Текст книги "В подполье можно встретить только крыс…"

Автор книги: Петр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)

Мои лекции, беседы, распространение Авторханова все ширили круг моих новых друзей. Перечислить всех нет никакой возможности. Назову некоторых. На одной из квартирных бесед познакомился со Славой и Ритой Лучковыми и их другом Павлом Литвиновым. И если со Славой и Ритой сохранились на долгие годы только добрые отношения, то с Павлом мы подружились всей нашей семьей, узнали и полюбили всю семью Павла: его обоих бабушек (теперь уже покойниц) – Айве Вальтеровну (жену Максима Максимовича Литвинова, бывшего наркома иностранных дел СССР) и Полину Мироновну, мать и отца Павла – Флору Павловну и Михаила Максимовича, сестру Павла Нину, ее мужа Геню и их сына Артема, подругу, впоследствии жену Павла Маю Копелеву, ее сестру Лену и их отца – известного советского писателя Льва Копелева и его жену – писательницу Раю Орлову, тетю Павла – Татьяну Максимовну и ее дочерей – Машу и Веру: все прекрасные, чуткие люди, которые никогда не покинут человека в несчастье. Я специально перечислил всех, с кем свело знакомство с одним человеком, а если разобраться, то и еще не всех, т. к. у Павла еще есть: сын Сережа, у которого тоже уже родился ребенок, пасынок Дима, замечательнейший, добрый и умный юноша, и дочь Лара. Перечислил, чтобы читатель лучше понял характер диссидентских связей. Именно потому, что мы не заговорщики, не политические бурбоны, не бессовестные карьеристы, а люди, которые хотят только одного – жить без страха, жить по-человечески, сохраняя свое человеческое достоинство, мы сблизившись с кем-то, полюбив его, сводили и с нашими близкими. И это касается всех, о ком я буду говорить как о своих друзьях, хотя семьи, может, и не всегда назову. Это не от забывчивости, а просто от хода повествования. Познакомился с Ларисой Богораз, Толей Марченко, Людмилой Алексеевой, Натальей Горбаневской и с Толей Якобсоном, который впоследствии стал одним из самых близких мне людей. У меня и сегодня еще, как незаживающая рана в сердце, щемит память о его трагической гибели. Этот еврей был настолько русским, что не мог жить без России, без русской литературы, без общения с русским народом. Земля тебе пухом, Толя.

Событием было для меня и знакомство с двумя молодыми преподавателями из Московского университета – Сережей Ковалевым и Сашей Лавут. Они как-то сразу, вплотную прильнули к моей душе. Они были так прозрачно чисты, что казалось, никакая грязь к ним не пристанет. И ходили они всегда вдвоем. Всегда Сережа, как бы немного впереди, а Саша несколько уступом. Так и в тюрьму Сережа пошел первым. Саша остался пока на свободе. Он такой же, как всегда, спокойно-сдержан и также готов помочь товарищам всем, чем может. Тогда, во время нашего знакомства они, пользуясь своим преподавательским положением, пытались облегчить положение студентов, помочь им организовываться для защиты своих человеческих прав. Сережа пошел в комнату комсомольского оперотряда и попросил ознакомить с характером его работы. И командир отряда выложил все для преподавателя, который интересуется. Он рассказал, что на каждого студента они ведут досье. Он показал и картотеку и несколько личных карточек тех студентов, которые замечены в чем-то политически предосудительном. Доложил также, что к ним прикреплен работник КГБ, который приходит сюда, инструктирует и проверяет ведение карточек. Все те данные Сережа сделал достоянием гласности, что ему и припомнили, отправляя в заключение.

И еще одно важнейшее знакомство состоялось в этот период. Правда, знакомство заочное. Андрей Дмитриевич Сахаров прислал мне первый вариант своей известной работы «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» с просьбой дать свои замечания. Я сразу же взялся за чтение. Работа произвела на меня большое впечатление. И хотя ряд мыслей был для меня не нов, в целом постановка вопроса была новой и оригинальной. Сразу чувствовалось – человек многое передумал и выстрадал. Это не изложение добытых знаний. Это сам этот человек. Его душа, сердце, ум. И я проникся большим теплом к этому человеку. Вся его работа сделалась близкой, родной. Я скрупулезно изучил и проанализировал труд. И дал подробнейшие свои замечания. Мне не удалось встретиться и поговорить с Андреем Дмитриевичем тогда, и я отправил замечания в письменном виде. Впоследствии, когда я читал уже окончательный вариант этой работы, я с радостью обнаружил ряд мест, где явно чувствовалось влияние моих замечаний. И я подумал, если он так внимательно отнесся к моим замечаниям, то, может, он сохранил их у себя. У меня не сохранилось. Изъято на обыске. Я обратился к Андрею Дмитриевичу, и он был так любезен, что снял для меня копию с этого документа, оставив подлинный у себя.

Встречи со своими новыми знакомыми, разговоры о продолжающихся нарушениях законов. На это ежедневно толкала нас боль за друзей. За находящихся под следствием Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашкову. И за осужденного в феврале Хаустова и в сентябре Буковского. Под влиянием этого я решил дать в самиздат документ, разоблачающий антиконституционный характер статьи 190-3. В письме председателю Верховного суда СССР и Генеральному прокурору я потребовал отменить незаконные приговоры и освободить осужденных.

Этим письмом правозащита начинала разоблачение антиконституционного смысла статей 190-1 и 190-3. Это было главное.

Павел Литвинов составил сборник «Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года». Я об этом не знал и одновременно с ним написал настоящее письмо. Впоследствии Хроника № 5 свела эти два документа, назвав мое письмо «смысловым завершением» Литвиновского сборника. Из этого я делаю вывод, что к моменту составления этого письма я сумел одолеть «партизанский период» своих правозащитных действий и стал пригодным к участию в «регулярных» действиях правозащиты.

31. Встречное сражение

Процесс Даниэля и Синявского явился исходным пунктом совершенно неожиданного явления. Власти замыслили этот процесс, как пункт поворота к привычным (сталинским) методам руководства: ничего нельзя делать без дозволения властей. За обычные литературные труды дать огромные сроки каторжного заключения (7 и 5 лет лагеря строгого режима), чтобы все поняли – с неповинующимися шуток не будет. Но произошел «сбой» в самом начале: подсудимые каяться не стали и виновными себя не признали, а незначительная по численности группка им сочувствующих подняла шум – начала создавать очень неприятную для властей ГЛАСНОСТЬ и выступила не просто против данного осуждения, а против всякого осуждения, не основанного на законе. Первая в Советском Союзе после 1927 года демонстрация 5 декабря 1965 года требовала гласности и законности. Под теми же лозунгами шла и послепроцессовая протестная кампания. Это была неожиданность для властей, «наглость», от которой у них перехватило дыхание: «Как это так. Выходит, мы не можем, как нам угодно, распоряжаться собственными законами?». Власти уже привыкли к тому, что закон писан не для них.

– Не можете!!! – ответили им. – Закон вы обязаны применять в соответствии с его смыслом. А станете своевольничать, творить произвол, мы расскажем об этом гражданам нашей страны и мировой общественности. – И издали литературный сборник «Феникс» и «Белую книгу». В последней, рассказали о том, как шел процесс над Даниэлем и Синявским, с какими чудовищными нарушениями законов советских и, особенно, общечеловеческих. Да еще где издали? Под самым носом у центральной власти – в Москве. И кто издал? Какие-то никому неведомые «мальчишки» Юрий Галансков и Александр Гинзбург. Невероятная наглость! Немедленно высечь этих мальчишек, чтобы и внуки их помнили. И менее, чем через год после осуждения Даниэля и Синявского, хватают составителей этих сборников – Галанскова и Гинзбурга – и к ним, для «антуража», так сказать, прихватывают машинистку Дашкову, и выполнявшего некоторые поручения Галанскова и Гинзбурга – Добровольского. Расчет простой: показать, что бьем не только виновников, а и тех, кто «способствует», каким бы незначительным не было участие. Вместе с тем рассчитывают, что эти «причастные» с перепугу могут «наговорить» на основных обвиняемых. Все арестованные настолько неизвестны, что о них даже КГБ мало знает. Значит того шуму, что поднялся вокруг осужденных писателей, не будет. Но не так вышло.

Не успел КГБ взять последнего из четверки (Гинзбурга), как случилось совсем невероятное для Советского Союза: участники нарождающегося правозащитного движения перешли в наступление. Они вышли на площадь Пушкина с требованием свободы арестованным, пересмотра ст. 70 УК РСФСР и отмены антиконституционного указа о дополнении УК РСФСР статьями 190-1 и 190-3. В результате, мировой прессе и радио пришлось заговорить. Бой был выигран. Безвестные составители «Феникса» и «Белой книги» стали известными. Гласность была достигнута.

Арест пяти участников демонстрации – Буковский, Габай, Делоне, Кушев, Хаустов – и последующее жестокое осуждение по ст. 190-3 Хаустова, а затем и Буковского, способствовали усилению гласности и раскрывали антиконституционность ст. 190-3.

К началу 1968 года кампания протестов настолько усилилась, что обстановка для суда оказалась хуже, чем в процессе Даниэля и Синявского. К суду было привлечено внимание мировой прессы и передовой советской общественности. В этих условиях и проходил процесс над четверкой – Галансков, Гинзбург, Добровольский и Пашкова – 8-12 января 1968 года. Это был процесс – бой. Бой, в котором наступали мы, те, против кого был направлен суд. Мы, единомышленники подсудимых, все четыре дня простояли у закрытых дверей «открытого» суда.

Суд вынужден был прятаться от нас, от тех, кто здесь представлял советскую общественность. Вход в зал суда был прочно закрыт для нас. В 5–6 шагах от главного входа – милицейская цепь. Дальше нее «беспропускной» братии хода нет. У самого входа – двое в гражданском с красными повязками. Это КГБ. Здесь пропуска не просто показываются, как при проходе милицейской цепи, а тщательно проверяются. Далее, уже внутри здания, перекрывают коридор, ведущий в ту часть дома, где находится зал заседания суда; двое в штатском, без повязок – здесь не от кого маскироваться. У входа в зал тоже двое, но по фойе гуляют еще человек 6–7 – подкрепление, так сказать. В общем, не прорвешься. В первый день мы пытались найти обход, пробраться в зал, но потерпели полную неудачу.

Все четыре дня держались сильные морозы – 28–38° ниже нуля по Цельсию. В первый день до обеда мы находились в вестибюле входа в здание со двора. После обеда нас выдворили оттуда и мы мерзли на улице. То же самое было и на следующее утро. Часов около 12 дня мы обнаружили, что можно греться в подъезде жилого дома напротив. Но к концу дня нас выдворили и оттуда. Появилась «общественность» дома и предложила посторонним удалиться, т. к. «жильцы опасаются». Несмотря на это, мы пришли и на третий, и на четвертый день. И простояли оба эти дня на морозе в легоньких ветхих пальто и ботиночках.

Вместе с нами стояли и иностранные корреспонденты. Правда, они одеты значительно теплее. И все же, вечная им наша благодарность. Они были нашей бескорыстной охраной. Без них нас разогнали бы в два счета. И моя палка, которая «обыгрывалась» в некоторых корреспонденциях, не помогла бы нам. Спасибо им. Они ни на минуту не покидали нас. Я верю, придет время, когда мы сможем отблагодарить их за это. В этом нашем совместном стоянии у суда было наше участие в борьбе, развернувшейся в зале. Этим мы значительно сбили спесь с организаторов этой бессовестной комедии. В этом и была наша победа. Не мы от них прятались. Они от нас.

А в зале, меж тем, подсудимые и адвокаты разносили и щепки здание, построенное обвинением. Суд вынужден был и изорачиваться, и лгать. Будучи не в силах доказать ни одного пункта обвинения, он пошел на трюк, стремясь с помощью внешнего эффекта произвести впечатление на общественность. На суд привозят прибывшего из Европы и арестованного органами КГБ «туриста» Брокс-Соколова. С упоением показывают бывший на нем во время ареста «шпионский пояс» – пояс, в который заложены литература и деньги. Но у этого пояса, вернее, у его хозяина оказался весьма слабый «пунктик». И этот «пунктик» был немедленно вскрыт.

Адвокат Гинзбурга Золотухин задал весьма скромный вопрос: «Какое отношение все это имеет к моему подзащитному?» На этот вполне уместный и тактичный вопрос судья отвeтил злобно, грубой репликой, решительно обрывая все возможные вопросы такого характера. Но пунктик остается пунктиком. И когда, представитель Министерства иностранных дел СССР, время от времени информировавший, вернее было бы сказать, дезинформировавший иностранных корреспондентов о процессе, вышел с информацией о Брокс-Соколове и его поясе и вел живописный рассказ, привлекая свидетельства одной дамы, присутствовавшей в зале во время иллюстрации этого пояса, корреспонденты задали вопрос: «А к кому из подсудимых шел на связь Брокс-Соколов?» Информатор запнулся, но потом довольно нагло заявил: «Это тайна следствия». Корреспонденты и мы, конечно, расхохотались. Кто-то выкрикнул: «Зачем же его на процесс притащили? Пояс такой можно было изготовить и напичкать, чем угодно, не выезжая из Москвы». Снова все захохотали и информатор со своей дамой обиженно удалился.

С этим информатором тоже был трюк. Ни одного иностранного корреспондента в зал не пустили «ввиду отсутствия мест», а т. к. они настойчиво добивались информации в ходе процесса, то Министерство пошло на выделение «информатора». Но он ничего не сообщал о том, что происходит в зале. Он просто рассказывал КГБистские байки. Поэтому корреспонденты, да и мы снова подняли вопрос о допуске в зал. При этом мы абсолютно точно установили, что зал был заполнен не более, чем на 1/4. Имелось не менее 170 свободных мест. А нас с корреспондентами было всего около сотни.

И мы атаковали заявлениями судью, требуя допуска в зал «открытого» процесса. Мы писали – либо объявите, что процесс закрытый, либо откройте двери для тех, кто хочет на нем присутствовать. Представитель КГБ, изображавший коменданта суда, пытался «выкрутиться» ссылкой на то, что на все места выданы пропуска «представителям трудящихся», и он обязан сохранять для них места. Но «представители трудящихся» не торопились «на свои места». Как обычно, когда кого-то из предприятий, учреждений и заведений посылают на общественные мероприятия, в которых они не заинтересованы, то эти «трудящиеся» идут не на эти мероприятия, а по своим делам. И число людей в зале не только не возрастало, но все убывало, и к концу зал был почти пустой. Мы же продолжали дрожать на морозе.

Это для властей был полный провал. Даже совершенно аполитичному человеку было ясно – процесс закрытый. И власти сделали вывод на будущее. Больше уже никогда для политических процессов не назначались большие залы. Обычная судебная камера на 20, иногда до 30 человек. И «публика» берется под контроль. Выдаются не пропуска, а повестки вызова на суд в качестве свидетеля. Оплачивает предприятие по повестке только в том случае, если имеется отметка суда. Объявлять о месте и времени суда в печати не стали, а по судебной линии все сокращали разрыв во времени между сообщением о суде и судом. Дошли до того, что сообщали лишь поздно вечером накануне суда. Потом додумались родственникам и свидетелям объявлять уже после начала суда.

Таким образом, открытая наша борьба за права человека, за соблюдение закона принудила следствие и суды уходить в подполье. Дело в конце концов дошло до того, что, например, суд над тремя армянами, провокационно обвиненными во взрыве в московском метро, проходил неизвестно где, неизвестно когда, без родственников и защиты. Прошло уже несколько месяцев после суда, но до сих пор неизвестно, в каком помещении проходил суд, сколько он продолжался, были ли адвокаты на суде и был ли вообще суд? А между тем процесс объявлен открытым и даже сказано, что публика встретила смертный приговор всеобщим одобрением. Но как не прячутся нарушители законов, правозащита их находит. Неудача постигла КГБ и в деле дезинформации о судах.

Провал этой дезинформации обнаружился еще во время процесса Даниэля и Синявского. Не только заграница, но и советские граждане не хотели верить голословным обвинениям и требовали доказательств, а их-то именно у КГБ и не было. Вымысел, опубликованный в советской печати, был «шит белыми нитками» и доверием не пользовался. Белой же книгой, в которой был описан фактический ход и содержание процесса, Александр Гинзбург вбил «осиновый кол» в лживую стряпню КГБ. Этот опыт мог бы научить большей сдержанности во лжи. Но что поделаешь, когда шум вокруг процесса все нарастал и гласности было не избежать. Создать извращенную картину с помощью «информатора» министерства иностранных дел не удалось. Иностранные корреспонденты не верили его разглагольствованиям, а прислушивались к тому, что выносилось из зала. А главное содержание происходящего там до нас достигало очень быстро.

Последние слова Галанскова и Гинзбурга, например, ушли в эфир почти сразу после их произнесения. Дословной точности, может, и не было, но смысл передавался точно. Вот как, например, я записал себе в тот вечер последнее слово А. Гинзбурга: «Я не виновен. И это очень убедительно доказал мой защитник. Но так как в практике советского судопроизводства не было случая, чтобы оправдали человека, арестованного КГБ, то я об оправдании не прошу. Прошу мне дать не меньше, чем Юре Галанскову, который тоже невиновен». Когда через несколько лет я читал дословную запись этого последнего слова, я был поражен смысловой точностью записанного мною на основе устного сообщения третьих лиц.

Что могли этому противопоставить люди из КГБ и послушные им судьи? Только ложь. Всякая правда о процессе била по творцам беззакония. И вот КГБ мастерит лживые легенды и двигает их в печать.

Насквозь лживые статьи об этом процессе, опубликованные в «Известиях» (№ 15712) и в «Комсомольской правде» (№ 13089) вынудили меня взяться за перо.

Известно, писал я, что процесс, объявленный открытым, был фактически полностью изолирован от постороннего глаза.

Это – типичный процесс-провокация, аналогичный процессам, организовывавшимся во время Ягоды, Ежова, Берия. Разница лишь в том, что тогда сообщали о «врагах народа» без указания конкретной вины, а теперь, в обоснование несправедливого приговора, приводят чистейший вымысел. Насколько шатки позиции обвинения можно судить хотя бы по привлечению в качестве свидетеля обвинения Брокс-Соколова, который не имел не только прямого, но и косвенного отношения к данному процессу, создавая своим пресловутым поясом видимость наличия «вещественных доказательств».

Подобных писем с разоблачением КГБистской лжи, адресованных в прессу и властям, прошло через самиздат и проникло за рубеж огромное количество. Но главный отпор был дан выпуском в свет сборника «Процесс четырех», где шаг за шагом подробно был освещен процесс от начала до конца. И это вынудило КГБ отступить и на этом направлении. В последующем власти стремились замолчать процессы, не давать о них в прессу никаких сведений, даже лживых. Мы с нашими слабенькими силами, но имея на вооружении правду и закон, добились победы и на этом участке.

Однако главный успех в ходе этого процесса достигнут стоянием на морозе. Мы показали здесь свою стойкость и стимулировали свою активность. Здесь родилось обращение Ларисы Богораз и Павла Литвинова. Родилось незаметно, но сыграло в развитии правозашиты роль коренного поворота. Главная сила этого обращения в том, что впервые, открыто на весь мир, выражено недоверие советскому правительству. Обращение шло через его голову и направлялось непосредственно «к мировой общественности и в первую очередь – к советской». За все время существования советской власти никто не вспомнил об общественности. Ее не существовало. Никто не верил в нее. От нее никто ничего не ждал. И мы, правозащитники, до сего дня обращались только к властям. И вдруг во весь голос называется советская общественность – как главная сила. При этом дается точное определение той общественности, на которую мы рассчитываем: «Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости».

И с чем обращаемся? Не просить, не ходатайствовать, не оказать помощь. Нет! «Требуйте публичного осуждения этого позорного процесса и наказания виновных!

Требуйте освобождения подсудимых из-под стражи!

Требуйте повторного разбирательства с соблюдением всех правовых норм и в присутствии международных наблюдателей!»

И снова проникновенное обращение к советской общественности – как к реальной силе.

«Граждане нашей страны! Этот процесс – пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас. Вы сами избрали этот суд и этих судей – требуйте лишения их полномочий, которыми они злоупотребили. Сегодня в опасности не только судьба подсудимых – процесс над ними ничем не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться».

Впервые, после многих лет жуткого произвола, уничтожившего даже понятие общественности, эта общественность вдруг заявила о себе и потребовала своих прав. Богораз и Литвинов почувствовали назревшую потребность советской общественности – самоопределиться. Они прикоснулись к душе этой общественности и она зазвучала. Помню, каким потоком обрушились письма на обоих авторов обращения буквально со всех концов Советского Союза и от всех категорий населения, в том числе от коммунистов. Людям явно надоело бояться. Они сообщают свои адреса, место работы, высказывают открытое свое одобрение обращению. Одновременно шли письма – протесты: с Украины, из Новосибирска, из Латвии, из Пскова, из Москвы, письма-протест 79-ти, 13-ти, 224-х, 121-го, 25-ти, 8-ми, 46-ти, 139-ти, 24-х школьников…

Подписавших протесты выгоняли с работы, лишали ученых степеней и званий, травили в газетах и на собраниях. Кое-кто каялся, но число протестующих росло. Общественное движение началось и остановить его стало невозможным. И власти свирепствуют. Новые аресты, новые суды и на них – новые протесты. Репрессии становились привычным фактом жизни, а движение продолжало расти. Суды по всей стране приняли тот же характер, что и в Москве – жестокие приговоры за закрытыми дверями. Но у дверей толпа единомышленников. Общественность, раз проснувшись, находит неправых судей и за закрытыми дверями, в их подполье. Находит и извлекает на свет Божий, делает достоянием гласности творимый произвол.

Первый серьезный напор гласности вскрыл массу проблем: правовых, национальных, социальных, религиозных. Оказалось, что ежедневно происходят беззаконные преследования, аресты, расправы. Надо было все это как-то обобщать и регулярно информировать интересующихся. И находятся инициаторы – рождается «Хроника текущих событий». Никто надолго не загадывал, не разрабатывали программ, не определяли периодичность. Надо было учесть и предать гласности ту борьбу, которая развернулась после обращения Богораз и Литвинова. Надо было создать орган, который помог бы возрождающейся общественности осознать самое себя и пригвоздить к позорному столбу творящийся произвол. А далее, как получится. Но идея «Хроники» оказалась столь жизненной, что никакие меры КГБ против нее, не оказались действенными. «Хроника» крепла, делалась все полнокровнее, приобрела периодичность.

Обращение вдохнуло новые силы и в «Самиздат». Он перестал быть делом чисто литературным. В нем начали публиковаться открытые письма, статьи, памфлеты, трактаты, исследования, монографии. Усилились после обращения и центростремительные силы. Первыми потянулись в Москву украинцы, стремясь выйти во внешний мир, через иностранных корреспондентов. В Москве пошел по рукам украинский самиздат: стихи Симоненка, Стуса, Светличного, Караванского, книга Ивана Дзюбы «Интернационализм или Русификация», книга В. Черновола «Лыхо з розуму», эссе В. Мороза «Репортаж из заповедника Берия». В общем на Москву нахлынула большая литература украинского самиздата. Начали устанавливаться личные связи между московскими и украинскими правозащитниками. Мы узнали о движении национального возрождения, развернувшемся в Украине в начале 1960-х годов, так называемое движение шестидесятников и о том жестоком ударе, который был нанесен КГБ по этому движению.

Подошло время и нам с женой установить личные контакты с правозащитниками, моими земляками. К нам приехали Нина Строкатова и Вячеслав Черновил. Рассказ вестей с Украины лился и лился: политика русификации, утеснения украинской культуры, жестокие репрессии против лучших людей украинского ренессанса. Поговорили, в частности, и о трагедии Ивана Дзюбы. Он, в числе других украинских деятелей культуры, обратился к бывшему тогда секретарем ЦК КП Украины Шелесту по поводу утеснения украинской национальной культуры. Шелест поручил Дзюбе написать об этом. Дзюба горячо взялся за дело и появилась книга «Интернационализм или Русификация». Когда Шелеста сняли, Дзюба был арестован. Длительной психической пыткой его заставили «раскаяться» и талантливый человек погас.

Теперь он на свободе, но не способен ни на какой творческий труд. Нина Строкатова рассказала о своем муже Святославе Караванском, который отсиживает второй срок по одному и тому же делу. Осужденный еще в сталинские времена, в Хрущевскую «оттепель» был амнистирован. Но т. к. он – активный участник возрождения украинской культуры и поэт, стихи которого были неугодны властям, то его, без суда, лишь на основе прокурорского постановления, отправили в лагерь досиживать прежний срок. К сегодняшнему дню (август 1979 г.) он в заключении уже 26 лет. Нина прочла несколько его стихов, присланных из лагеря. Договорились: поддерживать связь, помогать передаче материалов за рубеж, поддерживать крымских татар в их требовании возвращения на Родину.

Мы очень тепло простились, рассчитывая на скорую встречу. Было это в марте 1969 года. С Ниной я встретился лишь в 1975 году, т. е. через семь лет, и за эти годы Нина успела отбыть 4 года в лагере строгого режима, а я более пяти лет в психтюрьме. Во время нашей встречи Нина жила вне Украины, находилась на высылке в России – г. Таруса, в 130 км от Москвы. Жила там под административным надзором. Там мы ее часто навещали. Врач, микробиолог по специальности, работала в местном музее, получая зарплату 60 рублей в месяц. Другой работы для нее не нашлось. В этом положении находится она и сейчас – без работы по специальности, в отрыве от своего народа, от родной культуры – на чужбине, под полицейским надзором.

С Черновилом не встретились до сих пор. Он отбыл уже 7 лет лагеря строгого режима, а сейчас находится в ссылке, в Якутии, а я, изгнанный из Родины, получил политическое убежище в США.

Судьба Н. Строкатовой и Черновила характерна для судьбы участников украинского правозащитного движения, характеризует все это движение. Чтобы лучше уяснить это – вспомним некоторые факты истории.

Украина, бывшая в средние века одним из могущественных и просвещенных государств Европы (Киевская Русь), пала под ударами монголо-татарского нашествия, но со временем начала подниматься и вести борьбу за свою государственность. Многолетняя война с могущественной Турцией и Крымским Ханством, и борьба за существование с такими могучими соседями, как Королевство Польское и позже Россия, истощили страну. Напрягши все силы, украинский народ в войне 1648-53 годов создал казацкую республику, но на большее сил не хватило. Республика вынуждена была искать могучего покровителя. В 1654 году был заключен Переяславский договор с Россией. Началась мирная жизнь, но вскоре, в результате вероломного нарушения этого договора Россией, Украина утратила свою государственность, а затем была разделена между Польшей и Россией. В ходе последующей борьбы пала и Польша, а покоренные ею украинские земли были разделены между Австро-Венгрией и Россией. Те и другие оккупанты стремились сделать свои территориальные захваты вечными, а людей, которые их населяли, превратить в своих подданых. Слишком большое различие между

немецким и украинским языками вызвало сильный отпор онемечиванию, и в Австро-Венгрии развилось украинское национальное движение. Оно не исчезло и после распада Австро-Венгрии. Оно только переместилось в Польшу и Чехословакию, к которым перешли украинские земли от Австро-Венгрии.

По иному сложилось в России. Массовый террор против украинского населения, жесточайшее крепостное угнетение, в результате которого страна сплошной грамотности за столетие превратилась в темную забитую провинцию. Но при этом языковая близость между украинцами и русскими привела к относительному успеху русификации. За столетия пребывания в государстве российском украинцы понемногу стали забывать свое национальное имя и привыкать к тому, которое им дали колонизаторы – малороссы, хохлы, и к тому, что в школах их учат на русском языке. А русская интеллигенция в большинстве своем даже поверила в то, что нет такого языка, как украинский, что это лишь диалект русского. Распространению этого убеждения способствовали также директива министра внутренних дел России Валуева (1863 г.) и Эмский Указ Александра II (1876 г.), запретившие употребление украинского языка в литературе, в школах, театрах, а также ввоз в Украину украинских книг из-за рубежа.

Ко всему этому так привыкли, что когда после Октябрьской революции в Севастополе стали проводить учет моряков по национальности, то, как рассказывал мне член Центральной Рады офицер Черноморского флота Пелешенко, когда вызвали украинцев, то вышел только один человек. Вызвали все иные известные в России национальности, а огромная толпа матросов продолжает стоять неподвижно. Организаторы растерялись: что же это за нации в этой толпе. И вдруг кто-то догадался: «Малороссы! Отойди туда!» И вся толпа двинулась на то место, которое было указано малоросам.

Крайне низкое национальное самосознание украинского народа и большевистская интервенция из России явились основной причиной поражения национальной революции 1917-20 годов в Украине, падения созданной 21 января 1918 года, на основе свободных выборов, Украинской Народной республики (УНР). Национально-сознательная часть народа либо погибла в огне борьбы, либо вынуждена была эмигрировать. В результате национальное право Украина не в борьбе добыла, а получила в дар от российских большевиков. Но Российская коммунистическая партия большевиков (РКПб), переименованная потом во Всесоюзную Коммунистическую партию большевиков (ВКП/б), а затем в Коммунистическую партию Советского Союза (КПСС) правила все время таким образом, чтобы указанный дар из рук не выпускать, чтобы не давать развиться самосознанию украинского народа, не дать ему выкристаллизироваться в государственную нацию.