принудить коммунистических колонизаторов вернуть свободу этому человеку.

А вот белорус Михаил Кукобака. Сейчас он в лагере. Получил три года строгого режима за серию статей «Встреча с Родиной» – это рассказ о руссификации Белоруссии, о сознательной политике ликвидации белорусской нации. Увидя это, Кукобака вступил в борьбу. Он уже не новичoк. Это второе его заключение. Он рабочий.

Впервые был арестован в 1969 году за выступления, квалифицированные как антисоветские и за попытку пройти в иностранное посольство. Материалов для доказательства вины у следствия не было. Например, «попытка пройти в посольство» состояла в том, что он проходил по той же улице, где оно располагалось. Тогда следствие решило пойти на сделку. Кукобаке предложили свободу, но ему надо было написать, что один из дипломатов приглашал его на встречу с собой. Михаил с возмущением отверг такую сделку. Тогда его направили в спецпсихбольницу, где он пробыл шесть лет.

После выхода из больницы, его снова несколько раз пытались загнать в «психушку», но благодаря энергичному противодействию «рабочей комиссии по психиатрии» эти попытки были сорваны. Тогда власти пошли на арест и осуждение. Сейчас этот безусловно талантливый человек и патриот своей родины в лагере.

Совесть человечества должна восстать против этого. Пять человек четырех различных национальностей связаны одной судьбой, одной борьбой. И не малую роль в их объединении играет Самиздат. Он познакомил меня, например, с киевлянином Леонидом Плющем. Его острые письма, разоблачавшие разложение партийно-государственной верхушки, произвели на меня сильное впечатление. И когда мы, встретившись у Петра Якира, познакомились, наши отношения очень быстро переросли в дружеские. Особенно сближало нас то, что критику строя в то время мы оба вели с марксистских позиций. Леонид явился серьезным подкреплением для нашей «коммунистической фракции», которая со смертью Павлинчука и Костерина ослабела весьма существенно. Но недолго продолжались наши дружеские встречи. Мой арест прервал их. Потом арестовали и его. Обоих нас ждали «психушки» и последующее изгнание из страны. Встретились мы только через 8 лет – в 1978 году в США.

Самиздату я обязан и знакомством с Миколой Руденко. Вскоре после своего второго освобождения из психиатрички (26.6.74.), мне удалось прочитать в самиздате несколько его писем в ЦК КПУ. Из них мне стало ясно, что несмотря на разницу в возрасте, коренное различие в жизненных путях, у нас есть важное общее.

Оба мы, каждый в свое время, самозабвенно уверовали в марксизм-ленинизм, но одной верой не ограничились, а попытались понять его суть. Упорно продираясь, без компаса и ориентиров, сквозь дебри марксистско-ленинского многотомья.

«Капитал» я, например, читал 5 или 6 раз – все хотел понять. Но понял, в конце концов, только то, что понять его нельзя, что не только я, но и никто из пропагандистов марксова наследия его не понимает.

Приблизительно таким же путем, но значительно более глубоко вникая в суть прочитанного, шел Микола Руденко. Когда мы встретились в апреле 1967 года, я уже знал основные данные его биографии, у нас было много общего, может и незаметного для постороннего взгляда, но тем не менее, реального.

И Микола Руденко и я, из простой трудовой семьи. Я из крестьянской семьи, а он – сын шахтера. Его отец погиб при горноспасательных работах, когда Миколе было всего 6 лет. Семья жила в нужде на нищенскую пенсию, назначенную за погибшего отца. После средней школы Миколу призывают на действительную военную службу: в войска КГБ. Здесь комсомолец Руденко вступает в партию. После демобилизации поступает в Киевский университет, намереваясь стать журналистом. Но началась война. И Микола, у которого была чистая отставка (не видит на один глаз), уходит из своего района в другой и там, обманув медкомиссию, вступает в армию добровольцем.

Блокадный Ленинград. Микола – политрук роты. Все время на передовой. Но вот разрывная пуля надолго укладывает его в госпиталь. Тяжелое ранение, не поддающееся окончательному излечению, превращает его в инвалида. Несмотря на это, он снова на передовой и воюет до конца войны. В 1948 году демобилизован в звании майора, и начинает журналистскую деятельность. Одновременно пишет стихи, чем увлекся еще на фронте, рассказы, повести. Постепенно он становится известным украинским писателем. Его избирают секретарем партийной организации Союза писателей Украины; несколько позже назначается главным редактором журнала «Днiпро». Почет, слава, материальные привилегии. В общем, Руденко, как и мне, было что терять. Но он, несмотря на это, посдедовал велению совести. Это тоже роднит наши биографии и делает его особенно симпатичным для меня.

Симпатична мне была и его внешность… Широкое, скуластое лицо и добрые, с лукавым прищуром глаза, привлекали к себе. Невысокая, коренастая фигура типичного украинского селянина, дышала силой. Я даже поразился. По рассказам о его ранении, я рассчитывал увидеть слабого, болезненного человека, а увидел загорелого, веселого, оживленного крепыша. Причину этого несоответствия я понял позже, когда осенью того же года мы с женой в течение двух недель были гостями Миколы и его жены Раи, на их квартире в Конча-Заспа, на окраине Киева.

Сейчас же я воспринял его таким, как он явился – симпатичным мне и ставшим сразу близким. Нам не потребовалось выискивать темы и искать тон беседы. Это был разговор двух друзей, которые давно не виделись и у которых за время разлуки накопилось много такого, о чем немедленно надо рассказать друг другу. Один говорит, другой схватывает сказанное с полуслова, подхватывает мысль и развертывает ее дальше. Два часа прошли незаметно, а разговору, можно сказать, только начало положено. Продолжили в мае, после моего возвращения из больницы. А заканчивали уже в Конча-Заспа осенью этого же года.

Конча– Заспа – крохотный поселок среди леса, в который номенклатурные работники ездят охотиться на кабанов и лосей. Я вспомнил об этом, когда после создания группы, в ночь на 10 ноября, была разгромлена квартира Руденко. Вспомнил потому, что район этот находится под особым наблюдением. Несмотря на это, погромщики прошли на его территорию, совершили свое гнусное дело и преспокойно ушли. А милиция, прибывшая с невероятным опозданием, не пожелала даже акт составить. Больше того, явилась на следующий день, чтобы забрать влетевшие в квартиру камни и обломки кирпича. Зачем оставлять улики в руках пострадавшего!

Но в сентябре 1976 года мы прекрасно отдыхали в этом божественном уголке природы под надежной охраной соединенного отряда «топтунов», следящих за Руденко и тех, которые приехали за нами с женой из Москвы. Вот здесь я и понял феномен внешнего вида Миколы. Он регулярно, изо дня в день, не отступая ни перед погодой, ни перед своим самочувствием, проводил целый комплекс санитарно-гигиенических и физкультурных мероприятий. В этот комплекс, в частности, входила ежедневная пробежка по лесу – на 8 километров. Познакомился я и с раной Руденко. Мне рассказывали о ней, и я думал, что представляю ее себе. То, что я увидел воочию, воображением нарисовать невозможно. Но расскажу по порядку.

У Миколы с Раей была чудесная, очень светлая, маленькая двухкомнатная квартирка. В комнате, которую хозяева предоставили в наше распоряжение, висела картина (масло). На ней нарисован страшно покалеченный дуб. От вершины остались лишь несколько ветвей, но невысокий ствол выглядит очень крепким, хотя и на нем есть метка от грозы, покалечившей дуб. Почти посредине ствола, какая-то страшная сила вырвала кусок древесины, более мужской ладони. Рана уже, видимо, старая – вокруг образовался наплыв, а на дне – прозрачная пленка, нечто как бы заменяющее кору. Эта картина влекла мой взор. Как только я входил в комнату, то первым делом бросал взгляд на эту картину. В свободное время я мог долго сидеть и смотреть на нее. Что меня к ней привлекало, не знаю, но когда я на нее смотрел, то всегда видел живое человеческое тело и страшную рану на нем. И вот однажды я, зайдя в ванную, увидел со спины Миколу с оголенным торсом. И меня осенило.

– Микола, а тот художник твою рану, случаем, не видел?

Как не видел. Он и рисовал с нее. Я ему позировал. Так все больше и больше раскрывался передо мной этот человек. Особенно в тех долгих беседах, которые мы вели, гуляя в лесу и в его стихах. Как живой встает он из этих бесед и стихов – умный, добрый, благородный. Воистину, мир опрокинулся. Было время, в тюрьмах сидели преступники. Есть там они, конечно, и теперь. Но почему же в тюрьме Микола и подобные ему? Кто мог осудить таких людей? Кто эти судьи? Бесспорно преступники – не заблуждающиеся, сознательно творящие зло. И лучше всего об этом свидетельствует то, что с первого послеарестного дня его пытают, добиваясь, «раскаяния», то есть, чтобы он свои стихи, свои выступления в защиту прав человека и за сбережение природы назвал преступлением, а преступления властей, душащих человеческую мысль, попирающих права человека, назвал добром. Но вот его ответ. Это стихотворное письмо, которое он прислал мне из Донецкой тюрьмы осенью 1977 года.

Микола РУДЕНКО

К П. Григоренко

Так просто все – напишешь покаянье.

Вот только что получишь в воздаянье

за пару фраз возврата во вчера?

Шумит в ручье прохладная вода,

деревья и цветы все в искорках росы,

и за окошком гомон детворы,

в озерах – рыба, птицы в небесах,

и сладость поцелуя на устах…

Так просто все!

Л ишь будешь ты не ты,

согбенный недугом кромешной пустоты,

иссохший телом, ясный взгляд потух.

Ты – только оболочка, а не дух.

Иди назад в свой кабинетный рай

и старые костюмы примеряй.

Тропинкой прежней в роще пробежишь…

Вот только душу вряд ли возвратишь.

Десяток пыткой вымученных слов —

не сбросить тех невидимых оков.

И нет тебя. Кругом сплошная тьма —

в людском обличье спрятана тюрьма.

(перевод с украинского Светланы Одинцовой)

И ни одного слова пояснения. Он верит, люди его поймут.

Я рассказал все это, надеясь на помощь, надеясь на то, что честные будут и дальше находить друг друга и подавать друг другу руку помощи. Я нашел много. Нашел и Миколу Руденко. Нашел так, как здесь описано.

Но встречались и иными путями.

Иван Яхимович вместе с женой Ириной приехал из Латвии в Москву, чтобы убедиться, есть ли в действительности здесь такие люди, как Павел Литвинов, Петр Якир, Петр Григоренко, или они вымышлены враждебной буржуазной пропагандой. У Литвинова и у меня установились теплые, дружеские отношения с Иваном и Ириной.

Генрих Алтунян приехал в Москву, как указано в решении парткомиссии об исключении его из партии, «по заданию 13 харьковских клеветников, чтобы установить связь с сыном командарма Якира П. Якиром, и с бывшим генералом П. Григоренко». С Генрихом, Владиславом Недоборой, Софьей Карасик, Пономаревым, Левиным, Затонской и другими «харьковскими клеветниками» у нас с женой установилась самая искренняя дружба.

Татьяна Ходорович пришла ко мне за 10 дней до моего второго ареста (накануне 1-го мая 1969 года). Я попросил ее съездить во время первомайских праздников к семье арестованного Ивана Яхимовича. Она согласилась. С этого и началась ее правозащитная деятельность.

Совсем незаметно появились у нас в семье двое научных работников – физик Григорий Подъяпольский и его жена, геолог Мария Петренко. Они как-то очень тихо вошли в жизнь нашей семьи. Но вошли так, как будто бы всегда были с нами. Нельзя было не поражаться этой паре, не восхищаться их взаимной любовью и человечностью. Тяжкий груз взвалили они на свои плечи. С ними жили парализованные тетя Гриши, старая больная мать Маши и сестра матери. И такой мир, такое взаимопонимание и благожелательность царили в этой семье, что, придя к ним, просто отдыхал душой. Все три трудоспособных члена семьи – Гриша, Маша и их дочь Настя, – обслуживали семью, помогая один другому и заменяя друг друга. Гриша, кроме того, писал стихи, воспоминания, и, главное, входил в состав Сахаровского комитета защиты прав человека и помогал заключенным и их семьям. Маша всегда была с ним рядом, готовая подставить плечо.

Сейчас Гриши нет в живых. Моя семья, рядом с которой все тяжкие для нас годы стояли Гриша с Машей, их дочь Настя не может избавиться от тоски по Грише. И пусть эти строки будут вместо прощального надгробного слова над прахом Гриши – Григория Сергеевича Подьяпольского.

Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов появился наоборот с «шумом». Я никогда не переставал удивляться какой-то бьющей из этого человека жизнерадостности. Десяток лет проведенных в сталинских и послесталинских концлагерях не превратили его в эдакого страдальца и, казалось, вообще не оставили следа. Анатолию Эммануиловичу принадлежит заслуга освещения истории Русской Православной Церкви в советский период и раскрытие ценностей Православия перед сотнями людей. Всегда когда я встречал его, окруженного стайкой молодежи, мне казалось, что он и сам принадлежит к их числу. А сколько мягкости и заботы проявил он к моей семье в период моего заточения.

Читатель мой, ты, возможно, удивлен. Я взялся рассказывать, кто такие «диссиденты», а рассказываю о своих друзьях. Не удивляйтесь. Я сам не знаю, кто такие «диссиденты». Людей, которых что-то объединяет, принято называть каким-то общим названием. Поэтому мы и откликаемся на не нами придуманную кличку. Мы могли бы назвать себя как угодно иначе, но это невозможно. Мы не организация. И название нам поэтому противопоказано. Мы просто люди, несогласные с тем, что писать можно одно, а творить другое. Мы убеждены, что если есть в стране конституция, то мы имеем право пользоваться ее положениями, не спрашивая ни у кого разрешения. Если подписаны международные пакты, то внутренние законы должны быть приведены в соответствии с ними. Мы убеждены, что ложь и лицемерие недопустимы ни в международной, ни во внутренней политике. Мы уверены, что нельзя привлекать к уголовной ответственности человека, не совершившего преступления.

А самое главное, мы убеждены, что каждый человек свободен в своих убеждениях и имеет неограниченное право их распространять, а также знакомиться с убеждениями других и вообще получать и распространять любую информацию.

Собственное свободомыслие и терпимость к чужим убеждениям – вот то, что создает взаимопритяжение людей типа моих друзей, которых называют «диссидентами». Такие люди находят других подобных себе, и создаются компании, группы, или, как хотите назовите, людей, которым в свободное время приятно быть вместе, которые вступают между собой в дружеское общение, а нередко и в родственные связи. Вот только один пример. Владислав Бахмин и Александр Подрабинек связаны дружбой в комиссии по борьбе с злоупотреблениями психиатрией в политических целях. И как-то так естественно, что Алла – сестра жены Бахмина стала женой Подрабинека. Мы очень любим две эти супружеские пары

Такие компании родственников и друзей встречаясь с другими подобными компаниями, сплетаются как бы в несколько колец (вроде биологической цепочки, ДНК). Такие сплетения увеличиваются, распространяясь по городу, на другие города, на всю страну. У наших друзей, например, есть надежные дружеские связи на Дальнем Востоке, на Колыме и т. д. И чем больше растут эти связи, тем основательнее люди избавляются от чувства незащищенности и беспомощности перед государственной бюрократической машиной. Прочность связей различна, но все они важны. До своего ареста в 1969 году, я был связан наиболее тесно с Анатолием Якобсоном, Сергеем Ковалевым, Сашей Лавут, Петром Якиром, Павлом Литвиновым, Ларисой Богораз, Юлиусом Телесиным, Мустафой и Решатом Джемилевыми, и еще кое с кем, кого называть сейчас считаю нецелесообразным. Круг же людей, которых я знал больше или меньше и с кем обращался хотя бы время от времени, был намного шире. Но были люди еще и за этим кругом, такие, например, кого я лично не знал, но кто знал меня. Наконец, были люди, с которыми связывал только «самиздат» и «Хроника текущих событий», которая явилась гениальной находкой рядовой инициативы.

Круг читателей и корреспондентов «Хроники» очень широк. Намного шире, чем широко известные диссиденты, группирующиеся вокруг А. Сахарова и Хельсинкских групп. Именно поэтому так быстро происходит замена. Не успели отзвучать аресты Ю. Орлова, А. Гинзбурга, М. Руденко и О. Тихого, как появилось большое число добровольцев, желающих заменить их.

Советские газеты, говоря о диссидентах, называют их «жалкой кучкой никого не представляющих отщепенцев». Но в этом не слабость, а сила диссидентства. Они и не берутся никого представлять. Они представляют себя. Каждый из них личность. И объединяются они только для защиты своего права быть личностью. За это они борются даже в лагере, в тюрьме. И их не так мало, как изображают газеты. Я до своего ареста довольно пессимистически оценивал нашу численность и, сидя в спецпсихбольнице, подсчитал, что правозащитное движение в результате арестов последних лет, эмиграции и высылок за кордон «дышит на ладан». И как же я был поражен, найдя его через пять лет неизмеримо более сильным, окрепшим, и, я бы сказал, очищенным, оздоровленным. После же прочтения замечательной книги Светланы Аллилуевой – «Один год» – ко мне пришло понимание причин этого. Я уразумел, что еще тогда, в 1969 году, движение было так разветвлено, что пронизывало весь наш общественный организм до самых высоких партийных кругов включительно. Но я этого не знал.

Таким образом, движение это глубинное, представляющее людей, не желающих быть обезличенными и беззащитными перед жестокой машиной бюрократического государства. Именно поэтому движение и приобрело характер правозащитного. И до тех пор, пока личность не защищена в законом установленном порядке, уничтожить это движение невозможно. Справиться с таким движением по силам только террору типа сталинского, но на это постаревший советский бюрократический аппарат уже неспособен. Да и страшновато. Такой свирепый террор бьет без разбора. И чего доброго, может смахнуть головы и ныне процветающим членам Политбюро, а то и самому Генеральному.

Нашему правозащитному движению, кроме того, очень крупно повезло. В его рядах оказались два таких титана, как Солженицын и Сахаров, плеяда выдающихся писателей, ученых, художников, деятелей искусств и большое количество стойкой, мужественной, самоотверженной, талантливой молодежи, которую не сломили никакие жестокости режима.

Власть теряла и теряет лучших людей общества, наиболее честных, увлеченных, мужественных и талантливых.

Мой друг – талантливый писатель и литературовед-германист Лев Зиновьевич Копелев, начав с отдельных правозащитных выступлений, дошел до пересмотра всего жизненного пути. Его выдающиеся художественные автобиографические произведения «Хранить вечно» и «…И сотворил себе кумира» вскрыли трагедию нашего с Левой поколения. Я поздравляю его с этим и желаю еще многих лет творческого труда.

Крепкая, теплая дружба сложилась у меня и с Володей Войновичем, играющим значительную роль в правозащите и в подлинной художественной литературе. Его перу принадлежит великолепная сатира «Приключения солдата Ивана Чонкина» и «Иванькиада». Дай Бог Володе еще много раз выступить столь же успешно.

Мы с женой очень сожалеем, что знакомство с выдающимся русским писателем, автором замечательной повести «Три минуты молчания» и блестящего романа «Верный Руслан» Георгием Николаевичем Владимовым и его женой Наташей было столь кратковременным. Мы уверены, что он порадует своих читателей и почитателей еще многими прекрасными произведениями, хотя и знаем о его большой загруженности работой советской группы «Эмнести» и другими правозащитными делами.

В плеяде писателей правозащитников видную роль играют писатели других национальных республик: украинцы – Симоненко, Бердник, Стус, Руденко… литовец – Томас Венцлова и другие.

Способствовала развитию правозащитного движения и благоприятная среда. Прежде всего, сочувственное отношение населения и поддержка правозащитников их семьями и друзьями. Я уже называл многие семьи, которые принимали участие в правозащите всем составом. Назову еще. Это прежде всего семья Подрабинеков. Не только Александр Подрабинек известен своей мужественной борьбой против психиатрического произвола. Его старший брат – Кирилл – осужден на два года лагерей за правозащитную борьбу. Их отец Пинхас Абрамович и его жена Лидия Ивановна принимают активное участие в правозащитной борьбе, находятся в дружбе с нами. Наши друзья – семья Терновских: Леонард, Людмила и их дочь Оля – активные участники правозащиты. Леонард – врач, член рабочей комиссии по психиатрии.